Стивен Кинг
      УЖАСНАЯ СМЕРТЬ ЭДУАРА ДЕЛАКРУА
      (Зеленая Миля #4)
      1
      Кроме всей этой писанины, с самого начала своей жизни в Джорджии Пайнз я вел маленький дневник - так, ничего особенного, пара-тройка строк в день, в основном о погоде, - и вчера вечером я его просматривал. Хотелось понять, сколько времени прошло с тех пор, как мои внуки Кристофер и Даниэль так или иначе заставили меня переехать в Джорджию Пайнз. "Это для твоей пользы, дедушка", - утверждали они. Конечно, так всегда говорят, когда наконец понимают, что можно избавиться от проблемы, которая ходит и разговаривает.
      Это произошло чуть больше двух лет назад. Странно, что я не знаю, сколько это - два года, - много или мало. Мое чувство времени как будто тает, словно детский снеговик в январскую оттепель. Словно времени, в котором всегда жил - стандартное восточное время, дневное время скидки, время в человеко-днях, больше не существует. А есть только время Джорджии Пайнз, то есть Время Пожилого Человека, Время Пожилой Дамы и Время Мокрой Постели. Все остальное... ушло.
      Опасное, проклятое место. Сначала этого не понима-ешь, сначала кажется, что здесь скучно, только и всего, а опасность - как в детском садике во время тихого часа, во здесь все-таки опасно. Я видел многих людей, которые впали в старческий маразм уже после моего прихода сюда, и иногда они не просто впадали, они иногда влетали в маразм со скоростью торпеды. Сюда они прибывали в сравнительной норме: затуманенные глаза, палочка в руках, может, чуточку более слабый мочевой пузырь, но вполне здравый рассудок - а потом в ними что-то случалось. Через месяц они только сидели в телевизионной, уставившись на очередную мыльную оперу безразличными глазами, отвесив нижнюю челюсть и забыв о стакане с апельсиновым соком в трясущейся неверной руке. А еще через месяц им уже нужно было напоминать имена детей, когда те приходили их навестить. А еще месяц спустя уже не помнили даже своих собственных имен. Что-то с ними случается: да, с ними случается Время Джорджии Пайнз. Время здесь напоминает слабую кислоту, которая сначала стирает память, а потом и само желание жить.
      С этим приходится бороться. Именно это я и сказал Элен Коннелли, своему особому другу. Мне стало лучше с тех пор, как я начал писать о том, что происходило в 1932-м, в тот год, когда на Зеленую Милю прибыл Джон Коффи. Некоторые вещи я помню очень смутно, но чувствую, как обостряются память и сознание, словно нож заостряет карандаш, а это многого стоит. У меня еще есть тело, изношенное и смешное, и хотя это нелегко, я стараюсь тренировать его, как могу. Сначала было трудно, старые чудаки вроде меня без особого энтузиазма относятся к упражнениям ради самих упражнений, но сейчас гораздо легче, потому что теперь у моих прогулок есть цель.
      Я выхожу рано, еще до завтрака, когда только рассветет, почти каждый день - на свою первую прогулку. В то утро шел дождь, и мои суставы ныли на погоду, но я взял накидку с крюка около кухонной двери и все равно вышел. Когда у человека есть ежедневная работа, он обязан ее делать, даже если при этом больно. Это имеет и положительную сторону. Главная - сохранение чувства Реального Времени, в противоположность времени Джорджии Пайнз. И мне нравится дождь, независимо от того, болят ли суставы, особенно по утрам, когда день еще молодой, полный возможностей даже для такого потрепанного старика, как я.
