ГЛАВА ПЕРВАЯ. БЕН (I)

К тому времени, как Бен Мирс, направляясь по автостраде на север, миновал Портленд, в животе у него уже закололо от возбуждения и волнения, и нельзя сказать, чтобы ощущение было неприятным. Было пятое сентября семьдесят пятого года, и лето напоследок с удовольствием пустилось во все тяжкие. Деревья исходили зеленью, высокое небо было мягкого голубого цвета, а сразу за фолмутским городским шоссе Бен увидел двух мальчишек, которые шли по проселочной дороге параллельно автостраде с пристроенными на плечо на манер карабинов удочками.

Он съехал на другую полосу, сбавил скорость до допустимого на автостраде минимума и начал выискивать что-нибудь, что дало бы толчок воспоминаниям. Сначала ничего не попадалось, и он предостерег себя от почти неминуемого разочарования. Тебе тогда было семь. А значит, вода утекала под мост двадцать пять лет. Места меняются. Как люди.

В те дни четырехполосное шоссе 295 не существовало. Если вам хотелось попасть из Удела в Портленд, вы ехали по дороге12 в Фолмут, а потом выбирались на дорогу. Да, жизнь на месте не стояла.

Кончай пороть чушь.

Однако остановиться было трудно. Трудно останавливаться, когда… Мимо Бена по полосе обгона проревел здоровенный мотоцикл с высоко поднятыми рукоятками руля. За рулем сидел парнишка в футболке, на заднем сиденье — девчонка в красном полотняном пиджаке и огромных солнечных очках с зеркальными стеклами. Они вклинились перед Беном чуть быстрее, чем следовало, и он отреагировал слишком бурно, обеими ногами надавив на тормоз, а обеими руками — на клаксон. Мотоцикл рванул вперед, выбрасывая из выхлопной трубы синий дым, а девчонка сунула за спину руку с торчащим средним пальцем Бен вернул прежнюю скорость. Хотелось курить. Руки легонько дрожали. Теперь мотоцикл почти исчез из вида —так быстро он двигался. Детки. Детишки, черт бы их побрал. В сознание Бена пытались протиснуться воспоминания —воспоминания более свежие. Он отогнал их. Он уже два года не садился на мотоцикл. И не собирался садиться. Никогда.

Поодаль справа он заметил красную вспышку. Когда Бен пригляделся, в нем взорвалась радость узнавания. Далеко впереди, на другом краю заросшего клеве ром и тимофеевкой поля, поднимавшегося по склону, на холме стоял амбар —амбар с полукруглой, выкрашенной в белый цвет крышей. Даже с такого расстояния видно было, как блестит на солнце венчающий этот купол флюгер. Абмар был на этом месте тогда и по-прежнему стоял здесь сейчас. И выглядел точно так же. Может быть, несмотря ни на что, все будет хорошо. Потом амбар загородили деревья. Когда автострада пересекла границу Камберленда, Бену стало казаться, что он узнает все больше. Он проехал над Королевской рекой, где мальчишкой удил с друзьями треску и щурят. Мимо показавшейся на краткий миг из-за деревьев, мелькнувшей и пропавшей Камберленд-виллидж. Вдали —камберлендская водонапорная башня, сбоку — выписанный огромными буквами лозунг: «Сохраним Мэн зеленым». Тетя Синди всегда говорила, что пониже надо бы написать «Несите денежки!» Первоначальные волнение и возбуждение росли, и Бен поехал быстрее, следя за дорожными знаками. Через пять миль впереди появился подмаргивающий, окруженный рефлекторами зеленый указатель:

ДОРОГА 12 ИЕРУСАЛИМОВ УДЕЛ КАМБЕРЛЕНД ОКРУГ КАМБЕРЛЕНД Внезапно на Бена нахлынула чернота, потушившая хорошее настроение, как песок — пламя. Этому он был подвержен с того самого черного дня (Бен попытался мысленно выговорить имя Миранды, и не позволил себе этого) и привык давать от пор, однако на сей раз тьма окутала его с обескураживающе свирепой силой.

Что же он делает — возвращается в город, где ребенком провел четыре года, и пытается вернуть нечто безвозвратно утерянное? Какое волшебство думает он возвратить прогулками по тем проселочным дорогам, что когда-то исходил еще мальчишкой и которые, возможно, уже расчищены от леса, выпрямлены, заасфальтированы и замусорены банками из-под выпитого туристами пива? Магия исчезла — и черная, и белая. Все ушло псу под хвост той ночью, когда мотоцикл потерял управление, а потом на дороге очутился желтый мебельный фургон, который все рос, рос… и крик Миранды — жены Бена — оборвался с внезапной окончательностью, когда… Впереди справа показался выезд, и Бен на секунду задумался — не проехать ли мимо, дальше, в Чемберлен или Льюистон, чтобы остановиться там, пообедать, а уж потом развернуться и двинуться восвояси. Восвояси куда? Домой? Смешно. Если у него и есть дом, он тут. Тут, даже если он прожил в нем всего четыре года.

Он посигналил, сбавил ход ситроена и поехал вверх по склону. К вершине, где съезд с автострады вливался в дорогу12, а та поближе к городу превращалась в Джойнтер-авеню. Бен поглядел на горизонт. То, что он там увидел, заставило его обеими ногами надавить на тормоз. Ситроен содрогнулся и замер.

К востоку полого поднимались деревья — в основном сосны и ели, у границ видимости они как бы втискивались в небо. Город отсюда виден не был. Только деревья и в отдалении, где эти деревья поднимались в небо, островерхая двускатная крыша дома Марстена. Бен, зачарованный, не мог отвести от него глаз. На лице быстро, как в калейдоскопе, сменялись противоборствующие чувства.

— Все еще тут, — вслух пробормотал он. — Чтоб я провалился.

И опустил взгляд на руки. Они покрылись гусиной кожей.

Он нарочно проскочил город, заехал в Камберленд, а потом вернулся обратно в Салимов Удел с запада, по Бернс-роуд. Его изумило, как мало городок изменился. Несколько новых домов, которых Бен не помнил, прямо за городской чертой — забегаловка под названием «У Делла» да парочка недавно возникших гравийных карьеров. Немалое количество леса ушло на переработку. Однако старый жестяной знак, указывающий дорогу к городской свалке, оказался по-прежнему на месте, саму дорогу так и не замостили, и она пестрела выбоинами и старыми колеями, а сквозь просеку среди деревьев, по которой с северо-запада на юго-восток убегали вышки линии электропередачи Центральной Мэнской энергокомпании, виднелся Школьный холм. На своем месте была и ферма Гриффена, хотя гумно расширили. Бен задумался: интересно, тут по-прежнему разливают в бутылки и про дают свое молоко? Значок изображал улыбающуюся корову под фирменной надписью «Солнечное молоко с ферм Гриффена!» Бен улыбнулся. В доме тетушки Синди им было вылито на пшеничные хлопья немало этого молока.

Он свернул влево, на Брукс-роуд, миновал кованые железные ворота и низкую каменную ограду кладбища Хармони Хилл, а потом съехал вниз по крутому склону и двинулся вверх по дальнему боку холма — боку, известному, как Марстен-Хилл.

У вершины окаймлявшие дорогу деревья расступились. Справа внизу стал виден собственно город — он впервые открылся взору Бена. Слева — дом Марстена. Бен вышел из машины.

Дом ничуть не изменился. Ни капельки.

Можно было подумать, что в последний раз Бен видел его вчера.

На дворе перед фасадом буйно разрослась высокая ведьмина трава. Она загораживала старые, покоробленные морозами плиты, которые вели к крыльцу. В траве распевали сверчки. Бен увидел, как, описывая странные параболы, скачут кузнечики.

Сам дом глядел вниз, на городок. Такой же огромный, нелепой планировки, оседающий и покосившийся. Беспорядочно заколоченные окна придавали ему тот зловещий вид, какой присущ всем старым домам, долго простоявшим пустыми. Непогода стерла краску, и дом приобрел однообразный серый цвет. Метели сорвали не одну чешуйку черепицы, а обильный снег отогнул книзу западный угол главной крыши, отчего дом казался сутулым и сгорбленным. Справа к столбику перил был приколочен облезлый знак: «Посторонним вход воспрещен».

Бен ощутил непреодолимое желание пройти по заросшей дорожке мимо сверчков и кузнечиков, которые брызнут у него из-под ног, взобраться на крыльцо, заглянуть в щели между кое-как приколоченными досками в коридор… или в гостиную. Может быть, подергать парадную дверь. И, если она незаперта, войти.

Он сглотнул и пристально посмотрел на дом, без малого загипнотизированный. Дом, в свою очередь, с безразличием идиота уставился на Бена. Пройдешь по коридору, чувствуя запах сырой штукатурки и гниющих обоев, а за стенами будут скрестись мыши. Вокруг окажется развал, груды хлама, можно будет что-нибудь подобрать — хотя бы пресс-папье — и сунуть в карман. По том, в конце коридора, вместо того, чтобы пойти в кухню, ты сможешь повернуть налево и подняться по лестнице; под ногами заскрипит известковая пыль, которая годами сеялась с потолка. Ступенек там четырнадцать. Ровным счетом четырнадцать. Но верхняя была поменьше, несоразмерной, словно ее добавили только, чтобы избежать несчастливого числа. Наверху лестницы, на площадке, ты останавливаешься, глядя на закрытую дверь в конце коридора. Если пойти к ней, наблюдая словно откуда-то извне, как она приближается и растет, то можно про тянуть руку, положить ладонь на тусклую пятнистую серебряную ручку… Бен повернул прочь от дома, со свистом выдыхая сухой, как солома, воздух. Еще не время. Позже — может быть, но не сейчас. Пока достаточно знать, что все это по-прежнему здесь. Оно поджидало его. Бен уперся ладонями в капот и поглядел на город. Там, внизу, можно выяснить, кто владелец дома Марстена и, может быть, снять этот дом. Кухня отлично подойдет для рабочего кабинета, а спать он сможет в гостиной. Но ходить наверх Бен себе не позволит.

Только, если иначе будет нельзя. Он сел в машину, завел ее и поехал вниз с холма, в Иерусалимов Удел.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СЬЮЗАН (I)

Сидя в парке на лавочке, Бен заметил, что за ним наблюдает какая-то девушка. Девушка была очень хорошенькой, светлые легкие волосы обвивал шелковый шарфик. Сейчас она читала книгу, однако рядом лежал блокнот для эскизов и нечто, внешне напоминающее угольный карандаш.

Был вторник, шестнадцатое сентября, первый день школьных занятий, и парк волшебным образом опустел, лишившись своих самых шумных посетителей. Остались только рассеянные по всему парку мамаши с младенцами, несколько стариков, сидящих возле военного мемориала, да эта девушка в пятнистой тени кривого старого вяза.

Она оторвалась от книги и увидела его. По лицу прошла тень испуга. Она опустила глаза к странице, снова поглядела на Бена, начала подниматься, видимо, одумалась, все-таки встала и снова села.

Он поднялся и подошел, тоже с книгой в руках. Это был вестерн в мягкой обложке.

— Привет, — дружелюбно сказал Бен. — Мы знакомы?

— Нет, — сказала девушка. — То есть… вы — Бенджамен Мирс, правильно? — Правильно. — Он поднял брови. Девушка нервно рассмеялась, не глядя ему в глаза — только бросая украдкой короткие взгляды в попытках прочесть показания барометра намерений Бена. Она совершенно очевидно была не из тех девиц, что имеют привычку заговаривать в парке с незнакомыми мужчинами — А я уж подумала, что вижу привидение. — Она приподняла книгу, которая лежала у нее на коленях. Бен мельком увидел, что на толстом обрезе страниц оттиснуто: «Публичная библиотека Иерусалимова Удела». Книга оказалась «Воздушным танцем», его вторым романом. Девушка показала Бену заднюю обложку — с нее смотрела его собственная фотография, фотография теперь уже четырехлетней давности. Лицо выглядело мальчишеским и пугающе серьезным глаза казались черными бриллиантами.

— С таких вот несущественных встреч начинаются династии, — сказал он и, хотя замечание было брошено просто так, в шутку, оно странным образом зависло в воздухе, как произнесенное в насмешку пророчество. В заболоченном пруду у них за спиной плескались несколько недавно научившихся ходить малышей, а мама внушала Родди: «Не раскачивай сестренку так высоко». Невзирая на это, сестренка в развевающемся платьице взлетала на качелях под самое небо. Этот момент Бен помнил и много лет спустя — как будто от пирога времени отрезали особый маленький кусочек. Если в такой миг между двумя людьми ничего не вспыхнуло, он просто канет обратно туда, где разрушаются воспоминания.

Потом она рассмеялась и протянула ему книгу.

— Не дадите автограф?

— На библиотечной книжке?

— Я выкуплю ее у них и заменю Он отыскал в кармане свитера механический карандаш, раскрыл книгу на форзаце и спросил:

— Как вас зовут?

— Сьюзан Нортон.

Он быстро, не задумываясь, написал: «Сьюзан Нортон, самой хорошенькой девушке в парке. С теплыми пожеланиями, Бен Мирс.» Под своей подписью он размашистым почерком добавил дату.

— Теперь вам придется ее украсть, — сказал он, возвращая книгу. “Воздушный танец" больше не издают —увы.

— Закажу копию в одном из книгохранилищ в Нью-Йорке, — она замялась и на этот раз посмотрела ему в глаза чуть более долгим взглядом. — Это ужасно хорошая книга.

— Спасибо. Когда я снимаю ее с полки и гляжу на нее, то никак не могу понять, почему ее вообще напечатали.

— И часто снимаете?

— Ага, но стараюсь с этим покончить.

Она усмехнулась, и оба рассмеялись, что сделало ситуацию более естествен ной. Позже у Бена будет случай подумать, как легко, как гладко все произошло. Эта мысль никогда не прибавляла ему душевного комфорта. Она вызывала в воображении образ судьбы, но не слепой, а обладающей фантазией и чувствами, воз намерившейся размолоть беспомощных смертных между огромных жерновов Вселенной, чтобы испечь некий неизвестный нам хлеб.

— И «Дочь Конвея» я тоже читала. Прелесть. Полагаю, вы все время это слышите.

— На удивление редко, — честно признался Бен. Миранда тоже обожала «Дочь Конвея», но приятели Бена из кофеен по большей части отвечали уклончиво, а почти все критики ее громили. Ну, вот тебе твоя критика: выкидываем сюжет, заменяем мастурбацией.

— А я слышала часто.

— А новую книгу вы читали?

— «Билли сказал: давай-давай»?

Еще нет. Мисс Кугэн из аптеки говорит, книжка здорово неприличная.

— Да черт возьми, она почти пуританская, — сказал Бен. — Язык, правда, грубоват, но когда пишешь про неотесанных деревенских парней, нельзя же… послушайте, можно, я куплю вам мороженое, что ли? Мне как раз ужасно захотелось мороженого с содовой.

Она в третий раз заглянула ему в глаза. Потом тепло улыбнулась.

— Конечно. Обожаю мороженое. У Спенсера оно просто классное.

Таково было начало.

— Вот это мисс Кугэн?

Бен задал вопрос, понизив голос. Он смотрел на высокую сухопарую женщину в накинутом поверх белого халата красном нейлоновом пыльнике. Ее подсиненные волосы были вручную уложены ступенчатыми волнами.

— Да, она. У нее есть тележка, которую она каждый вторник вечером берет с собой в библиотеку. И доводит мисс Старчер до бешенства, потому что загружает в эту тележку не меньше тонны формуляров на книжки, которые хочет отложить.

Они сидели на красных кожаных табуретках у фонтанчика содовой. Бен пил содовую с шоколадом, Сьюзан — с клубничным сиропом.

Аптека Спенсера заодно служила местной автобусной станцией, и с того места, где они сидели, сквозь старомодную, украшенную завитушками арку можно было выглянуть в комнату для ожидания, где, поставив чемодан между ног, мрачно сидел одинокий юнец в голубой форме ВВС.

— Не знаю, куда уж он едет, но радостным его не назовешь, верно? —сказала Сьюзан, проследив взгляд Бена. — Думаю, увольнению пришел конец, — сказал Бен. Теперь, подумал он, она спросит, приходилось ли мне служить в армии.

Но вместо этого:

— В один прекрасный день я сяду в час тридцать на такой вот автобус. Прощай, Салимов Удел. Может, у меня будет такой же мрачный вид, как у этого парня.

— И куда?

— Наверное, в Нью-Йорк. Поглядеть, смогу ли я в конце концов сама себя содержать.

— А тут что не так?

— В Уделе? Я его обожаю. Но, знаете ли, родители. Они всегда будут..

Заглядывать мне через плечо, что ли. «Ах, ты, лентяйка.» Кроме того, молодой честолюбивой девице Удел может предложить не так уж много. — Она пожала плечами и пригнула голову, чтобы отхлебнуть через соломинку коктейль. На загорелой шее красиво обрисовались мышцы. Сьюзан была в пестром платье-рубашке с набивным рисунком, которое намекало на хорошую фигуру.

— И какую же работу вы ищете?

Она пожала плечами.

— В Бостонском университете я получила бакалавра искусств… правда, работа не стоила той бумаги, на которой была напечатана, честное слово. Главным образом искусство, в меньшей степени — английский. Подлинное «дипсо дуо». Как нельзя лучше подходит под категорию образованных идиоток. Я даже не сумею обставить контору. Кое-кто из девчонок, с которыми я ходила в среднюю школу, теперь заполучил жирную секретарскую работу. Я-то сама так и не продвинулась дальше первого года обучения машинописи для личных нужд.

— Так что же остается?

— О… может быть, издательство, неопределенно сказала она. — Или какой нибудь журнал… может, рекламный. Лавочка такого рода всегда сумеет использовать человека, который умеет рисовать по чьей-нибудь указке. Я — могу. У меня и портфолио есть.

— А спрос? — вежливо поинтересовался Бен.

— Нет… нету. Но..

— В Нью-Йорк без запроса не ездят, — сказал он. — Поверьте мне. Только каблуки стопчете.

Она неловко улыбнулась.

— Наверное, вы-то знаете. — Тут что-нибудь продали? — О да. — Она коротко рассмеялась. — На сегодняшний день самая крупная сделка у меня состоялась с корпорацией «Синэкс». Они открывали в Портленде новый тройной кинотеатр и купили чохом двенадцать картин, чтобы развесить в фойе. Заплатили семьсот долларов. Я сделала первый взнос за свой автомобильчик.

— В Нью-Йорке вам придется на неделю или около того снять номер в гостинице, — сказал он, — и тыкаться со своим пакетом предложений во все журналы и издательства, какие сумеете разыскать. Назначайте встречу заранее, за полгода, чтобы у редакторов и издателей ничего не оказалось в расписании. Но, Бога ради, не сматывайте удочки в большой город просто так.

— А вы что же? — спросила она, оставляя соломинку и вылавливая мороженое ложечкой. — Что вы делаете в процветающем обществе Иерусалимова Удела, штат Мэн, население — тысяча триста человек?

Он пожал плечами.

— Пытаюсь написать роман.

Она немедленно загорелась возбуждением.

— В Уделе? Про что? Почему здесь? Вы что…

Он серьезно посмотрел на нее.

— Вы расспрашиваете — Я?.. Ой, правда. Извините. Сьюзан обтерла донышко своего стакана салфеткой. — Скажем, я не хотела лезть в чужие дела. Как правило, я не склонна к излияниям, честное слово.

— Не стоит извиняться, — сказал Бен. — Все писатели любят поговорить о своих книгах. Иногда, когда я ночью лежу в постели, то выдумываю интервью с самим собой «Плейбою». Напрасная трата времени. Они занимаются авторами только, если их книги что-то значат для университетских интеллектуалов. Военно-воздушный юнец поднялся.

Пыхтя воздушными тормозами, к тротуару перед аптекой подъезжал «грейхаунд».

— Я, когда был маленьким, прожил в Салимовом Уделе четыре года. На Бернс-роуд.

— На Бернс-роуд? Там теперь остались только «Болота» и маленькое кладбище. Его называют Хармони-Хилл.

— Я жил у своей тети Синди. Синтии Стоуэнс. Понимаете, отец умер, а с мамой случилось что-то… ну… вроде нервного срыва. Поэтому она отправила меня к тете Синди — на то время, что приходила в себя. Тетя Синди посадила меня на автобус и отправила обратно на Лонг-Айленд к маме ровно через месяц после большого пожара. — Он взглянул в лицо своему отражению в зеркале, висевшем позади фонтанчика содовой. — Я плакал в автобусе, уезжая от мамы, и ревел, когда автобус увозил меня от тети Синди из Иерусалимова Удела.

