Томминокеры

— Знаешь, как называются те, кто берет деньги после проведенной в одной постели ночи? — спросил он.

Она замерла.

— Ты что, считаешь меня шлюхой?

— А себя, очевидно, твоим сутенером, — улыбнулся он.

— Ты намерен завтракать, Гард, или портить мне нервы?

— А как насчет того, чтобы совместить это?

— Нет, — отрезала она, и Гард увидел, что она не на шутку рассержена. Я ведь только шучу, как она не понимает? — думал он, — ведь она всегда отлично понимала, когда я шучу. Хотя, конечно, она ведь не знала сейчас, что он шутит; да и шутил ли он? Он действительно хотел побольнее уколоть ее за то, что она унижает его своей готовностью помогать ему. Он сам имеет право выбирать, как ему жить, и никто не должен вмешиваться в это.

Конечно, он не хотел, чтобы Бобби уезжала. С ней было хорошо в постели, но это не являлось главным. Главным являлось то, что Бобби была хорошим другом. С друзьями легко разбежаться, гораздо труднее их находить.

Бежишь от друзей? Или прогоняешь их от себя? Зачем, Гард?

— Я хочу завтракать, — отступил он, — и прошу прощения за мои слова.

— Все в порядке, — ответила она, отвернувшись так быстро, что он не успел увидеть ее лица. Но ее голос при этом дрожал, как будто она едва сдерживала поток слез. — Больше я никогда не буду предлагать денег гордым янки.

Что ж, он и сам не хотел бы брать у нее деньги. Никогда.

Другое дело «Поэтический марафон по Новой Англии».

Там ему платили деньги. Три сотни вперед и три сотни по окончании турне. Хотя дело было, конечно, не только в плате. Еще ему выдали ЧЕК.

Наличные деньги позволяли вовсю сорить ими, пользуясь каждой возможностью. Заказывать еду в номер, стричься у гостиничного парикмахера, если таковой имелся, покупать новые туфли взамен растоптанных, смотреть бесконечные видеофильмы… Но ЧЕК — он значил нечто большее. Он вселял УВЕРЕННОСТЬ.

Бобби Андерсон пыталась выкопать странный предмет из земли.

Джим Гарднер с «Марафоном» путешествовал по Новой Англии.

Занятия разные, результат один и тот же.

Сидя в баре с Роном Каммингсом, своим менеджером, и попивая виски, Джим думал, мог ли бы он преодолеть в себе это огромное желание напиться.

Рон Каммингс был хорошим, серьезным поэтом, которому повезло: деньги сыпались на него отовсюду. «Я богат, как Медичи», — любил говаривать он. Его семья почти девятьсот лет занималась текстильной промышленностью, и сейчас владела большей частью текстильных предприятий Нью-Хэмпшира.

Родственники считали Рона сумасшедшим, но именно потому что Рон был вторым сыном в семье, а первый сын не был сумасшедшим (то есть интересовался текстильной промышленностью), они позволяли Рону заниматься тем, чем он хочет. Он писал стихи, читал их, почти постоянно бывал пьян. Это был моложавый мужчина с лицом телегероя.

Гарднер никогда не видел, чтобы Рон что-нибудь ел, кроме соленых орешков и рыбных крекеров. Еще одной особенностью Рона было то, что его совершенно не тревожили проблемы собственного пьянства.

Выпив по нескольку порций виски, Рон и Джим вышли на улицу с намерением найти кэб.

По небу, приближаясь к ним, ползла черная туча. Сейчас она подхватит меня и унесет с собой, подумал Гарднер.

Хотя, конечно, не в страну Оз.

Невдалеке показался кэб. Они подозвали его. Водитель поинтересовался, куда они хотят ехать.

— В страну Оз, — прошептал Гарднер.

Рон хихикнул:

— Он имеет в виду какое-нибудь местечко, где можно выпить и потанцевать. Что бы вы нам посоветовали?

