Все слушали его и сочувственно кивали и говорили, что, мол, кто знает, как было бы, никто этого знать не может. Разговоры за столом никак не относились к субботе, просто рядом было человеческое горе, и все ему сочувствовали, а может, и не сочувствовали вовсе, а только делали вид, что сочувствуют, а думали о чем-то своем, о своих бедах и заботах.
      Иногда в разговор включался Н.Н. Он вообще не в состоянии долго выносить тягостную атмосферу, он должен ее разрядить, и здесь вдруг к месту рассказывал какую-то историю, может быть, грустную по своей сути, но благодаря его манере обо всем говорить с юмором, она выглядела комичной, и все улыбались. А потом, видно, на ум Н.Н. приходил анекдот, тоже к месту, и он рассказывал анекдот, и все тоже улыбались, даже бывший моряк.
      Из этих субботних анекдотов мне почему-то запомнился один, я его давно слышала, но уже успела забыть, а тут он почему-то прозвучал, как свежий. А. подала на стол рыбу, кто-то заметил: "Что за еврейская трапеза без фаршированной рыбы?", Н.Н. как раз и рассказал анекдот о чукче, который служил в Союзе пограничником и поедал в дозоре собак. Командир обратился к гипнотизеру, и тот внушил ему, что он не чукча, он -- еврей. Кажется, пограничник проникся уверенностью, что принадлежит к племени, которое собак не ест. И опять послали его в дозор с собакой. Решили посмотреть, что же он делает. Дозорный сидел у костра, жарил на огне бедное четвероногое и приговаривал: "Я не чукча, я еврей, ты не собака, ты фаршированная рыба".
      Может быть, этот анекдот запомнился мне потому, что чем-то на нас было похоже -- мы все внушали себе, нам внушали, что мы -- евреи. А может, мы вовсе -- чукчи, и нечего примазываться к избранным.
      И еще мне запомнилось из того вечера, что моя соседка, та самая приятная молодая женщина, посмотрела на свечи -- все уже потухли, а одна еще горела и не собиралась гаснуть -- и спросила меня, чья это свеча. Свечу эту зажигала я, и соседка сказала, что, значит, прошедшую неделю я вела себя праведно, хорошо, есть такая примета. Ну вот, подумала я, где справедливость? А. все соблюдает, а я кругом грешила, ее свечи погасли раньше моих. Знала ли А. об этой примете, не знаю, и заметила ли, что ее свечи погасли раньше моих, не знаю тоже.
      Все поели, посидели еще, поговорили, наконец, гости стали подниматься изза стола, но А. мягко попросила всех сесть, Н.Н. опять прочитал благословение, мы сказали "Амэн", и нам разрешили встать.
      Была уже ночь, а мне еще хотелось говорить с ними. Правда, завтра будет еще день, но только один день. Мы уезжаем, и Бог весть, когда еще встретимся. Страна невелика, но вот как сложно было нам выбраться к ним, а им и того сложнее. Как нам их принимать, когда у нас сплошной некошер, посуда одна на все -- и на молочное и на мясное, слава Богу, что есть и такая, все побросали в стране, где прожили почти всю жизнь.
      -- Ничего, -- усмехнулась А., когда я об этом сказала, к тому времени, когда мы к вам выберемся, вы начнете соблюдать кашрут.
      -- Ты думаешь, это будет так нескоро -- ваш приезд?
      -- Нет, она уверена, что ты скоро поймешь, что это необходимо -- соблюдать, -- подключился к разговору Н.Н.
      -- Может быть, ты и прав. Дай Бог.
      Спорить не хотелось.
      -- Все, -- сказала А, -- глаза слипаются. Спать. -- И ушла, мягко извинительно улыбнувшись. Она устала.
      Н.Н. остался, видно, ему тоже не хотелось расставаться, ему тоже хотелось еще поговорить.
      Мы остались втроем, а вокруг была тишина, мы с мужем сидели на диване, уже приготовленном для сна, а Н.Н. устроился напротив в кресле-качалке. Между нами был круг света, это на вахту вступила настольная лампа взамен люстры, та выключилась.
