Ферма «Кинг коттон» («Королевский хлопок») возникла на юге лет за семьдесят до описываемых событий и уже никогда не станет королевской, но в те тридцатые годы у нее была пора благоденствия. В южной части нашего штата уже исчезли хлопковые плантации, но осталось сорок или пятьдесят процветающих хлопко-вых ферм. Владельцем одной из них был Клаус Деттерик. По меркам пятидесятых годов, он считался бы скорее бедным, но в тридцатые о нем говорили как о преуспевающем, потому что в конце месяца он, как правило, расплачивался наличными по счетам из магазина и мог спокойно смотреть в глаза управляющему банком, случайно встретив его на улице. Его дом на ферме был чистеньким и удобным. Кроме хлопка – коттона, у него имелось еще два "к": куры и несколько коров. У них с женой было трое детей: Говард – лет двенадцати, и девочки-близнецы Кора и Кейт.
      В тот год как-то теплой июньской ночью девочкам разрешили ночевать на крытой веранде, идущей по пе-риметру дома. Они очень обрадовались. Мать поцеловала их и пожелала спокойной ночи, когда не было еще девяти и только начало смеркаться. Вот тогда она и видела их обеих в последний раз живыми, а не в гробах, где гример постарался скрыть самые страшные телесные повреждения.
      Сельские жители в то время ложились спать рано – «едва лишь только стемнеет под столом», как говорила моя матушка, – и спали крепко. Видимо, в ту ночь, когда исчезли близнецы, и Клаус, и Марджори, и Хови Деттерик спали тоже очень крепко, Клаус, конечно, проснулся бы от лая Баузера – огромного старого пса, наполовину колли, – если бы тот залаял, но Баузер не лаял. Ни в ту ночь, ни в другую – никогда.
      Клаус поднялся с рассветом, чтобы подоить коров. Веранда была обращена в противоположную сторону от сарая, и Клаусу даже не пришло в голову посмотреть, как там девочки. То, что Баузер не пришел к нему, тоже не вызвало тревоги. Пес относился и к коровам, и к курам очень пренебрежительно и обычно отсиживался в будке за сараем, когда все работали, так что приходилось его звать... и звать настойчиво.
      Марджори спустилась вниз минут через пятнадцать по-сле того, как ее муж надел сапоги в кладовке и отпра-вился в сарай. Она поставила вариться кофе, потом на-чала жарить бекон. Соблазнительные запахи заставили Хови спуститься из своей комнатки под самой крышей, но девочки не пришли. Она послала Хови за ними, пока разбивала яйца на сковородку. Сразу после завтрака Кла-ус обычно отправлял девочек за свежими яйцами. Но в то утро в доме Деттериков так и не позавтракали. Хови вернулся с веранды с перепуганным лицом, его слегка припухшие после сна глаза теперь были широко открыты.
      – Они исчезли, – объявил он.
      Марджори отправилась на веранду скорее раздражен-ная, чем встревоженная. Позже она сказала, что подумала, если вообще что-то подумала, что девчонки спозаранку отправились погулять и нарвать цветов с первыми лучами солнца. Или еще какие-нибудь девчоночьи глупости. Но едва взглянув, она поняла, почему Хови побелел.
      Она стала громко-громко кричать и звать Клауса, и тот опрометью кинулся к ней, разлив на сапоги полведра молока. То, что он увидел на веранде, могло подкосить любого, даже самого крепкого из родителей. Одеяла, в которые кутались девочки, когда ночи становились холоднее, были скомканы и сбиты в угол. Сорванная с верхней петли дверь-сетка криво болталась в проеме. И на стенках веранды, и на ступеньках под сорванной дверью – везде были брызги крови.