— Что-нибудь придумаем, — ухмыльнулся водитель.

Гарднер ухватился рукой за плечо Рона и воскликнул:

— Буря, скоро грянет буря!

— Ничего, я скоро догоню тебя по количеству выпитого, — усмехнулся Рон.

Проснувшись на следующее утро, Гарднер обнаружил себя лежащим в ванне, наполненной холодной водой. На нем был его лучший костюм. Некоторое время он с недоумением рассматривал свои побелевшие пальцы. Они напоминали рыбьи плавники. Вероятно, он киснет в ванне уже давно, решил он. Вряд ли, когда он набирал воду, он сразу предпочел холодную. Но вспомнить, как это происходило на самом деле, он не смог.

В шкафчике ему удалось разыскать полупустую бутылку бурбона, источавшую пленительный аромат. Не стоило бы этого делать, — промелькнуло у него в голове, а губы уже тянулись к горлышку бутылки. Он выпил. Потом отпил еще глоток.

Когда он вновь пришел в себя, то обнаружил, что стоит в спальне с трубкой в руке. Куда это он хотел звонить? Ах, да! Каммингсу.

Голос приятеля был не лучше его собственного.

— Ну, и что же мы с тобой натворили? — хрипло спросил Гарднер.

— Натворили? — повторил за ним Каммингс, и в трубке воцарилась тишина. Думает, — решил Гарднер. Подождав, он хотел было окликнуть приятеля, но тут Рон наконец отозвался:

— Ничего не натворили.

Гарднер немного расслабился.

— Мы натворили черт — знает — что с моей головой, — прибавил Рон. — Бо-о-же, как она болит!

— Ты уверен, что ничего? Совсем ничего?

Он думал о Норе.

Застрелил свою жену, да? — внезапно возникла мысль в его голове.

— Ну-у-у… — протянул Каммингс и вдруг замолчал.

Гарднер стиснул трубку в кулаке.

— Ну что?

Свет в комнате внезапно показался ему слишком ярким, как солнце вчера днем на пляже.

Ты что-то сделал. Ты сделал какую-то глупость. Что-то безумное. Что-то ужасное. Когда ты научишься себя контролировать? Да и научишься ли?

— Так что же случилось? — еще раз спросил он Рона. — Что я натворил?

— Ты поспорил с какими-то ребятами в прелестном местечке под названием «Каменная Земля», — сказал Каммингс и издал легкий смешок. — О! Боже, как трудно смеяться, когда раскалывается голова! Ты помнишь эту забегаловку и этих ребят, Джеймс, мой мальчик?

Джим ответил, что не помнит. Зато он помнил какое-то другое место под названием «Братья Смит». Дело близилось к закату, это было… когда же? в восемь тридцать? в без четверти девять? — через пять часов после того, как они с Ронни начали вчера пить. Он помнил раскаты грома, помнил начало грозы — и все. Провал.

— Ты так яростно с ними спорил, с этими ребятами…

— О Чернобыле? — перебил его Джим.

— Так ты помнишь!

— Если бы я мог все вспомнить сам, я бы не стал тебя расспрашивать.

— Гард, с тобой все в порядке? — встревожился Рон. — Твой голос звучит как-то не так.

Да? Ты прав, Рон, меня закрутил циклон. Он продолжает играть мною, и никто не знает, когда же наступит конец.

— Все в порядке.

— Отлично. Один человек очень рад это услышать.

— Ты, что ли?

— А кто же? Да, так ты спорил с ними о Чернобыле и кричал, что тебе жаль этих ребят, потому что они за пять лет все умрут от лейкемии. Ты кричал, что атомную электростанцию в Арканзасе давно нужно стереть с лица земли. Мне насилу удалось усадить тебя в кэб. Я довел тебя до дверей твоего номера и оставил на всякий случай в шкафу бутылку. Ты уверял, что с тобой полный порядок. Ты намеревался принять ванну и потом позвонить какому-то парню по имени Бобби.