      У меня не шел из головы анекдот про чукчу, и я спросила у Н.Н., что он думает об избранности еврейского народа.
      -- Чушь, -- сказал Н.Н., обывательская антисемитская чушь. Антисемитская пропаганда и строится на том, что, мол, евреи считают, что им Бог больше дает, что создал их лучшими, чем других, и больше им полагается. Кстати, ты прочтешь мою книгу, там все это есть. На самом деле Бог от евреев больше требует, чем от других народов. Евреи заключили договор с Богом, они должны его выполнять по всем пунктам. Иначе -- сама понимаешь...
      -- Вроде как коллективный договор между администрацией и трудящимися завода?
      -- Ну, те договоры как раз и нарушались всегда, причем обеими сторонами. И все без тяжелых последствий.
      -- Уж куда тяжелее, -- вставил свое слово и муж, мы поняли, что он имел в виду развал великой державы.
      -- Но почему евреи обречены на страдание? -- спросила я.
      -- Еврейский народ, -- сказал Н.Н., -- это что-то вроде экспериментального цеха производства, если в целом человечество принять за производство, предприятие. Чтобы довести свою идею до кондиции, чтобы человек получился таким, каким Творец его задумал, он еще должен немало поработать над усовершенствованием своей продукции, прежде чем запустить ее в серию.
      Муж даже слегка присвистнул:
      -- Ничего себе! Существующие народы -- это еще не серия?
      Мы говорили тихо, мирно, а тут интонация, опять вызывающая на спор. Н.Н. подхватывает перчатку, но обращается ко мне:
      -- О! Он находится на вершине воинствующего невежества, -- кивок в сторону мужа. -- Я, слава Богу, уже через это перевалил.
      Я не хочу, чтобы они опять втянулись в пикировку, и тороплюсь задать новый вопрос:
      -- Но почему Бог ведет свою доводку безжалостно? -- спрашиваю я мирно и грустно.
      Н.Н. согласен, что, может быть, так и есть, не очень легкая у евреев миссия, но значит, это нужно, чтобы достичь цели.
      Мы еще говорим, вернее, Н.Н. говорит, мы слушаем.
      Я не спорю. Я терпима к Н-киному Творцу и к непонятной цели его творения, я ничего не могу доказать, я ничего не знаю. Все, что я когда-то учила и во что верила, оказалось химерой, а нового мне еще ничего не открылось, а может, и не откроется никогда. Человеку надо во что-то верить, с верой легче жить, это придумала не я.
      А ему? Н.Н. -- легче? У него есть вера, значит, должно быть легче, а мне его почему-то жаль. Опять -- жаль. А может, мне просто грустно оттого, что мы завтра уедем и -- захотим ли увидеться снова?
      Я чувствую, что мне необходимо что-то удержать, может быть, иллюзию того, что мы нашли их, что это -- они, и я их по-прежнему люблю.
      Но я ничего не могу удержать, глядя на бледного седого человека в кипе. Он ускользал от меня, словно был бесплотен. Может, причиной тому полумрак и покачивающаяся тень Н.Н. в круге света. Нет, нет, это не он, это не может быть Н-ка, наш Н-ка. Я опять не могу уловить связь между этим и тем человеком, мне физически чего-то не хватает. Это ощущение беспокоило меня весь этот долгий день, словно один человек выдавал себя за другого.
      Спасительная мысль приходит мне в голову:
      -- Н-ка, у тебя есть твои фотографии в молодости?
      -- Конечно.
      -- Я хочу посмотреть твои фото в то, наше время.
      -- Лучше не смотреть, -- пошутил он, но охотно достал из шкафа альбом. -Этот альбом сделали в лаборатории в подарок А. к ее пятидесятилетию. Я дал фотографии. Здесь вся наша жизнь в первые полстолетия.
      Я желаю ему сделать такой же альбом про следующие полстолетия.
      -- Посмотрим, -- Н.Н. не возражает.
      Я кладу альбом на колени и открываю.
      -- Как видишь -- я сочинил к фотографиям стихи.
