-- Эрез, -- сказала я, -- дерево так трудно вырастить... Тебе не жаль?
      -- Перед домом должна быть трава, -- изрек сосед. -- Здесь будет трава.
      Он знал, как должно быть и как будет. И что надо делать.
      Двор был огорожен металлической решеткой, которую почти не было видно, так буйно разрослись кусты олеандры и еще какие-то, названия которых я не знаю. Они цвели ярко и дурманно. Это был роскошный забор, но его не стало. Эрез собственноручно убрал забор и выкорчевал кусты. Вместо них появились невысокие желто-зеленые кустики. Когда-то двор должен стать образцовокрасивым, так, наверное, считал Эрез, но почему-то верилось в это с трудом. Процесс, творимый нашим соседом, шел в обратном порядке.
      Однажды в его двор, громко рыча, вкатил трактор. Он проложил себе дорогу как раз через свежевысаженные желто-зеленые кустики, оставив их лежать на земле искромсанными и безжизненными. За трактором въехал прицеп, из него на середину двора высыпали большую кучу превосходной черной земли. Земля эта так горой и простояла долго, на радость сынишке Габи и его приятелям -- они весело играли здесь, когда Эреза не было дома. На высоту можно было забираться, а потом прыгать вниз, а всего лучше бросать на улицу черные комья -- кто дальше кинет.
      -- Эрез, -- как-то спросили мы, -- кажется, уже прошли сроки сева травы?
      -- Да. Но ничего, вырастет. У меня сейчас совсем нет времени.
      Наконец, пришли какие-то парни и рассыпали, разровняли землю по всему участку. Можно было и сеять, но почему-то это не сделали, а сделали совсем другое.
      Как раз на следующий день после того, как чудо-землю приготовили под посев, а может, это было дня через два, теперь уже вспомнить трудно, появился другой рабочий с пневматическим отбойным молотком или чем-то вроде того. Он стал ломать асфальтовую дорожку, что шла от ворот к подъезду нашего дома. Ломать -- не строить, тем более если в руках такое орудие производства. К полудню дорожка превратилась в крошево, оно летело во все концы двора, и вся земля смешалась с раздробленным асфальтом.
      -- Что это ты задумал? -- спросили мы Эреза, когда он поздно вечером появился во дворе.
      -- Я сделаю новую, гладкую как мрамор дорожку. Будет красиво, и ходить приятно.
      -- Да, но как ходить сейчас?
      -- Я сделаю быстро. Не больше недели. Я не как Габи.
      Да, конечно, кто вас сравнивает.
      Две недели спустя я спросила:
      -- Ты видел, как твоя мама пробирается по этим камням на улицу? Она спотыкается и падает.
      -- Ну что делать? У меня работа. Но еще немного, -- бросил он на ходу, легко выбегая на улицу по битому асфальту.
      Пошли дожди, размокла земля, ломаный асфальт резал подошвы, на них налипала грязь. Мы старались лишний раз не выходить из дома, пробираться на улицу и обратно стало делом нелегким. К нам перестали ходить гости, если мы кому-то были нужны, нам кричали с улицы или звонили по телефону.
      Отрезанные от мира, мы стали раньше ложиться спать и больше думать.
      Мысли были об одном: терпеть дальше невозможно, надо искать другое жилье. Но как искать? Где? Может, все-таки податься в Галилею, где купила квартиру Ирина? Но уже истекали четыре года в Израиле, а прожить их надо на одном месте, в одном городе, тогда, может быть, дадут государственное жилье.
      Так стоит все-таки потерпеть? Уже не стучат, и то хорошо.
      И вдруг снова раздался грохот. Было уже поздно, темно, и оттого, наверное, грохот казался страшным. Будто рушили дом, разносили стены. Что случилось? Соседи ведь уже закончили перестройку, подготовили стены к отделке. Невозможно, чтоб начали вновь ломать..
      Мы поднялись наверх. Невозможное совершалось: Габи ломал стену, которую не так давно возвели.
      -- Зачем? -- спросили мы.
      -- Мы с женой решили, что так будет лучше, комната больше, -- был ответ.