      Я прошел через кухню, остановившись, чтобы попросить пару поджаренных кусочков хлеба у одной из поварих с сонными глазами, а потом вышел. Я пересек поле для крокета, потом заросшее сорняками небольшое поле для гольфа. За ним начинался небольшой лес, где между двух заброшенных и тихо разрушающихся сараев проходила узенькая тропинка. Я медленно шел по этой тропинке, прислушиваясь к слабому шороху дождя в соснах и жуя потихоньку кусочек жареного хлеба оставшимися зубами. Ноги у меня болели, но эта боль была не сильной, а вполне переносимой. Так что в общем мне было хорошо! Я вдыхал влажный серый воздух во всю силу легких, вкушая его, как пищу.
      Добредя до второго из этих старых сараев, я зашел в него ненадолго и там сделал свое дело.
      Когда через двадцать минут я возвращался по тропинке обратно, то почувствовал, как червячок голода начинает шевелиться у меня в животе, и подумал, что съел бы, пожалуй, что-нибудь посущественней, чем поджаренный хлеб. Тарелку овсянки, а может, даже глазунью с сосиской. Я люблю сосиски, всегда любил их, но сейчас, если съедаю больше одной, страдаю расстройством желудка. Хотя одну вполне можно. А потом, когда желудок наполнится, а влажный воздух все еще будет освежать мой ум (я так надеялся!), я пойду в солярий и напишу о казни Эдуара Делакруа. Я постараюсь писать как можно быстрее, чтобы не потерять смелость.
      Переходя через поле для крокета, я думал о Мистере Джинглзе, о том, как Перси Уэтмор наступил на него и сломал ему хребет и как Делакруа кричал, когда понял, что его враг сделал, - и я не заметил Брэда Долана, стоящего под козырьком, пока он не схватил меня за руку.
      - На прогулку ходил, Поли? - спросил он. Я отшатнулся от него и отдернул руку. Отчасти это объяснялось тем, что я не ожидал этого любой вздрогнул бы от неожиданности, - но отчасти еще и другим. Я как раз думал о Перси Уэтморе, помните, именно его мне напоминал Брэд. И тем, что Брэд всегда ходил с книжкой в кармане (у Пер-си был приключенческий журнал для мужчин, а у Брэда книжка идиотских анекдотов, которые смешны только для тупых и злых), и тем, что он все время изображал себя Королем Дерьма из Горы Помета, но больше всего тем, что он был труслив и любил делать больно.
      Я увидел, что он только что приступил к работе, даже не переоделся в обычный белый халат. На нем были джинсы и модная ковбойская рубашка. В одной руке он держал остатки рулета, взятого на кухне. Он стоял и ел под козырьком, чтобы не промокнуть. И чтобы наблюдать за мной, теперь я в этом не сомневаюсь. Еще я уверен в том, что мне нужно опасаться мистера Брэда Долана. Он не очень меня любит. Не знаю почему, но я так и не узнал, за что Перси Уэтмор так не любил Делакруа. "Не любил" еще мягко сказано. Перси ненавидел Дэла с самой первой минуты, когда маленький французик прибыл на Зеленую Милю.
      - Что это за накидка на тебе, Поли? - спросил Брэд, встряхивая ее воротник. - Это не твоя.
      - Я взял ее в коридоре возле кухни. - Я терпеть не мог, когда Брэд называл меня Поли, и, по-моему, он это знал, но будь я проклят, если доставлю ему удовольствие и покажу это. - Там их целый ряд, Я ее не испортил, правда же? В конце концов, они сделаны для дождя.
      - Но они сделаны не для тебя, Поли, - сказал он и еще раз дернул воротник. - Вот в чем дело. Эти дождевики для сотрудников, а не для проживающих.
      - Я все равно не понимаю, кто при этом пострадал.
      Он ехидно улыбнулся.
      - Речь не идет о том, кто пострадал. Речь о правилах. Что за жизнь была бы без правил? Поли, Поли, Поли. - Он покачал головой, словно от одного моего вида ему не хотелось жить. - Ты, наверное, думаешь, что такому старперу, как ты, уже не надо думать о правилах. Но в этом ты очень ошибаешься, Поли.