— Это не парень, а девушка, — растерянно поправил его Гарднер. Он потер рукой шею и задумался.

— Все в порядке?

— Вполне. Не о чем беспокоиться.

Он положил трубку, и тут его пронзила странная, нелогичная, почти абсурдная мысль: Бобби попала в беду.

Он медленно подошел к стулу и сел на него верхом. Идиот! Он рассуждает о Чернобыле! Почему на земле столько идиотов?

Беги отсюда, Гард, — промелькнуло у него в голове. — Черт с ним, с марафоном! Черт с Лучшей Подругой Поэзии шлюхой Мак-Кадл! Беги отсюда сейчас же, пока не случилось ничего непоправимого. Потому что, если ты останешься здесь, что-нибудь ужасное обязательно случится. Здесь везде кровь, даже на луне.

Нет! Пусть он будет проклят, если убежит отсюда и вернется в Мэн с этой болтающейся между ногами штукой. Только не он!

И потом, здесь эта шлюха.

Ее зовут Патриция Мак-Кадл, и Гард никогда еще в своей жизни не встречал шлюху такого высокого класса.

У нее был контракт, основу которого составлял тезис: нет игры — нет денег.

— Боже! — прошептал Гарднер и закрыл глаза руками. Он попытался прогнать головную боль, отлично зная, что существует только одно лекарство, но это лекарство одновременно является и отравой.

Он знал также, что все это очень плохо. Что его опять закручивает циклон.

Джим Гарднер входил в состояние свободного падения.

Патриция Мак-Кадл была звездой их поэтического марафона. Ее ноги были длинными, но излишне мускулистыми, нос — аристократическим, но несколько длинноватым, чтобы считаться привлекательным. Однажды Гард мысленно попытался поцеловать ее и ужаснулся: она могла бы проткнуть ему носом щеку. Ее лицо было удлиненной формы, с короткими ресничками над серыми, как дождливое небо, глазами. Любимые духи — «Мэйфлауэр».

В программу поэтического марафона она была включена в 1988 году, когда один из шести поэтов, намеревавшихся принять участие в поездке, повесился на галстуке в собственном сортире.

У Патриции было двенадцать публикаций, и ее стихи нравились публике. В марафоне она увидела отличный способ рекламирования себя и вскоре сумела возглавить это предприятие.

Она перепробовала в качестве участников марафона многих поэтов и менее чем за тридцать шесть часов до его начала пригласила наконец Джима Гарднера.

— Ты все еще пьешь, Джимми? — спросила она его при встрече. Джимми — он ненавидел, когда его так называли. Большинство людей звали его Джим. Джим — это было нормально. И редко кто называл его Гард — кроме него самого… и Бобби Андерсон.

— Пью помаленьку, — ответил он. — Но не очень много.

— В это нелегко поверить, — холодно возразила она.

— Ты всегда была недоверчивой, Патти, — заметил он, зная, что она не любит, когда ее так называют, еще больше, чем он имя Джимми. Ее пуританская кровь восставала против подобной фамильярности.

— Ты спросила просто из любопытства, или же у тебя есть какое-нибудь предложение?

Конечно, он знал, и она знала, что он знал, что они могут прийти к соглашению, но соглашение это вылилось в несколько странную форму.

Это был не брачный контракт, но нечто в этом роде. Джим хотел приобрести к зиме неновую, но хорошо работающую печку, Патриция Мак-Кадл хотела приобрести себе поэта. Боясь, что он нарушит их устное соглашение, в тот же день она прикатила к нему из Дерри с контрактом, отпечатанным в трех экземплярах, и нотариусом. Гард был несколько удивлен, что она не притащила с собой и второго нотариуса на случай, если первый, к примеру, подвернет ногу.

Шутки в сторону. Он никак не мог сейчас разорвать этот чертов контракт, потому что тогда ему не видать печки, как своих ушей. Более того, эта стерва потащит его в суд и заставит платить не менее тысячи долларов в качестве возмещения убытков, потому что в контракте было записано однозначно, что он должен принимать участие в марафоне тридцать (30) дней.