— В тот год, когда случился пожар, я родилась, — сказала Сьюзан. — Самое крупное событие за всю историю этого городка, чтоб его, и я его проспала!

Бен рассмеялся.

— Так вы на семь лет старше, чем я подумал в парке.

— Правда? — Вид у нее был довольный. — Спасибо… наверное. Должно быть, дом вашей тети сгорел.

— Да, — сказал он. — Та ночь — одно из моих самых четких воспоминаний. К дверям подбежали какие-то люди с резиновыми шлангами на спинах и сказали, что нам надо уходить. Это было захватывающе. Тетя Синди, взбудораженная, суетилась по дому, собирая вещи и загружая их в свой «хадсон». Господи, ну и ночка.

— Ваша тетя была застрахована?

— Нет, но дом мы снимали, а почти все ценное перенесли в машину. Кроме телевизора. Мы пытались поднять его, но не сумели даже оторвать от пола. Это был «Король видео» с семидюймовым экраном и увеличительным стеклом перед кинескопом. Смерть глазам. Да все равно, у нас тогда был только один канал — сплошь музыка «кантри», репортажи с ферм и «Клоун Китти».

— И вы вернулись сюда, чтобы написать книгу, — изумилась девушка.

Бен ответил не сразу. Мисс Кугэн вскрывала блоки сигарет и заполняла витрину возле кассы. Провизор, мистер Лэбри, бесцельно слонялся за высоким аптечным прилавком, напоминая заиндевевшее привидение. Парнишка в форме ВВС стоял у двери автобуса, поджидая, когда водитель вернется из уборной — Да, — сказал Бен. Он повернулся и посмотрел на Сьюзан — прямо в лицо, в первый раз. Личико у нее было прехорошенькое — простодушные голубые глаза и высокий, чистый загорелый лоб. — Ваше детство прошло в этом городе? — спросил он.

— Да.

Бен кивнул.

— Тогда вы понимаете. В Салимовом Уделе я жил ребенком, и для меня он населен призраками. Когда я вернулся, то чуть не проехал мимо — боялся, что он окажется другим.

— Здесь ничего не меняется, — сказала Сьюзан. — Почти ничего.

— Обычно мы с ребятишками Гарднера играли в войну на « Болотах». Пиратствовали на Королевском пруду. Играли в «захвати флаг» и прятки в парке. После того, как я расстался с тетей Синди, мы с мамой попадали в крутые места. Когда мне было четырнадцать, она покончила с собой. Но большая часть волшебной пыли стерлась с меня задолго до этого. А та, что была — была здесь. И до сих пор ни куда не делась. Город не настолько изменился. Глядеть на Джойнтер-авеню — все равно, что глядеть сквозь тонкую ледяную пластину, вроде той, какую можно снять с верхушки городского резервуара, если сперва оббить края. Все равно, что разглядывать сквозь нее свое детство. Все зыбко, туманно, а кое-где уходит в ничто, но в основном оно еще здесь.

Изумленный, Бен замолчал. Он произнес речь — Вы говорите точь-в-точь, как ваши книги, — благоговейно сказала Сьюзан.

Он рассмеялся.

— Раньше я никогда не говорил ничего подобного. Во всяком случае, вслух.

— А что вы делали после того, как ваша мама… умерла?

— Шатался по белу свету, — коротко ответил он. — Ешьте свое мороженое.

Она послушалась.

— Кое-что изменилось, — сказала она немного погодя. — Мистер Спенсер умер. Вы его помните?

— Конечно. Каждый четверг вечером тетя Синди приезжала в город за покупками, а меня отсылала сюда, попить травяного пива. Тогда оно еще было в продаже — настоящее рочестерское сладкое травяное пиво. Тетя давала мне пять центов, завернутые в носовой платок.

— Когда подошло мое время, пиво стоило дайм. Помните, как он всегда говорил?

Бен сгорбился, подавшись вперед, скрючил кисть одной руки в артритную клешню, а уголок рта у него поехал вниз, как у человека, перенесшего инсульт.

— Пузырь, — прошептал он. — Ох, доконает это пивко твой пузырь, хвастунишка!

Смех Сьюзан взлетел к вентилятору, медленно вращавшемуся у них над головами. Мисс Кугэн с подозрением подняла глаза — Ой, вылитый! Только меня он называл красотулей.

Они радостно посмотрели друг на дружку.

— Слушай, хочешь сегодня вечером пойти в кино? — спросил Бен.

— Это было бы чудесно.

— Какой кинотеатр ближе всего?

Она хихикнула.

— Честно говоря, портлендский «Синэкс», где фойе украшают бессмертные полотна Сьюзан Нортон.

— А еще? Какие фильмы ты любишь? — Что-нибудь переживательное, с автомобильной погоней.

— Заметано. Помнишь «Нордику»? Она же была прямо в самом городе.

— А как же. Закрылась в шестьдесят восьмом. Когда я училась в старших классах, мы ходили туда компашками в две парочки и кидались в экран пакетиками из-под воздушной кукурузы, если фильм оказывался плохим. — Она хихикнула. — А так обычно и бывало.

— Они обычно крутили старые сериалы, — сказал Бен. — «Человек-ракета». «Возвращение человека-ракеты». «Крэш Каллахэн и бог смерти вуду».

— Это было до меня.

— Что же стало с «Нордикой»?

— Теперь там контора Ларри Крокетта — торговля недвижимостью, — объяснила она. — По-моему, «Нордику» погубил кинотеатр под открытым небом в Камберленде. Он и еще телевидение.

Они немножко помолчали, думая каждый о своем. Часы «грейхаунда» показывали без четверти одиннадцать.

Оба хором сказали:

— Слушай, а ты помнишь…

Молодые люди переглянулись, и на сей раз, когда зазвенел смех, мисс Кугэн удостоила взглядом обоих. Даже мистер Лэбри выглянул из-за прилавка. Они болтали еще четверть часа, а потом Сьюзан неохотно призналась, что должна бежать по делам, но что к семи тридцати успеет собраться, да. Когда они разошлись в разные стороны, оба удивились, как непринужденно, естественно, случайно пересеклись их жизни. Бен широким шагом направился вниз по Джойнтер-авеню, задержавшись на углу Брок-стрит, чтобы небрежно взглянуть на дом Марстена. Он вспомнил, что в пятьдесят первом году пожар добрался было до двора Марстенов, и тут ветер переменился.

Бен подумал: может быть, дом должен был сгореть. Может, так было бы лучше.

Нолли Гарднер вышел из здания муниципалитета и уселся на ступеньку рядом с Паркинсом Джиллеспи как раз вовремя, чтобы увидеть Сьюзан с Беном, вместе заходящих к Спенсеру. Паркинс курил «Пэлл-Мэлл» и чистил складным ножом пожелтевшие ногти.

— Это тот мужик, писатель? спросил Нолли.

— Угу.

— А с ним была Сьюзи Нортон?

— Угу — Так-так, интересно, — сказал Нолли и подтянул форменный ремень. На груди поблескивала шерифская звезда. За ней Нолли посылал в детективный магазин — город не обеспечивал своих выборных констеблей значками. У Паркинса значок был, но он носил его в бумажнике — Нолли никак не мог этого понять. Конечно, весь Удел знал, что он констебль, но существовала еще такая штука, как традиции. Такая штука, как ответственность. Если вы — представитель закона, приходится думать и о том, и о другом. Нолли часто думал и о том, и о другом, хотя мог позволить себе облекаться властью лишь на неполный рабочий день.

Нож Паркинса соскользнул и срезал кожу с большого пальца.

— Черт, — негромко сказал Паркинс. — Думаешь, он всамделишный писатель, а, Парк?

— А то. Чего далеко ходить — у него в тутошней библиотеке три книжки. — Из жизни или из головы?

— Из головы. — Паркинс отложил нож и вздохнул.

— Флойду Тиббитсу придется не по вкусу, что какой-то тип проводит время с его бабой.

— Они неженаты, — сказал Паркинс. А ей больше восемнадцати.

— Флойду это не понравится.

— По мне, так Флойд может насрать себе в шляпу и носить ее задом наперед, — сказал Паркинс. Он потушил сигарету о ступеньку, вынул из кармана коробочку из-под леденцов, сунул туда погасший окурок и убрал коробочку обратно в карман.

— Где этот писатель живет?

— В центре, у Евы, — ответил Паркинс. Он внимательно изучал пораненный палец. — Позавчера он ездил наверх, смотреть дом Марстена. И странная же была у парня физиономия.

— Странная? То есть?

— Странная, и все тут. — Паркинс вытащил сигареты. Солнце приятно грело лицо. — А потом он поехал к Ларри Крокетту. Хотел снять этот дом.

— Дом Марстена?

— Угу.

— Он что, тронутый?

— Может, и так. — Паркинс согнал с левой штанины муху и проследил, как та с жужжанием унеслась в светлое утро. Старина Ларри Крокетт последнее время был шибко занят. Я слыхал, он ездил продавать Деревенскую Лохань. Коли на то пошло, так загнал он ее не вчера.

— Чего? Это старое барахло?

— Угу.

— Что ж можно захотеть в ней сделать?

— Не знаю.

— Ну. — Нолли поднялся и опять поправил ремень. — Объеду-ка я город.

— Давай, — сказал Паркинс и опять закурил.

— Хочешь со мной?

— Нет, я, наверное, еще посижу тут.

— Ладно. Пока.

Нолли спустился по ступенькам, недоумевая (не в первый раз), когда же Паркинс решит уйти в отставку, чтобы он, Нолли, смог работать полный день. Как, скажите на милость, можно разнюхать преступление, сидя на ступеньках муниципалитета?

Паркинс с чувством слабого облегчения наблюдал, как Нолли уходит. Нолли был хорошим парнишкой, но уж больно энергичным. Паркинс вытащил складной нож, раскрыл и снова принялся подрезать ногти.

Иерусалимов Удел был зарегистрирован в 1765 году (два века спустя он отметил свое двухсотлетие фейерверком и карнавалом в парке; от случайной искры загорелся костюм Дэбби Форестер «индийская принцесса», а Паркинсу Джиллеспи пришлось бросить в местный вытрезвитель шесть человек за появление в пьяном виде в общественном месте), за целых пять лет до того, как Мэн в результате Миссурийского Компромисса сделался штатом.

Свое странное название городок получил вследствие весьма прозаических событий. Одним из самых первых здешних обитателей был суровый долговязый фермер по имени Чарльз Белнэп Тэннер. Он держал свиней и одного из самых крупных хряков назвал Иерусалимом. Однажды во время кормежки Иерусалим вырвался из загона, скрылся в ближайшем лесу, одичал и озлобился. Не один год спустя Тэннер предостерегал ребятню держаться подальше от его собственности. Он перегибался через ворота и зловещим голосом каркал: «Коли не хочете, чтоб вам кишки выпустили, держитеся подале от Ерусалимова леса, подале от Ерусалимова удела!» Предостережение прижилось, название — тоже. Это мало что доказывает — вот разве только, что в Америке и свинья может стремиться к бессмертию.

Главная улица, первоначально известная как портлендская почтовая дорога, в 1896 году получила название Джойнтер-авеню в честь Элиаса Джойнтера. Джойнтер шесть лет (пока на пятьдесят девятом году жизни его не свел в могилу сифилис) заседал в палате представителей и ближе всего подходил к образу человека, которым Удел мог бы похваляться… если не считать хряка Иерусалима и Перл Энн Баттс, которая в 1907 году сбежала в Нью-Йорк-сити.

Точно посередине Джойнтер-авеню под прямым углом пересекала Брокстрит, а сам городок был почти круглым (хотя на востоке, там, где границей служила извилистая Королевская река, очертания городского массива немного уплощались). На карте две эти основные дороги придавали городу очень большое сходство с окуляром телескопа. Северо-западный квадрант представлял собой север Иерусалимова Удела — наиболее лесистую часть города. Он располагался на возвышенности. Правда, высокой она не показалась бы никому, вот разве что какому-нибудь жителю Среднего запада. Источенные старыми трактами лесоразработок старые усталые холмы полого спускались к собственно городу. На последнем холме стоял дом Марстена.

Большая часть северо-восточного квадранта представляла собой сенокосные луга: тимофеевку с люцерной. Там бежала Королевская река — старая река, сточившая берега почти до основания. Пронося свои воды под небольшим деревянным Брокстритским мостом, она плоскими сияющими дугами змеилась к северу, пока не вступала на территорию близ северных границ городка, где под тонким слоем почвы залегал твердый гранит. За миллион лет река пробила дорогу в пятидесятифутовом камне скал. Это место ребятишки прозвали «Пьяницын прыжок», потому что несколько лет назад брат Вирджа Ратбана, жуткий пропойца Томми Ратбан искал место, где бы отлить, оступился и свалился с обрыва. Королевская река питала загрязненный фабриками Эндроскоггин, но сама всегда оставалась чистой — единственным производством, каким когда-либо мог похвастаться Удел, была давным-давно закрытая лесопилка. В летние месяцы обычное зрелище являли рыбаки, закинувшие удочки с Брокстритского моста. День, когда вам не удавалось вытащить из Королевской реки свой минимум, был редкостью.

Самым красивым был юго-восточный квадрант. Здесь земля снова поднималась, однако после пожара не осталось ни уродливых ожогов, ни разрушенных верхних слоев почвы. Землей по обе стороны Гриффен-роуд владел Чарльз Гриффен, хозяин самой крупной молочной фермы к югу от Микэник-Фоллз, а со Школьного холма можно было видеть огромный гриффенов амбар, чья алюминиевая крыша сверкала на солнце подобно чудовищному гелиографу. В округе были и другие фермы, а еще — немало домов, купленных «белыми воротничками», которые регулярно ездили на работу либо в Портленд, либо в Льюистон. Иногда, осенью, стоя на вершине Школьного холма, вы могли вдохнуть благоухание выжигаемых полей и увидеть игрушечный фургончик добровольной пожарной дружины Салимова Удела: он поджидал, чтобы вмешаться, если что-то пойдет не так. Урок пятьдесят первого года для здешних жителей не прошел даром.

Вагончики появлялись только в юго-западной части города — вагончики со всем, что им сопутствует, наподобие пригородного пояса астероидов: поднятые на блоки разбитые останки машин, прицепленные к потертым канатам покрышки, поблескивающие на обочинах жестянки из-под пива, изношенное бельишко, развешанное после стирки между первыми попавшимися жердями, сочный запах нечистот из наскоро поставленных отхожих мест. Дома на Повороте приходились близкой родней дровяным сараям, но почти на каждом торчала поблескивающая телевизионная антенна, а внутри почти у всех стояли цветные телевизоры, купленные в кредит у Гранта или Сирса. Во дворах этих лачуг и вагончиков было полно детей, игрушек, пикапов, снегоходов, а еще — мопедов. В некоторых случаях вагончики содержались хорошо, но чаще это, похоже, оказывалось слишком хлопотно. Одуванчики и ведьмина трава разрастались, доходя до щиколоток. Почти сразу за городской чертой, там, где Брок-стрит превращалась в Брок-роуд, находилось кафе «У Делла», по пятницам в нем играли рокн-ролл, а по субботам — «комбо». В семьдесят первом году кафе сгорело и было отстроено заново. Почти все ковбои, живущие в южной части городка, наведывались туда со своими девчонками выпить пивка или подраться.

Многие телефоны были спаренными —на два, три или шесть абонентов, так что здешним жителям всегда было о ком поболтать. Во всех небольших городках скандал всегда потихоньку кипит на задней конфорке, как печеные бобы тетушки Синди. За редкими исключениями, скандалы рождались на Повороте, но в общий котел то и дело вносил свою лепту кто-нибудь с чуть более прочным статусом.

Управлялся Удел городским сходом и, хотя с 1965 года шел разговор о том, чтобы сменить такую форму правления на городской совет, который бы раз в два года публично отчитывался по статьям бюджета, ходу эта идея так и не получила. Город рос недостаточно быстро для того, чтобы старый способ сделался активно тягостным и болезненным, хотя тяжеловесная демократия типа «что касается меня» заставляла кое-кого из новоприбывших раздраженно закатывать глаза. Было трое выборных, городской констебль, ответственный за призрение бедных, городской нотариус (чтобы зарегистрировать машину, приходилось ехать к черту на кулички, на Тэггарт-стрим-роуд, и храбро встречать двух злющих псов, свободно разгуливающих по двору) и школьный инспектор. Добровольная пожарная дружина получала чисто символические ассигнования —триста долларов в год — но главным образом служила клубом общения для стариков-пенсионеров. За те месяцы, что горели травы, отставники успевали повидать массу волнующего и остаток года просиживали вокруг Обладателя достоверных сведений, рассказывая друг другу байки. Отдела коммунального хозяйства не было — ведь не было ни общего водоснабжения, ни газопровода, ни канализации, ни электросети. С северо-запада на юго-восток город наискось рассекал строй вышек линии электропередач Центральной Мэнской энергокомпании, прорубая в лесных участках огромную брешь шириной в сто пятьдесят футов. Одна такая вышка стояла рядом с домом Марстена, угрожающе нависая над ним, как страж иной цивилизации.

Все, что Салимов Удел знал о войнах, пожарах и правительственных кризисах, он черпал в основном из телепередачи «Уолтер Кроникл». Да, парнишку Поттеров убили во Вьетнаме, а сын Клода Боуи вернулся на протезе (наступил на противопехотную мину), но он же устроился работать на почту, помогать Кэнни Дэнлису, так что с этим все было нормально. Ребята носили волосы длинней, чем у отцов и не так аккуратно причесывались, но больше никто действительно ничего не замечал. Когда в Объединенной средней школе отказались от формы, Эгги Корлисс написала в камберлендский «Леджер» письмо — но Эгги уже много лет каждую неделю писала в «Леджер», главным образом, насчет пагубности спиртного и чуда принятия Иисуса Христа в сердце свое как лично своего спасителя.

Кое-кто из ребят баловался наркотиками. Сын Хораса Килби, Фрэнк, в августе предстал перед судьей Хукером и был оштрафован на пятьдесят долларов (судья согласился разрешить ему заплатить из прибыли от пирушки в газете), но более серьезную проблему представлял алкоголь.

С тех пор, как возраст продажи спиртного снизился до восемнадцати, в кафе «У Делла» болтались целые толпы подростков. Домой они летели как оглашенные, словно хотели сделать на дороге новое, резиновое покрытие, и то и дело кто-нибудь разбивался насмерть. Например, как Билли Смит, который со скоростью девяносто миль в час врезался в дерево на Дип-Кат-роуд, угробив и себя, и свою подружку, Лаверну Дьюби. Однако, если не считать этого, знание Уделом провинциальных мучений было академическим. Время текло здесь по иному расписанию.

В таком милом городке не было почвы ни для каких чудовищных мерзостей. Только не здесь.

Энн Нортон гладила, и тут с сумкой продуктов ворвалась дочь, кинула ей под самый нос какую-то книжку, с задней обложки которой смотрел довольно тонколицый молодой человек, и принялась болтать.

— Помедленней, — сказала Энн. — Приглуши телевизор и рассказывай.

Сьюзан заткнула рот Питеру Маршаллу, который тысячами выдавал доллары на «Голливудские квадраты», и рассказала матери про встречу с Беном Мирсом. Миссис Нортон заставила себя выслушать излияния Сьюзан, спокойно и сочувственно кивая, несмотря на желтые предупредительные огни, которые вспыхивали каждый раз, как Сьюзан упоминала нового молодого человека… теперь молодых людей сменили мужчины, полагала миссис Нортон, хотя думать, будто Сьюзан достаточно взрослая для мужчин, было трудно. Но сегодня огни горели чуть ярче обычного.

— Звучит волнующе, — сказала она и положила на гладильную доску очередную мужнину рубашку.

— Он действительно оказался очень милым, — сказала Сьюзан. — Очень естественным.

— Ох, ноги мои, ноги, — сказала миссис Нортон. Она поставила утюг напопа, отчего тот злобно зашипел, и опустилась в бостонское кресло-качалку возле большого окна. Потянувшись, она вытащила из пачки на кофейном столике «Парламентскую» и закурила.

— Ты уверена, что он в порядке, Сьюзан?

Сьюзан оборонительно улыбнулась. — Конечно, уверена. Он похож… ну, не знаю… на инструктора из колледжа, что ли — Говорят, Сумасшедший Взрывник был похож на садовника, — задумчиво сообщила миссис Нортон.

— Чушь собачья, — бодро сказала Сьюзан. Этот эпитет неизменно раздражал ее мать.