      Марджори умоляла мужа не идти на поиски девочек в одиночку и не брать с собой сына, если муж считает, что должен идти, но она зря сотрясала воздух. Он взял винтовку, которую держал на верхней полке в кладовке – подальше от детских рук, и дал Хови винтовку двадцать второго калибра, которую приберегали ко дню его рождения в июле. И они ушли, не обращая ни малейшего внимания на рыдающую, кричащую женщину, которая хотела знать, что они будут делать, если встретят банду бродяг или толпу плохих негров, сбежавших с графской фермы в Ладуке. Но я думаю, мужчины правильно поступили. Кровь уже загустела, но еще оставалась липкой и скорее ярко-красного, а не бурого цвета, как бывает после высыхания. Девочек похитили не очень давно. Клаус понял: еще есть шанс, что они живы, и хотел им воспользоваться.
      Ни отец, ни сын не были следопытами или охотниками, они не относились к числу тех, кто выслеживает в сезон енота или оленя не ради забавы, а потому что так нужно. А двор вокруг дома был вытоптан, и следы пересекались под немыслимыми углами. Они обошли сарай и почти сразу поняли, почему Баузер, не мастер кусаться, но мастер полаять, не поднял тревогу. Он лежал, высунувшись из будки, сбитой из остатков досок (над полукруглым входом прибита дощечка с аккуратной надписью «Баузер» – я видел фотографию в одной из газет), и голова его была почти полностью вывернута назад. "Нужна недюжинная сила, чтобы проделать это с таким крупным животным, – сказал позже обвинитель Джона Коффи присяжным и бросил долгий многозначительный взгляд на неуклюжего человека, сидящего на скамье подсудимых, опустив глаза, в новом казенном комбинезоне, похожем на само проклятие. Рядом с собакой Клаус и Хови нашли кусочек жареной колбасы. По версии, и довольно правдоподобной, не сомневаюсь, Коффи сначала подманил пса колбасой, а потом, когда Баузер уже доедал последний кусочек, протянул руки и свернул ему шею одним мощным движением. За сараем находилось северное пастбище Деттерика, где в тот день коровы не паслись. Трава была покрыта росой и на ней отчетливо выделялась дорожка следов, уходящая по диагонали к северо-западу.
      Даже в состоянии, близком к истерике, Клаус Деттерик засомневался, идти ли следом. Он не испытывал страха перед теми, кто похитил его дочерей, он боялся, что, преследуя похитителя по его следам, может пойти в обратном направлении и потерять время, когда дорога каждая секунда.
      Хови разрешил его сомнения, сняв с куста, сразу за территорией двора, клочок желтой материи. Клаусу показали этот клочок, когда он сидел за столом свидетелей, и он, заплакав, сказал, что узнал в нем клочок пижамных шортиков своей дочери Кейт. Шагов через двадцать они сняли с ветки можжевельника кусочек бледно-зеленой ткани, такой же, как ночная рубашка Коры, в которой она целовала маму и папу перед сном.
      Отец и сын Деттерики пустились почти бегом с винтовками наперевес, как солдаты в атаке под сильным огнем. Что меня удивляет из всего случившегося в тот день, так это то, что мальчик, отчаянно бегущий за отцом (а он ведь мог совсем отстать и потеряться), не упал и не пустил пулю в спину Клауса Деттерика.
      Ферма была подключена к телефонной станции, и это еще раз говорит о том, что Деттерики, хотя и скромно, но были вполне обеспечены в те ужасные времена. Марджори через коммутатор обзвонила всех соседей, имевших телефоны, и рассказала о несчастье, обрушившемся на них, как гром среди ясного неба, зная, что от каждого звонка пойдут слухи, как круги по воде от брошенных плоских камешков. Потом она сняла трубку в последний раз и произнесла слова, бывшие почти паролем во вре-мена первых телефонных систем, по крайней мере в сель-ских областях Юга: «Алло, станция, вы меня слышите?»
      Станция слышала, но в первые минуты не могла вымолвить ни слова: почтенная женщина на коммутаторе сгорала от любопытства. Наконец она смогла выдавить:
      – Да, мадам, миссис Деттерик, я уверена, Боже милостивый, я молю Бога сейчас о том, чтобы ваши маленькие дочки были живы и здоровы...