И потом, она обязательно будет преследовать его. Самой ей будет казаться, что причиной этому принципы, но на самом деле все это будет из-за того, что он однажды назвал ее Патти.

Ее муж умер десять лет назад, завещав ей кучу денег. Получив деньги, она быстро стала известной покровительницей искусств и настоящей деловой женщиной. Почему одни поэты всю жизнь проводят в безвестности, а другие, как из рога изобилия, получают все мыслимые и немыслимые призы и награды? Потому что над этими другими простирается длань такой вот Патриции Мак-Кадл.

Если он разозлит ее, она может причинить ему много неприятностей. И тогда, какие бы прекрасные стихи он не написал, они так и останутся неопубликованными.

Так что потерпи, дружок, — подумал он. Потом заказал себе в номер бутылку «Джонни Уокера» (о, этот могущественный, благословенный ЧЕК!) и повторил вслух:

— Нужно потерпеть — и точка.

И все же мысли его возвращались к Бобби. Хорошо было бы позвонить ей и сказать: Меня почти засосал циклон, Бобби, но я вовремя ухватился за спасательный круг. Повезло, верно?

Ну и заткнись теперь. Ты сам кузнец своего счастья. Если бы ты был сильным, Гард, то удача сопутствовала бы тебе. А так ты имеешь то, что имеешь.

Джим заглянул в шкаф и поискал глазами, что можно было бы надеть взамен испорченного выходного костюма, и выбрал потертые джинсы, легкую летнюю рубашку и белые носки. Одевшись, он откусил кусочек лежащего на столе несвежего сэндвича и отправился в ванную на поиски аспирина. Найдя наконец упаковку, он проглотил сразу несколько таблеток. Посмотрел на бутылку. Отвел взгляд. Пульсирующая боль в висках не утихала. Джим сел у окна с блокнотом в руках и принялся обдумывать, что будет читать сегодня вечером.

Сейчас все его стихи казались ему бездарными. Голова, не переставая, болела. Он вспомнил, что однажды говорил ему доктор: Время от времени у тебя будут жуткие головные боли, сынок. Но когда они возникнут, все равно благодари Господа за то, что остался жив.

Трудно благодарить Господа, когда так адски болит затылок.

Он отложил блокнот в сторону и прикрыл глаза.

Я больше не перенесу этого.

Перенесешь.

Не перенесу. Здесь все в крови, даже луна. Я чувствую это, я почти вижу это.

Не болтай чепухи! Возьми себя в руки!

— Я постараюсь, — прошептал он, не открывая глаз, и сам не заметил, как через пятнадцать минут уже крепко спал, посапывая носом. Он уснул сидя в кресле.

Перед выходом на сцену он, как всегда, немного волновался и, когда пришла его очередь, чувствовал себя сперва как человек, страдающий раздвоением личности, однако через несколько мгновений пришел в себя.

Аудитория сегодня была больше, чем обычно: в зале находилось порядка ста человек. Множество глаз, которые, казалось, пожирали его. На память пришла цитата из старины Т.Рекса: «Девочка, ты полюбила вампира, и сейчас я ВЫПЬЮ ТВОЮ КРОВЬ!»

Начинай, Гард! Не заставляй их ждать.

Голос Бобби, прозвучавший в его голове, успокоил его.

Зал был ярко освещен. Он увидел Патрицию Мак-Кадл. На ней было маленькое черное платье, стоившее никак не меньше трехсот долларов. Она строго смотрела перед собой, чинно сложив руки на коленях. Гард подумал: Она видит, что происходит, и ей все это не нравится. Ты только посмотри! Она ждет моего провала!

Сукин сын, ты не заслуживаешь ничего другого, после того как посмел назвать меня Патти! Давай же, Гарднер! Три сотни, которые я уже заплатила тебе, — вполне сносная плата за эксклюзивное удовольствие видеть, как все эти люди тебя освищут. Давай, начинай!