      Он ломал стену сам, у него сейчас не было денег заплатить рабочим.
      -- Но ведь уже поздно, разве можно так грохотать?
      Габи показал на часы, было пять минут одиннадцатого. Он пожал плечами, мол, у него еще есть время, и снова взялся за кувалду.
      -- Ровно в одиннадцать он перестанет, -- сказал муж, когда мы спускались по лестнице.
      С одиннадцати вечера до семи утра шуметь в Израиле не разрешается, а за минуту до этого можно греметь, сколько хочешь.
      Закон есть закон.
      ФОНТАНЫ
      Несколько лет мы живем в маленьком городке на севере страны. Городок раскинулся на холмах, главная улица протянулась внизу у подножья холмов, а от нее бегут вверх, извиваясь, перекрещиваясь, вливаясь одна в другую, а то и вдруг внезапно обрываясь, улицы, удочки и аллеи. Городок живописен и зелен, каждый сажает, что хочет. Вдоль разномастных заборов горят всеми цветами радуги деревья и кустарники невиданных нами раньше пород. И дурманят запахами цветенья.
      Улицы, правда, не все ухожены, дворы тоже. Городок не очень убран, но есть места, где все вычищено, подстрижено, радует глаз. Словом, город как город, и по израильским масштабам не такой уж маленький.
      Улочка, где мы живем, лежит между двумя магистралями, пересекающими город снизу вверх. Там -- непрерывные потоки машин, автобусы, грузовики. У нас всетаки тише.
      Хотя -- бывает в Израиле тихо?
      Напротив нашего дома на столбе прицепили (иначе не скажешь) телефонавтомат. В стране, откуда мы приехали (неужели до конца дней мы обречены сравнивать: "А там было так"?) телефоны-автоматы прятали в будках со звуконепроницаемыми стеклами. Двери плотно закрывались, тайна телефонных переговоров обеспечивалась.
      Здесь человек разговаривает, и ему наплевать, что слышат его не только на том конце провода. Звонить к телефону приходят часто одни и те же люди. Я в курсе всех их семейных дел. Восток...
      Иногда наблюдаю такой аттракцион. К столбу, на котором висит автомат, приближается "субару". Или "мицубиши". Водитель въезжает на тротуар боком, двумя левыми (а может, правыми) колесами, ювелирно подруливает к столбу, открывает дверцу машины прямо под телефоном. Осталось только опустить на тротуар одну ногу, чуть потянуться, снять трубку... Так, сидя в своем лимузине, можно разговаривать час, полтора. Два.
      Машины, идущие мимо, осторожно объезжают припаркованного к телефону собрата. Израиль -- страна свободы.
      Дома на нашей улице старые, двух- и трехэтажные, серые, скучные. Когдато, возможно, этой стройкой решали в стране жилищную проблему, селилась здесь беднота да новоприбывшие на родину предков. А сегодня в этом районе можно чуть подешевле снять квартиру, не так чтоб хоромы, но нам не до хоромов. Была бы крыша над головой. Оттого и слышна всюду русская речь.
      Правда, имя у нашей улицы звучное, нарекли ее в честь известного человека. Но вот как-то один старожил города, владелец виллы в районе, где все виллы -- дворцы и одна на другую непохожи, спросил у меня адрес. Я сказала.
      -- Где это? -- опять был вопрос. Ну как ему объяснить?
      -- Сто... Ну там большая новая школа.
      -- Школа?
      -- Да. Она носит имя... -- я назвала фамилию человека тоже известного.
      -- Нет... -- мой собеседник пожимает плечами.
      -- Странно... -- я тоже пожимаю плечами. Мне непонятно.
      Красивое современное здание выросло там, где наша узкая улочка сворачивает, расширяется и уходит вверх. Рядом с учебным корпусом стадион, футбольное поле, баскетбольные вышки. Невозможно не заметить этот оазис света на сером фоне.
      -- Ну какой еще ориентир? -- думаю я вслух. -- А! Там есть три синагоги. Три синагоги рядом.
      Он тоже восклицает:
      -- А! Ну, так бы сразу и говорила.
      Вот и весь сказ. Главная примета улицы. И не только улицы.