      Улыбается мне. Не любит меня. Может, даже ненавидит. Но почему? Я не знаю. Иногда на вопрос "почему" нет ответа. И это страшно.
      - Ну хорошо, извините, что я нарушил правила, - сказал я. Слова прозвучали жалобно и слегка испуганно, и я ненавидел себя за это, но я стар, а старые люди легко пугаются. Очень легко.
      Брэд кивнул.
      - Извинения принимаются. А теперь повесь накид-ку на место. Нечего тебе гулять под дождем. Особенно в лесу. А вдруг ты поскользнешься, упа-дешь и сломаешь себе бедро? Кто тогда потащит твои старые кости наверх?
      - Я не знаю. - Мне уже хотелось уйти от него. Чем больше я его слушал, тем больше он напоминал мне Перси. Вилли Уортон, сумасшедший, появившийся на Зеленой Миле осенью тридцать второго, как-то схватил Перси и так напугал, что тот намочил в штаны, "Только попробуйте кому-нибудь рассказать, - сказал потом Перси нам всем. - Вы все тут же окажетесь в очередях за хлебом". И теперь, через столько лет я почти слышал, как Брэд Долан произносит те же слова тем же самым тоном. Словно, описывая эти старые времена, я отомкнул какую-то необъяснимую дверь, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доланом, Дженис Эджкум с Элен Коннелли, тюрьму "Холодная Гора" с домом для престарелых "Джорджия Пайнз". И только из-за этого я не смогу заснуть сегодня ночью.
      Я попытался пойти к кухонной двери, и Брэд снова схватил меня за руку. Я не знаю, как первый раз, но теперь он делал это сознательно, чтобы причинить боль. Его глаза бегали по сторонам - он желал убедиться, что в утренней сырости никого поблизости нет и никто не увидит, как он оскорбляет одного из тех стариков, за которым должен ухаживать.
      - Что ты делал там, на тропинке? - спросил он. - Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы мастурбировать, эти дни для тебя давно миновали, поэтому признавайся, что ты там делаешь?
      - Ничего. - Я сказал себе, что нужно сохранять спокойствие и не показывать, как мне больно; спокойно, ведь он упомянул лишь тропинку, он не знает про сарай. - Я просто гулял. Проветривал мозги.
      - Слишком поздно, Поли. Твои мозги уже никогда не станут ясными. Он снова сжал мою худую старческую кисть, перемещая хрупкие кости, глаза его постоянно бегали из стороны в сторону, чтобы знать, что он в безопасности. Брэд не боялся нарушать правила, он только боялся, что его поймают, когда он нарушает их. И в этом тоже походил на Перси Уэтмора, который никогда не давал вам забыть, что он племянник губернатора. - Ты такой старый, просто чудо, как ты еще помнишь, кто ты такой. Ты слишком, чертовски стар. Даже для этого музея. Ты мне действуешь на нервы, Поли.
      - Пусти меня, - сказал я, стараясь, чтобы голос не звучал жалобно. И не просто из гордости. Я думал, что это может возбудить его, как запах пота нервную собаку, которая обычно только рычит, и она кусает. И я вспомнил журналиста, писавшего о Джоне Коффи. Этот репортер ужасный человек по фамилии Хэммерсмит. Самое ужасное в кем было то, что он не знал, что он ужасен.
      Вместо того, чтобы меня отпустить, Долан снова сжал мою кисть. Я застонал. Я не хотел, но ничего не мог поделать. Боль пронзила меня насквозь до самых лодыжек.
      - Что ты там делаешь, Поли? Скажи мне.
      - Ничего! - Я еще не плакал, но боялся, что скоро заплачу, если он будет продолжать в том же духе. - Ничего, я просто гуляю, я люблю гулять, отпусти меня!
      Он отпустил ненадолго и лишь для того, чтобы схватить мою другую руку. Пальцы ее были сжаты.
