Инна Кинзбурская
      Дорога на высоту
      Несколько лет назад Инна Кинзбурская выпустила небольшую книжку "Один год в Израиле" Это были записки "свеженького" репатрианта, читалась она с интересом, олимы говорили: "Да, это мы, так было с нами".
      В новой книге автор продолжает рассказывать о жизни выходцев из бывшего Союза на исторической родине, о людях, с которыми сводит судьба. "Дорога на высоту" -- это и метафора (алия -- от ивритского слова "лаалот" -подниматься), и реальный путь от порога до порога, от брошенного дома в небольшом украинском городке до маленького домика в горах на святой земле.
      Книгу можно было бы назвать "Мой Израиль", это мир, в котором живет автор. Думается, что и читатели найдут здесь много знакомого им, созвучного их мыслям, восприятию происходящего вокруг.
      От автора.
      Вдруг кто-то из читателей захочет узнать себя в персонажах моей книги -напрасный труд. Все герои мои вымышленные, как у всех пишущих -- образы собирательные. А если с вами тоже случались такие события, это просто совпадение, потому что такое случалось со многими.
      И вообще, все это происходило не на Севере, а на Юге...
      Содержание
      Два дня из жизни Домских
      Возвращение домой
      И настало утро
      Дорога на высоту (записки в пути)
      Вася
      В старом доме
      Фонтаны
      Чехарда
      Тридцать лет спустя или Встреча в шаббат
      * ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ ДОМСКИХ *
      ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
      -- Привет, -- нарочито-бодро сказала она, сойдя на перрон со ступеней вагона.
      -- Привет, -- тускло произнес он, -- принимая из ее рук дорожные сумки.
      Взгляд его скользнул по ее лицу и исчез.
      -- Вот так встречают жену, -- шутливо-обижено сказала она и чуть запрокинула голову, показывая, что ожидает поцелуя.
      Он немного помедлил, но все же, не опуская сумки на землю, наклонился к ней и прикоснулся губами к щеке. И тут же отстранился.
      -- Пойдем, автобус уйдет.
      Стало неприятно, муторно. Не оттого, что он повернулся и пошел, и хорошо, что ушел вперед. Это была досада -- на себя. Она не собиралась вступать с ним в игру, в эту пошлую игру. Фальшивую ноту она взяла неожиданно для себя самой.
      Она пошла сзади, не пытаясь догнать.
      Он был высок, узкоплеч, немного сутул, но во всей его фигуре было какоето ленивое изящество, непоказная упругая мужская сила. Она знала, что он силен и крепок, когда-то он легко носил ее на руках. А сейчас свободно и быстро шагал с тяжелыми сумками. В Москве ей пришлось взять носильщика.
      Он все ускорял шаг, и чтобы не очень отстать, она почти бежала.
      Когда они подошли, автобус был уже полон. Протискиваться пришлось с усилиями, уговоры потесниться не помогали. Наконец, оба оказались внутри автобуса. Плотная человеческая масса отделяла их друг от друга. Он стоял к ней спиной, но был выше других, и она видела его крепкую шею и беспорядок темных волос на его голове.
      Хорошо, что нельзя поднять руку, дотянуться пригладить их.
      Еще сорок минут. Тайм-аут продлевался на сорок минут. Можно еще не искать тему для разговора. И не думать. Будь, что будет.
      На своей остановке они тоже с трудом выбрались из автобуса, он поставил на тротуар сумки, чтобы перевести дух и поправить одежду. Молча вынул сигарету, закурил. Он курил мало, редко, а тут, похоже, искал занятие, позволяющее молчать.
      Они стояли одни на темнеющей улице, наверное, и для него молчание стало тягостным, он кивнул на утрамбованные сумки, усмехнулся:
      -- Ты с собой прихватила пол-Вильнюса?
      -- И еще пол-Риги. -- Настроиться на эту волну было нетрудно.
      -- Как?
      -- Нырнула на выходной.
      -- И с уловом...