      Я вижу. Возле каждого снимка стихи -- четыре, восемь, двенадцать строк. О маленьком ребенке, о девочке с косичками, о девушке. А здесь они вдвоем, юноша и девушка, Н. и А. Вот их сын, да, это он, я помню его таким. И опять -- она, она, она. И стихи. Н.Н. в стихах объясняется ей в любви, нежной любви на всю жизнь. Он готов все отдать за сияние ее глаз. И они сияют, я вижу это на фото.
      Фотографии и стихи из альбома. Это приятно и дорого, если это дорого, и скучно смотреть и читать постороннему. Этого не понимают иные хозяева, предлагая гостям для просмотра семейный альбом. Гости из вежливости листают страницы: "Ах, это вы? Не может быть!"
      Мне не скучно, мне интересно смотреть на снимки, только мешает поэтическое признание в любви. Я бы просто не читала этих стихов, если бы моя воля, а только глядела бы на снимки, но Н.Н. приятно еще раз пережить то, что таит в себе этот альбом. Он все знает наизусть, и лишь я переворачиваю страницу, он читает вслух стихи. Он ждет, что я похвалю их, но я не хвалю.
      Я всматриваюсь в лицо А. на снимках. Оно не меняется, все тот же мягкий взгляд и легкая полуулыбка, только от страницы к странице на снимках прибавляется морщин.
      Но я ищу не ее. Мне нужно его лицо, то, которое я помню. О, вот оно, наконец. Таким ты вошел к нам в дом в первый раз -- с веселым ироничным огоньком в глазах.
      Таким ты ходил по лаборатории. Вот ты за лабораторным столом...
      Я смотрю на фото, потом перевожу взгляд на Н.Н., опять -- на фото, опять -на него, и вдруг сквозь седину и бледность, сквозь нынешний какой-то зеркальный взгляд мне увиделось молодое смеющееся румяное лицо с почти совпадающими чертами.
      Я прикрываю глаза.
      -- Ты уже хочешь спать? -- спрашивает Н.Н.
      -- Нет, нет.
      Я вновь склоняюсь над альбомом. Кажется, Н.Н. рад этому.
      Мягкий свет лампы освещает страницы, выхватывая их из полумрака, лицо Н.Н. мне видно плохо, и только тогда, когда он склоняется над альбомом, чтобы прокомментировать очередное фото или прочесть стихи, и его лицо попадает в поле света, я смотрю на Н.Н., потом на снимки, и ищу сходства. Вот тут он, кажется, почти теперешний, здесь он похож.
      -- Это -- когда?
      -- Это перед судом.
      Я долго не сплю и все думаю. Мысли рваные, беспорядочные. Я не о Боге, в конце концов, я, в самом деле, не знаю, что есть истина и где начало начал. Может быть, в этом и есть великая мудрость -- делать, как положено, а зачем это надо, знать не дано, значит, знать и не следует.
      Но я не о Боге, я о нем, об Н.Н. Ему было так много дано...
      А. сказала мне, что его книгу где-то издали за рубежом, и все безвозмездно для автора. Где-то, кажется, в каком-то швейцарском издании, я не могу вспомнить, А. называла, его щедро цитировали, на него ссылались...
      x x x
      Я открыла глаза и увидела, что муж уже одет, сидит и читает. На этот раз -- не книгу Н.Н., наверное, он уже закончил ее, пока читал, еще несколько раз подсовывал мне раскрытые страницы, знакомя с заслугами автора, заслугами его детей. Муж давал мне читать, не комментируя, так -- для сведения.
      Сейчас у него в руках был какой-то журнал.
      -- Хочешь полюбоваться? -- спросил меня муж и, перелистнув несколько страниц назад, протянул мне раскрытый журнал.
      Это была статья Н.Н. Название говорило о том, что автор размышляет о предстоящих выборах в кнесет и о задачах будущего правительства. Под заголовком жирным шрифтом были напечатаны сведения об авторе -- отказник, узник Сиона, кандидат технических наук, автор многих публикаций. На газетножурнальном языке такие штуки называются "врезки", обычно их пишут сами авторы, я знаю. Но вчера я уже пережила чувство неловкости, заглянув за закрытую дверь, и сегодня мне не так неудобно смотреть на обнаженную человеческую суть. Я просто подумала с сочувствием и грустью:
      "Придет ли время, когда его статьи не нужно будет предварять сведениями об авторе? Дай Бог, чтоб пришло".