— Дай-ка посмотреть книжку, — мать протянула к ней руку.

Сьюзан подала книгу, внезапно припомнив сцену гомосексуального изнасилования в тюремной камере.

— «Воздушный танец», — задумчиво протянула Энн Нортон и принялась наобум пролистывать страницы. Сьюзан покорно ждала. У матери было чутье на такие вещи и она, как всегда, учует. Фрамуги были подняты, ленивый предполуденный ветерок шевелил желтые кухонные занавески — мама настаивала, чтобы кухню называли столовой, как будто Нортоны жили, утопая в шике. Дом был приятным — из твердого кирпича, который было трудновато прогреть зимой, зато летом тут царила прохлада, как в речном гроте. Стоял он на полого поднимавшейся в горку Брок-стрит, и из большого окна, у которого сидела миссис Нортон, уходящая в город дорога была видна целиком. Вид радовал глаз, а зимой становился даже живописным: длинная сверкающая колея, уходящая в перспективу, нетронутый снег и уменьшенные расстоянием домики, отбрасывающие на снежное поле продолговатые мазки желтого света.

— Кажется, я читала в портлендской газете рецензию на это. Не слишком положительную — А мне нравится, — решительно заявила Сьюзан. — И он — тоже.

— Может, он и Флойду понравится, лениво сказала миссис Нортон. — Ты должна их познакомить.

Сьюзан почувствовала укол самого настоящего гнева и испугалась. Она думала, что они с матерью уже выдержали и последние юношеские бури, и даже остаточные волнения, но вот вам пожалуйста: возобновлялся древний спор — личность Сьюзан против опыта и убеждений матери… сказка про белого бычка.

— Мы уже говорили про Флойда, мам. Ты же знаешь, тут ничего прочного нет.

— В газете писали, в этой книжке еще и какие-то страшные грязные тюремные сцены. Мальчики с мальчиками.

— Ох, мама, ради Бога. — Она угостилась сигаретой из пачки матери.

— Нечего божиться, — невозмутимо сказала миссис Нортон. Она отдала книгу и стряхнула длинный столбик пепла с сигареты в керамическую пепельницу, сделанную в форме рыбы. Пепельницу подарила ей одна из приятельниц по дамскому клубу. Эта штука всегда непонятным образом раздражала Сьюзан — было что-то непристойное в том, чтобы стряхивать пепел в рот окуню.

— Я уберу продукты, — сказала Сьюзан, поднимаясь.

Миссис Нортон спокойно произнесла:

— Я просто хотела сказать, что если вы с Флойдом Тиббитсом собираетесь пожениться..

— Ради Бога, с чего ты это взяла? Я что, когда-нибудь говорила об этом? — Я полагала…

— Ты полагала неправильно, — горячо и не вполне правдиво объявила Сьюзан. Однако уже несколько недель она медленно, градус за градусом, остывала к Флойду.

— Я полагала, что, когда целых полтора года встречаешься с одним и тем же парнем, — тихо и неумолимо продолжала мать, — это означает, что дело зашло дальше стадии хождения под ручку.

— Мы с Флойдом больше, чем друзья, — бесстрастно согласилась Сьюзан. Ну, пусть сделает что-нибудь из этого. Между ними повис невысказанный вслух диалог:

— Ты спала с Флойдом?

— Не твое дело.

— Что для тебя значит этот Бен Мирс?

— Не твое дело.

— Ты собираешься втрескаться в него и сделать какую-нибудь глупость? — Не твое дело.

— Я люблю тебя, Сьюзан. Мы с папой оба тебя любим.

На это ответить было нечего. Нечего. Нечего ответить. Вот почему Нью-Йорк — или любой другой город — превратился в императив. В итоге вы всегда терпели крушение на баррикадах их невысказанной любви, будто ударяясь о стены обитой войлоком камеры. Подлинность этой любви делала невозможным дальнейший полный подтекста спор, создавая нечто, исчезавшее до того, как потерять смысл.

— Ладно, — негромко сказала миссис Нортон. Она воткнула сигарету карпу в губы, и та провалилась дальше, в брюхо.

— Я пошла наверх, — сказала Сьюзан.

— Конечно. Можно мне прочесть эту книгу после тебя?

— Если хочешь.

— Я хотела бы с ним познакомиться, — сказала Энн.

Сьюзан развела руками и пожала плечами.

— Сегодня вечером вернешься поздно?

— Не знаю.

— Что мне сказать Флойду Тиббитсу, если он позвонит?

Гнев вспыхнул снова.

— Что угодно. — Она помедлила. — Ты же все равно…

— Сьюзан!

Та, не оглядываясь, ушла наверх. Миссис Нортон осталась на месте, незряче уставившись в окно, на город. Над головой послышались шаги Сьюзан, а потом деревянный стук вытаскиваемого мольберта.

Она встала и снова взялась гладить. Когда она сочла, что Сьюзан с головой погрузилась в работу, то пошла в кладовку к телефону и позвонила Мэйбл Уэртс. Во время разговора Энн невзначай упомянула, что Сьюзи говорит, будто в их окружении объявился известный автор, а Мэйбл фыркнула и сказала: а, это ты про того, который написал «Дочь Конвея»?, на что миссис Нортон ответила: да, а Мэйбл сказала: тоже мне литература, голый секс и ничего больше. Миссис Нортон спросила: он остановился в мотеле или же…

Ну, раз уж речь зашла об этом, так он остановился в центре, в «Комнатах Евы» — единственном городском пансионе. Миссис Нортон пронизало облегчение: Ева Миллер — порядочная женщина, вдова, и никакие шуры-муры не потерпит. Ее правила относительно женщин в пансионе были краткими и по делу. Если это ваша мать или сестра — ладно. Если же нет, можете посидеть на кухне. Правило не обсуждалось.

Пятнадцатью минутами позже, искусно завуалировав свою главную цель пустячной болтовней, миссис Нортон повесила трубку.

Сьюзан, думала она, возвращаясь к гладильной доске, ох, Сьюзан… я просто хочу твоего же блага. Как ты не понимаешь?

Они возвращались из Портленда по шоссе 295, и было вовсе не поздно —самое начало двенадцатого. За пределами портлендских предместий скорость на автостраде ограничивали до пятидесяти пяти миль в час, а водителем Бен был хорошим. Фары ситроена резали темноту, как масло.

В кино оба провели время хорошо, но осторожничали, как бывает, когда люди нащупывают границы приемлемого друг для друга. Теперь Сьюзан вспомнился вопрос матери, и она сказала:

— Где ты остановился? Снял дом?

— Я заполучил уютное местечко на третьем этаже в «Комнатах Евы», на Рэйлроуд-стрит.

— Но это же ужасно! Там, наверху, должно быть, градусов под сто!

— Мне жара нравится, — сказал он. В жару мне хорошо работается. Раздеваюсь до пояса, включаю приемник и выпиваю галлон пива. И выдаю по десять страниц свежего черновика в день. К тому же там есть интересные стариканы. А когда, наконец, выйдешь на крыльцо да на ветерок… рай Господень!

— До поры до времени, — с сомнением сказала Сьюзан, — Я подумываю, не снять ли дом Марстена, — небрежно сообщил Бен. — Зашел так далеко, что даже расспросил об этом. Но его уже продали.

— Дом Марстена? — она улыбнулась. — Ты путаешь его с каким-то другим.

— Не-а. Дом, который стоит на первом холме к северо-западу от города. На Брукс-роуд.

— Его продали? Кто, скажи на милость…

— Вот и я удивился. Время от времени меня обвиняют в том, будто у меня винтиков не хватает, но даже я подумывал всего лишь снять его. Парень, который занимается продажей домов, ничего не говорит. Похоже, это глубокая мрачная тайна.

— Может, кто-нибудь, кто не в себе, хочет превратить его в дом для летнего отдыха, — сказала Сьюзан. — Кто бы это ни был, он сумасшедший. Одно дело обновить дом — я сама бы с радостью попробовала… но дом Марстена… об обновлении нет и речи. Он был развалиной уже тогда, когда я была девчонкой. Бен, зачем тебе там жить?

— А ты хоть раз была там внутри? — Нет, но на слабо заглядывала в окно.

А ты?

— Да. Один раз.

— Страшно там, да?

Они замолчали, оба думали про дом Марстена. Именно это воспоминание было лишено пастельной ностальгии прочих. Скандал и насилие, связанные с домом, имели место до их рождения, но такое в маленьких городках помнят долго и церемонно передают свои ужасы из поколения в поколение.

История Хьюберта Марстена и его жены Берди больше всего напоминала городскую страшную тайну. Хьюби в двадцатые годы был президентом крупной новоанглийской грузовой транспортной компании — компании, которая, как поговаривали, свой самый прибыльный бизнес делала после полуночи, перевозя в Массачусетс канадское виски.

В 1928 году они с женой зажиточными людьми удалились на покой в Салимов Удел, но немалую часть своего состояния (никто, даже Мэйбл Уэртс, не знал точно, какую) потеряли во время биржевого краха двадцать девятого года.

Десять лет, прошедших с упадка рынка до подъема Гитлера, Марстен с женой прожили в доме отшельниками. Их можно было увидеть только в среду днем, когда они делали в городе покупки. Ларри Мак-Леод, работавший в те годы почтмейстером, рассказывал, что Марстен выписывает четыре ежедневных газеты, «Субботнюю вечернюю почту», «Нью-Йоркер» и дешевый журнал под названием «Удивительные истории», где публиковались сенсационные рассказы. Кроме того, раз в месяц Хьюби получал от транспортной компании, обосновавшейся в Фолл-Ривер, штат Массачусетс, чек. Ларри говорил, что может определить, чек это или нет, перегнув конверт и заглянув в окошко для адреса. Именно Ларри нашел их летом 1930 года. За пять дней в почтовом ящике накопилось столько газет и журналов, что пихать дальше стало некуда. Все это Ларри пронес по дорожке, намереваясь засунуть между сеткой от комаров и входной дверью.

Стоял август, лето было в разгаре, начинались самые жаркие дни, и трава во дворе у Марстена перед парадным крыльцом — зеленая, буйная — доходила до середины икр. Деревянную решетку на западной стороне дома сплошь покрыла жимолость. Вокруг белых, как воск, благоухающих соцветий лениво жужжали жирные пчелы. В те дни дом, несмотря на высокую траву, все еще выглядел приятно, и все сходились на том, что до того, как повредиться головой, Хьюби выстроил самый красивый в Салимовом Уделе дом.

Пройдя до середины дорожки (согласно истории, которую по прошествии некоторого времени, затаив от ужаса дыхание, рассказывали каждой новой леди, вступившей в дамский клуб), Ларри унюхал что-то нехорошее — вроде бы протухшее мясо. Он постучал в парадную дверь, но ответа не получил. Он заглянул в нее, но в густом сумраке ничего не смог разобрать. Вместо того, чтобы зайти, он обошел дом с тыла. Там пахло еще хуже. Ларри попробовал заднюю дверь, обнаружил, что она незаперта и шагнул в кухню. В углу, раскинув ноги, босиком распростерлась Берди Марстен. Полголовы у нее снесло выстрелом в упор из тридцать шестого калибра. («Мухи, — всегда говорила в этом месте Одри Херси спокойным авторитетным тоном. — Ларри сказал, кухня была полна ими. Они жужжали, садились на… ну понимаете, и опять взлетали. Мухи.») Ларри Мак-Леод развернулся и отправился прямиком в город. Он сходил за Норрисом Верни, который тогда был констеблем, и за тремя или четырьмя зеваками из Универмага Кроссена — в те дни им все еще управлял отец Милта. Среди них был старший брат Одри, Джексон. Они вернулись в шевроле Норриса и почтовом фургончике Ларри.

Никто из горожан так и не побывал в доме — сенсация оказалась кратковременной. После того, как возбуждение улеглось, портлендская «Телеграм» напечатала о происшествии художественный очерк. Дом Хьюберта Марстена оказался заваленной отбросами, беспорядочно захламленной помойкой, кишащей воинственными крысами. Узкие проходы вились между желтеющими кипами газет и журналов и кучами плесневеющих, совершенно ненужных книжек, когда-то полученных в подарок. Предшественницей Лоретты Старчер из помойки были извлечены и отправлены в Публичную библиотеку Иерусалимова Удела полные собрания сочинений Диккенса, Скотта и Мэриэтта, которые и по сей день хранились там на стеллажах.

Джексон Херси взял «Субботнюю вечернюю почту», начал пролистывать и вдруг присмотрелся повнимательнее. К каждой странице липкой лентой был аккуратно приклеен доллар.

Как повезло Ларри, Норрис Верни обнаружил, направляясь в обход дома к черному ходу. К креслу оказалось прикручено ремнем орудие убийства — так, что ствол указывал прямехонько на входную дверь на уровне груди. Ружье было на взводе, а от курка по коридору к дверной ручке тянулась веревочка. («Вдобавок ружье было заряжено, говорила в этом месте Одри. — Стоило Ларри Мак-Леоду разок потянуть — и он отправился бы прямиком к райским вратам.») Там были и другие ловушки, менее смертоносные. Над кухонной дверью приспособили сорокафунтовую связку газет. Одну из подступеней ведущей на второй этаж лестницы подпилили, что могло стоить кому-нибудь сломанной лодыжки. Быстро стало ясно, что Хьюби Марстен был мало сказать Тронутым — он был совершенным психом.

Самого Хьюби нашли наверху в спальне, которой оканчивался коридор. Хьюби свисал с потолочной балки (Сьюзан с подружками сладко мучили друг друга историями, по мелочам почерпнутыми у старших. У Эйми Роклифф на заднем дворе была игрушечная избушка, и они запирались в ней и сидели в темноте, пугали друг друга домом Марстена еще даже до того, как Гитлер вторгся в Польшу, и повторяли услышанное от старших, украшая его множеством неприятных подробностей, на какие только было способно их воображение. Даже сейчас, восемнадцать лет спустя, Сьюзан обнаружила, что само воспоминание о доме Марстена подействовало на нее как заклинание чародея, вызвав тягостно отчетливые образы: в игрушечном домике Эйми скорчились, держась за руки, маленькие девочки, а сама Эйми внушительно и зловеще говорит: «Лицо у него все распухло, а язык почернел и вывалился изо рта, и по нему ползали мухи. Моя мамочка рассказывала миссис Уэртс.») — …дом.

— Что? Прости, — она вернулась в настоящее, почти физически ощутив рывок. Бен съезжал с автострады на спуск, с которого начинался въезд в Салимов Удел.

— Я сказал, это старый дом с привидениями.

— Как сходишь туда, расскажешь.

Он невесело рассмеялся и резко включил дальний свет. Пустынный двухполосный асфальт убегал вперед, в аллею сосен и елей.

— Все началось с детских шуточек. Может, в этом никогда и не было ничего больше. Помню, происходило это в пятьдесят первом, и детишками тогда приходилось работать головой — ведь до нюханья авиационного клея из бумажных пакетов тогда еще не додумались. Я очень много играл с ребятами с Поворота — теперь почти все они, вероятно, разъехались отсюда… а что, юг Салимова Удела по-прежнему называют Поворотом?

— Да.

— Я шатался с Дэйви Барклэем, Чарльзом Джеймсом — только все ребята звали его Сынок, — Хэролдом Роберсоном, Флойдом Тиббитсом…

— С Флойдом? — ошарашенно спросила Сьюзан.

— Да, а ты его знаешь?

— Я с ним гуляла, — сказала она, испугалась, что голос прозвучал странно, и заторопилась: — Сынок Джеймс тоже еще тут. У него на Джойнтер-авеню бензоколонка. Хэролд Роберсон умер. Лейкемия.

— Все они были старше меня на год — два. У них был клуб. Элитный, знаешь ли. Обращаться только Кровавым Пиратам с тремя рекомендациями. — Бен хотел, чтобы это прозвучало легко, но в словах таилось бремя давней горечи. Но я был настырным. От жизни я хотел только одного — стать Кровавым Пира том… по крайней мере, в то лето. Они, наконец, ослабли и сказали, что меня могут принять, если я пройду посвящение, которое выдумал Дэйви. Мы все пойдем на холм к дому Марстена, и мне надо будет зайти внутрь и что-нибудь вынести оттуда. Какой-нибудь трофей.

Он хохотнул, но во рту у него пересохло — И что же произошло?

— Я забрался в дом через окно. Хотя прошло уже двенадцать лет, в доме все еще было полно хлама. Газеты, должно быть, забрали во время войны, но прочее осталось. В коридоре возле входной двери стоял стол, а на нем один из снежных шаров — знаешь, о чем я? Там внутри крошечный домик и, когда встряхнешь, идет снег. Я сунул шар в карман, но не ушел. Мне действительно хотелось доказать, какой я. Поэтому я пошел наверх — туда, где он повесился. — О Господи, — сказала Сьюзан.

— Залезь в бардачок, достань мне сигарету, ладно? Я пытаюсь закончить, но без сигареты нельзя.

Она дала ему сигарету, и Бен чиркнул прикрепленной к приборному щитку зажигалкой.

— В доме воняло. Не поверишь, как воняло. Плесенью и гниющей мебелью… или коврами… и еще был какой-то прогорклый запах, как от испортившегося масла. И запах какой-то живности —крыс, сурков или еще чего-то — которая гнездилась в стенах, а может, устроилась на зимнюю спячку в погребе. Едкий сырой запах.

Я прокрался по лестнице — перепуганный насмерть малыш девяти лет. Вокруг поскрипывал и оседал дом, и слышно было, как по другую сторону штукатурки от меня разбегаются какие-то твари. Я все время думал, что за спиной слышу шаги. И боялся обернуться — вдруг я увидел бы Хьюби Марстена, тащившегося следом с совершенно черным лицом и петлей в руке Бен очень сильно сжал руль. Легкость из его тона исчезла. Яркость воспоминаний немного испугала Сьюзан. в слабом свете приборной доски лицо Бена прорезали вертикальные морщины, как у человека, путешествующего по ненавистной стране, которую не удается полностью забыть.

— Наверху лестницы я собрал всю храбрость и пробежал по коридору к комнате. Моя идея была такова: вбежать туда, схватить там что-нибудь еще и убираться к чертовой матери. Дверь в конце коридора оказалась закрыта. Я видел, как она все приближается и приближается, видел, что петли осели, а нижний край покоится на порожке. Мне видна была серебряная дверная ручка, немного потускневшая в том месте, где за нее брались рукой. Когда я потянул за нее, нижний край двери визгливо заскрежетал по дереву пола, как будто женщина закричала от боли. Думаю, будь я умнее, я сразу бы развернулся и убрался оттуда к черту. Но я был по уши накачан адреналином, Поэтому вцепился в дверь обеими руками и изо всех сил потянул. Дверь распахнулась. А за ней оказался Хьюби — он свисал с балки, свет из окна очерчивал силуэт его тела.

— Ох, Бен, не надо, — нервно сказала Сьюзан.

— Да нет, я правду говорю, — настаивал он. — Правду о том, что увидел девятилетний мальчик и что мужчина, вопреки всему, помнит двадцать четыре года спустя. Там висел Хьюби, и лицо у него было вовсе не черным. Оно было зеленым. Глаза заплыли опухолью. Руки синевато-бледные… отвратительные. А потом он открыл глаза.

Бен глубоко затянулся и выкинул сигарету за окошко, в темноту.

— Я завизжал так, что, наверное, и за две мили было слышно. А потом кинулся наутек. На середине лестницы я упал, слетел вниз, поднялся, выбежал через входную дверь и дунул прямиком по дороге. Ребята ждали меня примерно полумилей дальше. Тут-то я и заметил, что так и держу в руке стеклянный шар. Он до сих пор у меня.

— Ты же на самом деле не думаешь, что видел Хьюберта Марстена, а, Бен? —Далеко впереди Сьюзан увидела мигающий желтый огонь, который обозначил центр города, и обрадовалась.

После долгой паузы он сказал:

— Не знаю. — Он сказал это неохотно, с трудом, словно предпочел бы сказать «н е т» и тем самым закрыть тему. — Вероятно, я так завелся, что все это мне померещилось. С другой стороны, в идее, будто дома поглощают выраженные в их стенах эмоции, будто они хранят что-то вроде… сухого экстракта — в этом есть своя правда. Возможно, подходящая личность… личность мальчика с развитым воображением, например… может сработать как катализатор, и этот сухой экстракт вызовет активное проявление… не знаю, чего. Я говорю не о привидениях как таковых. Я говорю о неком трехмерном психическом телевидении. Может быть, это даже нечто живое. Чудовище, если хочешь Она взяла у него одну сигарету и прикурила.

