Закат золотой осени 2004
       Еще прекрасен Город мой в золотом уборе осенней листвы. Еще хрустально-прозрачен воздух и бездонной синевы полно небо. Но уже по утрам прихватывает лужицы нежный ледок. Еще не скоро дожди смоют всю эту красу, и наступит тяжелая, мучительная пора Предзимья. Но уже близко Время Ветров, и неумолимо стекает с ветвей листопад.
       Скоро все будет прозрачно и тонко. Скоро настанет то краткое и странное время, когда тайнам и призракам Моего Города негде будет укрыться, и в эти недолгие дни, до Предзимья, их невзначай будут видеть и слышать даже те, кто замечает только очевидное и больше ни во что не верит.
       Наступает Время Призраков.
       Иногда я жалею, что мне не удалось уговорить Павла Филонова остаться в Москве. Мне кажется, что только он смог бы изобразить Москву такой, какой вижу ее я, – такой, какая она сейчас, такой, какой она была, и такой, какой она могла бы быть. Она многомерна, она подобна кристаллу с миллиардом граней, и я вижу все ее измерения одновременно. Я вижу обитателей всех ее измерений. Я вижу те точки, где эти измерения пересекаются и переходят друг в друга, я вижу, как порой их обитатели пересекают незримую границу между реальностями и возвращаются обратно, не замечая этого. А некоторые видят за поворотом то, чего нет, но могло бы быть. Как мой художник.
       Вот он идет по Садовому кольцу, смотрит по сторонам. Замечательная улица. Она идет через Всю Москву, и все измерения Моего Города нанизаны на нее и стянуты ею воедино, и обитатели всех его измерений любят здесь гулять.
       Интересно, многих ли он видит? И многие ли из них вообще замечают друг друга?
 
      Выйдя из ЦДХ, Андрей постоял немного, подставив лицо осеннему солнцу. Последние ясные деньки, скоро зарядят дожди. Хороший день. Во всем хороший – еще одну работу купили. Графику. Тот самый ясень на Поварской и солнечный портал. Удачный день. Красивый. Но холодный.
      Андрей уже собрался направиться через мост домой на Остоженку, когда краем глаза уловил что-то не то. Вот что это было за «не то», он в первое мгновение не понял, хотя тут же насторожился, как пес. Снова внимательно обвел взглядом окрестность. Да нет, все на месте. Парк искусств на месте, Петр этот кошмарный, приплывший сюда волей Церетели… Все на месте. И все же что-то не так. Ощущение какое-то нехорошее. Нет, не Охотница, это точно…
      Андрей медленно повернулся и пошел через парк к Петру. Мимо новых скульптур и старых, выселенных со своих мест памятников. Когда проходил мимо Железного Феликса, пробрала внезапная дрожь – впечатление было такое, что эти статуи собрались тут не по чьей-то воле, а сами по себе. И что-то задумывают. Что-то решают. И мысли их темны, холодны и тяжелы, как их бронза-Андрей ускорил шаг. Холодно. Холодно так, словно на тебя смотрит потусторонний взгляд и дышит в спину ледяное дыхание.
      Брось, это просто ветер…
      Черт, Петр был ближе! Бронзовый парусник еле заметно, но сместился, у Андрея глаз был в этом наметан. Прошлый раз он был на какие-то сантиметры дальше, а сейчас словно пытался причалить и сойти на сушу в чужом ему городе. Почему-то это было неправильно, хотя лично к Петру – настоящему Петру – Андрей претензий не имел. Как художник даже был благодарен безбашенному царю.
      Но статуи не должны двигаться…
 
Кто это бьет хвостом у дверей,
Не замечая удивленья проходящих людей,
Кто курит папиросы сигарного цвета,
Щуря серебряно-карие глаза?
 
      Андрей вздрогнул от неожиданности. Холод мгновенно ушел, словно кто-то убрал с плеч ледяные руки. На набережной пела девушка – кругленькая, теплая, как чашка шоколада в холодный день. Андрей был уверен – она из тех самых уличных музыкантов, которые появляются непонятно откуда и попадаются совершенно в разных местах и так же стихийно и неожиданно исчезают. Иногда ему даже казалось, что они из той самой другой Москвы, которую он иногда видел и запечатлевал в рисунках. Он остановился послушать. Выудил из кармана сотню – сегодня при деньгах как-никак – и положил в раскрытый гитарный кофр. Девушка кивнула, продолжая петь:
 
Кто походкой своей напоминает зверя,
Кому все так легко на свете верят,
Чья кожа отливает золотистым цветом
И кому так легко отбегать назад?
 