      Он не спрашивал, он посмеивался -- над ее энергией и весом сумок. Как прежде. Потом затянулся сигаретным дымом и, выпуская его кольцами, уже серьезно спросил:
      -- В Риге еще можно что-то купить?
      -- Как видишь. -- Понимай так: если очень захотеть, можно. А она хотела.
      -- Я думал -- это уже преданье старины глубокой.
      Когда-то, только поженившись, они отправились в зимний отпуск в Прибалтику. Бродили вдоль хмурого холодного Балтийского моря. Он покупал ей красивые, тогда не такие уж дорогие вещицы, она радовалась и смеялась. Но с тех пор в стране все так изменилось. И не только в стране, в их маленьком мире -- тоже.
      Она стала рассказывать о рижских магазинах -- совсем другие. Он слушал молча, потом вдруг резко бросил недокуренную сигарету, сказал:
      -- Пойдем, -- и взял сумки.
      Они не видались почти месяц -- такая долгая была у нее командировка.
      x x x
      Ее вызвал к себе начальник отдела.
      -- Светлана, ты знаешь, какая в Прибалтике погода?
      -- Конечно. Там всегда в это время идет дождь.
      -- Значит, не забудь зонтик.
      Она поняла: опять посылают на атомную, что недалеко от Вильнюса. Там готовили к пуску новый энергоблок. -- Обязательно ехать? -- спросила Светлана.
      Вместо ответа он протянул ей телеграмму. Высокое министерское начальство требовало, чтобы на станцию прибыл специалист по программам оперативного управления.
      -- Ну -- как? Обязательно?
      Эта атомная станция была ужасно важным государственным объектом, хотя, честно говоря, зачем такая махина воздвигнута на краю земли в маленькой республике, они никак не могли понять. Но вычислительные машины их фирмы работали по всей советской земле, им с Украины приходилось ездить и в Казахстан и на Дальний Восток. Дело это было привычное и не такое уж неприятное. А в Прибалтику прокатиться -- кто откажется?
      Но... сейчас она не может ехать. Не может. Сейчас -- она не должна ехать. Кого предложить вместо себя? Светлана перебирала в уме -- те, кто мог справиться, как раз были в отъезде. Все-таки она назвала одну из своих коллег.
      -- Пошлите ее.
      Лицо начальника выразило удивление.
      -- Ты же знаешь -- пуск. Там сейчас все министры и замминистры. Нужен специалист.
      Ах, как это лестно и -- как некстати.
      Светлана представила себе знакомый, а впрочем они всюду похожи, машинный зал. Шкафы, набитые электроникой, ряды экранных пультов. На станции вечно торчал кто-то из их института, приходилось что-то стыковать и долизывать. Полгода назад там была и Светлана. Вычислительный комплекс тогда только отладили, она ездила запускать программы их лаборатории, все прошло сравнительно быстро и гладко, программы работали. Что сейчас случилось, отсюда не разберешь.
      Она мысленно села за пульт, нажала клавишу. И почувствовала, как внутри все напряглось. Знакомое ощущение -- напряжение перед стартом. Пожалуй, Светлана любила эти недели на пуске, работу с темна и до темна, полную отдачу. Даже крики и указания высокого начальства -- его всегда на пуск съезжалось очень много -- не мешали Светлане быть сосредоточенной, делать то, что нужно.
      После долгих месяцев писания программ за рабочим столом, после тягучих смен отладки этих программ в институтском машинном зале, эти суматошные дни приносили ей радость. Это было проверкой -- что она знала, что умела. Чего стоила.
      Но сейчас она не может ехать.
      -- Ну? -- спросил начальник.
      -- Понимаю...
      -- Ну, и ладушки.
      С высоким начальством не спорят.
      Начальник отдела вызвал секретаршу и велел срочно оформить Домской командировку.
      -- Ехать завтра утром.
      -- Завтра?
      Она вернулась в лабораторию, села за свой рабочий стол и полчаса тупо смотрела на чистый лист бумаги. Потом подумала:
      -- Может, и к лучшему.
      Кажется, она произнесла это вслух.
