- Ничего.
      - Нет, чего. Я же видела. И Эдди тоже. Это началось почти сразу после того, как мы ушли от моря. Что-то неладно, и становится все хуже.
      - Все в порядке, - повторил он.
      Протянув обе руки, Сюзанна забрала ладони стрелка в свои. Ее злость прошла - по крайней мере, в эту минуту. Она серьезно взглянула Роланду в глаза.
      - Мы с Эдди... этот мир нам чужой, Роланд. Без тебя мы здесь неизбежно погибнем. Пусть с твоими револьверами, пусть умея стрелять - ты научил нас стрелять достаточно хорошо, - мы все равно неминуемо погибнем. Мы... мы зависим от тебя. Поэтому расскажи мне, что неладно. Позволь мне попытаться помочь. Позволь _н_а_м_ попытаться помочь.
      Роланд никогда не относился к тем людям, которые хорошо разбираются в себе или хотели бы разобраться; концепция самосознания (не говоря уже о самоанализе) была ему чужда. В его обычае было действовать - быстро справиться, что же подсказывает ему его абсолютно загадочная внутренняя механика, и действовать. Из них троих стрелок был устроен наиболее совершенно: глубоко романтическая сущность этого человека была заключена в варварски простую оболочку, слагавшуюся из природного чутья и прагматизма. Вот и теперь Роланд быстро прислушался к себе - и решил все рассказать Сюзанне. О да, с ним _т_в_о_р_и_л_о_с_ь_ что-то неладное. Вне всяких сомнений. Неладное творилось с его рассудком - что-то простое, под стать его натуре, и такое же таинственное, как та странная бродячая жизнь, к какой эта натура его побуждала.
      Он уже раскрыл рот, чтобы сказать: "Я растолкую тебе, что неладно, Сюзанна, и сделаю это всего в трех словах: я схожу с ума". Но не успел издать и звука, как в лесу повалилось еще одно дерево - повалилось с оглушительным скрипом и треском, ближе, чем первое. Не будучи на сей раз так сильно увлечены замаскированным под урок поединком воль, и Роланд и Сюзанна услышали этот треск, услышали поднявшийся следом взволнованный вороний грай, и оба отметили тот факт, что дерево рухнуло неподалеку от их лагеря.
      Взгляд широко раскрытых, испуганных глаз Сюзанны, обращенный в ту сторону, откуда донесся шум, вернулся к лицу стрелка. "Эдди!" - сказала она.
      Позади них над темно-зеленой цитаделью леса раскатился рев оглушительный вопль ярости. Снова рухнуло дерево, за ним еще одно. Шум, с каким они валились, напоминал ураганный минометный огонь. "Сухой лес, подумал стрелок. - Мертвые деревья".
      - Э_д_д_и_! - Сюзанна сорвалась на пронзительный крик. - Что бы это ни было, _о_н_о _о_к_о_л_о _Э_д_д_и_! - Ее руки метнулись к колесам инвалидного кресла, начиная тяжелую, утомительную работу - разворот.
      - Оставь, некогда. - Роланд подхватил Сюзанну под мышки и вытащил из кресла. И ему, и Эдди уже случалось носить ее, когда дорога становилась слишком неровной для инвалидной коляски, но Сюзанну по-прежнему изумляло пугающее, безжалостное проворство стрелка. Только что она сидела в своем инвалидном кресле, купленном осенью шестьдесят второго в лучшем нью-йоркском магазине медицинской техники, и вот уже, словно капитан команды болельщиков, рискованно балансирует у Роланда на плечах, крепко обхватив мускулистыми бедрами его шею, а он, закинув руки за голову, вжимает ладони ей в поясницу. Стрелок пустился бегом, шлепая разбитыми сапогами по устланной хвоей земле между колеями, оставленными колесами инвалидного кресла.
      - Одетта! - крикнул он, в минуту сильного волнения возвращаясь к имени, под которым впервые узнал ее. - Не потеряй револьвер! Отцом твоим заклинаю!
      Роланд во весь дух мчался между деревьями. Он увеличил и без того размашистый шаг, и по ним с Сюзанной подвижной мозаикой заскользило кружево тени вперемежку с яркими цепочками солнечных бликов. Дорога пошла под уклон. Сюзанна подняла левую руку, чтобы отвести ветку, вознамерившуюся сбить ее с плеч стрелка, и в тот же миг резко опустила правую, придержав рукоять старинного револьвера.
      "Миля, - подумала она. - Сколько нужно времени, чтобы пробежать милю? Сколько понадобится времени, если Роланд будет так выкладываться? Если он сумеет держать темп на этих скользких иголках - немного... но, может, и слишком много. Господи, пусть с Эдди ничего не случится... пусть с моим Эдди ничего не случится".