      Я поднялась, привела в порядок диван, на котором мы спали. Муж опять подозвал меня, очень уж занятным ему показалось то, что он читал. И мне тоже показалось занятным, когда я прочитала. Не помню дословно, но главная мысль автора врезалась мне в память. Автор, наш гостеприимный хозяин, Н.Н., наш старый друг, которого мне почему-то жаль и которого я еще хочу любить, считает, что алие помогать надо, но ни в коем случае не в ущерб интересам государства. Это как понимать? Интересы государства Израиль и интересы большой алии из России -- вещи несовместимые? Эти евреи -- одно, а те -другое? Алия -- вне государства Израиль и вне его интересов? Вот так, господа, мухи отдельно, котлеты отдельно, как говаривал когда-то мой начальник на бывшей моей родине.
      -- Ну, -- спросил муж, -- тебе еще нужны интересные места из Н-киной публицистики?
      -- Зачем?
      Я пошла на кухню. Хотелось пить.
      Было еще рано, и было тихо-тихо. В этой тишине голос А. заставил меня вздрогнуть:
      -- Не спишь?
      -- И ты?
      А. сидела за обеденным столом в углу кухни, в руках у нее была раскрытая книга.
      -- Что читаешь?
      -- Недельная глава Торы.
      Я помолчала, выражая почтение к предмету чтения. Значит, человеку надо, значит, общение с Торой -- потребность души, если можно вот так в одиночестве и тишине субботнего утра оставаться вдвоем с этой книгой. Может быть, она непрерывно ищет в Торе опору для своей надежды на встречу с Мишенькой?
      Никого возле не было, А. сидела простоволосая, я увидела, как густо вплелась седина в ее когда-то блестящие темнорусые волосы, да-а, конечно... было, от чего седеть...
      -- Ты думаешь, нам было легче, когда мы приехали? -- вдруг спросила А., пристально на меня глядя.
      -- Господи, -- вздохнула я, -- кому в этой жизни легко?
      Кажется, он висел в воздухе, этот разговор, но А. ждала, чтобы мы оказались одни, и дел не было, и торопиться не надо. Возможно, она чувствовала некоторое неудобство оттого, что мы неустроены, а они вроде как ничего -- благополучны. Но ни я, ни муж не жаловались, не сетовали на личную свою неустроенность. Правда, когда речь заходила вообще об алие, мы говорили и, надо сказать, довольно эмоционально, особенно муж, о том, что алия невостребована и унижена. Люди ехали на родину предков, где, думали, они нужны, где их ждут, а оказалось -- они прыгнули в никуда. Олимы из Союза, словно люди второго сорта, хуже, чем были там. Там хоть признавали, что у нас есть мозги, и с удовольствием их потребляли, а здесь -- кому они нужны, наши мозги?
      Но до сих пор разговоры эти были между прочим, а тут мы вдвоем, А. решила, наверное, что можно поговорить. Вот и спросила о том, что я думаю -было ли им легко.
      -- Н-ка долго не мог найти работу, несмотря ни на что.
      -- Несмотря -- на что?
      -- Ну... на... Он же отказник.
      Да, я понимаю.
      Надо что-то спросить. И я спрашиваю:
      -- И как долго?
      -- Почти год.
      -- Вообще никакую работу?
      -- Ну, нет... Подходящую... Но он очень тяжело переживал это. Это было трудное для нас время. Но -- как-то образовалось. И у вас все образуется, все станет на свои места. Мы через это прошли, я это знаю.
      Я никак не возьму в толк -- она не может или не хочет нас понять. И спрашиваю:
      -- Значит, ты считаешь, что разница между нами в том, что ты прошла через мой опыт, а мне до твоего еще надо дожить, и потому ты меня понимаешь, а я тебя -- нет?
      -- Да, -- кивнула она, -- это так.