      Светлана почувствовала знакомый прилив энергии. До утра надо переделать кучу дел, а главное -- срочно позвонить маме, чтобы взяла дочку, Светкумладшую. Ее нельзя сейчас оставлять с отцом.
      Светлана поднялась, готовая ехать, и направилась на первый этаж институтского здания, где был междугородный телефон.
      x x x
      Сейчас, преодолевая эти двести метров от остановки до дома, Светлана старалась ни о чем не думать. Будь, что будет.
      Решить все равно она ничего не могла, все зависело не от нее одной, но главное, Светлана еще ничего не решила для себя, и она гнала прочь бесконечные мысли о том, что с ними случилось, почему, что надо делать и чем все это кончится. А может, кончилось -- уже? И делать ничего не надо?
      Она ко всему готова. Готова?
      Она старалась не думать, но мысли эти были с ней и сейчас, как весь этот месяц в командировке, даже тогда, когда она садилась за пульт и вызывала на экран программу. Даже тогда, когда ругалась с начальством, требуя, чтобы проверили технику, наладили технику -- из-за этого были сбои в программах. Мысли эти заползали под корку, громоздились там и жили себе самостоятельно, неуправляемые никакой математикой. А когда Светлана, уставшая, валилась на гостиничную кровать, мысли выползали -- вот они, мы, ты нас не дожевала. Жуй, несчастная!
      Хотя несчастной она себя не чувствовала, она не могла позволить себе быть несчастной. Но счастья, которое было, она его держала в руках -- где оно?
      Как случилось, что они поженились? Вот уже почти десять лет... Судьба? Может, это и есть судьба? Странная какая-то сводница. Нет, нет, это не могла быть случайность. А что? Была -- любовь? Любовь -- была? И есть ли еще -любовь? Или что -- есть?
      Ведь она нравилась -- другим. Она могла выйти замуж -- раньше. Как выходили многие ее однокурсницы: пора, и выходили замуж. Но Светлану все что-то уводило, вело -- мимо. Чего-то она ждала. Чтоб вспыхнул свет. Чтоб замерло в груди. А вот -- не замирало.
      На втором курсе в нее был влюблен филолог, это тянулось долго. Они часто бывали вместе, вокруг считали, что они -- пара, что женитьба их -- дело времени. Когда Светлану спрашивали об этом, она смеялась, говорила:
      -- Что вы, мы -- друзья.
      И держала своего приятеля чуть-чуть на расстоянии.
      Филолог был красивый, полноватый, правда, несколько женственный, с мягкими розовыми губами. Еще в самом начале, когда они только познакомились в какой-то студенческой компании, он пошел провожать Светлану, попытался ее поцеловать, прикоснулся губами к щеке. Это было неприятно, она отстранилась. Он понял, больше целовать не пытался, но стал бывать у нее, -- может быть, решил, что время поработает на него.
      Светлана всегда радовалась его приходу. Тогда она не задумывалась -почему? Был ли он в самом деле так умен, как казалось, и так ли невероятно много знал? Она могла слушать его бесконечно. Он заходил за ней на факультет после занятий, и они шли, куда глаза глядят, бродили по огромному тенистому парку. Спутник ее говорил и говорил, казалось, это могло длиться вечно, она будет слушать.
      Он был старше Светланы, но все равно очень молод, сейчас, вспоминая, она понимала это -- каким он был молодым, и с неудержимостью юности увлекался все чем-то новым и новым, словно не мог допустить, что в мире осталось что-то, чего он не прочел, не узнал, не понял. Господи, разве это возможно?
      Он делал открытие за открытием, теперь она понимала, что так только казалось ему, он открывал -- для себя, давно, наверное, известное человечеству. Но он отыскивал глубину и нырял в нее, увлекая за собой Светлану.
      У нее кружилась голова от этих плаваний. И тогда она спасалась иронией:
      -- Хорошо филологам: читай себе книжки и сдавай экзамены.