      - Открой, - приказал он. - Дай папе посмотреть. Я повиновался, и он фыркнул с отвращением. Там не было ничего, кроме остатков второго кусочка жареного хлеба. Я сжимал его в правой руке, когда он стал давить мою левую кисть, и на пальцах осталось масло - не масло, маргарин, масла здесь не держали.
      - Иди в дом и вымой свои мерзкие руки, - велел он, отходя назад и откусывая кусок рулета. - Боже правый.
      Я пошел вверх по лестнице. Ноги у меня дрожали, сердце колотилось, как мотор с протекающими клапанами и старыми разболтанными поршнями. Когда я взялся за ручку двери, ведущей в кухню - и к безопасности, Долан сказал:
      - Если ты, Поли, расскажешь хоть кому-нибудь, что я сжимал твою бедную ручку, то я всем скажу, что у тебя галлюцинации. Начало старческого маразма. А ты знаешь, что мне поверят. Если же там синяки, они подумают, что ты их сам себе поставил.
      Да. Это правда. И опять - эти слова мог сказать Перси Уэтмор. Перси, каким-то образом оставшийся молодым и подлым, тогда как я стал старым и хрупким.
      - Я никому не собираюсь ничего говорить, - пробормотал я. - Нечего говорить.
      - Вот и правильно, дорогуша. - Его голос звучал легко и насмешливо - голос верзилы (если взять словечко Перси), который думает, что будет молодым вечно. - А я узнаю, что ты там делаешь. Я сделаю это своей обязанностью. Слышишь?
      Конечно, я слышал, но не доставил ему удовольствия подтвердить это. Я вошел в дом, прошел через кухню (я чувствовал запах яичницы с сосисками, но уже не хотел их) и повесил накидку на крюк. Потом поднялся в свою комнату, останавливаясь на каждой ступеньке, давая своему сердцу время успокоиться и собираясь с мыслями, чтобы начать писать.
      Я вошел в солярий и просто сидел за маленьким столом у окон, когда мой друг Элен, просунула в дверь голову. Она казалась усталой, и, по-моему, ей было нехорошо. Элен гладко зачесала волосы, но все еще была в своем платье. Старые возлюбленные не тратят много времени на церемонии, ведь по большей части мы просто не можем себе этого позволить.
      - Я не буду тебя отвлекать, - сказала она. - Я вижу, что ты собрался писать...
      - Не говори глупостей, - ответил я. - У меня времени больше, чем у Картера печеночных таблеток. Заходи.
      Она вошла, но остановилась у двери.
      - Просто я не могла заснуть... опять... и случайно оказалась у окна чуть пораньше... и...
      - И ты видела меня с мистером Доланом во время нашей милой беседы, - помог ей я. - Я надеялся, что она только видела, что ее окно было закрыто, и она не слышала, как я хныкал и просил отпустить.
      - Это было неприятно и совсем не дружески, - сказала она. - Пол, этот мистер Долан расспрашивал всех о тебе. Он и меня спрашивал, это было на прошлой неделе. Я тогда об этом не задумалась, просто решила, что у него противный любопытный нос, который он сует в чужие дела, а теперь мне интересно.
      - Спрашивал обо мне? - Я надеялся, что мой голос звучит не так тревожно, как я ощущал. - Что спрашивал?
      - Во-первых, куда ты ходишь. А еще - зачем ты ходишь гулять.
      Я попробовал засмеяться.
      - Этот человек просто не верит в тренировки, все ясно.
      - Он считает, что у тебя есть тайна. - Она помолчала... - Мне тоже так кажется.
      Я открыл было рот, чтобы сказать, что впервые об этом слышу, но Элен подняла свою скрюченную, но странно прекрасную руку, прежде, чем я произнес хоть звук.