 
Ее шаги легче сапога из лунной кожи.
Ее улыбка сбивает наповал весь метрополитен.
Она шагает по бульвару и по головам прохожих,
А когда никто не смотрит – проходит мимо стен…
 
      Андрей чуть не вскрикнул, когда под звуки этой песенки прямо у него на глазах из ограды церковки на углу Голутвинского вышла девушка в светлом пальто, с длинной русой косой. Даже не подумала воспользоваться открытыми воротами. Андрей больно ущипнул себя за руку: перейдя через переулок, она снова вошла в стену и появилась из стены, срезав угол. И пошла себе по набережной в сторону Большого Каменного моста как ни в чем не бывало.
      Андрей затравленно оглянулся – песенное наваждение? безумие?
 
Она никогда не совершает неудачных ходов.
Ей приносят розы почти каждый день,
Не замечая, что у нее отсутствует тень.
И имя ей – Кицунэ.
Больших Городов…
 
      Кицунэ?!
      Девушка-оборотень, девушка-призрак?
      Ну и что?
      Мало, что ли, призраков в Москве?
 
      Захотелось посмотреть, что она будет делать дальше, и Андрей пошел за ней следом. До сих пор сквозь стены и запертые двери на его памяти проходил только неуловимый Черный Принц.
      Девушка-проходящая-сквозь-стены отличалась от других пешеходов, и Андрей присматривался довольно долго, пока не понял, что это из-за старомодного силуэта ее пальто с пояском и берета с хвостиком. Как будто она сбежала из старого фильма, с выцветшей пленки. Она остановилась напротив «Красного Октября» и некоторое время смотрела на красные кирпичные здания. Андрей тоже посмотрел – и замотал головой. Здания колыхались, как в жарком летнем мареве, расплывались, таяли, открывая вид какой-то совсем незнакомой Москвы. Зажмурился, открыл глаза – нет, все на месте. А девушка уже снова шла. Время от времени она останавливалась, чему-то улыбаясь, смотрела внимательно на очередную лужу, оставшуюся после вчерашнего дождя, легонько топала по ней. Лужа никак не реагировала, девушка вздыхала – ну не получается брызги устроить, потом вскидывала голову, опять улыбалась каким-то своим мыслям и шла дальше. Легко-легко шла – как плыла над тротуаром. Вдруг сбилась с шага, оглянулась, наткнулась на Андреев взгляд и замерла. Снова оглянулась – и почти побежала, вернее, полетела. В ее глазах был тот же ужас настигаемого Охотницей, что был хорошо знаком ему самому. И если упустить ее сейчас, вдруг подумал он, то никогда не отыскать ключа к своим страхам. Он бросился за ней. И ни за что бы ему ее не догнать, но тут она оступилась и неловко упала. Вскочила. Андрей настиг ее и попытался схватить за рукав. Черта с два. Рукав просвистел сквозь пальцы. Она метнулась в сторону, и Андрей отчаянно крикнул:
      – Погодите, не бойтесь! Я… я шел за вами просто так!
      – Так вы не из этих?.. – Она вздохнула с облегчением.
      – Не знаю из каких, но не из них. Правда.
      – Ох, слава богу.
      – Можно, я провожу вас немножко? – выдавил он, переводя дыхание.
      – А зачем?
      Андрей не мог объяснить. Как передать это мгновенное озарение – вот, все, это судьба, это грань, это порог…
      – Потому что вы мне нравитесь. И я уже давно за вами иду… Можно я пойду не за вами, а с вами?
      Она внимательно посмотрела на Андрея, четко очерченные пушистые брови сошлись на миг к переносице.
      – Можно, – рассмеялась она. – А не испугаетесь?
      – Чего?
      Она загадочно улыбнулась и промолчала.
      – А вам куда?
      – Мне далеко. На улицу Маршала Вершинина.
      Ого!
      – Вы там живете?
      – Да… то есть… да, живу.
      Андрей заметил, что она очень бледная. Прямо ни кровинки в лице. Ну да, она же ходит сквозь стены и боится незримых преследователей.
      – Ну и славно, а я давно не гулял по Москве с красивой девушкой.
      – Я очень рада, что не ошиблась, – сказала она немного высокопарно, с какой-то старомодной интонацией.
      Андрей хотел было взять ее под руку, но ничего не вышло. Он засмеялся, она тоже, и они пошли. О чем болтали по дороге – да разве это так важно? Было им весело, они смеялись, но Андрея все равно пробирала мгновенная дрожь при виде того, как сквозь девушку проходят всякие предметы – заборчики, скамейки, камни и так далее. Забавно и жутковато. Впрочем, он почему-то не боялся.
      – Я так рада, что вы не испугались, – вдруг сказала она. – Вы не бойтесь меня. Я вам ничего дурного сделать не могу. Просто я не такая, как вы. Я… я умерла. Очень давно. Почти семьдесят лет назад.
      Чего-то такого он подсознательно ждал и удивился лишь тому, что его это не удивило. В сущности, Москва должна быть полна призраков, и по закону больших чисел хоть кто-то из миллионов горожан просто обязан время от времени сталкиваться с такими, как она.
      Она грустно улыбнулась:
      – Вас как зовут?
      – Андрей.
      – А меня Вика.
      – И вы…
      – Ну да. – Она снова грустно улыбнулась. – Я мертвая.