В зале пронесся легкий гул. Пауза затягивалась. Он, крепко стиснув зубы, стоял на помосте, с легким удивлением рассматривая зрителей. И вдруг, вместо того, чтобы слышать Бобби, Гарднер увидел ее.

Бобби находилась в Хейвене. Он увидел ее сидящей в кресле, одетой в шорты и футболку. У ног ее спал Питер. Она держала в руках книгу, но не читала ее, устремив свой взгляд в окно, в темноту, погруженная в собственные мысли.

Он даже каким-то образом знал, о чем она сейчас думает. О чем-то, что находится в лесу. О чем-то… что она нашла в лесу. Да, Бобби была сейчас у себя дома, пытаясь разобраться, что же такое она нашла и почему так устала. Она не думала о Джеймсе Эрике Гарднере, известном поэте.

И тут в голове его с бешеной скоростью закрутилась, повторяясь, одна и та же мысль, как вспышка огня в ночи: Бобби в беде! Бобби ДЕЙСТВИТЕЛЬНО В БЕДЕ!

Щелчок — и картинка в голове изменилась. Теперь Бобби была в подвале дома, доставшегося ей по наследству от дяди. Она склонилась над каким-то механизмом… Было темно, Гард не смог разглядеть, что именно она делает. Но она определенно что-то делает, потому что из-под ее пальцев вылетают голубые искры… Механизм был чем-то знаком Гарднеру, но…

Потом он услышал нечто еще более удивительное, чем голубые искры. Это был Питер. Питер выл. Бобби не обращала на это внимания, что было непохоже на нее. Она была целиком поглощена своим занятием…

Шум в зале нарастал, и видение исчезло.

Он мутным взглядом окинул лица зрителей. Многие из них выглядели встревоженными. Он что, боится их? Боится? Но почему?

Только Патриция Мак-Кадл никак не выказывала волнения. Напротив, она смотрела на него со странно спокойным удовлетворением, и это подтолкнуло его.

Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе, как естественно и обыденно звучит его голос.

— Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенно новые стихи, но все никак не мог решиться. — Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, в котором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции Мак-Кадл.

— Собственно, — продолжал он, — это не совсем так. Просто я решал: стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашу пользу…

Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась. Щеки Патти покраснели, как помидор, и она так стиснула пальцы рук, что они побелели.

Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и ты прав. Она повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.

И не простит.

Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открыл рукопись своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, которая должна первой прочесть их.

«Лейтон-стрит» — так назывались эти стихи. Это была улица в Юте, где она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы — простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее, но для этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она потеряла горячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На Лейтон-стрит она страдала от бессонницы, засыпая иногда в классе после мучительной ночи, когда ей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На Лейтон-стрит над ней был постоянный гнет тирании сестры Анны…

Анна.

Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой Лейтон-стрит.

Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.

Что ж, — подумал Гард. — Для тебя, Бобби. Только для тебя. И начал читать «Лейтон-стрит» — спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.

Произведение было написано белым стихом. Верлибром.

Эта улица начинается там, где кончается жизнь.

Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.

Но, как и все дети в мире, Они играют в «салочки» и «прятки».

Их беда только в том, что Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…

Проходят дни, зима сменяет лето.

По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей, Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.

Ведь их беда в том, что Они никогда не увидят ничего, кроме Лейтон-стрит…

Они вырастут, состарятся, и когда Подойдут к последнему порогу, За которым только вечность, Они скажут:

Я так и не увидел ничего, кроме Лейтон-стрит…

Он не пытался «играть» свои стихи, он просто как бы пересказывал их. Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушать поэтов, дружно пришло к единому мнению, что чтение Гарднера было самым лучшим. А многие утверждали после, что ничего более прекрасного им никогда не доводилось слышать.

Поскольку это было в жизни Джима Гарднера последнее публичное выступление, это было особенно приятно.