      Свою математику она не променяла бы ни на какую другую науку, в цифрах и формулах была стройность, гармония, словно на них покоилась основа мироздания. Тогда, в восемнадцать лет, Светлана, понятно, не думала о мироздании, это сейчас она понимала: господи, как хорошо, что она прочно стоит на ногах, что есть у нее нормальная мирская профессия и владеет она своей профессией неплохо, в любой ситуации, на любых ухабах это дает силы. А тогда она просто училась. Науки давались ей легко, сызмальства она привыкла, так ее приучила мама, все, что делала, делать хорошо, и Светлана училась добросовестно. И с удовольствием. Ей нравилось то, чему ее учили.
      Но за стенами факультета она не думала о математике. Кроме формул, цифр, головоломных задач, существовала тьма интересных вещей. Она и раньше, в школе, много читала, но это было обычное чтение -- сюжеты, герои, любовь. Ее филолог, казалось, не следил за сюжетом, любовь в книгах его не интересовала читал совсем не то, что полагалось по программе. Он увлекался историей. За жуткие по тем временам деньги он купил у букиниста Соловьева. Почти наделю он не появлялся у Светланы, а когда пришел, спросил:
      -- Хочешь прочесть о Петре? Правду о Петре -- хочешь?
      -- Я еще в школе читала Толстого.
      -- Ах, какая умная девочка. И по истории у тебя было пять?
      -- Нет. Больше чем на четверку я не тянула.
      -- Все же -- советую.
      -- Давай.
      Он принес ей серенький томик, Светлана не спала несколько ночей, она всегда читала по ночам. Возвращая книгу, сказала:
      -- Темная история с этой историей.
      -- Страшная, -- сказал он, -- страшная история РОССИИ. Чем больше узнаешь... Хочешь, я принесу тебе другие тома? Об эпохе Ивана Грозного?
      Он стал говорить о других веках, других царях, она и сейчас, казалось, слышала его голос. Время словно сдвигалось, туман редел, она жила в иные эпохи, люди вокруг были незнакомы. Но оттуда сюда, к ним, тянулись нити, может быть, не все видели их, эти нити. А он -- видел. Он живописал, но умел и все расчленить, расставить по полочкам. Они возвращались из путешествия обратно в последнюю треть двадцатого века, здесь тоже было страшно, но он отряхивался, смахивал пыль с сандалий и шел обедать. А у нее еще долго кружилась голова.
      Любил ли он ее? Или она была единственной, способной его слушать? Ему это было необходимо -- аудитория, пусть даже из одного человека. Иногда она пыталась сказать что-то свое, он не мог этого допустить. Она умная девочка, он согласен, но что за глупости она говорит.
      Потом он нырнул в Достоевского. Он погрузился в него, как уходят под воду и, кажется, не собирался всплывать. Но у него, наверное, был надежный скафандр, а у нее -- не было, она вообще не умела плавать и чуть не оказалась на дне, во всяком случае нахлебалась достаточно.
      Она проглатывала очередной роман, а потом смотрела на своих знакомых, на случайных встречных, на прохожих на улице и видела в них Мышкиных, Раскольниковых, Ставрогиных. Это становилось навязчивым, как болезнь.
      -- Света, -- спросил встревоженный филолог, -- это у тебя что -- игра?
      -- Нет, я серьезно.
      -- Но они все давно умерли, сейчас другое время, ты же знаешь.
      -- Да, конечно, -- согласилась Светлана. -- Но потомки их живы.
      -- Ха! -- сказал филолог. -- Ни у кого из них не было детей. Откуда потомки?
      Иронию она понимала.
      -- Может, у них были незаконнорожденные дети...
      Они сидели в комнате, она подошла к окну, распахнула его. Внизу, как всегда, куда-то двигались люди.
      -- Смотри, -- сказала Светлана, -- они все вышли из книг Достоевского.
      -- Ну-ну... -- произнес он. Мол, ничего не скажешь, способная у него ученица. Переплюнула его, учителя. Только куда это тебя заведет?
      Но неожиданно для обоих их завело в тупик, и дать задний ход уже не получилось.
      -- Слушай, -- не то спросила, не то просто подумала вслух Светлана, -- а от кого из героев Достоевского ведет твоя родословная
      Он перестал посмеиваться и сказал серьезно, глядя в глаза Светлане:
      -- Я не от них, я от самого Федора Михайловича.