      – Спасибо, – сказала Марджори. – Только, пожалуй-ста, пусть Бог подождет, пока вы меня соедините с офисом главного шерифа в Тефтоне, ладно?
      Главный шериф графства Трапингус был немолодым, с красным носом пропойцы человеком, с огромным, как корыто, животом и такими волосами, что голова напо-минала ершик для мойки бутылок. Я хорошо его знал, он много раз приходил в Холодную Гору, чтобы посмот-реть, как «его мальчики», (так он называл их) отправ-ляются в мир иной. Свидетели исполнения смертного приговора обычно сидят на раскладных стульях, вы и сами, наверное, пару раз сидели на таких во время похорон, церковных причастий или в фермерских клубах (мы тоже брали их в клубе No 44 «Таинственный узел»), и каждый раз, когда шериф Хомер Крибус садился на стул, я ожи-дал услышать сухой треск, означающий падение. Я бо-ялся этого дня и в то же время надеялся на него. Но этого так и не произошло. Вскоре – где-то через год после похищения девочек Деттерика – с ним случился сердечный приступ прямо в офисе, вероятно когда он раз-влекался с семнадцатилетней негритянкой по имени Дафна Шэртлефф. Об этом много говорили. Хотя он гулял направо и налево, имея жену и шестерых сыновей, во время выборов Хомер Крибус был непобедим. Такие были времена. Предвыборные лозунги гласили: «Будь баптистом или убирайся», но людям нравятся лицемеры, это правда, они узнают в них самих себя, ведь так приятно, когда со спущенными штанами и в полной боевой готовности застанут кого-то, а не тебя.
      Шериф был не только лицемер, но еще и некомпетентным, из тех, кто любит фотографироваться, со спасенной кошечкой какой-нибудь леди на руках, хотя герой совсем не он, а помощник Роб Макджи, например, который действительно, рискуя сломать себе шею, залез на дерево и снял оттуда любимую кошечку.
      Макджи слушал невнятный рассказ Марджори Детте-рик минуты две, потом перебил ее несколькими вопро-сами, быстрыми и краткими, как точные короткие удары опытного боксера в лицо, столь короткие и сильные, что кровь выступает раньше, чем успеваешь почувствовать боль. Получив ответы, он сказал: «Я позвоню Бобу Марчанту. У него есть собаки. А вы, миссис Деттерик, сидите дома. И если ваши муж и мальчик вернутся, то пусть тоже сидят дома. Попытаются хотя бы».
      А ее муж и сын тем временем прошли по следу похитителя уже три мили к северо-западу, но когда после открытого поля начался хвойный лес, они его потеряли. Они были фермеры, а не охотники, как я говорил, и к этому моменту уже знали, что преследуют зверя. По дороге они нашли желтую пижамную кофточку Кейти и еще кусок от ночной рубашки Коры. Обе вещи были пропитаны кровью, и теперь уже и Клаус, и Хови не торопились так, как вначале. Какая-то холодная определенность остудила их тлеющие надежды, словно холодная вода, которая опускается ко дну, потому что тяжелее.
      Они зашли в лес, поискали следы и не нашли, зашли в другом месте – также безрезультатно, потом в третьем. На этот раз они обнаружили следы крови на иглах густой пушистой сосны. Они повернули туда, где, казалось, шла небольшая тропка. Потом опять начали поиски следов. Дело приближалось к девяти часам утра, и позади стали слышны голоса мужчин и лай собак. За то время, что Роб Макджи собрал небольшой отряд, шериф Крибус выпил бы только чашечку сладкого кофе с бренди. Через час с четвертью они догнали Клауса и Хови Деттериков, отчаянно мечущихся по опушке леса. Вскоре отряд двинулся дальше, впереди бежали собаки Боба. Макджи позволил Клаусу и Хови идти с ними: они бы не вернулись обратно, если бы даже он приказал им. Несмотря на то, что они страшились результата, и Макджи, должно быть, это понял, он заставил их разрядить оружие. «Другие сделали то же самое, – объяснил Макджи, – так безопаснее». Но он не сказал ни им, ни кому-нибудь еще, что только Деттериков попросили сдать патроны помощнику шерифа. Сбитые с толку и жаждущие лишь одного – чтобы этот кошмар закончился, они сделали то, что он просил. Когда Роб Макджи заставил Деттериков разрядить винтовки и отдать ему патроны, он, возможно, сохранил Джону Коффи те жалкие остатки жизни.