      Она помолчала.
      – Ну ладно, можете меня больше не провожать.
      Прозвучало это так печально, что Андрей порывисто воскликнул:
      – Погодите, я вовсе не собираюсь вас бросать!
      Она сразу расцвела:
      – Вот хорошо. Иногда ближе к вечеру делается страшно.
      Шли они долго. Очень долго. В основном из-за Андрея, который не мог проходить через здания. И еще он был живой, а потому под конец устал. Вика же вовсе не уставала. Разве что там, где среди старых домов были воткнуты новые, и в районах новой застройки на месте старых кварталов она чувствовала себя неуверенно и не сразу находила путь, а иногда даже обходила удобные улицы и переулки, продвигаясь какими-то дворами, словно огибала незримые стены.
      Андрей почти не знал эту часть Москвы и потерялся, когда они свернули с больших улиц где-то в районе «Беговой». Оставалось только следовать за Викой. Вика привела его к запущенному дому на Вершинина уже совсем затемно и в нерешительности остановилась.
      – Спасибо, что проводили. Мне давно не было так хорошо.
      И Андрей понял, что она сейчас уйдет, за ней закроется тяжелая, выкрашенная в буро-красный цвет дверь подъезда – вернее, Вика пройдет сквозь эту дверь, и он никогда больше ее не увидит, не услышит ее голоса, а он ведь даже не удосужился разглядеть, какого цвета у нее глаза! Видимо, что-то отразилось у него на лице, потому что Вика с тревогой спросила:
      – Вам плохо? Что случилось?
      – Ничего. Я просто подумал, что могу больше никогда вас не увидеть… Вика… – Будь она живой, обыкновенной девушкой, он бы встряхнул ее за плечи, но руки прошли сквозь нее. – Вика…
      Она посмотрела на Андрея – серые, серые в голубизну были у нее глаза, и светлые ресницы длинные-длинные, и выбившийся из-под берета завиток русых волос у щеки…
      – Вы не боитесь, Андрей? – жалобно спросила она. – Я же…
      – Ну и что? Я увидел вас, вы обернулись. Это судьба. Пусть будет, что будет. Можно, я вас еще немного провожу?
      – Только вы не бойтесь, там вид… для вас не очень такой…
      Андрей понял, что она имела в виду, как только они очутились на лестнице. Лестница была завалена известкой, кусками обвалившейся штукатурки и каменной крошкой. Окна зияли безглазыми провалами. Вика несильно толкнула дверь, вымазанную краской, и обернулась:
      – Входите, пожалуйста.
      То, что оказалось внутри, никак не вязалось с ужасным видом лестницы и грязной входной дверью. Они вошли в полутемный просторный коридор, из которого вели три высоченные дубовые двери. Андрей нечаянно наступил на что-то впотьмах и растерянно ойкнул – «что-то» оказалось Викиной ногой. Живой и вполне осязаемой.
      – Простите!
      – Ничего.
      – Вика, ты кого привела? – ворчливо спросил кто-то из-за правой двери. – Опять живака?
      Живак. Вот кто он для них. А сами они кто? Господи, это же просто страшный сон наяву. Небось упырье семейство какое-нибудь, и сейчас они с аппетитом его сожрут. Вот тебе, дурень, за доверчивость. И за любопытство. За последнее – в особенности.
      – Мам, ну ладно тебе, – миролюбиво сказала Вика, снимая шарфик. – А где Светка? Гуляет?
      – Гуляет. Уже три часа гуляет. Вы идите в столовую, я там чай приготовила, попейте чайку с пирогами.
      Чай? А Вика сказала, что они не едят и чаю не пьют. А кровь человеческую?
      – Извините, Вика, я пойду, наверное.
      – Вот еще, никуда вы не пойдете. – Вика вцепилась в его рукав. Андрей с изумлением обнаружил, что она довольно крепко за него держится. И рука теплая, и даже щеки розовые, как с легкого морозца.
      – Пойдемте, пойдемте. У нас все настоящее, вкусное, вы не бойтесь, не думайте, мы не упыри, мы просто… Мы такие, как есть. Я даже не знаю, кто мы такие…
      – Вика, а почему вы обыкновенных людей называете таким страшным словом? Кто придумал?
      – Живак?
      – Ну да, живак.
      – Ой, это Светка, сестрица моя младшая. Ей же всего одиннадцать, она такой сорванец. А что? Вам обидно?
      – Да жутковатое словечко, если честно.
      – Хорошо, я вас не буду называть живаком. – Она очень серьезно глянула на Андрея снизу вверх. – Я вас буду называть просто по имени. Можно?
      – Можно, – пробормотал он.
      Вика кивнула, приглашая следовать за собой. Он пошел за ней в столовую. Комната была просторной, обставленной тяжелой темной мебелью. Отличный интерьер в старинном стиле, что-то похожее он делал в прошлом году одному заказчику для «генеральской» квартиры возле «Войковской». Андрей украдкой погладил матовую поверхность резного буфета – буфет был самый что ни на есть настоящий. Это была квартира из старых фильмов, сталинских времен, как и пальтишко Вики, ее беретик и аккуратное темно-синее платье с круглым воротничком.