      Я думала иначе: опыт у каждого свой, но говорить этого я не стала, сказать -- это значило спорить, а спорить мне не хотелось.
      Образовалось молчание, и А. заполнила его:
      -- Я очень хочу, чтобы у вас все устроилось.
      -- Да, конечно...
      Разговора не получалось, того разговора, которого, наверное, она ждала. Мы немного потолкли воду в ступе -- "я хочу", "я понимаю", "ты хочешь", "ты понимаешь", а потом вернулись на старую дорогу -- к разговору об алие.
      -- Ты считаешь, что из Союза сейчас приехали все с высшим образованием, и все -- моют? -- спросила А.
      Я могла бы поведать много грустных историй, но А., я не сомневалась, знает их немало, наслушалась, ничего я рассказывать не стала, только мирно сказала:
      -- Ну почему только с высшим? Разные. Но что-то из себя представляющие и что-то умеющие, кроме -- мыть.
      -- Что делать? -- произнесла она с сожалением. -- Но смотри -- у многих уже все устраивается. Вот та женщина, что сидела вчера рядом с тобой за столом, она врач и работает врачом. Не так давно приехали Н-кины родственники, они уже работают.
      -- Кто они?
      -- Она, кажется, инженер-конструктор.
      -- И работает по специальности?
      -- Нет... Пока где-то моет. Но главное, как человек сам ощущает свое состояние. Все внутри человека. А она не унывает.
      Ну вот. Все вернулось не только на старую дорогу, но и на круги своя...
      В это время на пороге кухни появился Н.Н. Он вернулся из синагоги после утренней молитвы.
      -- Пора идти. Они уже ждут нас.
      x x x
      -- Вот наше генеалогическое древо, -- сказал Н.Н. и протянул мне маленькое изящное деревце, у которого на ветках, словно плоды, висели овальные рамочки с цветными фотографиями. -- Это сын, это его жена, это внуки.
      Внуков пятеро, нам назвали их имена, но мы, конечно, ни одного не запомнили. Это было вчера, в день, когда мы приехали, а сегодня субботнее утро, мы собираемся к сыну Н.Н. на трапезу, и я беру в руки деревце, чтобы рассмотреть фотографии. Четыре мальчика, прелестные мордашки, все с большими удивленными глазами. Вот этот, старший, чуть напоминает того мальчика, которого я знала лет тридцать тому назад.
      Одна девочка. На фото лицо строгое, серьезное. Сколько ей? Родилась она еще там, но приехала совсем маленькой, выросла здесь. А мальчики и вовсе сабры, аборигены. У них все нормально. Это их страна. Да еще и Господь с ними -- в кипах.
      -- А., -- говорю я в отчаянии, -- что делать? Шаббат, магазины все закрыты. Где что-нибудь купить для детей. Я не могу прийти с пустыми руками.
      -- Успокойся, -- А. усмехается, -- в шаббат ничего нельзя приносить, и они это знают. Подаришь им себя.
      Очень им нужна чужая немолодая тетя, лучше бы шоколад. Но дети так воспитаны, они знают, что в шаббат неположено приносить ни сладости, ни игрушки -- ничего, и не ждут от гостей подарков. Тихие, наверное, забитые дети... Хотя по снимкам -- не похоже.
      Мне вспомнились дети, каких мы видели в религиозном квартале Иерусалима. Это было в первый год нашей жизни в стране, незадолго до Пасхи.
      Нас повезли на экскурсию в какую-то йешиву, там провели по тесным помещениям производства мацы. Голые по пояс, распаренные, красные от жары и усталости, молодые мужчины в кипах раскатывали и пекли в огнедышащих печах настоящую пасхальную мацу. Мацу высшего сорта.
      Мы постарались побыстрее выбраться наружу -- глотнуть свежего воздуха.