      Лающие, тявкающие собаки тащили их две мили по зарослям мелкого сосняка все в том же направлении, примерно к северо-западу. Потом они вышли на берег реки Трапингус, которая в этом месте широкая и медленная и течет на юго-восток среди низких лесистых холмов, где семьи Крей, Робинетт и Дюплиси все еще делают мандолины и часто выплевывают свои гнилые зубы во время пашни. Это дремучая провинция, где мужчины способны поймать змею в воскресенье утром, а в воскресенье вечером предаваться плотским утехам со своими дочерями. Я знал эти семьи. Многие из них время от времени посылали пищу для Спарки. На том берегу реки члены отряда увидели, как июньское солнце отражается от стальных рельсов Большой южной магистрали. Справа, примерно в миле ниже по течению, виднелась арка моста и дорога уходила в сторону угольного бассейна Вест Грин.
      Здесь они нашли широкую вытоптанную поляну, окруженную низкими кустами. Там было столько крови, что многие мужчины побежали в лес и выдали назад свои завтраки. На этой же кровавой поляне они обнаружили остатки ночной рубашки Коры, и Хови, заметно приободрившись к тому времени, прижался к отцу и чуть было не лишился чувств.
      Именно на этом месте у собак Боба Марчанта возник первый и единственный за день разлад. Их было шесть: два бладгаунда, две голубые гончие и пара похожих на терьеров помесей, которых приграничные южане назы-вают «хитрыми гончими». «Хитрые» хотели пойти на северо-запад, вверх по течению вдоль Трапингуса, остальные – в противоположную сторону, на юго-восток. Они запутались в поводках, и хотя в газетах ничего об этом не говорилось, я могу себе представить, какие ужасные команды выкрикивал им Боб, когда руками – наиболее «образованной» своей частью – распутывал их. В свое время я был знаком с несколькими любителями гончих и знаю, что эти собаки, как школьный класс, похожи друг на друга.
      Боб собрал их на коротких поводках в ряд, потом провел перед мордами разорванной рубашкой Коры Деттерик, словно напомнив, для чего они гуляют в лесу при температуре около сорока к полудню, когда перед глазами начинают мелькать чертики. «Хитрые», понюхав еще раз, решили проголосовать, как все, и с лаем рванулись вниз по течению.
      Не прошло и десяти минут, как мужчины останови-лись, понимая, что слышат уже не только лай собак. Они слышали скорее вой, а не лай, причем такого звука собака не способна издавать даже перед лицом смерти. Звук не походил ни на что слышанное ими раньше, но все вдруг поняли, что это человек. Так они сами сказали, и я им верю. Я думаю, что тоже сразу бы понял. Я слышал, как люди кричат именно так по пути на электрический стул. Не многие, большинство замыкается и либо молчит, либо шутит, как на школьном пикнике, но некоторые кричат. Обычно это те, кто верит в существование ада и знает, что он их ждет в конце Зеленой Мили.
      Боб снова взял собак на поводок. Они стоили немало, и он никак не хотел потерять их из-за какого-то психопата, воющего и бормочущего где-то рядом. Остальные зарядили ружья и щелкнули затворами. Этот вой остудил их и заставил вспотеть, да так, что капли пота, бежавшие по спине, казались ледяными. Когда мужчин берет такой озноб, им нужен лидер, чтобы идти вперед, и помощник Макджи повел их. Он вышел вперед и бодро направился (хотя я не думаю, что в тот момент он ощущал бодрость) к зарослям ольхи возле леса справа, остальные нервно семенили, отстав шагов на пять. Он остановился всего раз и то для того, чтобы показать самому крупному среди них – Сэму Холлису, чтобы тот шел рядом с Клаусом Деттериком.