      Вообще в нашем городе синагог много, хотела написать "достаточно", но кто знает, сколько это "достаточно", если речь идет о местах, где можно поговорить с Господом. А беседовать с ним, оказывается лучше всего в специальном доме, да еще иметь в этом доме свое оплаченное персональное кресло. Приходишь на утреннюю молитву, хочешь молись, качайся, а можешь уткнуть лицо в молитвенник, застыть, кто знает, что с тобой происходит: досматриваешь ли последний сон или воздаешь славу Всевышнему. Никто не подтолкнет тебя в бок -- проснись! Это там, в той стране, попробуй уснуть на политзанятиях, разбудят, громко выскажут свое возмущение и еще громче произнесут твое еврейское имя-отчество. Вот, мол, какие -- они. "Они" -- это мы. А здесь мы в своей стране. Хочешь спать -- спи. Каждый волен решать, как ему беседовать с Господом.
      Но я отвлеклась.
      На нашей улочке наискосок от дома, где мы снимаем квартиру, стоят три синагоги. Расположены они буквой "П" и образуют небольшой дворик, открытый с одной стороны. Дворик общий, а синагоги разные.
      Я могу почти безошибочно сказать, куда направляется тот или иной господин. Вот этот родился в Марокко, может, правда, не он, а его мать, отец, но свернет он в синагогу налево. Во дворик входит еще один мужчина, очень похожий на первого, тоже с Востока, но смуглее его, предки этого из Йемена, и хотя с тем, первым -- родные братья, сворачивает в дом направо. А эти двое -- мои бывшие соотечественники -- из солнечной Грузии. Их обитель -прямо.
      Идут евреи через дворик и -- расходятся. Бог-то у всех один, а земное ведомство у каждого свое.
      Все три синагоги невысокие, мрачноватые, скромно отделанные. А в двадцати минутах ходьбы от нас на одной из широких улиц высится большое светлое нарядное здание с красивыми витражами. Это синагога, и принадлежит она выходцам из Европы, ашкеназим. Не всем, конечно, тем, кому такая красавица по карману. Приходят сюда семьями. Здешние мужчины ухожены и сыты, женщины нарядны и элегантны, в дорогих длинных юбках, шелках и шляпах. На второй этаж здания с улицы ведет лестница -- это для женщин. Здесь позаботились о женщинах, хоть и отдельно от мужчин, но молиться они могут с комфортом, сидя.
      Дети, тоже нарядно одетые, в ожидании родителей, не щадя своих дорогих платьиц и штанишек, бегают, кувыркаются, ползают, шумят на просторной площадке перед зданием, их никто не останавливает. Играйте, дети, шумите. Пока можно. Скоро и вам придется чинно входить под эти святые своды и тихо творить молитву.
      Возле наших синагог в обычные дни и даже в субботу редко увидишь нарядные семьи. Все скромнее и тише. Но есть большие праздники, когда и здесь шумно, радостно, гремит музыка. И веселятся евреи в прямоугольном дворике все вместе, забыв, кто из дома направо, а кто -- налево. Все одному Богу молимся.
      x x x
      У евреев день начинается с вечера. Был вечер большого праздника.
      На площадке, огороженной зданиями трех синагог, гремела музыка. Звуки оркестра оглашали округу, созывая евреев, верующих и неверующих. Люди шли. Было тесно, все танцевали, прыгали, радовались. Иногда музыка стихала, и пространство заполняли голоса раввинов то одной, то другой синагоги. Славили Господа, читали молитвы, благославляли все, что положено благославлять в этот день. Слушали их, правда, не очень внимательно, дети продолжали шуметь и прыгать, взрослым надо было их усмирять. Но раввины замолкали, из динамиков вновь лилась музыка, облегченно вздохнув, папы брали на плечи своих малышей и танцевали.
      И вдруг музыка прервалась. Над головами хрипло и взволновано прозвучало:
      -- Сейчас к нам на праздник прибудет мэр нашего города... -- имя его было произнесено с восторгом.
      -- Ура! -- сказал рядом со мной кто-то по-русски.