      Словно в ответ она услышала, как невидимый зверь вновь взревел. Его оглушительный голос был точно гром. Точно приговор.
      2
      В лесах, некогда известных как Великие Западные Леса, он был самым большим созданием. И самым древним. Многие из огромных старых вязов, замеченных Роландом в долине внизу, были еще только-только пробившимися из земли прутиками, когда этот медведь явился из туманных неизведанных просторов Внешнего Мира, словно жестокий странствующий монарх.
      Когда-то в Западных Лесах жили люди Древнего Племени (это их следы в последние недели время от времени попадались Роланду) - жили в вечном страхе перед исполинским бессмертным медведем. Обнаружив, что на новых землях, куда они пожаловали, они не одни, люди поначалу пытались убить его, но их стрелы, хоть и приводили зверя в ярость, не причиняли серьезного вреда. Зато, не в пример прочим лесным тварям, не исключая и хищных кустарниковых кошек, что устраивали себе логова и производили на свет потомство в дюнах на западе, великана не ставил в тупик и_с_т_о_ч_н_и_к_ его мучений. Нет; он, этот медведь, знал, откуда берутся стрелы. _З_н_а_л_. И за каждую стрелу, нашедшую цель в живой плоти под косматой шкурой, забирал у Древнего Племени троих, четверых, а то и целую дюжину. Детей, если мог до них добраться; женщин, если не мог. Воинами он пренебрегал, и это было унизительнее всего.
      С течением времени людям стала ясна истинная природа зверя, и попытки убить его прекратились. Он, конечно же, был воплощением демона - или призраком божества. Они нарекли его "Мьяр", что на языке Древнего Племени означало "мир под миром". Восемнадцать с лишним веков длилось неоспоримое господство этого семидесятифутового медведя в Западных Лесах, и вот он умирал. Возможно, поначалу орудием смерти стало некое микроскопическое живое существо, попавшее в медвежий организм с едой или питьем; возможно, винить следовало весьма преклонный возраст великана; скорее всего, дело было в сочетании того и другого. Важна была не причина, а окончательный результат: невероятный, потрясающий мозг косматого гиганта опустошала, превратив в свою кормушку, стремительно увеличивающаяся колония паразитов. После многих лет расчетливого звериного здравомыслия Мьяр сошел с ума.
      Медведь понял: в его лесу опять появились люди; он правил в этой чаще, и какой бы обширной она ни была, ни одно значительное происшествие в ее пределах не ускользало от его внимания надолго. Он убрался подальше от новоприбывших - не из страха, а оттого, что ему до них, как и им до него, не было никакого дела. Потом за работу взялись паразиты, и чем сильнее Мьяром овладевало безумие, тем больше крепла уверенность лесного исполина в том, что это опять Древнее Племя, что расстановщики капканов и выжигатели леса вернулись и вскоре вновь примутся за прежнее вредное озорство. Только лежа в своей последней берлоге, в добрых тридцати милях от занятого новоприбывшими места, и чувствуя себя на заре каждого следующего дня хуже, чем на закате предыдущего, он пришел к твердому убеждению, что Древнее Племя наконец изыскало действенную пагубу: яд.
      На этот раз он шел не за тем, чтобы отомстить за пустячную рану - он шел бесследно уничтожить врагов, пока их яд не успел доконать его... и в дороге мысли исчезли. Осталась лишь багровая ярость, монотонное поскрипыванье заржавленной штуки у него на темени - расположившейся меж ушей вращающейся штуки, которая когда-то делала свое дело в приятной тишине, - да пугающе обострившееся обоняние, которое безошибочно вело его к лагерю трех пилигримов.
      Медведь, которого по-настоящему звали не Мьяром, а совершенно иначе, продирался через лес точно некое подвижное сооружение, косматая башня с красновато-коричневыми глазками. В этих глазах тлело безумие и жар лихорадки. Огромная голова, одетая гирляндой сломанных веток и облетевшей хвои, безостановочно вертелась из стороны в сторону. То и дело раздавался приглушенный акустический взрыв - АП-ЧХИ! - зверь чихал, и из мокрых ноздрей летели тучи корчащихся белых паразитов. Лапы, вооруженные трехфутовыми кривыми когтями, раздирали древесные стволы. Он шел, поднявшись на дыбы, продавливая в мягкой черной почве под деревьями глубокие следы. От него едко пахло свежей смолой и застарелым, закисшим дерьмом.
      Штука у него на макушке жужжала и поскрипывала, поскрипывала и жужжала.