      С той стороны зарослей ольхи открывалась поляна, уходящая справа в лес. Слева шел длинный пологий откос к берегу реки. Вдруг все разом остановились, словно остолбенев. Я думаю, они бы дорого отдали, чтобы навсегда стереть из памяти, никогда не видеть того, что открылось перед ними, но никто из них этого не сможет забыть никогда, словно кошмарный сон, грубый и дымящийся под солнцем кошмар, прячущийся за приятной и привычной нормальной жизнью – с церковными причастиями, прогулками по полям и лугам, честной работой, любовными объятиями в постели. У каждого мужчины есть хребет, стержень, уверяю вас, он есть в жизни каждого. В тот день они увидели, эти парни, обратную сторону жизни, они увидели, что иногда скрывается за ее улыбкой.
      На берегу реки в линялой окровавленной рубахе сидел самый крупный человек из всех, когда-либо виденных ими – Джон Коффи. Он был бос и его ноги с косолапыми ступнями казались огромными. Голова повязана выцветшим красным платком так, как обычно сельские женщины покрывают голову в церкви. Комары окружили его черным облаком. На руках лежали голенькие девочки. Их белокурые волосы, еще недавно вьющиеся и светлые, как пух молочая, теперь слиплись и порыжели от крови. Человек, держащий их, сидел и выл на небо, как «помешанный теленок», по его коричневым щекам бежали слезы, лицо исказилось чудовищной гримасой горя. Дышал он неровно, грудь поднималась, пока не натягивалась застежка на рубахе, потом вместе с воздухом вырывался этот ужасный вой. В газетах часто пишут: «Убийца не проявил раскаяния», но здесь был не тот случай. Сердце Джона Коффи было растерзано тем, что он натворил... но сам он будет жить. А девочки нет. Их растерзали более основательно.
      Никто не знает, сколько они так простояли, глядя на воющего человека, который смотрел на другой берег, за серую гладкую полосу реки, где к мосту мчался поезд. Казалось, они глядят на него час или вечность, а поезд застыл на месте, казалось, что крик стоит лишь в одном месте, как детский взрыв гнева, и солнце не ушло за облако, и не потемнело в глазах. Но перед ними все было настоящим. Чернокожий раскачивался вперед-назад, и Кора и Кейт качались вместе с ним, словно куклы на руках у великана. Окровавленные мускулы его огромных голых рук сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.
      Клаус Деттерик прервал эту немую сцену. Он бросился с криком на монстра, который растерзал и убил его дочерей. Сэм Холлис знал свое дело и пытался удержать его, но не смог. Он был на пятнадцать сантиметров выше Клауса и тяжелее килограммов на тридцать, но Клаус сбросил его руки. Он пролетел через поляну и в полете ударил ногой в голову Коффи. Его сапог, испачканный уже свернувшимся на жаре молоком, угодил точно в левый висок Коффи, но тот словно и не заметил удара. Он все так же сидел, причитая и раскачиваясь, глядя за реку; похожий на лесного проповедника-пятидесятника, верного последователя Кре-ста, глядящего на Землю Обетованную... вот только если бы не трупы...
      Чтобы оттащить бившегося в истерике фермера от Джона Коффи, понадобились четыре человека, и пока они схватили его, он успел нанести Коффи я не знаю сколько довольно сильных ударов. Но Коффи было все равно: он по-прежнему глядел за реку и причитал. Что касается Деттерика, то как только его оттащили, вся сила ушла из него, словно по громадному негру шел какой-то странный гальванизирующий ток (я все время нахожу какие-то электрические метафоры, вы уж простите), и, когда контакт Деттерика с этим источником питания был наконец разомкнут, он обмяк, как человек после удара током. Он упал на колени прямо на берегу реки, закрыл лицо руками и зарыдал. Хови присоеди-нился к нему, и они обнялись, прильнув друг к другу.