      На миг все замолкли и стали смотреть туда, откуда должна была появиться высокая персона. Но его не было, а молча терпеливо ждать для еврея вещь невозможная. На площадке поднялся невообразимый гвалт. Но стоило динамику рявкнуть:
      -- Тихо! -- и все замерло.
      Грянула музыка.
      О, Господи! Играть, так уж играть! Встречать, так уж встречать! Чего там мелочиться! Над синагогами, над головами собравшихся евреев, над улицей и соседними домами звучало: "Машиах, машиах, машиах..." Кто в Израиле не знает эту песню? Хорошая песня.
      Под ее звуки на площадке появился молодой восточный красавец, наш мэр. Он прибыл не на осле, а вышел из комфортабельного лимузина, но толпа не обратила на это внимания. Перед ним расступились, его впустили во внутрь людского кольца.
      Когда успели соорудить помост из столов, я не заметила. К помосту придвинули разновысокие стулья, мэр взошел по ним, как по лестнице. Следом за ним туда поднялся еще один гость -- из свиты. Он был плечистый, приземистый, тоже смуглый, с темными волосами, как мэр, но не красавец, как он, без его ослепительной улыбки. Лицо главы города белозубо сияло, стоящий рядом принужденно скалился.
      Оркестр играл "Машиах, машиах...", толпа вплеталась в ритм, двигалась, хлопала, высокий гость тоже стал танцевать на помосте. И вдруг тот, что был рядом с ним, присел, нагнул голову, взял сияющего красавца на плечи и поднялся. Весь аттракцион прошел в ритме танца. Толпа взревела от восторга. Действо продолжалось уже в три этажа. Внизу ликовала толпа, на помосте делал движения здоровяк с осклабленным лицом, а у него на плечах улыбался и вздымал руки кверху любимец публики, наш мэр. Это длилось долго. Оркестр в который раз проигрывал мелодию сначала.
      -- Ну и здоровый холуй, -- сказал кто-то негромко. По-русски. Наконец, всадник соскочил со своего двуногого, оркестр оборвал мелодию. Из динамика мы услышали голос одного из раввинов, он славил высокого гостя. Но тот был человеком скромным, хвалебные слова в свой адрес прервал, забрал у раввина микрофон, произнес краткую зажигательную речь во славу города, Израиля и Господа, сказал: "Шалом!", спрыгнул на землю, и отбыл в неизвестном направлении.
      Синагог в городе много, возле каждой веселились евреи, надо было осчастливить как можно большее число своих подданных.
      Этот праздник проходил в канун муниципальных выборов.
      x x x
      -- Вы, конечно, собираетесь голосовать за генерала? -- с усмешкой спросила меня одна знакомая, приехавшая в Израиль давным-давно.
      -- Конечно!
      -- Ну, а почему?
      -- Ну... не аппаратчик. Герой. Генерал!
      -- А! -- махнула она рукой. -- В Израиле сплошь генералы.
      Вот это да!
      Как-то один старожил Израиля спросил меня, какая у моего мужа профессия, и узнав, что он инженер, саркастически произнес:
      -- Из России приехали одни инженеры.
      Насмешка моей собеседницы была не злая, снисходительная, но статистикой, я думаю, они владели одинаково. Но вообще-то статистика меня не интересовала, мне неважно, сколько еще в Израиле военных в таком высоком чине. Наш Генерал единственный, и он должен стать мэром.
      -- Чем вам не нравится нынешний мэр? -- спросила меня другая знакомая, тоже из алии пятидесятых.
      Я молча пожала плечами.
      -- Смотрите, -- продолжала знакомая, -- он заботится о городе. До него на этом посту был человек инертный, ничего его не интересовало. А этот всего за один срок навел порядок. Разве не стал город чище с тех пор, как вы приехали?
      -- Ну... стал...
      В самом деле на многих улицах убрали мусор.
      -- А центр какой красивый стал! С фонтанами.
      -- С фонтанами, -- я согласна.
      -- Фейерверки на праздники -- разве плохо?
      -- Прекрасно.
      -- Какие дома строятся!
      С этим я тоже согласна. Дома красивые.
      -- Но сколько, -- говорю, -- стоят в них квартиры. Нам-то их не купить.