      – Андрей, садитесь, пожалуйста, – пригласила Вика, отодвигая стул. Андрей сел. Вика подвинула чашку, налила чаю из самовара. Красивая чашка. И пирог красивый. И самовар – красивый и настоящий. – Андрюша, вы почему чай не пьете? Вам горячо? – К чашке приблизился прозрачный графин с холодной водой. На чайной пачке – надпись «Чаеразвесочная ф-ка № 2 им. Л. Красина».
      – Спасибо, очень вкусно.
      – Скажите, а вы кто?
      – То есть?
      – Ну… чем занимаетесь?
      – А-а. Я художник.
      – Настоящий художник?
      Андрей растерялся:
      – Н-не знаю… Я просто рисую, и у меня иногда получается.
      Ему почему-то стало немного неловко от ее вопросов, и, к несчастью, Вика это заметила.
      – Отчего вы так стесняетесь? Оттого, что… – Она не договорила, у нее пресекся голос, Андрей поднял голову от чашки – в Викиных серо-голубых глазах стояли настоящие слезы. – Вы нас боитесь? Да? Боитесь? Я заметила! – Вика встала, подошла к окну. Взялась обеими руками за тяжелую занавесь. Андрей поспешно поднялся от недопитой чашки:
      – Вика, простите меня. Я… я сначала и правда боялся. Немножко совсем, но боялся.
      – А теперь?
      – Теперь не боюсь.
      – А вы придете к нам еще?
      – Ну конечно, конечно, приду.
      В столовую вошла Викина мама, стройная дама с высокой прической, в темном платье с белым воротничком.
      – Здравствуйте. – Она говорила вполне вежливо и спокойно, но как-то неприветливо.
      – Мама, это Андрюша. Андрюша, мою маму зовут Лидия Васильевна.
      – Очень приятно. – Лидия Васильевна чуть наклонила свою аккуратную голову. – Не тревожьтесь, я не стану прогонять вас. Раз уж моя дочь привела вас сюда… Но очень прошу вас, Андрей, – она говорила не «очень», а «очен», – больше не приходить к нам и никому о нас не рассказывать. Хорошо?
      – Хорошо, – прошептал Андрей, чувствуя, как снова стало пусто в груди и запел вдалеке рог Охоты. Вика расплакалась в голос. Лидия Васильевна подошла к ней и, ловко отодвинув Андрея плечом, вклинилась между ними. Обняв Вику за плечи, она обернулась:
      – Прошу вас, уходите. Оставьте нас. И не возвращайтесь.
      В глазах у нее стыл тот же черный страх перед летящей по следу Охотой. В комнате сразу стало трудно дышать.
      Он молча пошел в прихожую. Молча надел куртку и открыл дверь на лестницу. До него донесся крик Вики:
      – Зачем, зачем ты его прогнала? Андрей, вернитесь, вернитесь, пожалуйста!
      Он хлопнул дверью. На голову посыпалась штукатурка. Сходя по лестнице, он сильно поскользнулся и чуть не упал на выщербленных ступеньках. Выйдя на улицу, огляделся. Странно, когда они вошли в дом, было не так уж и поздно, а сейчас уже темно, фонари горят. Он оглянулся на дом – тот щерился обломками торчащих из окон рам, каких-то досок. Жалобно скрипела, неприкаянно мотаясь на ветру, полусорванная дверца в подвал. Откуда-то налетел ледяной порыв ветра, набил полную голову ледяной измороси, ему стало зябко и неуютно. Поймав прохожего, Андрей спросил, как добраться до ближайшего метро, которым оказалось «Октябрьское поле».
      В метро было много народу, и он быстро согрелся в толпе, а придя домой, хлебнул коньяку. Но успокоиться окончательно не получалось. Тянуло сесть за мольберт, и он не стал бороться с этим желанием. Надо нарисовать Вику. Именно такой, какой он ее увидел – полупрозрачной, а сквозь нее светятся предметы. Или она светится сквозь предметы. Он взял карандаш и быстро сделал набросок. И получилась Вика, с длинной своей косой и серыми в голубизну глазами. Со свечой в руке. Он схватился за кисть и стал накладывать краски. Что ж, раз нельзя больше встречаться с Викой, то ведь можно написать картину. И она останется с ним. И будет смотреть из темной глубины неясного интерьера, и нарисованная свеча будет озарять ее лицо…
      Он окончательно успокоился и захотел есть и спать. Соорудил холостяцкий ужин из мороженых пельменей, глотнул еще коньяку и завалился на диван, укрывшись стареньким клетчатым пледом.
      И приснился ему сон. Это был город, только темный, совсем темный и пустой. Дома полуразрушены, окна пусты или заколочены фанерой, и ветер несет вдоль улиц обрывки газет, мусор и клочья чего-то вроде комков паутины. Андрей поднял голову и посмотрел в страшное небо – клубящиеся черные тучи, озаренные снизу багровыми отблесками. Небо время от времени прорезали сполохи зловещего голубого огня и белые росчерки молний. Смотреть на это небо было жутко, а еще жутче было то, что все происходило совершенно беззвучно. Он огляделся при вспышке очередной молнии и увидел, что стоит у того самого подъезда, на улице Маршала Вершинина, и дверь гостеприимно распахнута в зияющую черноту. Он отшатнулся, и тут из темноты раздался выстрел и еще один.
      За окном шумел дождь, зеленоватый свет уличного фонаря чертил на потолке крест тенью оконного переплета.
      Это были всего лишь выстрелы с Той Стороны. Эка невидаль…
      И проснулся он раньше, чем пули долетели…
 