      Курс медведя оставался почти неизменным: прямая, которая должна была привести к становищу тех, кто дерзнул вернуться в его лес, кто посмел с недавних пор наполнить его голову тягостной, неведомой, мучительной болью. Древнее ли это племя, новое ли, оно погибнет. Порой, завидев сухое дерево, он довольно далеко отклонялся от прямой дороги, чтобы повалить мертвый ствол. Оглушительный треск падения - сухой, взрывной - тешил зверя; когда в конце концов дерево во всю свою прогнившую длину растягивалось на лесной подстилке или застревало, привалясь к одному из сородичей, медведь спешил дальше в наклонно падающих снопах солнечного света, помутневшего от носившейся в воздухе древесной пыли.
      3
      Двумя днями раньше Эдди Дийн вновь занялся резьбой по дереву. В последний раз он пробовал что-то вырезать, когда ему было двенадцать. Эдди помнил, что в свое время любил и, кажется, неплохо умел резать по дереву. Помнить последнюю подробность наверняка молодой человек не мог, но на то, что память его не подводит, указывало по меньшей мере одно обстоятельство: Генри, его старший брат, видеть не мог Эдди за этим занятием.
      "Ага, - говорил обычно Генри, - гляньте-ка на нашего маменькина сыночка. Что сегодня мастерим, тютя? Домик для куколки? Ночной горшочек для своей писюльки-масюльки? Утеньки, какой СИМПОМПОНЧИК!"
      Генри никогда ничего не запрещал Эдди открытым текстом; он никогда не подходил к братишке и не говорил без обиняков: "Будь добр, брось это, браток. Понимаешь, больно здорово у тебя выходит, а мне нож вострый, когда у тебя что-нибудь здорово выходит. Потому что, видишь ли, это _у _м_е_н_я все должно получаться на-ять. У _м_е_н_я_. У Генри Дийна. А стало быть, вот что я, пожалуй, сделаю, брат мой: начну-ка я тебя за определенные вещи подымать на смех. Я не буду говорить напрямик "не делай так, это меня раздражает", а то еще подумают, будто я - ну, ты понимаешь - с прибабахом. Но дразниться-то можно, ведь старшие братья _в_с_е_г_д_а_ дразнятся, верно? Это ведь часть образа. Я буду дразнить тебя, доводить и обсмеивать, пока ты просто-напросто не _б_р_о_с_и_ш_ь_ это б...ство на х..! Хорэ? Нет возражений?"
      На самом-то деле возражения у Эдди _б_ы_л_и_, но в семействе Дийн все обычно выходило так, как хотелось Генри. И до самых недавних пор казалось, что это правильно - не _х_о_р_о_ш_о_, а _п_р_а_в_и_л_ь_н_о_. Тут, если только вы въезжаете, есть небольшое, но ключевое отличие. Правильным такое положение вещей казалось по двум причинам. Одна лежала на поверхности, вторая - под спудом, в глубине. Видимая причина заключалась в том, что пока миссис Дийн была на работе, Генри должен был Приглядывать за Эдди. Приглядывать приходилось беспрерывно, поскольку (если только вы въезжаете) когда-то существовала и _с_е_с_т_р_а_ Дийн.
      Останься она в живых, она была бы на четыре года старше Эдди и на четыре года моложе Генри, но в том-то, видите ли, и штука, что в живых она н_е_ осталась. Когда Эдди было два года, ее сбил пьяный водитель. Это случилось, когда она стояла на тротуаре и смотрела, как играют в классики.
      Иногда, слушая Мела Аллена, ведущего прямой репортаж по каналу "Янки Бейсбол", маленький Эдди думал о сестре. После чьего-нибудь мощного, поистине пушечного удара Мел зычно гаркал: "Елы-палы, да парень вышиб из него все, что только можно! ДО СКОРЫХ ВСТРЕЧ!" Ну, что ж, и тот пьянчуга вышиб из Селины Дийн все, что только можно, елы-палы, до скорых встреч. Ныне Селина пребывала в заоблачных высях, на необъятной верхней палубе небес, и случилось это не потому, что Селина Дийн уродилась невезучей, и не потому, что штат Нью-Йорк даже после третьего "В СОСТОЯНИИ АЛКОГОЛЬНОГО ОПЬЯНЕНИЯ" решил не херить водительские права сбившего ее пьяного хера, и даже не потому, что Всевышний нагнулся подобрать земляной орешек; это случилось потому (как частенько втолковывала сыновьям миссис Дийн), что некому было Приглядеть за Селиной.