Он читал около двадцати минут, и, когда закончил, в зале воцарилась тишина. Ему пришло вдруг в голову, что ничего более бездарного он еще не писал.

Внезапно кто-то в заднем ряду вскочил на ноги и восторженно зааплодировал. Девушка в середине зала подхватила аплодисменты, что-то выкрикивая при этом. Через секунду весь зал стоял на ногах и ожесточенно хлопал. Гарднер ловил потрясенные взгляды собратьев по перу.

Но встали и аплодировали, как он успел заметить, не все. Патриция Мак-Кадл продолжала сидеть с прямой спиной, крепко вцепившись руками в сумочку. Губы ее были сжаты. Рот, казалось, стал совсем бескровным. Что, Патти, съела? — злорадно думал Гард. — Это в твоем контракте предусмотрено не было?

— Спасибо, — кланяясь, бормотал он, беспомощно теребя в руках рукопись, и быстро сбежал с помоста, заняв свое место рядом с Роном Каммингсом.

— Боже, — прошептал Гарднеру Рон, не прекращая аплодировать. — Мой Бог!

— Прекрати хлопать, болван, — прошипел Гарднер.

— Черт меня побери! Я не знаю, когда ты написал эту вещь, но это великолепно! — сказал Каммингс. — И я ставлю тебе выпивку по этому поводу.

— Сегодня я не пью ничего крепче содовой, — ответил Гарднер, хорошо зная, что лжет. Головная боль уже прошла. Успех совершенно исцелил его, довершив начатое аспирином.

Аплодисменты постепенно стихли. На лице Патриции Мак-Кадл застыло выражение, постепенно становившееся все кислее и кислее.

После удачно окончившегося вечера поэты дружной толпой спустились в бар. Опьяненный успехом, Джим подсел к стойке. Возле него очутился бармен.

— Я думаю, вы превосходно читали сегодня, мистер Гарднер.

Гард в задумчивости крутил в руках рюмку. «Лейтон-стрит» посвящалось Бобби Андерсон, и этот парень за стойкой почему-то напомнил ему Бобби, такую, какая она впервые появилась в университете.

— Спасибо.

— Думаю, вам нужно быть поосторожнее со спиртным. Это может погубить ваш талант.

— Не переживайте, дружище. Я в полном порядке, — Джим выпил рюмку водки и отошел от стойки.

Проходя через зал, он увидел Патрицию Мак-Кадл. Заметив, что он смотрит на нее, она отвернулась, сердитая и высокомерная. В ее голубых глазах блеснули стальные огоньки. Поцелуй меня в зад, фригидная сука, — злорадно подумал он и шутливо отсалютовал ей рюмкой.

— Только тоник, да? Это что, тоник?

Возле него, как чертик из коробочки, возник Рон Каммингс. Он улыбался дьявольской ухмылкой.

— Отстань, — слишком громко сказал ему Гарднер, и сидящие вокруг люди стали оглядываться на них.

— Гард, старина…

— Я все отлично знаю, и перестань следить за мной, — проворчал он, чувствуя, что голова его постепенно тяжелеет. Это не было похоже на обещанную ему доктором головную боль: ощущение рождалось не в самой голове, а где-то гораздо глубже. И оно нисколько не мешало.

Напротив, это было довольно приятно.

— Ты добился своего, — Каммингс кивком указал на Мак-Кадл. — Она вне себя от гнева. Она с удовольствием выкинула бы тебя из группы, Джим. Не давай ей повода.

— Черт с ней.

Кто-то окликнул Каммингса, и он отошел. Гарднер проводил его взглядом и вдруг рассмеялся. Слезы, вызванные неудержимым хохотом, градом покатились по его щекам. Люди вновь начали оглядываться на него. Какой-то мужчина, с интересом глядя на него, выпил залпом рюмку водки, поперхнулся и теперь безуспешно пытался откашляться.