      Двое мужчин остались рядом с ними, остальные об-разовали кольцо из ружейных стволов вокруг качающе-гося и стонущего чернокожего. Он, казалось, не замечал никого. Макджи вышел вперед, постоял, неуверенно, пе-реминаясь с ноги на ногу, потом присел на корточки.
      – Мистер, – сказал он тихим голосом, и Коффи сразу затих. Макджи посмотрел ему в глаза, красные от слез. Слезы все еще текли по щекам негра, как будто кто-то оставил внутри открытый кран. Глаза плакали, но взгляд оставался отрешенным... далеким и спокойным. Я подумал, что это самые странные глаза, которые я видел в жизни, и Макджи почувствовал то же самое. «Его глаза напоминали глаза зверя, который никогда раньше не видел людей», – сказал он репортеру по имени Хаммерсмит перед началом суда.
      – Мистер, вы меня слышите? – спросил Макджи.
      Медленно-медленно Коффи кивнул. Он все еще держал на руках своих неописуемых кукол, их подбородки упали на грудь, так что лица было трудно разглядеть, – одна из немногих милостей Божьих, дарованных им в тот день.
      – У вас есть имя? – обратился к нему Макджи.
      – Джон Коффи, – сказал негр густым голосом, срывающимся от слез. – Коффи – как напиток, только пишется иначе.
      Макджи кивнул, потом большим пальцем указал на оттопыривающийся нагрудный карман рубахи. Ему показалось, что там может быть пистолет, хотя совсем не обязательно человеку таких размеров, как Коффи, иметь пистолет, чтобы причинить серьезный урон, если он решит сбежать.
      – Что там у тебя, Джон Коффи? Может, пушка? Пистолет?
      – Нет, сэр, – ответил Коффи своим густым голо-сом, и его странные глаза – источающие слезы и страдающие снаружи, но далекие и равнодушные внутри, словно настоящий Джон Коффи был где-то в другом месте и смотрел на иной пейзаж, где убитые девочки совсем не повод для расстройства, – эти глаза неотрывно смотрели в глаза помощника Макд-жи. – Здесь просто мой завтрак.
      – Завтрак, говоришь, да? – повторил Макджи, и Коффи, кивнув, подтвердил: «Да, сэр», а слезы все бежали из его глаз, и капли висели на кончике носа.
      – А где такие, как ты, берут завтрак, Джон Коффи? – Макджи старался держаться спокойно, хотя чувствовал уже исходящий от девочек запах и видел мух, садящихся на влажные места на телах. Хуже всего были их волосы – он сказал об этом позднее... но это не попало в газеты, такую подробность сочли слишком тяжелой для семейного чтения. Я узнал о ней от автора статьи, мистера Хаммерсмита. Я нашел его, когда Джон Коффи стал для меня как бы навязчивой идеей. Макджи рассказал Хаммерсмиту, что белокурые волосы девочек уже не были светлыми. Они стали каштановыми. Кровь бежала с волос по щекам, словно волосы плохо покрашены, и не надо быть врачом, чтобы понять, что их хрупкие черепа раздавлены силой этих могучих рук. Возможно, девочки плакали. Возможно, он хотел, чтобы они перестали. Если девочкам повезло, это случилось перед изнасилованием.
      При виде такого очень трудно думать, даже столь решительному в своих поступках человеку, как помощник Макджи. Размышления могут привести к ошибкам или даже к еще большему кровопролитию. Макджи глубоко вздохнул и попытался взять себя в руки.
      – Я точно не помню, сэр, гад буду, если вру, – ответил Коффи сдавленным от слез голосом, – это правда завтрак, там бутерброды и, по-моему, маринованный огурчик.
      – Я сейчас сам посмотрю, тебе ведь все равно, – сказал Макджи. – Теперь, Джон Коффи, не двигайся. Не делай этого, парень, у нас достаточно оружия, нацеленного на тебя, чтобы исчезла твоя верхняя половина, если хоть пальцем шевельнешь.