      Собеседница развела руками, мол, что делать, бедному человеку всегда плохо.
      Когда живешь в Израиле сорок лет, когда позади путь нелегкий, трудный путь, имеешь право на комфорт. На счету в банке нет миллионов, но есть свой добротный дом, садик около, достаток, благополучие у детей, к этому еще чистые улицы, фонтаны и фейерверк -- хорошо!
      А если и дома нет?
      Я пытаюсь объяснять:
      -- Генерал обещает.
      -- Обещать можно, -- машет рукой собеседница. -- Почему бы нет?
      И я замолкаю. Сказать, что у Генерала есть программа, которая мне нравится? Меня все равно не поймут. Вечерами приятно сидеть у фонтана, зачем менять главу города?
      x x x
      На первую встречу в Генералом нас пригласил Михаэль.
      В тот раз, как всегда, его приход к нам, в нашу тесную неустроенную квартирку, был маленьким праздником. Он излучал радость бытия, уверенность в правоте того дела, которому служил, готовность трудиться -- ради него, не покладая рук. Он был полон энергии, эта энергия заражала.
      Михаэль зашел, сел и коротко изложил суть дела. Его партия выдвигает своего кандидата в мэры. Он -- Генерал. В отставке. Родители его -- выходцы из Европы, в Израиле очень давно, сам он родился в нашем городе, здесь учился в школе. Стал военным, участвовал в войнах. О его героизме, его подвигах знает вся страна, мы тоже должны знать. О его подвигах Михаэль рассказал пространно и очень восторженно.
      -- Обязательно приходите, -- сказал он, уже поднимаясь со стула, -- вы должны прийти, вы увидите, что это за человек. Герой войны! Он должен стать нашим мэром.
      Конечно, мы придем. Мы любим героев. Еще там мы научились их любить. И сделаем все, чтобы герой войны выиграл и это сражение и стал главой нашего города. Нам это просто необходимо. Михаэль знает, что делает.
      Удивительный человек Михаэль. Он в стране двадцать лет -- меньшую часть жизни, а пророс здесь, словно израильтянин в третьем поколении. Даже покрепче. Те спокойно уезжают заграницу и оседают там, а наш друг Михаэль -ни-ни.
      -- Слушай, -- спросила я его как-то, -- почему ты не поехал в Штаты? В семидесятые годы многие ехали в Штаты.
      -- Смешно, -- сказал Михаэль. -- Из галута в галут? Снова ловить по ночам "Голос Израиля"? Кто хочет, пусть едет, хотя, я думаю, они со временем поймут, какая это глупость -- еврею жить не в Израиле. Я понял это, как только вообще стал что-то соображать, и приехал, как только приоткрыли чутьчуть ворота. И теперь никто меня отсюда не выкурит. Это мое.
      Михаэль ушел, повторив уже на пороге:
      -- Значит, завтра в пять, в клубе.
      x x x
      Вечером следующего дня мы впервые увидели Генерала. Его представлял нам Михаэль.
      Наш кандидат не умел так ослепительно улыбаться, как его конкурент. У него не получалось держаться запросто и в то же время сиять над толпой. Он был совсем другой. Но мы сразу поняли -- он свой. После многих ратных дел он снял военный мундир и явился перед нами в светлых джинсах и легкой трикотажной рубашке, облегающей его широкие плечи. Он был высок и крепок и весь воплощение благородного мужества.
      Михаэль подробно рассказал о подвигах нашего кандидата. Он говорил вдохновенно. Казалось, мы видели нарисованные им картины сражений, горящие танки на плато Голан и нашего героя на поле брани. Михаэль светился. Кто-то мог бы подумать, что он искал себе место в лучах славы стоящего рядом воина.
      Но нет. Я знаю Михаэля. Он ничего не хотел лично для себя. Он предан своей партии, любит Израиль, евреев. Сейчас он любил Генерала.
      Он не только любил, он гордился. Я не раз слышала от него: "Смотрите, какую страну мы построили". Сейчас он был горд тем, что в его партии есть такие замечательные люди.