      -- Ого! Вот это мания!
      -- Да, -- сказал он и стал смотреть в окно, но не на людей, а куда-то вдаль. -- Во мне болит. Это моя боль.
      Что-то странное, смутное поднялось в ней.
      -- Ты что-то путаешь. Это -- великая Русь. А ты, кажется, еврей.
      Он досадливо поморщился и заходил по комнате.
      -- Какой я, к черту, еврей? Я русский. Я здесь родился. Я впитал все это. Это -- мое.
      Она и сейчас помнит -- показалось, что под ногами поползла земля, качнулась. Что это было? Наитие? Голос предков? Или внутреннее чутье уловило фальшь?
      -- Теперь моя очередь спросить: ты серьезно?
      -- Вполне.
      Он помолчал, походил по комнате, еще раз сказал: "Вполне", опять помолчал. Потом подошел к ней вплотную, остановился, усмехнулся, нехорошо усмехнулся:
      -- Уж не хочешь ли ты сказать, что при русском папе все-таки принадлежишь к богоизбранному народу. Конечно, у того народа главное -- мамина кровь. О! Это сейчас становится модным. Вспоминают о своей принадлежности, вытаскивают на свет божий документы, которые раньше прятали. И валят туда. Туда! Кому удается. Такое вот свободомыслие. А знаешь, почему едут? Думаешь, увлекают идеи сионизма? Просто захотелось вкусно поесть.
      -- А почему бы не поесть вкусно? Я тоже люблю. А ты -- нет?
      Они еще никогда не говорили так резко, враждебно. Светлана помнит его лицо -- нехорошее, недоброе. Его не остановила даже ее полушутка.
      -- Что ты знаешь о еврейском народе? О его истории? Культуре? Что там сейчас? Язык? Возможна принадлежность к народу без языка?
      Ее принадлежность? Русский папа, который с ними не жил, оставил ей в наследство свою фамилию. Это был пропуск в жизнь. Она не говорила об этом с чужими людьми. Но они, кажется, не совсем чужие. Можно и высказаться. Тем более, что ее приятель -- со всех сторон богоизбранный. И отрекается.
      -- Я и в самом деле ничего не знаю. Ни-че-го. Ну и что? Поэтому во мне другая кровь? Все они, -- Светлана кивнула в сторону улицы, -- отлично знают, кто моя мама. И твоя, кстати, тоже.
      -- А мне плевать, -- сказал он. -- Достоевский -- это мое. А псалмы царя Давида -- извини...
      Он опять стал шагать по комнате, останавливался и снова начинал двигаться. А она стояла, будто замерла, прижавшись плечом к оконной раме.
      -- Я и псалмов не знаю, и не знаю, кто такой царь Давид. Я слыхала только о мудром царе Соломоне. Это не одно и то же?
      -- Почти что. Это отец и сын.
      -- Да? А на каком языке там говорят?
      -- На иврите, -- сказал филолог, он действительно знал все на свете. -- Это язык Торы и древних еврейских мудрецов. Сейчас в Израиле говорят на этом языке.
      -- А что такое "Тора"?
      -- Книга. Евреи считают, что эта книга дана народу самим Господом Богом. Могу достать в русском переводе. Будешь читать?
      -- Когда-нибудь, -- тихо сказала Светлана. -- Сейчас у меня курсовая.
      Он не приходил несколько дней, а потом явился, сказал, забудь чушь, что он городил. Это все чепуха.
      -- Какое имеет значение -- кто ты, кто я? Важно -- ты и я. И я тебя люблю, ты это знаешь, конечно знаешь. Я хочу, чтобы мы всегда были вместе. Мне осталось учиться всего полгода.
      -- Но мне еще долго учиться, -- сказала Светлана, -- и я не собираюсь замуж.
      Она хотела сказать: "Я не люблю тебя, и ты это тоже знаешь". Но ей было жаль его.
      Он приходил еще, может быть, он в самом деле любил ее, он не мог поверить в то, что эта упрямая девочка перестала его слушать.