      Коффи смотрел за реку и не шелохнулся, пока Макджи аккуратно залез в нагрудный карман его рубахи и вытащил нечто, завернутое в газету и перевязанное веревочкой. Макджи разорвал бечевку и развернул газету, хотя был уверен, что там, как и сказал Коффи, находится завтрак. Там оказались бутерброд с беконом и помидорами и рулет с джемом. Еще был огурчик, завернутый в отдельную бумажку, которую Джон Коффи никогда бы не развернул. Там не хватало колбасы. Колбаса из завтрака Джона Коффи досталась Баузеру.
      Макджи, не отрывая взгляда от Джона Коффи, передал завтрак через плечо своим людям. Сидя на корточках так близко, он не мог отвлечься ни на секунду. Завтрак был снова завернут, перевязан и в конце концов оказался у Боба Марчента, который положил его в рюкзак, где лежал корм для собак (и я не удивлюсь, если еще и рыболовная наживка). Его не предъявили на суде в качестве улики – правосудие в этой части света скорое, но не настолько, чтобы сохранился бутерброд с беконом и помидорами, хотя фотографии его остались.
      – Что здесь произошло, Джон Коффи? – произнес Макджи низким серьезным голосом. – Ты не хочешь об этом мне рассказать?
      И Коффи ответил Макджи и всем остальным почти в точности так же, как и мне; это к тому же были последние слова, которые обвинитель сказал присяжным во время суда над Коффи,
      – Я не смог ничего поделать, – произнес Джон Коф-фи, держа на руках обнаженные тела убитых, истерзан-ных девочек. Слезы снова потекли по его щекам. – Я пытался вернуть все назад, но было уже поздно.
      – Парень, ты арестован по подозрению в убийстве, – заявил Макджи и плюнул Джону Коффи в лицо.
      Присяжные удалились на сорок пять минут. Как раз хватило бы, чтобы съесть завтраки. Интересно только, полез бы им кусок в горло.

 
      Вы, конечно, понимаете, что я не мог всего этого узнать за один жаркий октябрьский вечер, проведенный в почти вымершей тюремной библиотеке, из единственного комплекта газет, засунутого в корзину из-под апельсинов, но того, что узнал, хватило, чтобы не заснуть в ту ночь. Когда моя жена проснулась в два часа ночи и увидела, что я сижу на кухне, пью пахту и курю самокрутки, она спросила, в чем дело, и я солгал ей в один из немногих раз за долгое время нашего брака. Я ответил, что у меня произошла еще одна стычка с Перси Уэтмором. Это было так, но я не потому не мог уснуть. Все, что касалось Перси, я обычно оставлял в кабинете.
      – Да забудь ты этого гнилого червя, возвращайся в постель, – сказала она. – У меня есть кое-что, что поможет тебе заснуть, сколько хочешь.
      – Это здорово, но я, пожалуй откажусь. У меня что-то слегка не в порядке с мочевой системой, и я боюсь передать это тебе.
      Она подняла бровь.
      – Ага, мочевая система, – съязвила она. – По-моему, ты просто взял не ту девку с панели прошлый раз, когда был в Батон Руже.
      Я никогда не был в Батон Руже и никогда не связывался с уличными девчонками, и мы оба это знали.
      – Просто старая инфекция, – объяснил я. – Моя матушка говорила, что мальчики подхватывают ее, когда писают при северном ветре.
      – Да, твоя матушка не выходила из дома весь день, если вдруг рассыпала соль. Доктор Сэдлер...
      – Нет, сэр, – сказал я, подняв руку. – Он хочет, чтобы я принимал серу, и к концу недели меня стошнит во всех углах кабинета. Со временем это пройдет, но сейчас, я думаю, наши игры придется отложить.
      Она поцеловала меня в лоб прямо над левой бровью, что всегда вызывало мурашки по коже... и Дженис хорошо это знала.
      – Бедный ребенок. Как будто мало этого ужасного Перси Уэтмора. Ложись скорее спать.