      Слушали Михаэля внимательно, евреи народ любознательный, даже спросили: "Как вы могли?..." об одном из его подвигов.
      Генерал ответил, скромно, коротко, Михаэль перевел. Потом еще спросили, тоже о войне. И вдруг сидящий неподалеку от меня старый еврей с длинным носом и торчащими седыми волосками поднялся и почти извинительным тоном произнес:
      -- Господа... товарищи. Мы же не выбираем Министра обороны. Насколько я знаю, нам предстоит голосовать за мэра нашего города. А для этого, мне кажется, нужны совсем другие качества.
      -- Как! -- Михаэль был разгневан. -- Разве все равно, что за человек будет руководить нашим городом?
      -- Да, конечно, -- тем же извиняющимся тоном сказал старый носатый еврей, -но, я думаю, неплохо бы узнать, что этот замечательный человек собирается делать, когда... если станет во главе города.
      Поднялся гвалт. Шумели все -- те, кто был "за" и кто был "против". Шипели: "Как ты мог?!" Выкрикивали: "Правильно!" Михаэлю пришлось объяснить Генералу смысл происходящего. Насколько я могла понять с моим далеко не блестящим ивритом, объяснение звучало примерно так:
      -- Они (то есть мы) восхищены тобой, они считают, что ты достоин даже стать министром обороны Израиля и уверены, что когда станешь мэром города, будешь так же мужественно отстаивать их (то бишь наши) интересы. Они только хотели бы знать...
      Кандидат в градоначальники сразу все понял. Конечно, у него есть программа, это серьезная и большая программа, и главное, что он собирается делать -- заботиться о нас, приехавших из Союза.
      -- Я назову основное, -- произнес Генерал. Он вытянул вперед свою крепкую мускулистую руку. Это было внушительно. -- Первое -- иврит, -- он загнул один палец. -- Откроем много ульпанов, дадим лучших учителей. Будете знать язык, сможете быстрее и легче войти в израильскую жизнь, в израильское общество.
      Ну, выучили, ну, вошли... А жить где?
      Генерал загнул второй палец.
      -- Будем строить дешевое жилье. Каждому нужен свой дом, нужна крыша над головой. Сразу же после выборов еду в Вашингтон. У меня есть связи, обещана поддержка, деньги. Будем строить.
      Он знал, что нам нужно, наш кандидат в мэры.
      -- Третье -- работа. Откроем в городе предприятия...
      Давным-давно мы пели песню о том, что сказку сделаем былью. И верили. Такие мы -- хочется верить.
      -- Если вы отдадите мне свои голоса, и я буду избран...
      Какое может быть разговор!? Мы будем голосовать только за него. У нас будут ульпаны, квартиры, работа и еще много чего будет. Генерал увлек нас своими планами. Он рассказал нам трогательную историю о том, как мальчиком ходил в школу по парку, что рядом с клубом, парк был тогда красивым и зеленым, а теперь зачах, он хочет сделать этот парк снова цветущим, чтобы бегали здесь наши дети и внуки.
      Впрочем, кажется, про парк мы услышали не на первой встрече, а после.
      x x x
      А старожилам нравилось вечерами отдыхать у фонтанов, им незачем было менять главу города. Он им нравился.
      Наш мэр -- белозубый красавец. Где бы он ни появлялся, его лицо светится улыбкой, руки всем пожимает, всем он рад, со всеми запросто, такой вот душка. Простой, доступный. Все про него все знают, жизнь его открыта, он часть нашего бытия. Его физиономия улыбается нам с каждой страницы газетки, которая издается мэрией, иногда по нескольку физиономий на странице. Вот наш любимец публики на встрече, на заседании, на совещании, вот на спортивной площадке, на стройке, а это -- на прогулке с женой... Любуйтесь своим избранником, радуйтесь, созерцая отца города.
      Ну, а если кому-то и не по душе его ослепительная улыбка, никто вас не заставляет листать газету, она бесплатная, можно и куда-нибудь зашвырнуть.
      Но в последнее время огромные портреты нашего мэра, рядом по три, по пять, в два ряда заполнили в городе все стены, столбы и рекламные щиты. Казалось, весь город окутали его сияющие лики.