      Несколько лет назад они случайно столкнулись у прилавка магазина. Светлана приезжала к маме и пошла купить что-нибудь к ужину, пока мама была на работе. Филолог был толстый, с толстым портфелем, в этот портфель сверху, на книги, он положил хлеб и колбасу.
      -- Ты один? -- с сочувствием спросила Светлана, кивнув на портфель, в котором была холостяцкая снедь.
      -- Почему? Нет. Просто жена с дочкой сейчас отдыхают. -- По тону было видно, что он доволен собой и не нуждается в сочувствии.
      -- Ты, наверное, уже доктор наук? -- спросила Светлана. Он не отходил, и надо было что-то сказать.
      -- Пока только кандидат. Но -- доцент.
      Похоже, в его жизни все было в порядке.
      И сейчас, спустя столько лет, в душной гостинице, жуя свою бесконечную мысленную жвачку, она испытала облегчение от того, что все так кончилось.
      Позже, уже на четвертом курсе, Светлана случайно попала в компанию физиков. У кого-то из знакомых, сейчас она даже не помнит, у кого, был день рождения, ее пригласили, она раздумывала идти или не идти, все-таки пошла, там царили ироничные умные мальчики, она вошла в их круг сразу и легко, будто знала их всегда. В той компании были, конечно, не только физики, а разный профессиональный сброд, физиками их окрестили для простоты, а может, чтоб было ясно -- не лирики.
      Они были интеллектуальные мальчики. Они все были евреи. Или половинки, как она. Иногда, правда, заплывал в их заводь представитель коренной национальности, пытался настроиться на волну иронии. Эта волна спасала, держала на плаву богоизбранное нацменьшинство, а у коренного ничего не выходило. Но чтобы прилично выглядеть, чтобы о нем не подумали плохо -- не дай Бог! -- каждый из этих считал своим долгом объясняться в любви к талантливому еврейскому народу.
      Светлану тошнило от этих од.
      Город, где Светлана жила и училась, был не столица, но большой миллионный город, молодежь здесь встречалась разная. Светланины приятели были из тех, кто дышал воздухом своего времени. Они передавали друг другу толстые журналы с новинками, в которых было "что-то", доставали потрепанные ксероксы творений, написанных далеко от Москвы: на Западе -- за океаном и на Востоке -за колючей проволокой. Вечерами, сидя у кого-нибудь дома, они шарили по эфиру и ловили русскую речь издалека. Ходили слушать заезжих поэтов.
      Подолгу говорили потом, но не тирадами, не монологами, а полуфразами, легко понимая друг друга, возможно, они одинаково воспринимали то, что происходило в жизни. И понимали, что бессмысленно вот тут, в этом углу или на кухне, говорить с пафосом.
      x x x
      Они вошли в подъезд и стали подниматься к себе на третий этаж. Светлана шла впереди, он сзади. Когда подошли к двери, Светлана посторонилась, чтобы он открыл дверь ключом. Он открыл, пропустил Светлану вперед, зашел сам. Щелчок замка показался чересчур громким.
      Он поставил сумки, снял обувь, прошел в комнату, включил телевизор.
      Светлана тоже сбросила туфли, под босыми пятками ощутила знакомое тепло коврового настила. Год назад они раздобыли этот настил, радовались, прилаживая его на полу в коридоре. Двери в комнаты были открыты, Светлана оглядела свою ворсово-полированную обитель. Свою крепость. Их крепость. Была -- их.
      Все и сейчас выглядело нарядно и чисто, не было пыли, вещи не валялись Значит, он убрал. К ее приезду. Ждал? Или что-то хотел доказать?
      В эту секунду, спасая Светлану, зазвонил телефон. Она рванулась к трубке.
      -- Алло...
      -- Мама, -- услышала Светлана родной теплый голос. -- Ой, как хорошо, что ты уже дома! Когда ты за мной приедешь?
      -- В субботу. Подождешь до субботы? Разве тебе плохо у бабушки?
      -- Мне хорошо у бабушки. Но я очень по тебе соскучилась.