      - Если это так, мне совсем не надо знать, что там, Пол. Твои дела - только твои дела. Меня воспитывали так, но не все это понимают. Поэтому будь осторожен. Именно это я и хотела сказать. А теперь оставляю тебя, занимайся своим делом.
      Элен повернулась, чтобы уйти, но, прежде чем она вышла, я позвал ее по имени. Она обернулась и посмотрела вопросительно.
      - Когда я закончу то, что пишу... - Начал было я, но потом покачал головой. Не так. - Если я закончу то, что пишу, ты прочитаешь?
      Она чуть задумалась, а потом улыбнулась такой улыбкой, что можно было влюбиться, даже такому старику, как я.
      - Для меня это будет большая честь.
      - Подожди, пока прочитаешь, а потом уже говори о чести, - возразил я, думая о смерти Делакруа.
      - Я все равно прочту, - сказала она. - Каждое слово, обещаю. Но сначала ты должен завершить начатое.
      Она оставила меня писать, но, прежде чем я написал хоть слово, прошло довольно много времени. Я сидел почти час, глядя в окно и постукивая карандашом по столу, наблюдая, как временами проясняется серый день, думая о Брэде Долане, который называет меня Поли и все время отпускает пошлые шуточки про китайцев, ирландцев и негров, а также о том, что сказала Элен Коннелли. "Он считает, что у тебя есть тайна. Мне тоже так кажется". Может, так оно и есть. Да, может быть, И конечно же, Брэд Долан хочет знать. Не то чтобы он думал, что это важная тайна (это не так, важная она разве что для меня), а просто потому, что считает: такой старик, как я, не должен иметь тайны. Не должен брать накидки с крюка возле кухни и, конечно же, не должен иметь тайн. Не должен думать, что такие, как мы, все еще люди. А почему бы нам не позволить такую мысль? Он не знает. И в этом он тоже похож на Перси.
      И вот мои мысли, как рукав реки, снова вернулись туда, где их прервал Брэд Долан, когда из-под козырька кухонного входа схватил меня за руку: к Перси, к злобному Перси Уэтмору, и к тому, как он отомстил человеку, посмеявшемуся над ним. Делакруа бросал в стену разноцветную катушку, ту, которую приносил Мистер Джинглз, и она отскочила из камеры в коридор. И тут уж Перси не упустил своего шанса.
      2
      - Стой дурак! - закричал Брут, во Перси не прореагировал. Как только мистер Джинглз догнал катушку - слишком увлеченный ею, чтобы заметить, что его старый враг неподалеку, - Перси изо всех сил наступил на него своим тяжелым черным башмаком. Послышался хруст ломающегося позвоночника Мистера Джинглза, изо рта у него хлынула кровь. Его темные глазки выкатились из орбит, и в них я прочел совсем человеческое выражение удивления я страдания.
      Делакруа закричал от горя и ужаса. Он бросился на дверь своей камеры, просунул руки сквозь решетку как можно дальше и стал снова и скова звать мышонка по имени.
      Перси обратился к нему, улыбаясь. А также к нам с Брутом:
      - Вот так, - сказал он. - Я знал, что рано или поз-дно разделаюсь с ним. Вопрос времени, - Он повернулся и не торопясь пошел назад по Зеленой Миле, оставив Мистера Джинглза лежать на линолеуме в красной лу-жице крови, растекающейся по зеленому.
      Дин вскочил из-за стола, ударившись об него коле-ном и опрокинув доску для игры в нарды на пол. Фишки рассыпались и покатились в разные стороны, но ни Дин, ни Харри не обратили на это ни малейшего внимания.
      - Что ты наделал? - закричал Дин. - Ну что ты опять натворил, дубина?
      Перси не ответил. Он молча прошагал мимо стола, приглаживая руками волосы. Он прошел через мой кабинет в помещение склада. Вилли Уортон ответил за него:
      - Что он сделал, босс Дин? По-моему, просто показал французоиду, что смеяться над ним - не очень-то мудро. - Он засмеялся здоровым таким смехом деревен-ского парня - жизнерадостным и глубоким. Мне попадались люди (правда, довольно редко), которые выглядели нормальными только когда смеялись. Буйный Билл Уортон был как раз из них.