      Вот тут-то олимы, недавно приехавшие из России, и стали предметом острого любопытства кучки ребятишек -- мальчиков и девочек. Их было человек двенадцать-пятнадцать разного возраста. Самому младшему было, наверно, года два, выделялась немного девочка лет десяти-одиннадцати, а может, и больше, росту она была невысокого, но видно было, что она была старшая в этой компании, потому что держалась чуть-чуть сдержаннее остальных. Наверное, так выглядят дети всех бедных кварталов мира, но это были наши, еврейские дети, и у меня сжалось сердце. Они были очень жалки, эти дети, все, и маленькие, и большие, они были немыты и неряшливо одеты. Наша внучка, ровесница той, старшей, девочки, чувствовала себя неловко в своем обыкновенном свитере, который выглядел здесь нелепо-нарядным. Та девочка подступала к нашей, как к заморскому чуду, и очень удивилась, когда наша отвечала ей на приличном иврите. А муж поднял на руки самую младшую, прижал к себе и почувствовал, как в руках у него напряглось и застыло маленькое тельце. Может быть, оттого, что дядя был чужой, а может, эту малышку редко берут на руки и редко ласкают. Так ему подумалось. Он взял в свою руку маленькую ручонку, она была черна, и черным-черно было под ноготками.
      Но дети, как все дети -- они не чувствовали своей обделенности, они выросли в этом квартале и всегда так жили -- баловались, смеялись и озорничали. Они потащили незнакомого дядю во внутрь квартала, где на грязных замусоренных задворках стоял привязанный к забору баран, которого откармливали к Пасхе. На Пасху положено есть мясо.
      Взрослых нигде не было видно, взрослые не разгуливали по улицам. Наверное, они учили Тору. Это был религиозный квартал.
      Нет, по фотографиям непохоже, чтобы внуки Н.Н. были, как те дети...
      Трое мальчиков в чистеньких белых субботних рубашечках предстали перед нами, когда мы пришли. Четвертый спал, нас обещали с ним познакомить позже. Вышла к гостям девочка, почти девушка, в белой нарядной блузке, в очках, строгая и серьезная -- фотография отразила верно. Детей мы совершенно не заинтересовали, но они были воспитаны и полминуты помедлили, прежде чем продолжить заниматься своими делами. Двое младших взобрались на трехколесный велосипед и отправились в путешествие по салону -- огромной комнате, где только у стен стояли стеллажи с книгами да мягкие диваны, а все остальное пространство было свободно. Девочка стала о чем-то беседовать с А., это была ее бабушка, и с ней, наверное, девочке было приятно. Старший мальчик продолжал прерванное чтение, возле него, когда мы пришли, лежала раскрытая книга. Я опять подумала, что он похож на того мальчика, которого я когда-то знала.
      Ну, а он? Тот мальчик? О! Конечно, я бы его не узнала.
      Перед нами стоял довольно красивый мужчина выше среднего роста и выше средней упитанности. Возможно, правда, это была не полнота, скорее всего, он хорошо физически развит, и оттого широк и плотен в груди и в плечах, держался он свободно и уверенно, двигался легко. Рядом с ним его худенькая невысокого роста жена выглядела немного странно. Она держалась в стороне и больше молчала, следила за детьми и замечала все, что они делали. Глядя на них и разговаривая с нами, она улыбалась. Улыбка была усталой, но удивительно доброй.
      -- Ты нас, конечно, не помнишь? -- спросила я сына Н.Н.
      -- Книгу вашу я помню, она у родителей есть, -- ответил он, -- а вас -увы... -- и развел руками, мол, не взыщите, говорю, как есть.
      -- А вот я тебя помню, и даже помню кое-что из твоего детства.
      -- Да? -- это было сказано без особого любопытства.
      Мне захотелось рассказать историю с биллиардом, но вспоминать ее сейчас не стоило, я помнила и другое, и рассказала другое.
      Стояла осень, дивная сибирская осень, короткая, но такая щедрая на красоту. В воскресный день я отправилась со своими детьми на прогулку в березовую рощу и взяла с собой его, сына Н.Н. Папа был в командировке, мама занята малышом, они вообще не баловали детей походами на природу. Мои, привыкшие к загородным прогулкам, бегом ворвались в осеннее царство, не взглянув на его многоцветье. А он вошел и -- остановился. И замер. И тихо произнес:
      -- Какая красота...