      -- И я тоже -- очень-очень соскучилась. И много-много тебе привезла подарков.
      -- Правда?!
      Светка-младшая еще что-то щебетала, Светлана давилась слезами, потом перестала их сдерживать, слезы текли, Светлана ладонью растирала их по лицу. В трубке послышался мамин голос:
      -- Все нормально? Доехала хорошо? Толя встретил?
      -- Это ты ему сообщила, что я приезжаю?
      -- Да. Разве не нужно было?
      Светлана не ответила.
      -- Значит, до субботы, -- сказала мама. -- И будь умницей, дочка.
      Вот какая у нее мудрая мама. Она всегда все понимала. Хорошо, что у нее такая мама.
      x x x
      Сколько Светлана себя помнит, мама работала -- и до сих пор пашет -- в проектном институте. Говорили, что она очень толковый инженер, но продвижения по службе не было и нет. В мамином институте -- казалось Светлане, -- была вечная гонка, сплошные авралы и какие-то "жутко ответственные объекты", к которым всегда приходилось "подключать" маму. Как источник энергии.
      Мама никогда не сетует, она, наверное, находит в работе смысл своего существования, иногда только произносит что-то вроде:
      -- Боже, какие идиоты.
      Но дело свое делает безотказно.
      Правда, сейчас мама уже немножко не та, каждый раз, приезжая к ней, Светлана замечает на ее лице новые следы, которые оставляет время. Грустно. Но что делать? И она, Светлана, уже не девочка. У нее у самой -- дочь.
      А тогда они с мамой были обе совсем молодые.
      Светлана с приятелями сидела в ее маленькой комнате прямо на полу, укрытом толстым ковром. Один из гостей только что приехал из столицы, привез отпечатанные на машинке стихи опального поэта и читал их. Слушали молча.
      Светлана пыталась уловить непривычную мелодию длинной строки, не получалось, она не понимала того, что читали, не понимала поэта. Но стало почему-то очень грустно, что-то накатило. Она и сейчас помнит то странное чувство грусти и пустоты. Опальный поэт был еврей, он страдал, ему пришлось покинуть страну, это ужасно. Но почему он подался не на родину предков, а совсем в другие края?
      Когда кончили читать, стали говорить о стихах и о человеке, который их написал, а Светлане хотелось тишины. Побыть одной. Но они все говорили и не собирались уходить, они удобно устроились на ковре, она поняла, что ей вот сейчас, немедленно, нужно глотнуть свежего воздуха и открыла окно, хотя была осень. Почему-то никто не удивился.
      Вместе с сырым холодом в комнату ворвался хрип знаменитого барда -- кто-то гулял по улице с магнитофоном.
      Один из мальчиков сказал:
      -- А ведь и этот -- наш.
      -- Естественно, -- отозвался другой лениво-насмешливо. -- Человек хороший, значит, наш.
      -- Трудно хорошим людям, -- тоже лениво, без эмоций произнес третий. Наверное, он жалел не только барда.
      -- А я все думаю, чего это мне так трудно, -- подал голос еще один. -Наверное, я очень хороший человек.
      Ах, мальчики, им бы только позубоскалить!
      Светлана проводила приятелей и зашла в комнату к маме. В комнате был полумрак, -- может быть, поэтому мамино лицо показалось Светлане осунувшимся и усталым. Красивое, конечно, красивое, но вот уже у рта появились морщинки. Мама -- человек хороший. И ей трудно. Она ведь еще молодая, и все время одна. Они с папой разошлись давным-давно. Папа уже не платил алименты: дочь выросла. Трудно хорошим людям, и не только поэтам.
      -- Мама, -- неожиданно для себя самой вдруг сказала Светлана, -- может, там бы тебя больше ценили?
      -- Где -- там?
      -- Слышала анекдот: стоят двое, разговаривают, подходит третий: "Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо".
      -- Ты хочешь ехать в Израиль?
      -- Я? Нет. Но мне обидно за тебя.
      -- Почему? Разве я выгляжу жалкой? Я бы этого не хотела.