— Ну, все равно. Много недель спустя я все еще спал при включенном свете, а снилось мне, что я до конца жизни открываю и закрываю ту дверь. Стоит мне перенести стресс, и сон возвращается.

— Это ужасно.

— Нет, вовсе нет, — сказал Бен. Ну, как бы там ни было, не слишком. Он ткнул большим пальцем в безмолвно спящие дома Джойнтер-авеню, которые они проезжали. — Иногда я недоумеваю: почему самые доски этих домов не кричат от ужасных вещей, которые случаются во сне. — Он помолчал. — Если хочешь, поехали в центр, к Еве, немножко посидим на крыльце. Внутрь пригласить тебя я не могу, но у меня в морозилке парочка бутылок «кока-колы», а в комнате, если есть желание выпить перед сном, немного «Бакарди».

— Я была бы двумя руками «за».

Он свернул на Рэйлроуд-стрит, внезапно выключил фары и заехал на маленькую грязную стоянку, которой пользовались постояльцы меблированных комнат. Выкрашенное в белый цвет заднее крыльцо было обведено красной каймой. Выстроившиеся в ряд три плетеных стула глядели на Королевскую реку. Река казалась ослепительным сном: на дальнем берегу в деревьях запуталась поздняя летняя луна, на три четверти полная; она рисовала на воде серебряную дорожку. Поскольку город молчал, Сьюзан расслышала слабый шум пенящейся воды, которая стекала в шлюзы дамбы — Садись. Я сейчас.

Он вошел в дом, тихонько притворив дверь-ширму, а она уселась в одну из качалок. Несмотря на свою странность, Бен ей нравился. Сьюзан была не из тех, кто верит в любовь с первого взгляда, хотя она действительно не сомневалась, что часто возникает мгновенное вожделение (которое обычно более невинно именуется увлечением). И все-таки Бен не был человеком, который мог бы заурядно вдохновить на полночные писания в хранящемся под замком дневнике — он был слишком худощав для своего роста, немного бледноват. Его лицо было самоуглубленным и книжным, а глаза редко выдавали ход мысли. Все это венчала тяжелая копна черных волос, которая выглядела так, словно ее расчесывали не гребешком, а пальцами. И эта история…

Ни «Дочь Конвея», ни «Воздушный танец» не намекали на такие болезненные повороты мысли. Первая книга была о дочери министра, которая убегает из дому, присоединяется к контркультуре и пускается в долгое путешествие по стране автостопом, по принципу «нынче здесь, завтра там». Вторая рассказывала историю Фрэнка Баззи, сбежавшего преступника, который в другом штате начинает новую жизнь — автослесарем —и о его окончательном исправлении. Обе книжки были светлыми, энергичными, и тень свисающего Хьюби Марстена, зеркально отраженная в глазах девятилетнего мальчика, похоже, не накрыла ни одну из них Сьюзан обнаружила, что, словно от одного лишь предположения, ее взгляд увело влево от реки, за крыльцо, где звезды загораживал последний на подступах к городу холм.

— Вот, — сказал Бен. — Надеюсь, это подойдет…

— Погляди на дом Марстена, — сказала Сьюзан.

Он поглядел. Там горел свет.

Все было выпито, миновала полночь, луна почти исчезла из вида. Они поговорили о чем-то легком, потом Сьюзан сказала, заполнив паузу:

— Ты мне нравишься, Бен. Очень.

— Ты мне тоже. И я удивлен… нет, я не то хотел сказать. Помнишь, как я глупо пошутил в парке? Уж слишком везет.

— Если захочешь меня повидать еще раз, я согласна.

— Да.

— Но не торопись. Помни, я просто девчонка из маленького городка.

Он улыбнулся.

— Очень похоже на Голливуд. Но на хороший Голливуд. Сейчас я должен тебя поцеловать, да?

— Да, — серьезно ответила она. Думаю, в сценарии дальше именно это.

Бен сидел рядом с девушкой в кресле-качалке и, не прекращая медленного движения вперед-назад, перегнулся через подлокотник и прижался ртом к губам Сьюзан, не делая ни малейшей по пытки ни всосать ее язык, ни прикоснуться к ней. Губы Бена оказались твердыми от нажатия ровных зубов, дыхание слабо пахло ромом и табаком. Сьюзан тоже принялась покачиваться, и движение превратило поцелуй в нечто новое. Он то ослабевал, то разгорался, то легкий, то крепкий.

Сьюзан подумала: «Он пробует, какова я на вкус». Мысль пробудила в ней скрытое отчетливое возбуждение, и она прервала поцелуй, не дожидаясь, пока он заведет ее дальше.

— У-у, — сказал Бен.

— Хочешь завтра вечером пообедать у меня дома? — спросила она. — Держу пари, мои будут в восторге от знакомства с тобой. — Момент был таким радостным и безмятежным, что Сьюзан могла кинуть матери этот кусок.

— Готовка домашняя?

— Домашней некуда.

— Буду очень рад. Я, с тех пор как приехал, живу обедами из полуфабрикатов.

— Тогда в шесть? Мы в Стиксвилле едим рано.

— Конечно. Отлично. И, кстати о доме, лучше я тебя провожу. Пошли.

На обратном пути они не разговаривали, пока Сьюзан не увидела огонек, подмаргивающий в ночи с вершины холма — тот, что мать всегда оставляла, если Сьюзан не было дома.

— Интересно, кто это там? — спросила она, глядя в сторону дома Марстена.

— Вероятно, новый хозяин, — уклончиво ответил Бен — Этот свет не похож на электрический, — задумчиво проговорила она. Слишком желтый, слишком слабый. Может, керосиновая лампа?

— Наверное, у них еще не было случая подключить энергию.

— Может быть. Но любой, кто хоть немного способен заглянуть вперед, позвонил бы в Энергокомпанию до того, как въехать.

Он не ответил. Они уже были у подъездной дороги Нортонов.

— Бен, — неожиданно сказал девушка, — твоя новая книга — о доме Марстена?

Он рассмеялся и чмокнул ее в кончик носа.

— Уже поздно.

Она улыбнулась.

— Я не хотела выспрашивать.

— Ничего страшного. Но, может, в другой раз… днем.

— Договорились.

— Лучше беги-ка в дом, девчушка. Завтра в шесть?

Она взглянула на часы.

— Сегодня в шесть.

— Спокойной ночи, Сьюзан.

— Спокойной ночи.

Сьюзан вылезла из машины и легко побежала по дорожке к боковой двери, потом обернулась и, когда Бен стал отъезжать, помахала. Прежде, чем зайти в дом, она прибавила к списку для молочника сметану. Печеная картошка со сметаной придаст ужину легкий шик.

Еще минуту она медлила, глядя вверх, на дом Марстена, а потом зашла внутрь

В маленькой, похожей на коробку комнатушке Бен разделся, не зажигая света, и голый заполз в постель. Сьюзан оказалась милой девочкой — первой милой девочкой, какую он встретил после гибели Миранды. Бен надеялся, что не пытается превратить ее в новую Миранду — это было бы мучительно для него и чудовищно несправедливо по отношению к ней.

Он улегся и позволил себе поплыть. Незадолго до того, как навалился сон, Бен приподнялся на локте и посмотрел в окно, на фоне которого квадратной тенью виднелась его пишущая машинка, а рядом с ней — тонкая стопка листков. Он специально попросил Еву Миллер сдать ему именно эту комнату после того, как посмотрел еще несколько, потому что ее окна выходили прямо на дом Марстена.

Там все еще горел свет.

В эту ночь, впервые с тех пор, как Бен приехал в Салимов Удел, ему приснился давний сон — с такой живостью он не возвращался с самой гибели Миранды в аварии.

Бег по коридору; ужасный визг отворяемой двери; висящая фигура, которая неожиданно открыла отвратительные заплывшие глаза; охваченный медленной паникой сновидения, будто увязнув в густой тине, Бен оборачивается к двери…

И обнаруживает, что та заперта.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. УДЕЛ (I)

Разбудить город — дело нехитрое, заботы ждать не будут. Даже когда краешек солнца еще прячется за горизонтом, а земля окутана тьмой, жизнь уже начинается.

4:00 утра.

Мальчики Гриффена — Хэл, восемнадцати лет, и Джек, четырнадцати, вместе с двумя наемными рабочими начали доение. Отмытый добела и сияющий хлев являл собой чудо чистоты. С обеих сторон тянулись стойла, вдоль них шли дорожки без единого пятнышка, а между дорожками, по центру, шел под уклон цементный желоб-поилка. Хэл щелкнул выключателем в дальнем конце хлева, отвернул вентиль и пустил воду. Загудел, включаясь в бесперебойную работу, электронасос, который поднимал ее из артезианского колодца (ферма снабжалась из двух таких). Хэл был парнишкой угрюмым, не слишком сообразительным, а в этот день — особенно раздраженным. Вчера вечером они с отцом выясняли отношения. Хэл хотел бросить школу. Он ее ненавидел. Он ненавидел тамошнюю скуку, требование неподвижно высиживать по добрых пятьдесят минут, а еще — все предметы за исключением лесного дела и черчения. Английский доводил до исступления, история была глупостью, счетоводство — непонятным. А самым поганым было то, что и одно, и другое, и третье не имело никакого значения. Коровам плевать, говоришь ли ты «не-а» и путаешь ли времена; им наплевать, кто был главнокомандующим проклятой Потомакской армии во время проклятой Гражданской войны, а что до математики, так собственный папаша Хэла — чтоб ему пусто было — не мог даже под угрозой расстрела сложить пятьдесят и пятьдесят с половиной. Вот почему он держал бухгалтера. А поглядеть на этого парня! Выучился в колледже, а все одно пашет на такого болвана, как старик Хэла. Папаша много раз говорил: не в книжках секрет успешного ведения дел (а молочная ферма — бизнес не хуже любого другого), разбираться в людях —вот где собака зарыта. Папаша был мастак поразоряться насчет чудес образования и своих шести классов. Читал старик исключительно «Читательский дайджест», а ферма приносила 16 000 долларов в год. Понимать в людях. Уметь жать им руки и спрашивать, как их жены, называя тех по имени. Ну, в людях Хэл разбирался. Они делились на два сорта: такие, которыми можно помыкать, и такие, которыми нельзя. Первые соотносились с последними, как десять к одному.

К несчастью, папаша и был этим одним Хэл оглянулся через плечо на Джека, который медленно таскал вилами из разваленной копны сено в четыре первых стойла. Вот он, книжный червяк, папочкин любимчик! Дерьмо несчастное.

— Давай-давай! — крикнул он. — Давай сено!

Он открыл замки склада, вытащил первый из четырех электродоильников и по катил его по проходу, ожесточенно хмурясь над блестящей верхушкой из нержавейки. В бога-душу-мать школа! Перед ним бесконечной гробницей простирались еще девять месяцев учебы.

4:30 утра.

Плоды вчерашней поздней дойки были обработаны и теперь держали путь обратно в Удел, на сей раз не в гальванизированных стальных флягах для молока, а в картонках с пестрой наклейкой «Слюфут-хиллские молочные продукты». Отец Чарльза Гриффена торговал собственным молоком, но это стало непрактичным. Конгломераты поглотили последних независимых фермеров. Молочником от Слюфут-Хилл в западной части Удела работал Ирвин Пэринтон. Свой маршрут он начал с Брокстрит (известной в округе как «Та стиральная доска, креста на ней нет»). Позже он проедет по центру города, а потом выберется оттуда по Брукс-роуд. Вину в августе сравнялось шестьдесят один, и приближающийся уход на пенсию впервые показался реальным и возможным. Его жена, злобная старая стерва по имени Элси, умерла осенью семьдесят третьего года (единственным знаком внимания, какой она оказала мужу за двадцать семь лет их брака было то, что она умерла раньше него) и когда, наконец, пришло время уходить на покой, Вин собрался прихватить свою собаку, кокера-полукровку по кличке Док, и переехать поближе к Пемакид Пойнт. Он планировал каждый день спать до девяти и больше ни разу не видеть восхода.

Он подъехал к дому Нортонов и положил в корзинку их заказ: апельсиновый сок, две кварты молока, дюжину яиц. Когда Вин выбирался из кабины, колено прострелила боль, но несильная. Все предвещало отличный день. К обычному списку миссис Нортон округлым палмеровским почерком Сьюзан было прибавлено: "Вин, пожалуйста, оставьте одну маленькую упаковку сметаны. Спасибо.”

Пэринтон вернулся за сметаной, думая, что сегодня — один из тех дней, когда всем хочется чего-нибудь эдакого. Сметана! Он один раз попробовал ее, и его чуть не вырвало.

Небо на востоке начало светлеть, а в полях, отделявших Брок-стрит от города, королевскими бриллиантами засверкала тяжелая роса.

5:15 утра.

Вот уже двадцать минут, как Ева Миллер встала, натянув обтрепанный халат и расшлепанные розовые тапочки. Она готовила себе завтрак — яичница-болтунья из четырех яиц, восемь тонких ломтиков бекона, кастрюлечка домашнего жаркого. Эту скромную трапезу украсили два тоста с вареньем и десять унций апельсинового сока в высоком стакане. За соком последовали две чашки кофе со сливками. Ева была женщиной крупной, но нельзя сказать, чтобы толстой. Она слишком ожесточенно трудилась, поддерживая в доме надлежащий порядок, чтобы когда-нибудь растолстеть. У нее были героические, раблезианские формы. Наблюдать, как она хлопочет возле своей восьмиконфорочной электрической плиты было все равно, что следить за неутомимым прибоем или передвижением песчаных дюн.

Еве нравилось завтракать в таком вот полном одиночестве, планируя работу на весь день. Работы было полно: по средам она меняла постельное белье. Сейчас у нее было девять жильцов, включая и новенького, мистера Мирса.

В доме было три этажа и семнадцать комнат, а еще — полы, которые требовалось мыть, лестницы, которые надо было отскабливать, перила, которые следовало натереть воском и ковер в центральной комнате, который нужно было перевернуть. Она возьмет в помощь Проныру Крейга — если только он не отсыпается после капитальной попойки. Как раз, когда она садилась к столу, открылась дверь черного хода.

— Привет, Вин. Как дела — Сносно. Коленка немножко буянит.

— Сочувствую. Не хочешь оставить лишнюю кварту молока и галлон того лимонада?

— Конечно, — покорно сказал он. — Я знал, что денек выдастся именно такой. Она углубилась в яичницу, игнорируя замечание. Вин Пэринтон всегда находил, на что пожаловаться, хотя Господь свидетель: с тех пор, как та кошка, что держала его на крючке, свалилась в погреб и сломала шею, он должен был стать счастливейшим из живущих на земле. В без четверти шесть — дымя «Честерфилдом», Ева как раз приканчивала вторую чашку кофе — в розовые кусты, глухо шмякнув об стену, свалилась «Пресс-Герольд». В третий раз за неделю. Парнишка Килби совершенно спятил. Может, у него из битой головы выскочило, как доставлять газеты? Ладно. Пусть полежит. Сквозь окна на восточной стороне в дом косо падал слабый, золотой-презолотой свет очень раннего утра. Это было лучшее время дня Евы, и она ни за что на свете не потревожила бы этот невозмутимый покой.

Ее жильцы имели право пользоваться плитой и холодильником — вместе с еженедельной сменой белья это входило в плату за жилье, — и очень скоро покою придет конец: спустятся Гровер Веррилл с Мики Сильвестром, чтоб перед уходом на текстильную фабрику «Гэйтс-Фоллз», где оба работали, с хлюпаньем напиться молока со сладостями.

Евины мысли как будто бы вызвали предвестник их появления — в туалете на третьем этаже полилась вода, а на лестнице раздался топот тяжелых рабочих башмаков Сильвестра.

Она тяжело поднялась и пошла выручать газету.

6:05 утра.

В некрепкий утренний сон Сэнди Макдугалл проник тоненький поскуливающий плач ребенка, и, не открывая затуманенных глаз, она поднялась, чтобы взглянуть на малыша. Ободрав голень о ночной столик, Сэнди сказала: "какашка!”

Услышав ее голос, ребенок заверещал громче.

— Заткнись! — завопила она. — Уже иду!

Она прошла по узкому коридору вагончика на кухню — стройная девушка, теряющая едва заметную красоту… если Сэнди хоть когда-нибудь ею обладала. Сэнди вынула из холодильника бутылочку Рэнди, подумала, что надо бы ее подогреть, потом подумала — а ну ее к черту. Если тебе так приспичило, можешь выпить и холодное.

Она прошла в детскую и холодно взглянула на ребенка. Ему уже исполнилось десять месяцев, но для своего возраста мальчик был болезненным и плаксивым. Ползать он начал только в прошлом месяце. Может быть, у него полиомиелит или что-то в этом роде. Сейчас на руках малыша — и на стене тоже — что-то было. Она наклонилась, недоумевая, во что это, пресвятая дева, он влез.

Сэнди было семнадцать. В июле они с мужем отметили первую годовщину свадьбы. Когда она выходила за Ройса Макдугалла на седьмом месяце, напоминая новогоднего увальня-снеговика, брак казался точь-в-точь таким благословенным, каким его назвал отец Каллахэн — благословенным выходом из положения. Теперь он казался кучей какашек. Чем, с отвращением поняла Сэнди, Рэнди и перемазал ручонки, стену и волосы.

Она стояла, тупо глядя на него, с холодной бутылочкой в руке.

Вот ради чего она бросила школу, друзей, надежды стать манекенщицей. Ради этого приткнувшегося на Повороте паршивого вагончика, где со стоек лохмотьями сходил пластик, ради мужа, который весь день вкалывал на фабрике, а по вечерам отправлялся пьянствовать или резаться в покер со своими никчемушными дружками с бензоколонки. Ради пацана, который как две капли воды был похож на своего никчемного папочку и пачкал какашками все подряд.

Мальчик вопил из всех сил.

— А ну, заткнись! — неожиданно заорала она в ответ и швырнула в него пластиковой бутылочкой. Бутылочка угодила в лоб, и малыш опрокинулся в кроватке на спину, скуля и размахивая ручонками. Прямо под линией волос отпечатался красный кружок, и Сэнди ощутила пугающий укол радости, жалости и ненависти, подкативших к горлу. Она вытащила его из кроватки, как тряпку — Заткнись! Заткнись! Заткнись! —не сумев остановиться, она два раза сильно ударила Рэнди, и тот так зашелся от боли, что беззвучно захрипел. Он лежал в кроватке, широко разевая рот, лицо полиловело.

— Прости, — пробормотала она. — Иисус-Мария-Иосиф. Прости. Рэнди, ты в порядке? Подожди минутку, мамочка тебя вымоет.

К тому времени, как она вернулась с мокрой тряпочкой, оба глаза Рэнди распухли, закрылись и поменяли цвет, но бутылочку он взял и, когда мать принялась обмывать ему личико мокрой тряпкой, беззубо улыбнулся.

«Скажу Рою, что он свалился с пеленального столика,» — подумала Сэнди. — "Он поверит. О, Господи, хоть бы поверил.”

6:45 утра.

Почти все «синие воротнички», проживающие в Салимовом Уделе, держали путь на работу. Майк Райерсон был одним из тех немногих, кто работал в самом городке. В ежегодном городском отчете он именовался «землеустроителем», но на самом деле отвечал за содержание трех городских кладбищ. Летом эта работа была почти круглосуточной, но и зимой Майк не гулял руки в брюки, как, похоже, думал кое-кто из местных вроде невыносимого Джорджа Миддлера, который жил в центре у скобяной лавки. Часть времени Майк работал у Карла Формена, уделовского могильщика, а почти все местные старики, похоже, отдавали Богу душу зимой.

Сейчас он направлялся из города на Бернс-роуд в пикапе, нагруженном садовыми ножницами, электрической машинкой для стрижки живой изгороди, коробкой колышков, ломом — на случай, если надгробие упадет и его надо будет поднимать, — десятигаллонной канистрой бензина и двумя газонокосилками фирмы «Бриггс и Стратон».

В это утро ему предстояло подстричь траву на Хармони-Хилл, привести надгробия в надлежащий вид и при необходимости отремонтировать каменную ограду, а нынче в полдень он поедет на другой конец города, на Школьный холм, на тамошнее кладбище, куда время от времени наведывались школьные учителя сделать копии с барельефов, поскольку там хоронила своих покойников вымершая колония трясунов. Но из всех трех кладбищ Хармони-Хилл нравилось Майку больше всего. Оно было не таким старым, как погост на Школьном холме, зато приятным и тенистым. Майк надеялся когда-нибудь — лет этак через сто — и сам там лечь.