      Я так и сделал, но прежде вышел на заднее крыльцо облегчиться (предварительно проверив направление ветра мокрым большим пальцем; то, чему учат родители в детстве, остается надолго, как бы глупо это ни было). Мочиться на улице – одно из удовольствий сельской жизни, о котором никогда не говорят поэты. Но этой ночью удовольствия я не испытывал: вытекающая жидкость горела, словно нефть. Но я подумал, что вечером было хуже, и уж точно – два-три дня назад гораздо хуже. Так что появилась надежда, что все пошло на поправку. Никогда у меня не было надежды более тщетной. Никто не мог сказать мне, что микроб, забравшийся внутрь меня, где тепло и сыро, может взять пару дней отдыха, прежде чем опять войти в силу. Я бы очень удивился. А еще больше удивился, если бы узнал, что через каких-то пятнадцать-двадцать лет изобретут таблетки, в рекордное время избавляющие от такой инфекции... а если при этом и произойдет расстройство желудка или кишечника, тебя никогда не стошнит так, как от серных пилюль доктора Сэдлера. Но тогда, в 1932-м, можно было только ждать и пытаться не обращать внимание на то, будто кто-то налил внутрь мочевой системы нефть и поднес к ней спичку.
      Я облегчился, зашел в спальню и в конце концов заснул. Мне снились девочки с застенчивыми улыбками и кровью на волосах.

 
      На следующее утро я нашел на своем столе розовый клочок бумаги с просьбой при первой возможности зайти в кабинет начальника тюрьмы. Я знал, по какому поводу: в этой игре были неписаные, но обязательные правила, а я вчера ненадолго перестал играть по ним – поэтому я решил потянуть с визитом к начальству как можно дольше. Наверное, как и с визитом к врачу со своими мочевыми проблемами. Я всегда думал, что делам типа «разделаться раз и навсегда» придают слишком много значения.
      Во всяком случае я не спешил в кабинет Уордена Мурса. Вместо этого я снял свои шерстяной китель, повлил его на спинку стула включил вентилятор в углу – день выдался опять жарким. Потом сел и пробежал глазами ночной отчет Брута Ховелла. Трево-житься было не о чем. Делакруа немного плакал после возвращения – он почти всегда по ночам плакал больше о себе, чем о тех, кого сжег живьем, я почти уверен, – а потом достал Мистера Джинглза, мышь, из коробки из-под сигар. Это успокоило Дэла и до утра он спал как младенец. Мистер Джинглз почти всю ночь провел на животе Делакруа, обвив хвост вокруг задних лапок и не мигая глазками-бусинками. Словно Господь решил, что Делакруа нужен ангел-хранитель, но распорядился, что только мышь сойдет в этом качестве для такой крысы, как наш «убийственный» дружок из Луизианы. Конечно, всего этого не было в рапорте Брута, но я провел достаточно много ночных наблюдений, чтобы уметь читать между строк. О Коффи упоминалось лишь однажды: «Не спал, лежал тихо, иногда плакал. Я попытался начать разговор, но после нескольких ворчливых реплик в ответ оставил его в покое. Может, Полю или Харри повезет больше».
      «Начать разговор» – главное в нашей работе, в самом деле. Тогда я этого не знал, но, оглядываясь назад с высоты странного пожилого возраста (я думаю, этот возраст кажется странным тем, кому предстоит его пережить), я все понял, как и то, почему не понимал вначале, – эта задача слишком сложна и столь же важна, как дыхание для поддержания жизни. Для временных было совсем не важно «начать разговор», но для меня, Харри, Брута и Дина это жизненно важно, и именно по этой причине Перси Уэтмор был кошмаром. Заключенные ненавидели его, охранники ненавидели его... все ненавидели его, думаю, самого Перси, а не его политические связи, а возможно (но только возможно), и его мать. Он напоминал порцию мышьяка, впрыснутую в свадебный пирог, и мне кажется, я знал с самого начала о грядущей катастрофе.