      Я взглянула на рощу глазами этого маленького человека. Мы стояли на широкой просеке. Перед нами, сколько видел глаз, были белые стволы берез и желто-красные горящие листья. А над нами голубое-голубое небо. И все пронизано лучами солнца.
      -- Ты так и сказал: "Какая красота", -- закончила я свой рассказ.
      -- И это все? -- удивленно спросил взрослый сын, его не заинтересовало мое воспоминание. Может, потому, что после того он множество раз бывал в этой роще.
      -- Все, -- ответила я коротко. Разве этого мало, подумала я. Мальчик, способный поразиться красотой, не может вырасти плохим человеком.
      -- Все, -- еще раз сказала я и тоже развела руками, мол, что помню, то и рассказываю, не взыщи.
      Нас позвали к столу, я оглядела его убранство. Еды было достаточно, как и накануне у родителей, но, как и у них, стол был не такой обильный, как мы привыкли в Союзе: гости на порог -- выгребаем все из холодильника. На столе были рыба, салаты, фрукты, печеное. Вполне сытно и вкусно, в этом мы убедились. И больше не нужно, наверное, так и должно быть.
      Глава семьи сел, как и положено, во главе стола -- на короткой дуге удлиненного овала. Сел, как сидят важные начальники в своих кабинетах -солидно и основательно, широко расставив локти. Хозяйка дома устроилась на противоположной короткой дуге стола, ближе к кухне и к детской, чтобы быстро вскочить, если нужно. Рядом с ней расположились мальчики, чинно и спокойно, за ними -- девочка. Н.Н. оказался по левую руку от сына, как-то чуточку в тени; место А. было рядом с Н.Н., еще дальше от света. Все было, наверное, как и следовало: сын -- глава семьи, отец пятерых детей, солидный человек, ему и править бал. А отец -- здесь он гость, и вообще он уже почти что старик, и где ему командовать парадом. В первые минуты такое распределение ролей мне почему-то мешало, я привыкла, что у наших детей на застолье главное место отводили отцу. Но потом ощущение дискомфорта пропало. У них по-другому. Бывает по-разному. Все зависит от личностей, а сын Н.Н. был личностью основательной. Он был хозяин, это было его место, он сидел крепко и не желал никому его уступать.
      Но, возможно, это устраивало всех.
      Нам раздали листочки с молитвой, и пока все произносили ивритские слова, мы с мужем должны были следить за текстом, но по своей малограмотности мы сразу же потеряли нить и стали смотреть на А., она знала, когда надо сказать "Амэн", и мы подхватывали это слово вслед за ней. Исполнение ритуала было спокойным, и, как и накануне в субботний вечер у Н.Н., нас это не тяготило. Ритуал надо исполнять, в этом сомнений нет, его и исполняли. Каждый волен находить в нем то духовное, что ему нужно, если нужно, а если нет -- делай, как положено, внешние эмоции здесь ни к чему.
      У мужчин не было заметно, во всяком случае мне, состояния приподнятости, женщины же, похоже, больше отдавались молитве. А., как и прежде, когда молилась, была сосредоточена и углублена в себя; жена сына, казалось, почти сливалась с теми словами, которые шептала. Почти -- потому что рядом были дети, и надо было за ними следить. Они тоже молились.
      Наконец, нам дали отпить вина, съесть по куску хлеба и разрешили приступить к трапезе. Но главное, можно было говорить, а значит -- слушать. Хозяин дома охотно и много рассказывал. Нам было интересно узнать о его возвращении к Всевышнему. Как? Почему? Зачем?
      -- Когда мы приехали, у нас все не ладилось в семье, -- рассказывал он. -Мы перестали понимать друг друга. Семья была на грани развала.
      -- Он очень сложный человек, -- сказала А. о сыне. При нем.
      -- Тяжелый человек, -- добавила жена. При нем.
      -- Был, -- поправил он.
      -- Да, -- кивнула жена.
      -- Мы готовы были разойтись, -- продолжал хозяин дома, -- но все не так просто. Уже двое детей. Жена совсем ушла в себя, ее потянуло к религиозным людям, к религии, стала ходить на лекции, на собрания хабадников.