Понемногу Гард начал брать себя в руки. Из соседнего помещения доносилась громкая музыка, там собрались наиболее интересные люди, присутствующие на сегодняшнем вечере. Прихватив блюдо с крошечными бутербродиками-канапе, Джим направился туда. Проходя через зал, он никак не мог преодолеть в себе ощущение, что дура Мак-Кадл, сидящая за одним столиком с их беднягой конферансье, обсуждает сейчас его. Как, вы не знаете? Но это чистейшая правда: он ударил ее. Прямо по лицу. Она сказала, что не станет обращаться в суд. Кто знает, верное ли это решение? С тех пор он больше не бил женщин, — во всяком случае, до сих пор. Но он вполне может проделать что-нибудь подобное сегодня вечером, ведь он мастер на всякие эксцентрические выходки. И потом, вы же видите, он не способен контролировать себя во время выпивки…

Следи за собой, Гард, — услышал он голос, похожий на голос Бобби, второй раз за сегодняшний вечер. Не показывай всем, что болен паранойей. Не давай им повода к сплетням.

Стоя уже в дверном проеме, он оглянулся.

Они смотрели прямо на него.

В нем вскипала волна гнева… но он усилием воли заставил себя улыбнуться им и поднял бокал, как бы намереваясь произнести тост в их честь.

Беги отсюда, Гард. Это может плохо кончиться. Ты выпил.

Не переживай, я контролирую себя. Она просто хочет, чтобы я исчез, и поэтому так смотрит на меня. Вдобавок эта дрянь рассказывает обо мне всякую чепуху: что я ударил свою жену, что меня арестовали на демонстрации с пистолетом в кармане… Но я спокоен. Нет проблем, детка. Я как раз собираюсь умыться, выпить кофе и отправиться домой. Нет проблем.

И хотя он на самом деле не пошел умываться, не заказал кофе и не отправился домой, в ближайший час с ним все было в порядке. Он, по меткому выражению бывшей жены, «держался молодцом».

Он прислушивался к спокойным, интеллигентным разговорам окружающих. В последнее время у него редко выдавались подобные минуты. Вот уже восемь лет его жизнь идет хуже некуда, а последние три года — просто сплошной кошмар. За это время он разучился нормально общаться с людьми и стал непереносим даже для тех, кто давно знал его, особенно когда выпивал несколько больше меры.

Но сегодня другое дело. Он не позволит себе поддаться дурному настроению. Выпил он или нет, все равно он в состоянии контролировать себя. За окном свистел ветер.

Кто-то обратился к нему, приглашая принять участие в беседе. Гарднер ощутил благодарность, смешанную с раздражением. Это было нелогично, но это было. Поэтому он предпочел вернуться в общий зал и в буфете заказал себе очередной бокал. Все, что последовало за этим, казалось, было спровоцировано каким-то дьяволом с совершенно извращенным чувством юмора.

У другого конца буфетной стойки сгрудились люди — три мужчины и три женщины. Они беседовали о чем-то. Среди них были и Патриция Мак-Кадл с беднягой конферансье. Мужчина, говоривший сейчас что-то, напоминал разукрашенную лавку на колесах. Рядом с ним стояла его жена. Она была недурна собой, в глазах ее светилась наивность. Гарднер понял вдруг одну вещь: хоть он и алкаш, но все еще не утратил природной наблюдательности. Женщина с наивным взглядом была твердо убеждена, что все, что говорит или делает ее супруг, не может вызывать и тени сомнения. В то же время она явно переживала из-за того, что он несколько перепил, и пыталась увести мужа, но не знала, как это сделать.

Гарднер внимательно посмотрел на них и подумал, что они, вероятно, женаты около восьми месяцев. Может, конечно, и год, но восемь месяцев подходило к ним лучше.

Одежда говорившего выдавала его принадлежность к Государственной газовой компании. Этой компании принадлежал завод, находившийся в резервации, заселенной ирокезами, и энергетик говорил сейчас об этом с такой гордостью, будто в этом была его заслуга. Наверняка мелкий чиновник,

— подумал Гарднер. Завод производил какую-то радиоактивную продукцию, и недавно там случился выброс.