       Призраки Моего Города. Надо сказать, что с некоторыми я даже весьма дружен. По разным причинам они застряли в смертном мире, но уж раз так вышло, то почему бы мне, Городовому, не знать тех, кто в Городе Моем живет?
       В Сухаревой башне живет Якоб Брюс, знаменитый астролог и колдун. И чернокнижник, конечно. О, кто только не охотится за его Черной Книгой! А там, говорят, ответы на все вопросы. Лично я не проверял, хотя с Брюсом мы добрые приятели, и частенько я захожу к нему с гостинцами, выкурить пару трубочек доброго, петровского еще, табачку под мадерцу или херес.
       В нижнем этаже башни собираются петровские офицеры и гардемарины на ассамблеи, пьют пунш. Поручик Орловский, напившись пьян, клянется отрубить нос актеришке Харатьяну. Остальные ловят его за руки, за ноги от греха подальше.
       В кабаке на берегу Москвы-реки собираются стрельцы. С гардемаринами они не в ладах и по пьяни грозятся начистить им, босорылым табачникам, ряхи.
       А в Александровской слободе пребывают опричники. По еще большей, чем у стрельцов (по трезвому делу поостереглись бы), пьяни носятся по всей Москве, пристают к девкам и стрелецким жёнкам. Стрельцы тогда объединяются с гардемаринами и лупят их в хвост и в гриву. Обиженные опричники грозятся отомстить (на этой почве сговариваются со злыднями). Иногда там появляется сам Иоанн Грозный, сидит мрачно и исчезает. Говорят, если проследить, куда исчезает, можно найти и его библиотеку. Два диггера раз под старой Москвой видели сутулую черную фигуру со свечой в руке, грозный профиль опознали, но не поверили. А зря.
       Ночами мимо Английского клуба проезжает в собственном экипаже Старая Графиня – эдакая Пиковая Дама. Умная и желчная, персонаж времен екатерининских. Ругает иллюминатов и якобинцев, но при том весьма вольнодумна. При ней внучка, Молодая Графиня – дама пушкинского времени. Услышав от знакомых, что на Арбате-де видели экипаж, в котором ехал Пушкин с некоей дамой, усмехается в веер и говорит: «Ах, он такой повеса!»
       В Шереметевском дворце в Останкино живет Прасковья Жемчугова-Ковалева. Раз в месяц у нее театральные приемы, на которые съезжаются все ночные театралы Москвы. Иногда туда попадают и реальные театралы, но держат язык за зубами.
       И почти каждый раз граф Шереметев, глядя на Останкинскую башню, изрекает: «Экую громаду отгрохали! Все боязно – не рухнет ли?»
       В Большом театре иногда дает спектакли труппа Мариуса Петипа. Наутро уборщицы и капельдинеры находят то кружевную перчатку, то жемчужную булавку, то обрывок шелковой ленты, то платок с вензелем. Сторож Егорыч, всю жизнь при Большом, нашел как-то золотой полуимпериал, заначил и никому не показал.
       Дом 302-бис посещают все московские литературные призраки, включая Высоцкого и Есенина. Бывает Шостакович. Появлялся и Аркадий Стругацкий. Теперь заходит и Окуджава.
       Бродят по Москве метростроевцы, солдаты всех времен и войн. Французы 1812 года. Иногда в Кремле является Наполеон, стоит, скрестив руки, и смотрит на Москву. Попадаются и «фрицы». Раз видели пару эсэсовцев и пару наци: один – член партии с 1928 года, второй сущий гитлерюгенд.
       Каждый год в день взрыва храма Христа Спасителя несколько раз бесшумно прокручивается его взрыв.
       Восьмого сентября каждого года Москву посещает воевода Боброк-Волынский.
       А еще в Москве водится всякой твари по паре. И последнее время что-то многовато их стало, и вроде даже тени у них порой стали появляться. И очень мне это не нравится. Не нравятся черные лимузины, беззвучные, зрячие и словно бы резиновые. Один такой каждую ночь подъезжает к бывшему особняку Берии, медленно и беззвучно.
       Иногда на Лубянке возникает тень памятника Железному Феликсу, который гуляет по Москве, как Каменный Гость, стараясь не приближаться к Юрию Долгорукому.
       Появляются из теней и душегубы всех мастей. Особенно ими богат Хитров рынок. Да и Марьина Роща тоже. Но при появлении Аркадия Францевича Кошко разбегаются как тараканы. С недавних пор Аркадия Францевича сопровождает мрачный молодой человек в кожаной куртке и с «маузером».
       В последнее время нередко попадаются грохнутые в разборках «крутые». Ненавидят Дневную Москву за то, что она там, а они – здесь, и баксы девать некуда, и телок новых взять негде, и «мерседесы» не шестисотые.
       А вот и особая категория. Сатанисты. Компания роковых женщин и юношей бледных. Периодически предпринимают попытки выкрасть у Брюса Черную Книгу. Вот тут и начинается цирк. Брюс старик веселый и ехидный и весьма забавляется, глядя, как пытаются сии соискатели тайного знаньица проникнуть в его оплот всеми правдами и неправдами…
 