      -- Хабадников? -- О господи! В моем представлении хабад -- это черные сюртуки, черные чулки и черные шляпы в тридцатиградусную жару и еще длинные завитые пейсы. Ни хозяин, ни хозяйка не похожи на тех людей, они нормально одеты, у него небольшая ухоженная бородка, сливающаяся с пейсами, белая сорочка, у нее обычное цветное платье и только голова прикрыта.
      -- Представьте себе -- хабад, -- усмехается хозяин, кажется, он доволен тем, что мы такие невежды, для нас, что ортодоксы, что хабадники -- все одно. -Это наиболее открытое жизнелюбивое направление.
      -- А вы тоже хабадники? -- я в тревоге повернулась к А. Как это я раньше не выяснила?
      А. тоже усмехается, наверное, тоже над нашим невежеством.
      -- Нет. Мы еще не знаем, к какому направлению примкнуть. Мы сами по себе. Пока.
      -- С Богом, -- подсказал Н.Н.
      Но рассказ продолжается, мы слушаем.
      -- Жена все время молилась, все больше времени проводила с новыми знакомыми. Она стала соблюдать -- субботу, кашрут, праздники, я этого не понимал, меня это раздражало. Я пытался с ней говорить, но получалось, как у двух глухих. Я доказывал, что она занимается чушью, а она объясняла, что я просто не знаю того, что знает она. Мне казалось даже, что она несколько сдвинулась. Надо было что-то делать. Я решил походить на их сборища, так я тогда это называл, послушать, что они говорят, чтобы потом объяснить жене, показать ей, какие это все глупости. Я решил предпринять еще одну попытку спасти семью.
      -- Я вижу -- тебе это удалось, -- я обвела рукой многочисленное семейство, сидящее за столом.
      -- Слава Богу, -- отец семейства был доволен и, похоже, рассказывал тоже с удовольствием. -Я стал ходить на лекции, беседовать, читать, и понял, что все не так однозначно, как раньше думал.
      -- Неоднозначно? Значит, ты и сейчас сомневаешься?
      -- Нет, сейчас не сомневаюсь -- в том, что есть Творец.
      -- Семья сохранилась, это прекрасно, но стал ли твой муж добрее, мягче к тебе, -- спросила я у хозяйки.
      -- Да... -- ответила она не очень уверенно. -- Во всяком случае, с ним можно жить и дальше. А раньше было невозможно. Он был непредсказуем и неуправляем.
      -- А что, без религии невозможно взять себя в руки? -- это я спросила у героя событий. Но ответила за него мама:
      -- Раньше не было инструмента.
      И жена согласилась -- не было. И он сам тоже согласно кивнул. Вид у него был довольный: слава Творцу, он дал ему инструмент для самоуправления. Теперь есть возможность владеть собой.
      Разговор шел о вещах личных, семейных, но ни тени неудобства не чувствовалось в откровениях моих собеседников, просто люди рассказывали о своей жизни, а жизнь -- это жизнь, и есть в ней всякое.
      Слушали мы с интересом.
      -- Однажды я торопился куда-то, припарковал машину, наверное, в неположенном месте, и убежал. Возвращаюсь, смотрю: чья-то машина перегородила мне выезд. Огляделся -- хозяина нет. Что делать? Вижу -- выходит, но машину отгонять не торопится, черный такой, наглый тип. Смотрит на меня, усмехается, ждет, что я буду делать. Подхожу к нему, говорю, чтоб отъехал. Стараюсь говорить поспокойнее. Он смотрит нагло: чего ставишь, где не положено? Тут меня взорвало. Одно желание: подойти и перевернуть его тачку. И его -- вниз головой. Одна мысль: будешь у меня асфальт лизать и просить, чтоб отпустил. Раньше я бы так и сделал.
      -- А в тот раз?
      -- А в тот раз подумал: "Твое счастье, что я -- человек религиозный, благодари Бога". Пришлось договариваться, не прикладая рук.
      -- И договорились?
      -- Конечно.
      -- Слушай, -- спросила я, -- а просто правила морали, этики, воспитанности -существуют? Есть такое понятие "воспитанный человек". Он даже при встрече с троглодитом таким остается.