      -- Скажи, -- спросила я свою знакомую, ту самую, которой нравились фонтаны и фейерверки, -- зачем так много улыбок?
      -- Тебе мешает? -- удивилась она.
      Мне мешало. Хотелось сдирать со всех стен и столбов эти портреты, безжалостно рвать их, они меня раздражали. Я этого, конечно, не делала, поскольку была человеком законопослушным. Но в одном городке на востоке страны я восхитилась смельчаком (а может, их было несколько), который отважился на то, чего бы я сделать не посмела.
      Рекламные щиты и все возможные плоскости в этом городе были заклеены портретами кандидата в градоправители. Может быть, это был и нынешний его глава, кому-то пришедшийся не по душе. На всех портретах белыми кружками были заклеены глаза. Впечатление странное, неприятное, в дрожь бросающее: лицо, как лицо, а вместо глаз пустые глазницы.
      Мы долго бродили по этому городу, но нигде не смогли увидеть, какие у кандидата глаза. Может, взгляд у него злой, нехороший, безжалостный, и правильно сделали, что заклеили глаза, нечего так смотреть на мир, на город, на евреев. А может, наоборот, глаза у него добрые и умные, и тот, кто поработал над портретами -- варвар и негодяй.
      Я не сдирала со стен лики нашего мэра, но чем многократнее и ослепительнее он мне улыбался, тем тверже становилось мое убеждение: ни-зачто не голосовать за него, ни за что!
      Свои голоса мы отдадим Генералу.
      x x x
      Михаэль приглашал нас на все встречи с Генералом. Сценарий каждый раз был примерно один и тот же: представление, подвиги, вытянутая вперед рука, загибание пальцев -- первое... второе... третье... Яркие словесные картины: самолет, несущийся в Штаты, самолет, летящий обратно, карманы, полные денег. И стройка, стройка... Дома для нас, неимущих. Кто откажется опустить в урну бумажку нужного цвета, чтобы потом иметь крышу над головой?
      Ему верили, им гордились. О нем знали все.
      Как-то раз стояла я в очереди в банке (единственное место, где очереди -дело обычное). Две дамы по-русски говорили о Генерале. Одна другой рассказывала о его подвигах. Подошел мужчина, тоже наш, из Союза.
      -- Нет, -- вмешался он, -- дело было не так, -- и начал излагать свою версию хода знаменитого сражения.
      -- Какая разница, -- возразили ему, -- слева подошли танки или справа? Он совершил подвиг. -- Похоже, военные действия ее вообще занимали мало, для нее было важно совсем другое: -- Он такой интересный, такой представительный, уверенный в себе. Он знает, что надо делать.
      Женщины таких любят.
      -- Он нравится мне как мужчина, -- произнесла одна дама, глядя на выступающего генерала. Дама эта приехала, как и мы, недавно, но была моложе и уже при должности, и с удовольствием купалась в предвыборной суете. Правда, сказав, она улыбнулась, мол, вы же понимаете, что это шутка. Но кто знает, может, все-таки не совсем шутка. Если начиналось братание лидера с народом (иногда бывало), она никогда не упускала случая оказаться рядом, поближе и спешила с ним поцеловаться. Как-то и я нежданно-негаданно удостоилась генеральского поцелуя. Но об этом позже.
      Михаэль представил кандидата во всех районах города, где жили приехавшие из Союза, по второму кругу идти не стал, может, Генерал решил, что и так наши голоса у него в кармане, и он на время исчез из нашего поля зрения.
      А по квартирам, в том числе и нашим, съемным, где жили олимы, ходили симпатичные парни и девушки, солидные мужчины и женщины и разносили улыбки смуглолицего красавца. Они были отпечатаны на отличной мелованной бумаге. Посетители тоже улыбались и говорили о том, как нынешний глава города любит нас, приехавших из России, и как денно и нощно заботится о нашем благе. Он сделает все, чтобы нам в городе жилось прекрасно.
      В пору было и поверить. Мэр улыбался, посланцы улыбались, слова звучали обещающе -- может, все не так плохо? Найдутся такие, которых уговорить будет нетрудно.