      Игорь слишком засиделся на работе. Не рассчитал, оделся легко, а ночи уже стали холодны. Зима дышит в затылок.
      Да и поздно, Вилька дома ждет, тоскует. Нет, по городу нынче прогулки не будет.
      Народу на «Соколе» было немного. На «Аэропорте» в вагон неспешно и очень по-деловому вошел крупный черный с подпалинами пес, огляделся, выбрал место в тупичке и улегся, задумчиво глядя на пассажиров. Каждый раз, как объявляли станцию, пес настораживал уши. Он явно понимал, что говорят, и прекрасно знал, куда едет.
      Игорь с любопытством рассматривал попутчика. Этот пес был какой-то не простой. Не совсем пес. Или вообще не пес?
      Когда поезд начал характерно разгоняться перед «Маяковской», пес встал и подошел к дверям. Поезд остановился, пес спокойно вышел. Игорь тоже. Пес оглянулся, смерил Игоря понимающим взглядом и ухмыльнулся. Прямо как Армагеддон…
      Пес повернулся и пошел куда-то, целеустремленно и уверенно.
      Игорь покачал головой.
      Ненормально?
      Возможно. Но не превышает… нормального уровня ненормальности, а стало быть, все идет как надо. Игорь поднял воротник и вынырнул из метро. Вилька ждет.