Майку было двадцать семь. Его пестрая карьера включала даже три года в колледже. Он надеялся в один прекрасный день вернуться и доучиться до конца. Открытое приятное лицо Майка было красиво, поэтому для него не составляло труда подцепить субботним вечером «У Делла» или в Портленде одинокую женщину. Некоторых отпугивала его работа, и Майк честно считал это непонятным. Приятная работа, без начальника, который бы все время стоял над душой, трудился Райерсон на воздухе под Божьим небом — так что с того, если он выроет пару-тройку могил или при случае поведет катафалк Карла Формена? Кому-то надо этим заниматься. По соображениям Майка, единственной вещью, более естественной, чем смерть, был секс.

Напевая себе под нос, он свернул на Бернс-роуд и, поднимаясь на холм, переключил передачу на вторую. Позади машины пенилась сухая пыль. Сквозь вялую летнюю зелень по обе стороны дороги виднелись голые стволы деревьев, сгоревших в пожаре пятьдесят первого года — они напоминали скелеты, разрушающиеся старые кости. Майк знал, что среди этих деревьев полно поваленных стволов, где, если не поостеречься, можно сломать ногу, как в капкане. Даже по прошествии четверти века шрам от великого пожара никуда не делся. Вот то-то и оно. В разгар жизни попадаешь в смерть.

Кладбище располагалось на вершине холма. Майк свернул на подъездную дорогу, готовый выскочить и отпереть во рота… а потом надавил на тормоз и остановил содрогнувшийся грузовик.

С кованых железных ворот вниз головой свисал труп собаки, а земля под ними превратилась от крови в месиво. Майк вылез из грузовика и поспешил к воротам. Он вынул из задних карманов рабочие перчатки и одной рукой приподнял голову пса. Та поднялась с ужасной бескостной легкостью, и Майк уставился прямо в пустые стеклянные глаза Дока, кокера-полукровки Вина Пэринтона. Собаку подвесили к одному из высоких остриев ворот, как кусок говядины к мясницкому крюку. По трупу уже неспешно ползали медлительные от прохлады раннего утра мухи.

Майк дергал изо всех сил, тянул, и, наконец, стащил пса с ворот, чувствуя тошноту от сырых звуков, сопровождавших эти усилия. Кладбищенский вандализм был для него старой песенкой, особенно в канун Дня всех святых, но до того оставалось еще полтора месяца, да и ничего подобного Майк еще не видел. Обычно довольствовались тем, что опрокидывали несколько надгробий, выцарапывали несколько непристойностей и вывешивали на ворота бумажный скелет. Но это убийство не было делом рук ребятишек — или же они настоящие ублюдки. Сердце Вина будет разбито. он обдумал, не забрать ли собаку в город прямо сейчас, чтобы показать Паркинсу Джиллеспи, но решил, что это ничего не даст. Старину Дока, беднягу, можно забрать в город, когда Майк поедет обедать… не сказать, чтоб у него сегодня был хороший аппетит.

Он отпер ворота и взглянул на свои перчатки, вымазанные кровью. Железные прутья ворот придется отскабливать, и, похоже, сегодня днем до Школьного холма ему не добраться. Он заехал за ограду и поставил машину, но больше не напевал. Изюминка дня исчезла.

8:00 утра.

Грохочущие желтые школьные автобусы отправились по назначенным маршрутам, собирая детей, которые вышли к своим почтовым ящикам и резвились там или стояли, держа свертки с ленчем. За рулем одного из этих автобусов сидел Чарли Роудс, его маршрут охватывал Тэггарт-Стрим-роуд в восточном Уделе и верхнюю половину Джойнтер-авеню.

Дети, ездившие в автобусе Чарли, вели себя лучше всех в городе — если уж на то пошло, то лучше всех в учебном округе. В автобусе номер шесть не бывало ни воплей, ни грубых шуток, ни дерганья за косички. Они, черт их возьми, сидели тихо и помнили, как надо себя вести — а не то имелась возможность прошагать две мили до начальной школы на Стэнли-стрит пешком да еще объясняться в учительской, почему так вышло.

Чарли знал, что они про него думают и очень хорошо представлял себе, как называют его за глаза. Ну да ничего. Он не собирался позволить всем, кому не лень, валять дурака и пакостить в его автобусе. Пусть приберегут это для своих бесхребетных учителишек. У директора со Стэнли-стрит хватило смелости спросить Чарли, «по наитию» ли он действовал, когда три дня подряд ссаживал мальчишку Дорхэма только за то, что тот разговаривал чуть громче, чем надо. Чарли уставился на него, и мало-помалу директор (мокроухая маленькая пискля, всего четыре года как из колледжа) отвел глаза. Начальник автопарка С.А.Д., старый приятель Дейв Фельсен — они вместе прошли весь путь до Кореи — он-то понимал. Им обоим было ясно, что творится в стране и как пацан, который «просто разговаривал чуть громче, чем надо» в школьном автобусе в пятьдесят восьмом году оказывался в шестьдесят восьмом парнем, который при всех ссал на флаг. Чарли взглянул в широкое зеркальце над головой и увидел, как Мэри Кэйт Григсон передала записку своему маленькому дружку, Бренту Тенни. Маленькому дружку, ага, так точно. Нынче они уже к шестому классу трахаются почем зря. Он притормозил, включив мигалки «стоп». Мэри Кэйт с Брентом испуганно подняли глаза.

— Есть о чем поговорить, да? —спросил Чарли у зеркальца. — Добро. Лучше вам двигать.

Он открыл складную дверь и подождал, чтобы они сошли с его автобуса к чертовой матери.

9:00 утра.

Проныра Крейг выкатился из постели — в буквальном смысле. Льющийся в окошко третьего этажа солнечный свет слепил глаза. В голове тошнотворно бухало. Парень сверху, писатель, уже затюкал. Иисусе, надо быть дурней мартовского зайца, чтобы день деньской так стучать — тап-тап-тап Он поднялся и в одних подштанниках пошел к календарю, взглянуть, не безработный ли он сегодня. Нет. Нынче была среда.

Похмелье было не таким тяжким, как случалось. Он просидел у Делла до часу — до закрытия — но при себе имел только два доллара и, когда они улетучились, не сумел много выпить на чужой счет. Теряю контакт, подумал он и поскреб рукой щеку.

Проныра натянул теплую нижнюю фуфайку, которую носил и зимой, и летом, зеленые рабочие штаны, а потом открыл шкаф и вытащил свой завтрак — бутылку теплого пива (выпить тут, наверху) и пачку благотворительных овсяных хлопьев (съесть внизу). Он ненавидел овсянку, но пообещал вдове, что поможет перевернуть этот ее ковер — а она, наверное, уже напридумывала и других дел.

Ему, в общем-то, было наплевать, но так повелось с тех времен, когда он делил с Евой Миллер постель. Ее муж погиб от несчастного случая на лесопилке в пятьдесят девятом, и до некоторой степени это было забавно, если можно назвать забавным такое ужасное происшествие. В те дни на лесопилке работало не то шестьдесят, не то семьдесят человек, а Ральф Миллер стоял в очереди к директорскому креслу. Происшедшее с ним было до некоторой степени забавным, поскольку с пятьдесят второго года Ральф Миллер и пальцем не притрагивался к машинам —целых семь лет, с тех пор, как из десятников шагнул прямо в высший эшелон. такова была благодарность администрации. Проныра полагал, что Ральф ее заслужил. Когда большой пожар выплеснулся из «Болот» и, гонимый неумолимым восточным ветром, перепрыгнул на Джойнтер-авеню, казалось, что лесопилка неминуемо загорится. Пожарные команды из шести соседних городков итак разрывались на части, пытаясь спасти город, где уж там было расходовать людей на такую плевую операцию, как лесопилка в Салимовом Уделе. Ральф Миллер организовал полную вторую смену борющемуся с огнем подразделению. Под его руководством увлажнили крышу и к западу от Джойнтер-авеню сделали то, что оказалась не в состоянии сделать целая объединенная пожарная команда —соорудили противопожарную баррикаду, которая остановила огонь и повернула его на юг, где пламя полностью укротили.

Через семь лет Ральф свалился в дробилку, беседуя с какими-то заезжими шишками из одной массачусетской компании. Ральф показывал им предприятие, надеясь убедить купить его. Сукин сын поскользнулся в луже и ухнул в дробилку прямо на глазах у гостей. Нечего и говорить, что всякая возможность сделки пошла коту под хвост вместе с Ральфом Миллером. Лесопилку, которую он спас в пятьдесят первом, в феврале шестидесятого закрыли от греха подальше.

Проныра взглянул в заляпанное водой зеркало и расчесал седые волосы, косматые, красивые и в шестьдесят семь все еще завлекательные. Похоже, волосы — единственное, что в Проныре буйно произросло на алкоголе. Потом он натянул рабочую рубаху защитного цвета, взял пачку овсяных хлопьев и пошел вниз.

Вот, пожалуйста — спустя без малого шестнадцать лет после всего он тут нанялся в проклятые домработницы к бабе, с которой когда-то спал… к бабе, которую все еще считал чертовски привлекательной.

Стоило ему переступить порог солнечной кухни, вдова кинулась на него, как стервятник.

— Слушай, тебе не хочется после завтрака натереть для меня воском перила на парадной лестнице, Проныра? Есть у тебя время? — Оба сохраняли деликатную видимость того, что он делает это в одолжение, а не в оплату за свою комнату наверху (четырнадцать долларов в неделю).

— Конечно, Ева.

— А ковер в гостиной…

— …надо перевернуть. Помню, помню.

— Как нынче утром твоя голова? —Она задала вопрос деловито, не позволяя проникнуть в тон и крупице жалости… но Проныра ощутил глубоко спрятанное сочувствие.

— Голова отлично, — обиженно отозвался он, ставя кипятиться воду для овсянки.

— Ты поздно пришел, вот я и спросила.

— Добыла на меня компромат, а? Он весело вздернул бровь и с радостью увидел, что Ева все еще способна краснеть, как школьница, даже если они и бросили все забавы почти девять лет назад.

— Ну, Эд…

Только она одна по-прежнему звала его Эдом. Для всех остальных в Уделе он был просто Пронырой. Да пусть их. Пусть зовут его, как им нравится. Вот же налепили ярлычок, грубияны!

— Ничего, — грубовато отозвался он. — Я не с той ноги встал.

— Судя по звуку, не встал, а выпал из кровати, — она проговорила это быстрее, чем собиралась, но Проныра только хрюкнул. Он приготовил свою ненавистную овсянку и съел ее, потом, не оглядываясь, взял жестянку мебельной мастики и тряпку.

Наверху не смолкало «тап-тап-тап» машинки этого парня. Винни Апшо, снимавший комнату наверху через коридор от него, сказал, что тот берется за дело каждое утро в девять, работает до полудня, снова начинает в три, тарахтит до шести, опять берется за долбежку в девять и валяет ровно до двенадцати. Проныра не мог себе представить, что у человека в голове помещается столько много слов.

Тем не менее парень казался приятным. Однажды вечером может сгодиться на то, чтобы пропустить «У Делла» несколько стаканчиков пива. Проныра слыхал, что почти все писатели пьют, как сапожники.

Он принялся методично натирать перила и снова погрузился в мысли о вдове. На деньги от мужниной страховки она превратила этот дом в пансион, и дела шли хорошо. Почему бы и нет? Она работала, как ломовая лошадь. Но, должно быть, привыкла регулярно полу чать от муженька свое и, когда горе растаяло, потребность эта осталась. Черт, и любила же она это дело!

В те дни шестьдесят первого и шестьдесят второго люди еще звали его не Пронырой, а Эдом, и тогда еще он держал бутылку, а не наоборот. У него была хорошая работа в «Би и Эм» — вот однажды январской ночью шестьдесят второго все и произошло.

Он прервал размеренные движения и задумчиво поглядел в крохотное круглое окошко на площадке второго этажа. Окошко заполнял последний, яркий, идиотски золотистый летний свет — свет, смеющийся над холодной шелестящей осенью и над еще более холодной зимой, что придет следом.

В ту ночь виноваты были оба, а когда грех уже случился, и они лежали рядом в спальне Евы, она расплакалась и сказала, что они поступили неправильно. Проныра ответил: правильно, не зная, так ли это и не заботясь на этот счет. Сильный северный ветер выл, кашлял и визжал под стрехами, в комнате же было тепло и безопасно, и они в конце концов заснули бок о бок, как серебряные ложечки в посудном ящике. Ах, Господь с младенцем Иисусом, время — что река, и Проныра задумался, знает ли писатель про это.

Он снова принялся длинными, размашистыми, скользящими движениями натирать перила.

10:00 утра.

В начальной школе на Стэнлистрит — в самом новом и великолепном здании Удела — пришло время большой перемены. Учебный округ все еще платил за низкое, остекленное здание с четырьмя классными комнатами. Оно было настолько же новым, светлым и современным, насколько начальная школа на Брок-стрит — старой и темной.

Ричи Боддин, школьный хулиган и забияка, гордившийся этим, важно вышел на детскую площадку, отыскивая глазами шустрого новичка, который всегда знал ответы на все вопросы по математике. Ни один новичок не являлся запросто в его школу без того, чтобы узнать, кто тут хозяин. Особенно такой вот четырехглазый педрила, учительский любимчик.

В свои одиннадцать лет Ричи весил сто сорок фунтов. Всю жизнь мать приставала к людям: поглядите, какой громадный у меня сынуля! Так он узнал, что большой. Иногда он внушал себе, что чувствует, как от его шагов дрожит земля под ногами. А когда Ричи вырастет, то будет курить «Кэмел», прямо как папаша.

Четвертый и пятый классы боялись его как огня, а ребятишки поменьше взирали на Ричи как на школьный тотем. Когда он перейдет в седьмой класс школы на Брок-стрит, их пантеон опустеет, лишившись своего демона. Все это безгранично радовало Ричи А тут еще этот парень, Питри, дожидался, чтобы его взяли поиграть на большой перемене в футбол.

— Эй! — громко крикнул Ричи.

Оглянулись все, кроме Питри. Глаза у всех без исключения стеклянно заблестели. Когда стало понятно, что Ричи остановил взгляд на ком-то другом, в них появилось облегчение.

— Эй, ты! Четырехглазый!

Марк Питри обернулся и посмотрел на Ричи. Очки в стальной оправе сверкнули в утреннем солнце. В росте он не уступал Боддину, то есть возвышался почти над всеми однокашниками, но был стройнее, а лицо выглядело беззащитным и книжным.

— Ты мне говоришь?

— «Ты мне говоришь?» — передразнил Ричи высоким фальцетом. — Что-то голос у тебя, как у педика, четырехглазый. Знаешь ты это?

— Нет, я этого не знал, — сказал Марк.

Ричи сделал шаг вперед.

— Провалиться мне, если ты не сосешь, понял, четырехглазый? Чтоб я сдох, ты сосешь хрен волосатый!

— Да-а? — вежливый тон Марка приводил в ярость.

— Ага, я слыхал, ты в самом деле сосешь. Тебе одних четвергов мало. Невтерпеж. Каждый день — твой.

Вокруг начали собираться ребята, чтобы посмотреть, как Ричи сделает из новенького лепешку. Мисс Хилком, которая на этой неделе надзирала за детской площадкой, вышла на школьный двор присмотреть за малышами на качелях — А тебе что? — спросил Марк Питри. Он смотрел на Ричи так, словно обнаружил нового интересного жука.

— «А тебе что?» — фальцетом передразнил Ричи. — Ничего, просто я слыхал, будто ты жирный педик, вот и все. — Правда? — все еще вежливо спросил Марк. — А я слышал, что ты — здоровенный неуклюжий кусок говна. Вот что я слышал.

Полнейшая тишина. Остальные мальчишки разинули рты (но заинтересованно, никто из них еще не видел, чтобы человек сам подписывал себе смертный приговор). Полностью застигнутый врасплох Ричи разинул рот вместе с прочими.

Марк снял очки и подал стоявшему рядом мальчишке:

— Подержишь, ладно?

Мальчишка взял их и молча вылупил на Марка глаза.

Ричи пошел в наступление. Он нападал медленно, неуклюже, без тени тонкости или изящества. Земля у него под ногами дрожала. Ричи переполняла самоуверенность, а еще — отчетливое радостное побуждение топтать и ломать. Он сильно ударил правой. Кулак должен был попасть четырехглазому педриле прямо в зубы, так, чтобы те разлетелись, как клавиши пианино. Готовься идти к зубодеру, педик. Вот я иду. Марк Питри мигом нырнул, отступая в сторону. Удар прошел у него над головой и своей силой наполовину развернул самого Ричи. Марку потребовалось только подставить ножку. Ричи Боддин с глухим стуком свалился на землю Он зарычал. В толпе зрителей раздалось дружное "Ааааааахх!”

Марк превосходно понимал, что, если лежащий на земле неуклюжий верзила восстановит свое преимущество, то всыплет ему по первое число. Марк был очень подвижным, но в драке на школьном дворе на подвижности долго не продержишься. Если бы это происходило на улице, как раз подошло бы время делать ноги: обогнать более медлительного преследователя, а потом обернуться и показать ему нос. Но двор — не улица, и Марк отлично понимал, что, если сейчас быстро и решительно не накинется на этого здоровенного уродливого засранца, его самого будут изводить вечно.

Эти мысли пронеслись у него в голове за долю секунды.

Он прыгнул Ричи Боддину на спину. Ричи замычал. Толпа снова выдохнула «аааааахх!» Марк вцепился Ричи в руку, побеспокоившись, чтобы ухватить его выше манжета рубашки — иначе потная рука выскользнула бы из захвата —и завернул ее Ричи за спину. Ричи завизжал от боли.

— Говори: сдаюсь, — велел Марк.

Ответом Ричи остался бы доволен и моряк с двадцатилетним стажем.

Марк дернул руку Ричи вверх, к лопаткам, и Ричи снова взвизгнул. Его переполняли негодование, страх и недоумение. Такого с ним еще не бывало. Такого не могло быть и сейчас. Конечно же, не мог никакой четырехглазый педик сидеть у Ричи на спине и выворачивать ему руку, заставляя вопить на глазах у вассалов.

— Скажи «сдаюсь», — повторил Марк. Ричи тяжело поднялся на колени.

Марк своими коленками стиснул бока Ричи, как человек, скачущий на лошади без седла, и удержался. Оба извалялись в пыли, но одежке Ричи досталось куда сильнее. Лицо стало красным и напряженным, глаза вылезали из орбит, щека была расцарапана. Он попытался скинуть Марка через голову, но Марк снова поддернул его руку кверху. На этот раз Ричи не вскрикнул. Он заскулил.

— Скажи «сдаюсь» или, помоги мне Господь, я ее сломаю.

Рубашка Ричи выбилась из штанов. Живот казался горячим и ободранным. Он начал всхлипывать и поводить плечами из стороны в сторону, но ненавистный четырехглазый педик держался крепко. Кисть его руки была ледяной, а плечо горело огнем.

— Сваливай с меня, проститутский сынок! Ты дрался нечестно!

Взрыв боли.

— Скажи «сдаюсь».

— Нет!

Потеряв равновесие, Ричи упал лицом вниз, в пыль. Боль в руке парализовывала. Он ел землю. Земля набилась в глаза. Он беспомощно дрыгал ногами. Он позабыл, что он громадный. Он забыл, как дрожит под ногами земля, когда он идет. Он забыл, что, когда вырастет, собирается курить «Кэмел», как отец.

— Сдаюсь! Сдаюсь! Сдаюсь! — пронзительно закричал Ричи. Он чувствовал, что готов кричать «сдаюсь» часами, днями, если только это вернет ему руку.

— Скажи: я — здоровый злющий кусок говна.

— Я — здоровый злющий кусок говна! — провизжал Ричи в грязь.

— Неплохо. Сойдет.

Марк Питри слез с Ричи и, пока тот поднимался, осторожно отступил за пределы его досягаемости. Бедра Марка ныли — так он их стискивал. Он надеялся, что Ричи утратил весь свой боевой задор. Если нет, из него сделают взбитые сливки. Ричи поднялся. Он огляделся. Все отводили глаза. Они развернулись и пошли заниматься своими делами. Вонючий пацан по фамилии Глик стоял рядом с педиком и смотрел на него так, словно тот был кем-то вроде Господа. Ричи стоял один-одинешенек, едва в состоянии поверить, как быстро пришло его крушение. Слезы стыда и ярости промыли на запыленном лице чистые дорожки. Он прикинул, не броситься ли на Марка Питри. Но стыд и страх — прежде неизведанные, сияющие, огромные — не позволяли. Пока не позволяли. Рука ныла, как гнилой зуб. Грязный проститутский драчун. Если я хоть раз доберусь до тебя и собью с ног… Но не сегодня. Он развернулся и пошел прочь, и земля ни капельки не задрожала. Он смотрел себе под ноги, чтобы не пришлось смотреть в лицо ребятам. На половине девочек кто-то рассмеялся — высокий, издевательский звук с жестокой отчетливостью разнесся в утреннем воз духе. Ричи не поднял глаз, чтобы увидеть, кто над ним смеется.