      -- Ну что ты, мама. Ты такая красивая, -- она обняла маму. -- Но может, там больше нужны умные и красивые женщины.
      Мама молчала.
      -- Или ты боишься, что коммунизм построят без тебя? Вкалывала, вкалывала и уехала, а здесь отпразднуют победу коммунизма, и тебе не достанутся лавры.
      Мама, наконец, улыбнулась.
      -- Ничего они без меня не построят. Не только коммунизм. Они без меня не смогут сделать правильный расчет котла, и он взорвется. И будет много жертв. Я не могу этого допустить.
      -- Ах, какая сознательность! Но обрати внимание: ты сказала -- "они".
      -- Что поделаешь, Света. Сколько бы я ни твердила "мы", ничего не изменится, о нас говорят "они". Может, у тебя будет все по-другому. У твоих детей. Хотя... смотря за кого ты выйдешь замуж...
      Она замолчала, обе они молчали. Потом мама сказала, без тени грусти, без пафоса, ровным таким голосом:
      -- Что делать? Мы здесь родились, мы не выбирали место, где родиться. Зачем выбирать -- где умереть?
      -- Ма!
      -- Что "ма"? Умирать все равно придется, хочешь не хочешь, -- она произнесла "хошь-не-хошь". -- А здесь я хоть пользу приношу. И работу свою люблю. Но чего это вдруг? Это так дурно влияют на тебя твои друзья-сионисты?
      -- Какие они сионисты? -- вдруг, как часто бывало в разговоре с мамой, она высказала то, о чем раньше не думала, что только смутно ощущала. -- Они подпольные евреи. И те, кто половинки, и те, кто целые. Те, кто целые, конечно, пишут в анкетах, как положено. Но никто из них не выйдет на площадь с шестиконечной звездой.
      -- И правильно, -- сказала мама. -- Это было бы глупо. Они собираются уезжать?
      -- Ни, боже мой! За океан их никто не зовет. О Ближнем Востоке они и думать не хотят. Но как приятно рассказывать, что был в Прибалтике, заходил в синагогу и -- ax! -- какое снизошло на него озарение. А в Ленинграде встречался с дядей-отказником. Та-ай-но!
      -- Светка, -- мама ласково погладила ее распущенные волосы, -- бросай ты эту сомнительную муть. Ехать в самом деле некуда. В лапы к арабам? Если уезжать, то только за океан. Они правы. Но ведь и там все чужое.
      -- А здесь -- свое?
      -- А ты не чувствуешь, что это -- твое?
      -- Пожалуй, да.
      -- Ну вот, значит, все в порядке. Кончай дипломную работу... -- мама помедлила, потом решилась:
      -- Ты за кого-то из них собираешься замуж?
      -- А ты бы хотела, чтобы я за кого-то из них вышла замуж?
      -- Светка, не отвечай вопросом на вопрос.
      -- Но все-таки?
      -- Я ведь не слепая, вижу, как некоторые на тебя смотрят.
      -- Пусть смотрят, если им приятно.
      -- А тебе?
      -- Как-то скучно.
      -- Скучно? Мне казалось, тебе с ними интересно.
      -- Было. Раньше. Но, понимаешь, все это как-то ненадежно. Ненастоящее. Хотя они все прекрасно учатся и, наверное, чего-то все-таки смогут добиться.
      -- А где настоящее?
      -- Не знаю.
      -- Но к концу учебы девочки стараются как-то устроить свою личную жизнь, -осторожно сказала мама.
      -- Я не хочу "как-то". Не хочу.
      -- Пожалуй, ты права.
      Вот такой разговор вспомнился Светлане в какую-то из бессонных ночей на гостиничной койке. Сейчас, спустя столько лет, она вспоминала свою юность с чувством щемящей грусти. Это было. И хорошо, что было. Но, слава Богу, осталось в прошлом. Слава Богу.
      Светлана положила трубку и долго стояла, не двигаясь, полная нежности к маме и Светке. Казалось, она еще слышит их голоса. Потом сделала над собой усилие, вернулась в коридор, обула комнатные тапочки, стала снимать дорожную одежду.