      Я снова обескураженно посмотрел на мышонка. Он все еще дышал, но в его усиках застывали капельки крови, и пелена постепенно застилала его еще недавно блестящие глазки-бусинки. Брут поднял разноцветную катушку, взглянул сначала на нее, а потом на меня. Он был растерян, да и я тоже. За спиной Делакруа все еще причитал от горя и ужаса. И дело не только в мыши. Перси пробил брешь в защитной броне Делакруа, и теперь весь его страх выплескивался наружу. Но Мистер Джинглз оставался в центре его переживаний, и слушать это было тяжело.
      - Нет, нет, - снова и снова причитал он между рыданиями и сбивчивыми молитвами на ломаном французском. - Нет, нет, бедный Мистер Джинглз, мой бедный Мистер Джинглэ, нет, нет.
      - Дайте его мне.
      Я поднял глаза, с удивлением услышав этот глубокий голос, и сначала не поверил, кому он принадлежит. Я увидел Джона Коффи. Как и Делакруа, он просунул руки сквозь прутья решетки, но не махал ими, как Дэл. Он просто вытянул их открытыми ладонями как можно дальше. И держал ладони так, словно настаивая на чем-то. Его голос звучал тоже настойчиво, поэтому я и не узнал его сразу. Перед нами был совсем не тот растерянный и плачущий человек, который занимал эту камеру уже несколько недель.
      - Дайте его мне, мистер Эджкум! Пока еще есть время!
      И тогда я вспомнил, что он сделал для меня, и все понял. Я подумал, что хуже не будет, хотя и не очень-то верил, что поможет. Подняв мышонка, я содрогнулся, почувствовав, как много мелких косточек торчит в разных местах Мистера Джинглза, словно я держал в руках подушечку для иголок, покрытую мехом. Это вам не "мочевая" инфекция. И все же...
      - Что ты делаешь? - спросил Брут, когда я положил Мистера Джинглза в огромную ладонь Джона Коффи. - Какого черта?
      Коффи забрал мышь в камеру. Мышонок неподвижно лежал на его ладони, хвостик свисал между большим и указательным пальцами Коффи, и кончик его слабо подергивался. Тогда Коффи накрыл правую ладонь левой, образовав словно чашу, в которой лежал мышонок. Мы уже не видели самого Мистера Джинглза, только хвостик свисал и подергивался кончик, как останавливающийся маятник. Коффи поднес ладони к лицу, расставил пальцы, образовав подобие решетки. Хвостик мышонка теперь был обращен к нам.
      Брут подошел поближе ко мне, все еще держа в пальцах катушку.
      - Что это он делает?
      - Тихо, - прошептал я. Делакруа перестал причитать.
      - Пожалуйста, Джон, - тихо сказал он. - Джонни, помоги ему, пожалуйста, помоги ему, силь ву пле.
      К нам подошли Дин и Харри. Харри все еще держал в руках колоду карт.
      - Что происходит? - спросил Дин, но я только покачал головой. Я снова был как загипнотизирован, чтоб я пропал, если это не так.
      Коффи поднес ладони ко рту и резко вдохнул. На момент все вдруг поплыло. Потом он медленно отвел голову от рук, и я увидел, что у него лицо очень больного человека, испытывающего невыносимую боль, Глаза его сверкали, нижняя губа прикушена, темное лицо так побледнело, что стало цвета пепла. Он издал неприятный сдавленный горловой звук.
      - Боже милосердный, Христос-Спаситель, - прошеп-тал Брут. Его глаза чуть не вылезли на лоб от удивления.
      - Что? - почти пролаял Харри. - Что?
      - Хвост! Разве не видишь? - Хвост!