      -- Разве ты не понимаешь? -- вскипел Михаэль, когда я сказала ему об этом. -- Ему на вас наплевать. Он вас терпеть не может, вообще всех из России.
      -- В том числе и тебя? -- спросила я.
      -- В том числе и меня. Он делает наш город городом только для богатых. Зачем ему нищета?
      -- А кому нужна нищета? Генералу?
      -- Генерал понимает, он будет строить дешевое жилье. А этот строит только шикарные квартиры и виллы.
      -- Но строит не он -- подрядчик.
      -- Но земли отдает он. Сейчас ему нужны ваши голоса. Ваши голоса -- это сила.
      -- А генералу не нужны наши голоса?
      -- Это совсем другое.
      -- Какое -- другое?
      Что-то нам не нравилось, что-то нас начинало смущать, хотелось получше рассмотреть кандидата, а Михаэль закрывал его своим телом, как на поле боя.
      Однажды мы столкнулись с Генералом на концерте. Он встретил нас, как добрых знакомых, приветливо, пожал руки, но держался с чувством своей значимости. Отсутствие "Вы" на иврите позволило мне опустить высокое лицо и поставить рядом.
      -- Как твои дела? -- спросила я.
      -- Хорошо.
      -- Но ты видишь, как твой соперник ведет агитацию? Почему ты...
      Генерал не дослушал, удивился:
      -- А зачем?
      Понятно. Мы были его подданными и не могли пойти ни за кем другим. И можно было не беспокоиться.
      x x x
      Не успокаивался только Михаэль. Он знал нас лучше. Как-то он позвонил:
      -- В субботу едем в киббуц в Верхнюю Галилею. Туда приедет и Генерал.
      Автобус отходит в половине восьмого утра.
      Киббуц в Верхней Галилее? Там мы еще не бывали. Очень интересно. Тем более -- там будет Генерал. Поехали!
      -- Еду не берите, -- предупредил Михаэль, -- покормят.
      -- Ну! Если еще и субботняя трапеза!
      Хотя обещание покормить отнюдь не означало, что нам удастся поесть. Мы уже были научены, так что неплохо бы захватить с собой бутерброды. Мы всегда берем с собой хоть немного еды, если отправляемся в дорогу вместе с нашими бывшими соотечественниками. Даже если в программу поездки входит обед.
      Первый урок мы получили в Иерусалиме вскоре после приезда в Израиль. Нас повезли на экскурсию, сказав, чтобы о еде и питье мы не беспокоились, все обеспечат. Воду мы все-таки взяли, и хорошо сделали. Когда во время короткой остановки в пути стали раздавать воду, все бросились хватать баночки и бутылочки с питьем, мы ждали, когда толпа у водопоя поредеет, но ждали напрасно. Не стало толпы, но и баночек не осталось. Зато у наших спутников раздулись сумки.
      А потом нас повезли на обед в какую-то, наверное, небогатую йешиву. В небольшой комнате были накрыты столы, еда была скромная: питы, хумус, салаты. Но что еще нужно? Открой горловину питы, наполни ее, отойди, дай другому приблизиться к столу. Нет! Передовой отряд олимов вырвался из автобуса и ворвался в столовую. Они уселись на скамьи, расставили локти, заняв места для жен, детей и бабушек. И стали есть. Многие, не такие расторопные, остались стоять и ждать, но те, которые сидели, все пережевывали тщательно, по сторонам не смотрели и еще складывали в сумки -про запас, так же, не глядя на стоящих.
      Я вышла на улицу, есть уже не хотелось. Меня душили слезы -- стыда и обиды.
      В другой раз -- тоже от стыда -- мне хотелось провалиться сквозь землю. Нас, приехавших из Союза, пригласили куда-то, не помню куда, но это и неважно. Нас усадили за столы, уставленные снедью, появился солидный еврей, в кипе, но без бороды, с открытым хорошим лицом, стал держать перед нами речь. Говорил он тепло и просто, но его не слушали. Все внимание сидящих было приковано к пище, ее заглатывали, блюда тащили каждый к себе, громко требовали, чтобы передали именно вон ту тарелку, с другого конца стола...