11:15 утра.

Городская свалка Иерусалимова Удела была когда-то обычным карьером, откуда таскали гравий, пока в 1945 году не наткнулись на глину и не откупили его. Свалка находилась в конце горной жилы, которая уводила от Бернс-роуд на две мили за кладбище Хармони-Хилл.

На дороге внизу Дад Роджерс слышал слабое тарахтение и чиханье газонокосилки Майка Райерсона. Но скоро этот звук должно было заглушить потрескивание пламени.

Дад работал сторожем на городской свалке с пятьдесят шестого. Его ежегодное переизбрание городским сходом превратилось в рутину и принималось без голосования при единодушном шумном одобрении. Он жил на свалке в аккуратной толевой пристройке с односкатной крышей, а табличка на косо навешенной двери гласила: «Сторож свалки». Три года назад он ухитрился выманить у скупердяев из выборного совета обогреватель и навсегда покинул свою городскую квартиру.

Дад был горбуном с забавно вздернутой головой, отчего казалось, что перед тем, как позволить Даду явиться на свет, Господь последним раздраженным шлепком свернул ее на сторону; свисавшие до колен, как у обезьяны, руки были на удивление сильными. Когда в скобяной лавке обновляли стены, то, чтобы загрузить старые полы в панелевоз понадобилось четверо мужиков. Под тяжестью досок грузовик заметно осел. Но Дад Роджерс единолично снял их оттуда — на шее проступили жилы, на лбу и руках синими кабелями вздулись вены. Он сам перевалил полы через борт.

Даду свалка нравилась. Ему нравилось обращать в бегство ребятишек, которые приходили туда поохотиться за бутылками, а еще нравилось направлять машины к тому месту, где в этот день сваливали мусор. Ему нравилось рыться в хламе — это была его привилегия сторожа. Он не сомневался, что, когда он вышагивает по горам мусора в болотных сапогах, с пистолетом в кобуре, мешком за плечами и складным ножом в руке, над ним насмехаются. Пускай насмехаются. Тут попадалась медная проволока, а иногда целые моторы с нетронутой медной обмоткой, за медь же в Портленде платили хорошо. Бывали разломанные письменные столы, стулья и диваны —вещи, которые можно было подправить и продать на дороге1 охотникам до антиквариата. Дад обманывал торговцев, а те, извернувшись, обманывали дачников — но разве не это вращает мир? Два года назад он нашел кровать с шишечками и покореженной рамой и продал за две сотни зеленых гомику из Уэллса. Гомик впал в экстаз из-за подлинного новоанглийского происхождения этой кровати, понятия не имея, как старательно Дад затер песком на изножье «Сделано в Грэнд-Рэпидс».

В дальнем конце свалки помещались негодные машины — бьюики, форды, что угодно — называйте, не промахнетесь. Господи Боже, что за детали люди оставляют в своих машинах, когда тем выходит срок! Лучше всего были радиаторы, но хороший четырехгнездный аккумулятор после того, как замочишь его в бензине, стоил семь долларов. Не говоря уж о ремнях безопасности, фарах заднего света, колпачках трамблера, ветровых стеклах, рулях и ковриках под ноги!

Да, свалка была прекрасна! Свалка была Диснейлендом и Шангри-Ла, слитыми воедино. Но лучше всего были даже не деньги, припрятанные в черную коробку, которую Дад закопал в землю под своим мягким креслом. лучше всего были костры… и крысы. По воскресеньям и средам с утра и вечером в понедельник и пятницу Дад выжигал участки свалки. Вечерние костры были красивей всего. Ему нравилось тусклое свечение, которое расцветало на всех газетах и коробках и выбивалось из зеленых пластиковых мешков с мусором. Но утренние костры нравились ему больше — из-за крыс.

Сейчас, сидя в мягком кресле и наблюдая, как от разгорающегося пламени в небо повалил жирный черный дым, заставивший чаек подняться повыше, Дад некрепко сжимал свой пистолет 22 калибра и ждал, когда же выйдут крысы. Если они появлялись — они появлялись целыми батальонами. Большие, грязные, серые, с розовыми глазами. По их шкурам прыгали маленькие блохи и клещи. Хвосты волочились сзади, как толстая розовая проволока. Дад обожал стрелять крыс.

— Да ты гильзы мешками закупаешь, Дад, — говорил внизу, в скобяной лавке своим звучным голосом Джордж Миддлер, подталкивая к Даду через прилавок коробки «ремингтонов». — За счет города, что ль?

Шутка была старая. Несколько лет назад Дад предъявил ордер на покупку двух тысяч патронов двадцать второго калибра с полыми наконечниками, и Билл Нортон угрюмо послал его куда подальше.

— Ну, — отвечал Дад, — ты ж знаешь, это дело — чистой воды служба обществу, Джордж.

Вот. Вон та здоровая, жирная, хромающая на заднюю лапу будет Джордж Миддлер. В пасти она держала что-то, с виду напоминавшее разодранную цыплячью печенку.

— Иди сюда, Джордж. Вот так, сказал Дад и нажал курок. Его 22-й отозвался равнодушно, недраматично, но крыса два раза перекувырнулась и лежала, подергиваясь. Полые наконечники —вот в чем фокус. Дад собирался в один прекрасный день обзавестись крупнокалиберным оружием — 45-м калибром или «магнумом» и поглядеть, что будет твориться с маленькими мерзавцами.

Теперь следующую. Эта будет той маленькой шлюшкой Рути Крокетт — той, что ходит в школу без лифчика и всякий раз, как Дад проходит мимо, сдавленно хихикает, толкая приятельниц локтем в бок. Бэнг. До свиданья, Рути Крысы как сумасшедшие прыснули в дальний конец свалки, ища защиты, но раньше, чем они исчезли, Дад уложил шесть тварей — хорошая утренняя охота. Если он вылезет из кресла и пойдет посмотреть на них, окажется, что клещи бегут с остывающих трупиков как… как… ну, как крысы с тонущего корабля. Это вдруг показалось Даду восхитительно забавным. Запрокинув странно вздернутую голову, он откинулся на горб и разразился долгим, громким, спазматическим смехом, а огонь тем временем прокрадывался сквозь мусор цепкими хваткими оранжевыми пальцами. Жизнь, несомненно, была прекрасна.

12:0.

Возвестив время ленча во всех трех школах и приветствуя полдень, отзвучал свои двадцать секунд громкий городской гудок. Лоренс Крокетт, второй выборный в Уделе, владелец «Южномэнского страхового общества и торговли недвижимостью Крокетта» отложил книгу, которую читал («Сексуальные рабы Сатаны») и поставил по гудку часы. Он подошел к двери и повесил на шторку табличку «Вернусь в час дня». Заведенный им порядок вещей не менялся. Он отправится в кафе «Экселлент», съест пару чизбургеров с гарниром, выпьет чашку кофе и, покуривая «Уильям Пенн», поглазеет на ноги Полины.

Он тряхнул дверную ручку, чтобы убедиться, защелкнулся ли замок, и ушел по Джойнтер-авеню к центру. На углу он остановился и посмотрел наверх, на дом Марстена. Там на подъездной дороге стояла машина — он так и видел ее, сверкающую и блестящую. От этого где-то в груди зашевелился тоненький червячок беспокойства. Около года назад он продал дом Марстена вместе с Деревенской Лоханью в комплексной сделке. Это была самая загадочная сделка в его жизни, а в свое время ему приходилось заключать сделки довольно странные. Владелец стоявшей там наверху машины, по всей вероятности, звался Стрейкером. Р.Т.Стрейкер. Как раз нынче утром Крокетт получил от этого Стрейкера кое-что по почте.

Чуть больше года назад, мерцающим июльским полднем, упомянутый субъект подъехал к конторе Крокетта. Он вылез из машины и, прежде, чем зайти внутрь, секунду постоял на тротуаре — высокий мужчина, одетый, несмотря на дневную жару, в деловой костюм-тройку. Он был лыс, как биллиардный шар и так же не потел. Под прямой черной чертой бровей в темных углублениях, которые в угловатой поверхности лица мог бы прорыть бур, прятались глазницы. Мужчина нес тонкий черный дипломат. Когда Стрейкер вошел, Ларри был в конторе один: трудившаяся у него часть дня секретарша —фолмутская девчонка с самым восхитительным бюстом и попкой, к каким вам только удавалось приклеиться взглядом — после обеда работала у юриста с «Гэйтс Фоллз».

Лысый мужчина уселся на стул для клиентов, положил дипломат на колени и вперил глаза в Ларри Крокетта. Выражение этих глаз прочесть было невозможно, и это встревожило Ларри. Ему нравилось прочитывать желания клиента в его младенчески голубых или карих еще до того, как человек раскроет рот. Этот мужчина не задержался, чтобы разглядеть фотоснимки местной недвижимости, прикрепленные к информационному стенду, не сделал попытки пожать Ларри руку, не представился, не сказал даже «Привет!».

— Чем могу служить? — спросил Ларри.

— Меня прислали купить в вашем столь прелестном городке дом под жилье и учреждение под бизнес, — сказал лысый. Говорил он настолько бесстрастно и невыразительно, что Ларри подумал о записанных на магнитофон объявлениях, которые слышишь, набрав номер бюро погоды.

— Ну… э-э… замечательно, — сказал Ларри. — У нас есть несколько отличных домов, которые…

— Это ни к чему, — сказал лысый, поднимая руку, чтобы Ларри замолчал. Ларри с замиранием сердца отметил, что пальцы у этого человека на удивление длинные — казалось, в среднем пальце от основания до кончика дюйма четыре, а то и пять. — Учреждение под бизнес —это дом позади здания Городского Офиса. Он выходит в парк.

— Да-а, поработать можно. Вообще-то это была фабрика-прачечная. Год назад сломалась. Действительно хорошее место, если..

— Дом под жилье, — не обращая на него внимания продолжал лысый, — зовется в городе домом Марстена.

Ларри слишком долго занимался торговлей недвижимостью, чтобы его лицо отразило его чувства — чувства совершенно ошеломленного человека.

— Вот как?

— Да. Меня зовут Стрейкер. Ричард Трокетт Стрейкер. Все бумаги будут на мое имя.

— Очень хорошо, — сказал Ларри. Человек этот не шутил, сомневаться не приходилось. — Цена, которую мы запрашиваем за дом Марстена — четырнадцать тысяч долларов, хотя я думаю, моих клиентов можно будет убедить немного снизить ее. Что касается старой прачечной…

— Не пойдет. Я уполномочен заплатить один доллар.

— Один…? — Ларри вздернул голову так, как делает тот, кому не удалось расслышать что-то правильно.

— Да. Прошу внимания.

Длинные пальцы Стрейкера расстегнули замки дипломата, открыли его и извлекли оттуда несколько документов, сложенных в голубую прозрачную папку. Ларри Крокетт, хмурясь, наблюдал за ним.

— Прочтите, пожалуйста. Это сэкономит время.

Ларри большим пальцем отогнул голубую пластиковую обложку и с видом человека, умиротворяющего дурака, взглянул на первый лист. Его взгляд скользил слева направо от силы секунду, а потом что-то приковало его к себе.

Стрейкер едва заметно улыбнулся. Он полез в карман пиджака, достал плоский золотой портсигар и выбрал сигарету. Он размял ее, потом прикурил от спички. Контору заполнил терпкий аромат турецкого табака, и вентилятор разогнал дым.

Следующие десять минут в конторе царила тишина, нарушаемая только гудением вентилятора да приглушенным шумом машин, проезжающих по улице за стенами конторы. Стрейкер докурил сигарету до крохотного остатка, растер светящийся пепел между пальцами и закурил следующую.

Ларри с бледным потрясенным лицом поднял глаза.

— Это шутка. Кто вас подбил на это? Джон Келли?

— Не знаю никакого Джона Келли. Я не шучу.

— Эти бумаги… акт об отказе от претензий… проверка законности прав на владение землей… Господи. Да вы знаете, что этот участок стоит полтора миллиона?

— В самую точку, — холодно сказал Стрейкер. — Он стоит четыре миллиона. Скоро будет стоить больше — когда построят торговый центр.

— Чего вы хотите? — спросил Ларри охрипшим голосом.

— Я уже сказал вам, чего хочу. Мы с моим партнером планируем открыть в городе свое дело. А жить планируем в доме Марстена — Какое дело? «Убийство Инкорпорейтед»?

Стрейкер холодно улыбнулся.

— Боюсь, самую обычную торговлю мебелью. В том числе весьма специфическим антиквариатом для коллекционеров. Мой партнер в этой области… ну, скажем, эксперт.

— Ч-черт, — грубо сказал Ларри. Дом Марстена можете получить за восемь с половиной тысяч, магазин — за шестнадцать. Ваш партнер должен был это знать. И оба вы должны знать, что этот город не сможет поддержать торговлю вычурной мебелью и антиквариатом.

— Мой партнер крайне осведомлен относительно всего, что вызывает его заинтересованность, — парировал Стрейкер. — Он знает, что ваш городок расположен на шоссе , которым пользуются туристы и дачники. Вот те люди, с которыми мы собираемся вести основную массу дел. Однако ваше согласие не требуется. Находите вы, что документы в порядке?

Ларри шлепнул голубую папку на стол.

— Кажется, так. Но я не собираюсь торговаться с вами — плевать, что по вашим словам вы хотите.

— Нет, конечно, нет. — Голос Стрейкера граничил с благовоспитанным презрением. — У вас, по-моему, в Бостоне есть юрист. Некий Фрэнсис Уолш.

— Откуда вы знаете? — рявкнул Ларри.

— Неважно. Отвезите документы к нему. Он подтвердит их законную силу. Земля, на которой должен быть построен торговый центр, становится вашей при выполнении трех условий.

— А, — с видимым облегчением сказал Ларри. — Условия. — Он откинулся на спинку стула и выбрал из керамической сигарницы на своем столе «Уильям Пенн». — Ну, теперь мы подбираемся к сути, валяйте. — Он чиркнул спичкой о кожаный башмак и прикурил.

— Номер первый. Вы продаете мне дом Марстена и учреждение для ведения дел за один доллар. В случае дома ваш клиент — земельная корпорация из Бангора. Учреждение сейчас принадлежит портлендскому банку. Я уверен, что обе стороны изъявят согласие на самые низкие приемлемые цены, если вы компенсируете разницу. Минус, конечно, ваши комиссионные.

— Откуда у вас такая информация? — Вас это не касается, мистер Крокетт. Условие второе. Вы ни словом не обмолвитесь о сегодняшней сделке. Ни словом. Если такой вопрос когда-либо всплывет, вам известно только то, что я рассказал: мы — партнеры, начинающие дело, которое нацелено на туристов и дачников. Это очень важно.

— Не имею привычки болтать.

— Тем не менее я хочу подчеркнуть серьезность этого условия. Может прийти время, мистер Крокетт, когда вам захочется поделиться с кем-нибудь, какую замечательную сделку вы сегодня заключили. Если вы сделаете это, я узнаю. Я вас уничтожу. Понятно?

— Вы говорите, как в дешевых фильмах про шпионов, — сказал Ларри. Судя по тону, он держал себя в руках, но внутри ощущалась противная дрожь страха. Слова «я вас уничтожу» прозвучали так же невыразительно, как и «добрый день». Что придавало заявлению неприятный оттенок правдивости. И как, черт побери, этот шутник узнал про Фрэнка Уолша? Про Фрэнка Уолша не знала даже жена Ларри.

— Вы понимаете меня, мистер Крокетт?

— Да, — сказал Ларри. — Я привык не рисковать понапрасну.

Стрейкер снова одарил его улыбкой.

— Конечно. Вот почему я имею дело с вами.

— Третье условие?

— Дому понадобится определенный ремонт.

— Ну, можно выразиться и так, сухо сказал Ларри.

— Мой партнер планирует справиться с этой задачей самостоятельно. Но вы станете его доверенным лицом. Время от времени будут возникать просьбы. Время от времени мне нужны будут услуги нанятых вами работников, чтобы доставить определенные вещи либо в дом, либо в магазин. О подобных услугах вы будете помалкивать. Понятно?

— Ага, понятно. Но вы сами нездешние, да?

— Это имеет значение? — Стрейкер поднял брови.

— А как же. Это же не Бостон и не Нью-Йорк. Тут дело окажется не только в том, держу я рот на замке или нет. Пойдут разговоры. Да что там, вон, на Рэйлроуд-стрит есть одна старая кало ша, Мэйбл Уэртс ее звать, так она день-деньской торчит с биноклем…

— Горожане меня не заботят. Горожане не заботят моего партнера. В небольших городках всегда идут пересуды. То же самое, что висящие на телефоне сороки. Скоро нас тут примут.

Ларри пожал плечами.

— Дело ваше.

— Совершенно верно, — согласился Стрейкер. — Вы будете оплачивать все услуги, сохраняя накладные и счета. Возмещение получите. Согласны?

Ларри, как и сказал Стрейкеру, обычно не рисковал понапрасну, а ведь он был одним из лучших игроков в покер округа Камберленд. И хотя всю дорогу Крокетт поддерживал внешнее хладнокровие, внутри у него все горело. Этот сумасшедший предлагал такую сделку, какая наклевывается только раз в жизни — если вообще наклевывается. Может быть, босс этого парня — один из чокнутых биллионеров-затворников, которые…

— Мистер Крокетт? Я жду.

— Два условия есть и у меня, сказал Ларри.

— Да? — выказал Стрейкер вежливый интерес.

Ларри постучал по голубой папке. — Во-первых, бумаги надо проверить.

— Разумеется.

— Во-вторых, если вы там занимаетесь чем-то противозаконным, я об этом знать не желаю. А именно..

Но его перебили. Стрейкер запрокинул голову и один-единственный раз холодно неэмоционально хохотнул.

— Я сказал что-то смешное? спросил Ларри без тени улыбки.

— О… э-э… нет, конечно, мистер Крокетт. Вы должны извинить мой порыв. у меня есть собственные причины счесть ваше замечание забавным. Что вы хотели добавить?

— Насчет ремонта. Не собираюсь добывать вам ничего такого, чтоб подставлять свою шею. Если вы надумали гнать там самогонку, или ЛСД, или взрывчатку для каких-нибудь хиппи-радикалов, следите за этим сами.

— Принято, — сказал Стрейкер. Улыбка исчезла с его лица. — Мы договорились?

И Ларри со странным чувством облегчения сказал:

— Если бумаги пройдут проверку, мне кажется, мы заключим это соглашение. Хотя, похоже, хлопоты полностью ваши, а я только заработал.

— Сегодня понедельник, — сказал Стрейкер. — Скажем, в четверг после обеда?

— Лучше в пятницу.

— Так. Очень хорошо. — Он поднялся. — До свидания, мистер Крокетт. Бумаги проверили. Бостонский юрист Ларри сказал, что земля, на которой должны были выстроить портлендский торговый центр, куплена фирмой под названием «Континентальная торговля землей и недвижимостью», контора которой помещалась в Нью-Йорке, в здании «Кэмикл Бэнк». В офисах фирмы не было ничего, кроме нескольких пустых стеллажей под папки-скоросшиватели и кучи пыли.

В ту пятницу Стрейкер приехал еще раз, и Ларри подписал необходимые документы. Что проделал с сильным привкусом сомнения — в первый раз он отбросил личную персональную максиму: не гадь там, где ешь. И, несмотря на сильнейший соблазн, когда Стрейкер убрал документы на владение домом Марстена и былой Деревенской Лоханью в свой дипломат, Ларри понял, что всецело отдал себя в распоряжение этого человека. То же относилось и к его партнеру, отсутствующему мистеру Барлоу. Когда миновал конец августа и лето соскользнуло в осень, а осень — в зиму, Ларри начал ощущать еле уловимое облегчение. К нынешней весне ему почти удалось забыть заключенную им сделку, целью которой были документы, покоившиеся теперь в сейфе Крокетта, в Портленде.

Потом начались происшествия.