       Осень 2004
       О, Время Ветров! Пора полета.
       Мне хочется плакать, замирать от благоговейного ужаса, заламывать руки и… пить горячее вино, глядя, как по окну ползут холодные дождевые струйки, а мои котофениксы лежат в кресле валетом и сладко дрыхнут.
       Скоро ноябрь.
       Скорее бы миновало это муторное, тяжкое время. Пусть скорее ветра унесут его, размечут, разбросают клочьями по полям…
 
      За окном вступало в права Время Ветров, и небо то хмурилось и сеяло дождем, то сияло холодной синевой. Солнце почти не грело, разве что несколько кратких часов среди дня было тепло. А чуть удлинялись тени – и снова наползал холод. По библиотеке гуляли сквозняки, пальцы немилосердно мерзли, и отчаянно не хватало горячего мехового кошачьего бока. Тетрадь заполнялась выписками и ссылками, папка разбухла от ксерокопий статей. Страна Амаравати маячила где-то на границе изысканий – упоминанием в хронологических таблицах по истории Индокитая, туманной фразой в коряво переведенной на французский язык хронике, отдельными строками в царских генеалогиях, легендарных и не очень. Были, были браки с родом Бидалапутра, дочери индийских раджей и паганских царей выходили замуж за принцев Амаравати, обеспечивая династические союзы с потомками Индры-Громовержца. А в одиннадцатом веке кончился род, одни сказки остались – о волшебных котах, о дворце, полном змей, о гробнице царя и одиннадцати кошках, о злой ракшасихе с крысиной головой, родственнице зловредного Раваны.
      Наверное, исторически это было какое-нибудь княжество, захиревшее или захваченное каким-нибудь Кришнадэвараей – очень уж Кэт нравилось это имя. Если княжество было богатым, то о нем могли слагаться легенды, как об Эльдорадо, в котором муиски превратились в жителей могущественного и богатого королевства.
      Кэт отложила полуслепую ксерокопию из английского журнала середины шестидесятых годов двадцатого века со скверным прозаическим переводом поэмы о сокрытом храме. Исследователь с двойной, но незапоминающейся фамилией определил ее как тайский нравоучительный текст о странствии внутрь себя. «Уф, как любят некоторые всё сводить к психоанализу!» – сердито подумала Кэт. Она была уверена, что поэма повествует о самом что ни на есть реальном храме, а хранящееся в нем сокровище, конечно, духовное – какое еще сокровище может ждать бесстрашного путника в сокрытом храме? В храме нес стражу священный кот Нилакарна – комментатор ограничился тут только ссылкой на обычай держать в храмах священных котов. А ведь это могло быть связано с династией царей Амаравати с их кошачьим родовым именем… Ах, скорей бы приходил из городу Парижу последний в этом году выпуск журнала с продолжением публикации «Сказания об Индракумаре», с сопровождающей статьей… Тепло, должно быть, в сказочной стране Амаравати.