Слушатели с большим вниманием следили за рассказом мужчины. Ха-ха, Красный Киловатт — друг Поэзии! Такой же друг, как сам Гарднер — друг Нейтронной Бомбы. Вот жена энергетика — она скорее была похожа на друга Поэзии.

Отлично понимая, что совершает громадную ошибку, Гарднер решил вмешаться в разговор. Знаете ли вы, о чем говорите? — пульсировало у него в мозгу. Он мог бы привести тысячу логических аргументов против заводов, имеющих дело с ядерным топливом, но самым лучшим доводом для него была боль, возникшая в сердце.

Знаете ли вы, о чем говорите? Думаете ли вы о возможных последствиях? Разве вы не помните, что произошло в России два года назад? Их трагедия отзовется даже в следующем столетии. Боже! Да лучше всю жизнь провести в темноте, чем пользуясь электроэнергией, способной на такой взрыв. Боже! БОЖЕ! А эти болваны слушают сказки какого-то идиота, будто он святой!

Третьему мужчине в этой группе было на вид около пятидесяти, и он напоминал декана колледжа. Он хотел знать о возможностях различных организаций протеста и фамильярно называл говорящего — Тед.

Тед-Энергетик говорил, что нам всем не стоит беспокоиться. Федеральные власти не позволят всяким там болтунам лишить величайшую страну энергии. Группы протеста создаются, но тут же распадаются, — говорил он, — и не представляют собой реальной силы. Все рассмеялись, кроме жены Теда-Энергетика. Она лишь слегка улыбнулась.

Гарднер ответил тем же. Лишь в глазах его сверкала сталь.

Тед-Энергетик заговорил более экспансивно. Он вещал, что пришло время показать арабам раз и навсегда, что Америка и американцы не нуждаются в них. Он говорил, что даже наиболее современные генераторы, работающие на угольном топливе, — это вчерашний день. Он говорил о величии и могуществе солнечной энергии…

В голове у Гарднера стучало и звенело. Он с удивлением обнаружил, что сильно сжал бокал и стекло вот-вот хрустнет. Гарднер немного ослабил хватку, а Тед-Энергетик объяснял, что ядерная энергия — это реальная альтернатива.

— Благодарение небу, перспектива Чернобыля для Америки невозможна, — говорил он. — Там умерло тридцать два человека. Это, безусловно, ужасно, но при авиакатастрофе, которая произошла месяц назад, погибло что-то около ста девяноста человек. Слышали ли вы когда-нибудь правительственные отчеты о количестве погибших в авиакатастрофах? Смерть тридцати двух, ужасная сама по себе, все же далека от Армагеддона!

Он любовался собой и звуками своего голоса.

Гард больше не мог видеть в нем человека. Из воротника белой рубашки торчала голова волка. Его жена напоминала теперь испуганного кролика, красными глазками глядящего через стекла очков.

Гард моргнул — и они вновь стали людьми.

— Эти протестующие никак не могут уразуметь, что на их протесты никто не обращает никакого внимания, — торжествующе закончил Тед-Энергетик и оглянулся по сторонам, ожидая поддержки от слушателей. — За тридцать лет мирного развития ядерной энергии для Соединенных Штатов не было и не будет никакой опасности. — Он гордо поднял подбородок и чокнулся бокалом со всеми присутствующими.

— Уверен, что это необходимо знать всем, — сказал мужчина, похожий на декана колледжа. — И теперь моя жена и я, мы думаем…

— А знаете ли вы, что Мария Кюри умерла от радиационного отравления?

— задумчиво спросил Гарднер. Головы присутствующих повернулись к нему. — Да-да. От лейкемии, вызванной облучением гамма-лучами. Это был первый случай подобной смерти, но, к несчастью, не последний. Она проводила исследования, которые потом погубили ее.