Полторы недели назад приехал этот писатель, Мирс, он расспрашивал, нельзя ли снять дом Марстена и, когда Ларри сказал, что тот продан, наградил его странным взглядом.

Вчера в почтовом ящике Ларри оказались длинный сверток-трубка и письмо от Стрейкера. По сути дела, записка. Она была краткой: «Будьте добры вывесить полученное объявление в витрине магазина. Р.Т.Стрейкер.» Само объявление оказалось совершенно обычным, даже помягче, чем бывает. В нем было написано только: «Открывается через неделю. Барлоу и Стрейкер. Прекрасная мебель. Избранный антиквариат. Приглашаем посмотреть.» Чтобы вывесить плакат, Ларри нанял Ройяла Сноу.

А теперь там, возле дома Марстена стояла машина. Он все еще глядел на нее, когда кто-то рядом с ним сказал: — Спим, Ларри?

Он вздрогнул и оглянулся на Паркинса Джиллеспи, который стоял рядом с ним на углу и прикуривал «Пэлл-Мэлл». — Нет, — сказал он и нервно рассмеялся. — Просто задумался.

Паркинс взглянул наверх, на дом Марстена, где на подъездной дороге солнце подмаргивало на хроме и металле, а потом опустил глаза на старую прачечную с новой вывеской в окне.

— Сдается мне, не ты один. Всегда здорово, коли в городе появляются новые ребята. Ты их знаешь, так?

— Одного. Познакомились в прошлом году.

— М-ра Барлоу или м-ра Стрейкера? — Стрейкера.

— Как он тебе показался, ничего, приятный?

— Трудно сказать, — ответил Ларри и обнаружил, что ему хочется облизать губы. Делать этого он не стал. — Мы говорили только о деле. Мне он показался нормальным.

— Хорошо. Это хорошо. Пошли. Пройдусь с тобой до «Экселлент».

Когда они переходили улицу, мысли Ларри занимали сделки с дьяволом.

1:00 пополудни.

Сьюзан Нортон вошла в «Салон красоты Бэбс», улыбнулась Бэбс Гриффен (старшей сестре Хэла и Джека) и сказала:

— Слава Богу, что ты сумела взять меня сразу же.

— В середине недели это не проблема, — сказала Бэбс, включая вентилятор. — Батюшки, как душно-то, а? Сегодня к вечеру будет гроза.

Сьюзан посмотрела на небо — безупречно голубое, без единого пятнышка. — Ты думаешь?

— Ага. Как будем делать, лапуля? — Естественно, — ответила Сьюзан, думая про Бена Мирса. — Как будто я сюда и близко не подходила.

— Лапуля, — со вздохом сказала Бэбс, надвигаясь на нее, — так все говорят.

Вздох принес запах фруктовой жевательной резинки «Джуси». Бэбс спросила Сьюзан — видела ли та, что кто-то открывает в старой Деревенской Лохани новый мебельный магазин. С виду доро гой, но правда славненько, если бы у них нашелся миленький небольшой фонарик-"молния" в пару к тому, что есть у Бэбс на квартире… самый умный шаг, какой Бэбс сделала — это уехала из дому и поселилась в городе… правда, лето было приятное? Просто стыд, что оно когда-нибудь кончится.

3:00 пополудни.

Бонни Сойер лежала на большой двуспальной кровати в доме на Дип-Катроуд. Это был настоящий дом, не какая-нибудь хибарка типа трейлера: дом стоял на фундаменте и в нем был подвал. Муж Бонни, Редж, заколачивал хорошие деньги, работая автомехаником у Джима Смита в «Понтиаке». Если не считать пары полупрозрачных голубых трусиков, на Бонни ничего не было, и она нетерпеливо оглянулась на часы, стоявшие на ночном столике: 3:0. Где он?

Словно мысль Бонни вызвала того, кого она поджидала, дверь спальни чуть-чуть приоткрылась, и в нее заглянул Кори Брайант.

— Все в порядке? — прошептал он. Кори было всего двадцать два, он два года отработал в телефонной компании и роман с замужней женщиной — особенно с такой сногсшибательной, как Бонни Сойер, которая в 1973 году стала «Мисс Округ Камберленд» — наполнял его ощущением собственной слабости, нервозностью и похотью.

Бонни улыбнулась ему, показав очаровательные зубки.

— А как же, лапсик, — сказала она, — не то в тебе уже была бы такая дырка, что хоть телевизор сквозь нее смотри.

Он на цыпочках зашел. На талии забавно позвякивал ремень монтера.

Бонни хихикнула и раскрыла объятия.

— Ей-богу,ты мне нравишься, Кори.Ты такой хорошенький.

Глаза Кори случайно задержались на темной тени под туго натянутым голубым нейлоном, и похоть взяла верх над беспокойством. Он и думать забыл про хождение на цыпочках, оказался возле Бонни и, когда они соединились, где-то в лесах зазвенела цикада.

4:00 пополудни.

Бен Мирс оттолкнулся от стола, закончив дневное писание. Чтобы вечером можно было с чистой совестью пообедать у Нортонов, он отказался от прогулки в парке и работал почти весь день без перерыва. Он встал и потянулся, слушая, как хрустят позвонки. Торс был мокрым от пота. Бен подошел к комоду у изголовья кровати, достал свежее полотенце и отправился в ванную, чтобы вымыться до того, как кто-нибудь другой вернется с работы и застрянет в душе.

Он повесил полотенце через плечо, повернул обратно к двери, а потом подошел к окну, за которым что-то привлекло его внимание. Но не в городке. Удел дремал в позднем пополудне под небом того особенного темно-голубого оттенка, какой в дни позднего лета украшает Новую Англию. За двухэтажными домиками Джойнтер-авеню, за плоскими асфальтированными крышами, за парком (сейчас там били баклуши, катались на великах и ссорились по пустякам вернувшиеся из школы дети) Бену видна была северо-западная часть горо да, где Брок-стрит исчезала за откосом того самого первого поросшего лесом холма.

Взгляд Бена естественным образом пропутешествовал к бреши в лесном массиве — там Бернсроуд буквой "Т" пересекалась с Брукс-роуд, — и дальше, наверх, туда, откуда вниз на город глядел дом Марстена.

Отсюда, уменьшенный до размеров детского кукольного домика, он казался великолепно сделанной миниатюрой, и это нравилось Бену. Из окна комнаты дом Марстена виделся такого размера, с каким можно было иметь дело. Можно было поднять руку и загородить его ладонью.

На подъездной дороге стояла машина.

Бен стоял с полотенцем через плечо, не шевелясь, глядя из окна на эту машину и чувствуя, как в животе закопошился ужас, проанализировать который он не пытался. Два отвалившихся ставня повесили на место, отчего дом приобрел вид скрытного слепца — прежде этого не было.

Губы Бена беззвучно шевельнулись, словно выговаривая слова, которых никто — даже он сам — не мог понять.

5:00 пополудни.

Мэтью Бэрк с дипломатом в левой руке покинул здание средней школы и через пустую автостоянку прошел туда, где стоял его старый «шевви-бискайн», до сих пор — в прошлогодних зимних шинах.

Бэрку было шестьдесят три, до обязательной отставки оставалось два года, но он еще нес полную нагрузку и уроков английского, и внепрограммных занятий. На эту осень пришлась школьная постановка, и он только что закончил читку трехактного фарса под названием «Проблема Чарли». Ему достался обычный избыток совершенно невозможных ребят, дюжина пригодных экземпляров —они, по крайней мере, затвердят свои роли (чтобы потом исполнить их дрожащим голосом, с мертвенной невыразительностью) и трое ребят, выказавших способности. В пятницу он распределит роли и со следующей недели примется за черновую работу. И вплоть до тридцатого октября — до дня спектакля — они будут дружно трудиться. По теории Мэтта, спектакль, поставленный силами средней школы, должен быть таким же, как тарелка кемпбелловского супа «Элфабет»: безвкусным, но не вызывающим отвращения. Придут родственники и будут в восторге. Придет театральный критик из камберлендского «Леджера», он разразится многосложными экстатическими дифирамбами, поскольку получает деньги именно за такую реакцию на любой местный спектакль. Исполнительница главной женской роли (в этом году, вероятно, Рути Крокетт) влюбится в кого-нибудь из труппы и, вполне вероятно, лишится девственности после вечеринки для участников. А потом Мэтт возобновит работу "Клуба спорщиков”

В шестьдесят три года Мэтт Бэрк все еще получал удовольствие от преподавания. Дисциплину он поддерживал паршиво, за что и поплатился всеми когда-либо предоставлявшимися ему возможностями подняться до административного поста. Для того, чтобы эффективно работать помощником директора, у Мэтта был чуточку более мечтательный взгляд, чем следовало, однако недостаток дисциплины никогда не сдерживал его. Он читал сонеты Шекспира в холодных, урчащих трубами классах, полных летающими самолетиками и шариками жеваной бумаги; он садился на кнопки и рассеянно выбрасывал их со словами: «Найдите в учебнике страницу 467»; открывал ящики, чтобы достать бумагу для сочинения — и обнаруживал сверчков, лягушек, а один раз семифутовую черную змею.

Он странствовал вдоль и вширь английского языка, как одинокий и странно благодушный древний мореход: Стейнбек — первый урок, Чосер — второй, тематические упражнения — третий и функции герундия перед самым ленчем. С пальцев не сходила желтизна — скорее, от меловой пыли, чем от никотина — и все равно это были остатки наркотического вещества.

Любви и почтения дети к нему не питали (он не был неким мистером Чипсом, чахнущим в американской глубинке в ожидании Росса Хантера, который его обнаружит), но многие ученики Мэтта действительно зауважали его, а несколько человек научились от него тому, что преданность — эксцентричная или скромная, все равно — может заслуживать внимания. Мэтту нравилась его работа.

Сейчас он сел в машину, слишком сильно утопил педаль газа, подождал и снова надавил. Он настроил приемник на портлендскую рок-н-ролльную станцию и догнал громкость почти до искажения звука: Мэтт считал рок-н-ролл отличной музыкой. Он задним ходом выбрался из своей щелки на стоянке, тормознул и снова завел машину.

На Тэггарт-Стрим-роуд у него был домик, куда крайне редко заглядывали гости. Мэтт никогда не был женат, и вся его семья состояла из брата в Техасе, который работал в нефтяной компании и писем не писал. Если честно, Мэтт без привязанностей не скучал. Он был одиноким человеком, но одиночество никоим образом не исказило его душу. Он притормозил перед мигалкой на пересечении Джойнтер-авеню с Брокстрит, потом повернул к дому. Тени уже удлинились, а дневной свет — ровный, золотой, как на картинах французских импрессионистов — приобрел занятную, чудесную теплоту. Мэтт взглянул влево, увидел дом Марстена и бросил в ту сторону еще один взгляд.

— Ставни, — вслух сказал он под рвущийся из приемника заводной ритм. Снова навесили ставни.

Он заглянул в зеркальце заднего вида и увидел, что на подъездной дороге возле дома стоит машина. Мэтт преподавал в Салимовом Уделе с пятьдесят второго года и ни разу не видел на этой подъездной дороге припаркованной машины.

— Там что, кто-то живет? — спросил он в пространство и поехал дальше.

6:00 вечера.

Отец Сьюзан, Билл Нортон, первый салимовский выборный, с удивлением обнаружил, что Бен Мирс ему нравится —еще как нравится. Билл был крупным суровым мужчиной с черными волосами, сложением напоминал грузовик и даже на шестом десятке не разжирел. Он с разрешения отца бросил школу в одиннадцатом классе и ушел на флот, откуда и выкарабкался, защитив диплом в двадцать четыре года на экзамене, приравненном к выпускному экзамену средней школы — словно идея сдать его пришла к Биллу с большим опозданием. Он не был слепым грубым врагом интеллектуалов, какими становятся некоторые простые рабочие, когда — то ли волею судеб, то ли их собственными молитвами — им отказывают в том уровне образования, какой они могли бы осилить, но он терпеть не мог «художников-пердежников», как определял некоторых длинноволосых юношей с газельими глазами, которых Сьюзан приводила домой из колледжа. Ему наплевать было и на волосы, и на одежку. Беспокоило Билла другое — похоже, у всех у них в голове гулял ветер. Симпатию жены к Флойду Тиббитсу, парнишке, с которым Сьюзи, отучившись, гуляла чаще всего, Билл тоже не разделял, но и активной неприязни к нему не испытывал. У Флойда была очень приличная работа — в Фолмуте, у Гранта, к тому же Билл Нортон считал его умерен но серьезным. Вдобавок Флойд был здешним. Но здешним, можно сказать, был и Бен Мирс.

— И не лезь к нему со своими художниками-пердежниками, — предупредила Сьюзан, поднимаясь, когда в дверь позвонили. На ней было светло-зеленое летнее платье, а уложенные в новую небрежную прическу волосы охватывал чуть великоватый моток зеленой пряжи. Билл рассмеялся.

— Чего вижу, то и говорю, Сьюзи, дорогуша. Не буду тебя конфузить… да я тебя и не конфузил никогда, верно?

Она нервно, печально улыбнулась ему и пошла открывать.

Мужчина, с которым она вернулась, оказался долговязым, с виду проворным, с тонко прорисованными чертами и густой копной черных волос, которые, несмотря на природную маслянистость, казались только что вымытыми. То, как он был одет, настроило Билла доброжелательно. Простые, совершенно новые синие джинсы и белая рубашка с закатанными до локтей рукавами.

— Бен, это мои папа и мама, Билл и Энн Нортон. Мам, папа — Бен Мирс.

— Здравствуйте. Очень приятно.

Он немного настороженно улыбнулся миссис Нортон, а она сказала:

— Здравствуйте, мистер Мирс. Мы в первый раз так близко видим настоящего живого писателя. Сьюзан ужасно взволновалась.

— Не тревожьтесь, я не цитирую собственные произведения. — Он опять улыбнулся.

— Здрасте, — сказал Билл, вырастая из кресла. Сейчас он занимал в профсоюзе портлендских докеров некий пост, которого добился сам, и его рукопожатие было сильным и жестким. Но рука Мирса не съежилась, чтобы выскользнуть медузой, как руки обычных художников-пердежников Сьюзи, и Биллу это пришлось по душе. Он предложил свой второй проверочный критерий.

— Пиво любите? Я уж поставил на лед несколько баночек, — он махнул рукой в сторону притулившегося к задней части дома патио, которое выстроил сам. Пердежники неизменно говорили «нет»: почти все они были придурками и не могли понапрасну расходовать свое ценное сознание на выпивку.

— Пиво? Обожаю, — ответил Бен и улыбка превратилась в ухмылку. — Стаканчика два… даже три.

Бен загрохотал смехом.

— Ладушки, наш человек. Пошли.

При звуке его смеха между двумя очень похожими женщинами на миг как бы возникла странная связь. Брови Энн Нортон сдвинулись, а лоб Сьюзан разгладился — кажется, бремя беспокойства телепатически перенеслось через комнату.

Бен последовал за Биллом на веранду. На табуретке в углу стоял лоток со льдом, набитый жестянками с круговой надписью «Пабст».

Билл вытянул из охладителя жестянку, и бросил Бену, который поймал ее одной рукой, но легко, так, чтобы она не пшикнула — Тут приятно, — сказал он, глядя в сторону расположившейся на заднем дворе площадки, предназначенной для того, чтобы жарить на углях мясо. Это было низкое, рабочего вида кирпичное сооружение. Над ним висело марево теплого воздуха.

— Сам строил, — сказал Билл. — Лучше не хаять.

Бен сделал большой глоток, а потом рыгнул — еще очко в его пользу.

— Сьюзи думает, вы парень очень ничего, — сказал Нортон.

— Она милая девушка.

— Хорошая, практичная девушка, добавил Нортон и задумчиво рыгнул. Она говорит, вы три книжки написали. Да еще и напечатали.

— Да, так.

— Хорошо идут?

— Первая да, — сказал Бен, но больше ничего не добавил. Билл Нортон слабо кивнул, одобряя человека, у которого довольно шариков в голове, чтобы держать ход своих денежных дел про себя.

— Хотите бутерброд или сосиску?

— Конечно.

— Сосиски надо разрезать, чтоб пары выпустить. Знаете про это?

— Ага. — Бен со слабой усмешкой крест-накрест рассек воздух указательным пальцем. Маленькие надрезы на природной оболочке франкфуртских сосисок не давали им пойти пузырями.

— Так вы — выходец из нашего лесного перешейка, точно, — произнес Билл Нортон. — Чертовски хорошо сказано. Берите-ка вон тот пакет с брикетами, а я организую мясо. Пиво берите с собой.

— Вам меня от него не оторвать.

Билл затормозил на самом пороге и поднял бровь, поглядев на Бена Мирса. — Ты, парень, серьезный человек? — спросил он.

Бен мрачновато улыбнулся:

— Так точно.

Билл кивнул.

— Это хорошо, — сообщил он и зашел внутрь.

Предсказывая дождь, Бэбс Гриффен промахнулась на добрый миллион миль, и обед на заднем дворе проходил хорошо. Возник легкий ветерок, он объединился с клубами дыма от горящего под жаровней гикори и не подпустил самых злых предосенних комаров. Женщины унесли бумажные тарелки и приправы, а потом вернулись попить пива и посмеяться над тем, как искусно играющий с мудреными потоками ветра Билл обставляет Бена в бадминтон 21:. Бен с неподдельным сожалением отказался от матча-реванша, кивнув на часы.

— Книжка горит, — сказал он. — Я задолжал еще шесть страниц. Если я напьюсь, то не сумею даже прочесть, что написал за сегодняшнее утро.

Сьюзан проводила его до калитки —Бен пришел из города пешком. Гася огонь, Билл кивнул своим мыслям. Бен сказал, что он — парень серьезный, и Билл готов был поймать его на слове. Парень не строил из себя важную персону, чтобы произвести на кого-нибудь впечатление, но всякий, кто работает после обеда, выходит пометить чьени-будь дерево… может статься, крупными буквами.

Однако Энн Нортон так и не смягчилась.

7:00 вечера.

Флойд Тиббитс подъехал на усыпанную дробленым камнем автостоянку возле кафе «У Делла» примерно через десять минут после того, как Делберт Марки, хозяин и бармен, зажег на фасаде новую розовую вывеску. Буквы в три фута высотой сообщали: «У ДЕЛЛА».

Снаружи сгущающиеся лиловые сумерки высасывали с неба солнечный свет, а в низко лежащих земляных «карманах» вскоре должен был образоваться грунтовый туман. Через час или около того следовало ждать появления первых вечерних завсегдатаев.

— Привет, Флойд, — сказал Делл, вытаскивая из холодильника "Майклоб”. Хороший денек?

— Отличный, — ответил Флойд. — А пивко с виду недурное.

Флойд — высокий парень с хорошо подстриженной русой бородой — был сейчас в слаксах с двойной отстрочкой и повседневном спортивном пиджаке — рабочей форме Гранта. Он был вторым по значению лицом, ведающим кредитами, и относился к своей работе с той рассеянной симпатией, какая может нежданно-негаданно пересечь грань, отделяющую ее от скуки. Флойд сознавал, что плывет по течению, но ощущение не было активно неприятным. И потом, существовала еще Сьюзи — отличная девчонка. Очень скоро она должна была подойти, и тогда, полагал Флойд, он найдет себе занятие.

Он бросил на стойку однодолларовую бумажку, по стеночке слил пиво в стакан, жадно проглотил и налил еще. Сейчас единственным клиентом кроме Флойда был молодой парнишка в одежде служащего телефонной компании —парня звать Брайант, подумал Флойд. Он пил пиво за столиком и слушал льющуюся из музыкального автомата унылую песенку про любовь.

— Ну, что новенького в городе? —спросил Флойд, уже зная ответ. По сути дела, ничего новенького быть не могло. Кто-нибудь из старшеклассников приперся в школу пьяным… но больше Флойду ничего придумать не удавалось.

— Да кто-то пришиб собаку твоего дяди. Вот что новенького.

Флойд замер, не донеся стакан до рта.

— Что? Псину дяди Вина? Дока?

— Правильно.

— Сбили машиной?

— Не сказать, чтоб это было заметно. Его нашел Майк Райерсон. Он ездил на Хармони-Хилл стричь траву, и там, на таких пиках, которыми кончаются наверху ворота кладбища, висел Док. Со вспоротым брюхом.

— Сукины дети! — сказал пораженный Флойд.

Делл мрачно кивнул, довольный произведенным впечатлением. Он знал еще кое-что — нынче вечером это было в городке предметом горячего обсуждения: девчонку Флойда видели с тем писателем, что поселился у Евы. Но это Флойд пусть узнает сам.

— Райерсон оттащил труп Паркинсу Джиллеспи, — сказал он Флойду. — Тот думает, что псина, может, подохла, а какая-то компания ребятишек подвесила ее смеха ради.

— Да Джиллеспи свою жопу от дырки в земле не отличит.

— Может, и нет. Я тебе скажу, что мне думается. — Делл склонился вперед, опираясь на толстые руки. — Думаю, это пацанва, точно… черт, да я знаю. Но дело может оказаться чуток серьезней обычной шутки. Вот, глянькась. — Он сунул руку под стойку и шлепнул на прилавок газету, развернутую одной из внутренних полос наружу.

Флойд взял ее. Заголовок гласил: «ПОКЛОННИКИ САТАНЫ ОСКВЕРНЯЮТ ФЛОРИДСКИЙ ХРАМ». Он бегло проглядел статью. Судя по всему, чуть позже полуночи в католический храм флоридского городка Клюистона вломилась группа ребят и провела там некий нечестивый ритуал. Алтарь осквернили, на скамьях, исповедальнях и купели нацарапали непристойные слова, а ведущие в нефы ступени оказались забрызганы кровью. Аналитики из лаборатории подтвердили, что, хотя часть крови животного происхождения (предположительно козья), в основном кровь человеческая. Шеф клюистонской полиции признал, что никаких немедленных шагов не предпринимали. Флойд положил газету — Сатанисты в Уделе? Да ладно, Делл, попал пальцем в небо.

— Ребята нынче с ума сходят, — упрямо сказал Делл. — Вот увидишь, так оно и есть. Дальше ты узнаешь, что они на пастбище Гриффена людей в жертву приносят. Еще налить?

— Нет, спасибо, — сказал Флойд, соскальзывая с табуретки. — Пойду-ка я лучше гляну, как там дядя Вин. Он в этой собаке души не чаял.

— Большой ему от меня привет, сказал Делл, укладывая газету под стойку. Попозже она станет гвоздем вечера. — Страсть как жалко услышать про такое.

На полпути к дверям Флойд приостановился и как бы в пространство сказал:

— На пиках повесили, да? Бог свидетель, хотел бы я добраться до детишек, которые это сделали.

— Поклонники дьявола, — сказал Делл. — Я бы ни капли не удивился. Не знаю, что нынче вселяется в людей. Флойд ушел. Парнишка Брайант опустил в музыкальный автомат еще десять центов, и Дик Корлесс запел «Похороните с бутылкой меня».

7:30 вечера.

— И чтоб домой вернулись рано, сказал Марджори Глик своему старшему сыну Дэнни. — Завтра в школу. Я хочу, чтоб в четверть десятого твой брат уже был в кровати Дэнни повозил ногами.

— Непонятно, чего это я вообще должен брать его с собой.

— Нет, не должен, — с опасной любезностью согласилась Марджори. — Всегда можешь остаться дома.

Она повернулась обратно к кухонному столу, на котором разделывала рыбу, а Ральфи высунул язык. Дэнни сжал кулак и погрозил, но эта гнилушка, его младший братец, только улыбнулась.

— Вернемся, вернемся, — пробурчал он и развернулся, чтобы выйти из кухни с Ральфи на буксире.

— К девяти.

— Ладно, ладно.

В гостиной, перед телевизором, задрав ноги сидел Тони Глик и смотрел матч между «Ред Сокс» и «Янки».

— Мальчики, вы куда?

— В гости к новенькому, — ответил Дэнни. — К Марку Питри.

— Ага, — подтвердил Ральфи. — Идем смотреть его… электрические поезда. Дэнни наградил братца недобрым взглядом, но отец не заметил ни паузы, ни ударения. Только что выбивал Дуг Гриффен.

— Чтоб дома были не поздно, — рассеянно велел отец.

Снаружи в небе еще угасали последние лучи света, хотя солнце уже село. Когда ребята шли через задний двор, Дэнни сказал:

— Надо бы излупить тебя, как сидорову козу, поганец.

— А я скажу, — самодовольно объявил Ральфи. — Скажу, почему ты взаправду захотел пойти — Ах ты, гад, — безнадежно сказал Дэнни.

Там, где кончался поросший подстриженной травой двор, вниз по склону, в леса, уводила утоптанная тропинка. Дом Гликов стоял на Брок-стрит, дом Марка Питри — в южной части Джойнтер-авеню. Дорожка — короткий путь —значительно экономила время, если вам было двенадцать и девять и хотелось пробраться через ручей Крокетт-брук по камням брода. Под ногами похрустывали сосновые иголки и прутики. Где-то в лесах плакал козодой, а вокруг повсюду распевали сверчки.

Рассказав брату, что у Марка Питри есть полный набор авроровских пластиковых монстров — оборотень, мумия, Дракула, Франкенштейн, сумасшедший врач и даже Комната Ужасов — Дэнни совершил ошибку. Их мама считала все это гадостью, которая засоряет мозги, и братец Дэнни немедленно превратился в шантажиста. Гнилятина, иначе не скажешь.

— А знаешь, что ты гнилятина? —спросил Дэнни.

— Знаю, — гордо отозвался Ральфи. А это чего?

— Это когда станешь зеленым, мокрым и склизким, как страшилище.

— Чтоб тебя скрючило, — пожелал ему Ральфи. Они спускались по берегу ручья Крокетт-брук, который лениво журчал по своему галечному ложу, сохраняя легкий жемчужный налет на поверхности. Двумя милями дальше к востоку он вливался в Тэггарт-стрим, который, в свою очередь, впадал в Королевскую реку.

Дэнни двинулся вперед по камням брода, щурясь в сгущающихся сумерках, чтобы видеть, куда ступает.

— Щас я тебя спихну! — радостно завопил позади него Ральфи. — Берегись, Дэнни, щас я тебя спихну!

— Попробуй, я тогда сам тебя спихну в зыбучие пески, — сказал Дэнни. Они добрались до другого берега. — Тут нигде нету зыбучих песков, издевательски заявил Ральфи, тем не менее подвигаясь поближе к брату.

— Да-а? — зловеще сказал Дэнни. Всего несколько лет назад один парень погиб в зыбучих песках. Я слышал от тех старых пижонов, что точат лясы у магазина.

— Правда? — спросил Ральфи, широко раскрывая глаза.

— Ага, — ответил Дэнни. — Его засасывало, а он визжал и вопил, и рот ему забило зыбучим песком, вот. Р-р-ааааахх!

— Пошли, — тревожно сказал Ральфи. Уже почти стемнело и лес наполнился шевелящимися тенями. — Давай выбираться отсюда.

Они принялись взбираться на берег, оскальзываясь на сосновых иглах. Мальчишке, пересуды о котором Дэнни слышал в магазине, было десять и звали его Джерри Кингсфилд. Он вполне мог, визжа и вопя, уйти в зыбучие пески —но, если так оно и было, его никто не услышал. Он просто исчез шесть лет назад, отправившись в «Болота» на рыбалку. Кто-то думал на зыбучие пески, другие придерживались мнения, что мальчика убил маньяк-извращенец. Извращенцы были повсюду.

— Говорят, его призрак до сих пор бродит в лесах, — угрюмо сообщил Дэнни, не давая себе труда объяснить младшему братишке, что “Болота" на три мили южнее.

— Не надо, Дэнни, — с беспокойством сказал Ральфи. — Темно… не надо. Вокруг таинственно потрескивали леса. Плач козодоя оборвался. Где-то за спиной у мальчиков треснула ветка —так, словно не хотела, чтобы ее услышали. Дневной свет с неба почти исчез.

— Время от времени, — зловеще продолжал Дэнни, — когда какой-нибудь трепливый пацан выходит из дому после захода солнца, призрак, развеваясь, появляется из-за деревьев, а лицо у него все сгнившее, отвратное и покрыто зыбучим песком…

— Дэнни, пошли.

Голос братишки звучал по-настоящему умоляюще, и Дэнни замолчал — он едва не испугал сам себя. Вокруг, куда ни глянь, стояли темные массивные деревья, они медленно шевелились под ночным ветерком, терлись друг о друга, хрустели суставами.

Слева от них резко треснула еще одна ветка. Дэнни вдруг пожалел, что они не пошли по дороге. Еще одна ветка.

— Дэнни, я боюсь, — прошептал Ральфи.

— Не глупи, — сказал Дэнни. — Идем. Они снова тронулись в путь. Под ногами потрескивали сосновые иголки Дэнни сказал себе, что не слышал никакого треска веток. Не слышал ничего, кроме своих шагов и шагов брата. В висках глухо стучала кровь. Руки стали холодными. «Считай шаги, — велел он себе. — Через двести шагов мы окажемся на Джойнтер-авеню. А обратно пойдем по дороге, так что это трепло не будет бояться. Всего через минуту мы увидим уличные фонари и почувствуем себя дураками, но до чего здорово будет почувствовать себя дураками, так что считай шаги. Один… два… три…» Ральфи взвизгнул.

— Я его вижу! Я вижу призрак! ВИЖУ!

В грудь Дэнни раскаленным железом кинулся ужас. Вверх по ногам словно бы взбежали провода. Он бы повернулся и дал деру, но в него вцепился Ральфи.

— Где? — прошептал он, позабыв, что сам выдумал этот призрак. — Где? —Он заглянул в гущу деревьев, уже наполовину боясь того, что может увидеть… но увидел только черноту.

— Уже пропал… но я его видел… глаза. Я видел глаза. Ох, Дэннииии…язык у малыша заплетался.

— Нет тут никаких призраков, дурак. Шагай.

Дэнни взял брата за руку и они пошли. Ноги казались сделанными из десяти тысяч ластиков. Колени дрожали. Ральфи жался к нему, едва не сталкивая с тропинки.

— Он за нами смотрит, — прошептал Ральфи.

— Слушай, не буду я..

— Нет, Дэнни, правда. Ты что, не чувствуешь?

Дэнни остановился. Он действительно что-то чувствовал, как это бывает у детей, и понимал, что теперь они уже не одни. На лес пало великое молчание, но молчание это было недобрым, таящим угрозу. Погоняемые ветром тени томно извивались вокруг ребят. а потом Дэнни учуял что-то свирепое — но не носом.

Привидений не бывает, зато бывают извращенцы. Они притормаживают в черных машинах и предлагают тебе леденец, или ошиваются на углах улиц, или… или идут следом за тобой в лес.

А потом…

Ох, а потом…

— Бежим, — хрипло произнес Дэнни.

Но рядом с ним дрожал парализованный страхом Ральфи. Его пальцы впились в руку Дэнни не хуже тугой бечевки. Глаза неподвижно смотрели в лес, а потом стали расширяться.

— Дэнни?

Треснула ветка. Дэнни обернулся и посмотрел туда, куда смотрел его брат. Мальчиков окутала тьма.

9:00 вечера.

Мэйбл Уэртс, чудовищно толстая женщина, отметила в последний день рождения свое семидесятичетырехлетие, а ее ноги делались все менее надежными. Мэйбл была хранилищем городской истории и городских сплетен. Память ее простиралась вглубь времен на пять десятилетий некрологов, супружеских измен, воровства и безумия. Она была сплетницей, однако не намеренно жестокой (хотя те, чей сор она поспешила вынести из избы, были склонны не соглашаться). Мэйбл просто жила в городе — и ради него. В определенном смысле она сама была городом: толстая вдова, теперь крайне редко покидавшая дом, она почти все время проводила у окна, одетая в похожий на шатер шелковый лиф; желтоватые, как слоновая кость, волосы уложены в корону из толстых кос, по правую руку — телефон, по левую — мощный японский бинокль. Первое в сочетании со вторым плюс время на то, чтобы использовать их в полной мере, делали ее доброжелательным пауком, который восседал в центре паутины коммуникаций, простирающейся от Поворота до восточного Удела.

Мэйбл уже давно наблюдала за домом Марстена, понукаемая желанием увидеть что-нибудь получше, и тут ставни слева от крыльца раскрылись, выпустив золотой квадрат света, который определенно не был ровным свечением электричества. Но Мэйбл лишь мельком засекла то, что могло быть очертаниями головы и плеч мужчины — и это причиняло вдове танталовы муки. А еще повергло ее в странный трепет.

Больше в доме никакого шевеления не было.

Мэйбл подумала: ну что ж это за люди такие, если они открывают окна только тогда, когда ни одна живая душа не может их толком разглядеть Она положила бинокль и осторожно подняла телефонную трубку. Два голоса, которые она быстро определила как принадлежащие Хэрриет Дорхэм и Глинис Мэйберри, болтали про то, как этот парнишка — Райерсон — нашел собаку Ирвина Пэринтона.

Мэйбл сидела тихо, дыша ртом, чтобы ничем не выдать своего присутствия на линии.

11:59 вечера.

День дрожал на грани угасания. Дома спали во мраке. В центре города ночные огни в скобяной лавке, «Похоронном бюро Формена» и кафе «Экселлент» заливали мостовую мягким электрическим светом. Кое-кто лежал без сна — Джордж Боер, только что вернувшийся домой со второй смены на «Гэйтс-Милл» (с трех до одиннадцати), Вин Пэринтон — он сидел, раскладывал «солитер» и не мог уснуть из-за мыслей о Доке, чья кончина поразила его куда сильней, чем смерть жены. Но почти все в городе спали сном праведников и людей, зарабатывающих на хлеб в поте лица своего.

В воротах кладбища Хармони-Хилл задумчиво стояла темная фигура, поджидая смену часа. Когда фигура заговорила, голос оказался негромким и интеллигентным.

— О, отец мой, помоги же мне теперь! Повелитель Мух, поддержи меня в этот час. Вот я принес тебе гнилое мясо, зловонную плоть. Я принес тебе жертву — левою рукою я приносил ее. Дай же мне знамение на земле этой, освященной во имя твое. Я жду знамения, чтобы взяться за дело твое.

Голос замер. Поднялся слабый ветер, он принес вздохи и шепот листвы на ветвях и трав, а еще слабый запах падали со свалки, расположенной выше по дороге.

Никаких звуков кроме тех, что принес ветер. Фигура некоторое время стояла молча, погруженная в раздумья. Потом нагнулась и выпрямилась с детской фигуркой на руках.

— Вот что я принес тебе.

Для слов не осталось места.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ДЭННИ ГЛИК И ДРУГИЕ

Дэнни и Ральфи Глик отправились навестить Марка Питри, получив приказ вернуться к девяти. Когда в начале одиннадцатого они не появились, Марджори Глик позвонила Питри домой. Нет, сказала миссис Питри, мальчиков тут не было. Не приходили. Может быть, лучше ваш муж поговорит с Генри. Миссис Глик передала трубку мужу, ощущая в животе легкость страха.

Мужчины переговорили. Да, мальчишки пошли по тропинке через лес. Нет, в это время года ручеек очень сильно мелеет, особенно в хорошую по году. Не глубже, чем по щиколотку. Генри предложил, что пойдет с мощным фонарем со своего конца тропинки, а мистер Глик — со своего. Может, мальчики нашли нору сурка, или курят, или еще что. Тони согласился и поблагодарил мистера Питри за беспокойство. Мистер Питри сказал — что вы, какое же беспокойство. Тони повесил трубку и успокоил жену — та была напугана. Про себя он решил, что пусть только мальчишки найдутся — оба не смогут сидеть целую неделю.

Но не успел он даже выйти со двора, как из-за деревьев, спотыкаясь, появился Дэнни и рухнул рядом с площадкой для рашпера на заднем дворе. Он был как в чаду, говорил медленно, на вопросы отвечал с трудом и не всегда осмысленно. За отвороты брюк набилась трава, в волосах запутались осенние листья.

Он рассказал отцу, что они с Ральфи пошли по дорожке через лес, перешли вброд по камням Крокетт-брук и совершенно спокойно взобрались на другой берег. Потом Ральфи начал болтать, что в лесу призрак (Дэнни не стал упоминать, что сам вбил братишке в голову эту мысль). Ральфи сказал, что видит какое-то лицо. Дэнни стало страшно. Он не верил ни в призраков, ни в прочую чушь вроде буки, но действительно подумал, будто что-то слышит в темноте.

Что они сделали потом?

Дэнни думал, что они пошли дальше, держась за руки. Но уверен в этом не был. Ральфи хныкал насчет призрака Дэнни велел ему перестать, потому что скоро станут видны фонари на Джойнтер-авеню. Оставалось всего две сотни шагов. А потом случилось что-то плохое. Что? Что плохое?

Дэнни не знал.

Они заспорили с ним, разволновались, принялись увещевать. Дэнни только медленно, непонимающе качал головой. Да, он знал, что должен бы помнить — но вспомнить не мог. Честное слово, не мог. Нет, он не припоминает, чтобы обо что-то споткнулся и упал. Просто… все потемнело. Очень сильно потемнело. А следующее, что помнит Дэнни — он лежит на дорожке один. Ральфи исчез.

Паркинс Джиллеспи заявил, что нет никакого смысла идти в лес нынче ночью. Слишком много поваленных деревьев. Может, мальчик просто убрел от тропинки. Они с Нолли Гарднером, Тони Гликом и Генри Питри прошли из конца в конец и по дорожке, и вдоль обочин Джойнтер-авеню и Брок-стрит, громко выкликая Ральфи через мощные мегафоны на батарейках.

Ранним утром следующего дня камберлендская полиция и полиция штата начали совместно прочесывать лесной массив. Ничего не обнаружив, они расширили область поисков. Четыре дня они рыскали по кустам, а мистер и миссис Глик бродили по лесам и полям, обходя поваленные стволы, и с бесконечной щемящей надеждой выкрикивали имя сынишки Поскольку успехом поиски не увенчались, очистили тралом дно Тэггартстрим и Королевской реки. Впустую.

На пятый день насмерть перепуганная, впавшая в истерику Марджори разбудила мужа в четыре часа утра. В коридоре наверху Дэнни свалился без чувств по дороге в туалет. Скорая помощь увезла его в центральную больницу штата. Предварительным диагнозом был жестокий и запоздалый нервный шок. Лечащий врач, человек по фамилии Горби, отвел мистера Глика в сторонку. — Ваш мальчик был когда-нибудь подвержен астматическим приступам?

Мистер Глик, быстро помаргивая, затряс головой. Меньше, чем за неделю, он состарился на добрых десять лет.

— И никакой ревматической лихорадки?

— У Дэнни? Нет… у Дэнни нет.

— А положительной туберкулиновой пробы у мальчика в прошлом году не было?

— Туберкулиновой? У моего мальчика туберкулез?

— Мистер Глик, мы просто пытаемся выяснить…

— Мардж! Мардж! Иди-ка сюда!

Марджори Глик поднялась и медленно пошла по коридору в их сторону. Лицо ее было бледным, волосы причесаны кое-как. Казалось, эту женщину мучает приступ жестокой мигрени.

— Дэнни в этом году делали туберкулиновую пробу?

— Да, — невыразительно сказала она. — В начале учебного года. Проба отрицательная Горби спросил:

— Он не кашляет по ночам?

— Нет.

— Жалобы на боль в груди или в суставах?

— Нет.

— Болезненное мочеиспускание?

— Нет.

— Какие-нибудь анормальные кровотечения? Из носа, стул с кровью или, может, царапин и синяков больше обычного?

— Нет.

Горби улыбнулся и кивнул.

— Мы хотели бы еще подержать его тут, если можно. Для обследования.

— Конечно, — сказал Тони. — Конечно. Мы состоим в «Синем Кресте».

— У мальчика очень замедленные реакции, — сказал доктор. — Мы сделаем рентген, костномозговую пробу, подсчитаем количество белых форменных элементов…

Глаза Марджори Глик стали медленно расширяться.

— У Дэнни лейкемия? — прошептала она.

— Миссис Глик, вряд ли…

Но она лишилась чувств.

Бен Мирс был в рядах добровольцев Салимова Удела, которые прочесывали кусты в поисках Ральфи Глика, и в награду за труды получил лишь репьи, набившиеся за манжеты брюк, да обострение сенной лихорадки из-за позднего цветения золотарника.

На третий день поисков Бен заглянул к Еве на кухню съесть банку равиоли, чтобы потом рухнуть в постель —немного вздремнуть перед работой. И обнаружил, что у плиты суетится Сьюзан Нортон — она готовила что-то вроде овощного рагу с гамбургерами. Вокруг стола сидели только что вернувшиеся с работы мужчины и, притворяясь, будто разговаривают, глазели на девушку — на ней была подвязанная под грудью линялая ковбойка и обрезанные вельветовые шорты. Ева Миллер гладила в закрытой нише за кухней.