      Делом Генри было постараться, чтобы Эдди чаша сия минула раз и навсегда. Вот в чем состояла его работа, и он с ней справлялся, но это давалось, мягко говоря, нелегко - тут мнения Генри и миссис Дийн совпадали. И мать, и брат постоянно напоминали Эдди, скольким Генри пожертвовал, чтобы уберечь Эдди от пьяных за рулем, грабителей, наркоманов и, очень может быть, даже от злобных пришельцев, которые, возможно, крейсируют поблизости от пресловутой верхней палубы и в любой момент могут решить спуститься на атомных реактивных лыжах со своей летающей тарелки, чтобы утащить какого-нибудь карапуза вроде Эдди Дийна. А значит, очень нехорошо заставлять Генри, и без того издерганного такой страшной ответственностью, нервничать еще сильнее. И если Эдди делал что-то и в_п_р_я_м_ь_ заставлявшее Генри нервничать еще сильнее, ему следовало немедля бросить свое занятие, тем самым вознаграждая брата за все то время, что тот потратил, Приглядывая за Эдди. Если думать об этом так, становилось понятно: делать что бы то ни было лучше, чем может Генри, некрасиво.
      Затем, существовала и глубинная (можно сказать, "мир-под-мирная") причина - более веская, поскольку о ней совершенно невозможно было сказать вслух: Эдди не мог позволить себе быть лучше Генри почти ни в чем, ибо Генри почти ни на что не годился... только Приглядывать за Эдди, разумеется.
      Генри учил Эдди играть в баскетбол на спортплощадке неподалеку от многоэтажки, в которой они жили, - было это на бетонной окраине, где на горизонте миражами высились башни Манхэттена и царствовало пособие по безработице. Эдди был восемью годами моложе Генри и куда меньше, однако намного проворнее. У него было врожденное чувство игры; стоило мальчугану с мячом в руках очутиться на покрытом трещинами, бугристом бетоне площадки, как начинало казаться, будто тактика игры шипит и пузырится в его нервных окончаниях. Эдди был проворнее брата, но это бы полбеды. Беда заключалась в том, что он был _л_у_ч_ш_е_ Генри. Если бы Эдди не понял этого по результатам баскетбольных дуэлей, которые они с Генри порой устраивали, то обо всем догадался бы по грозовым взглядам и сильным тычкам в плечо, какими Генри нередко оделял его после, по дороге домой. Предполагалось, что тычки эти шуточные ("Кто не спрятался, я не виноват!" - радостно выкрикивал Генри, и _б_а_ц_, _б_а_ц_! кулаком с выставленной костяшкой в бицепс Эдди), но они вовсе не походили на шутку. Они походили на предостережение. Словно Генри таким манером говорил: "Когда ведешь мяч к корзине, братан, лучше не обводи меня, не выставляй дураком. Лучше не забывай: Я ЗА ТОБОЙ ПРИГЛЯДЫВАЮ".
      То же было справедливо в отношении чтения... бейсбола... штандера... математики... даже прыгалок, игры девчачьей. Все это Эдди делал (или м_о_г_ сделать) лучше - тайна, которую следовало сохранить любой ценой. Потому, что Эдди был младшим. Потому, что Генри Приглядывал за ним. Но важнейшая составляющая этой скрытой от постороннего глаза причины была одновременно и простейшей: все это надлежало держать в секрете потому, что Эдди боготворил своего старшего брата Генри.
      4
      Два дня назад Сюзанна свежевала кролика, Роланд затевал ужин, а Эдди тем временем бродил по лесу чуть южнее лагеря. И на свежем пне увидел занятный вырост. Эдди захлестнуло странное ощущение (он полагал, что именно это и называется deja vu [уже виденное раньше (фр.)], и он обнаружил, что не отрывает пристального взгляда от торчащего отростка, похожего на халтурно сделанную дверную ручку. Молодой человек смутно сознавал, что во рту у него пересохло.
      Несколькими секундами позже Эдди понял, что _с_м_о_т_р_и_т_ на торчащий из пня отросток, а _д_у_м_а_е_т_ про двор за домом, где они с Генри жили, - об ощущении нагретого солнцем цемента под своим задом и обо все перешибающем аромате отбросов, наплывающем с помойки в переулке за углом. В этом воспоминании в левой руке Эдди держал деревяшку, а в правой - кривой нож из ящика у раковины. Торчащий из пня отросток напомнил Эдди о кратком периоде страстной влюбленности в резьбу по дереву. Просто память об этом кусочке жизни Эдди была похоронена так глубоко, что сперва молодой человек не сообразил, в чем дело.
      Больше всего Эдди любил в резьбе по дереву момент _в_и_д_е_н_и_я_, наступавший даже раньше, чем начнешь работать. Иногда вы видели легковушку или грузовик. Иногда - собаку или кошку. Однажды, припомнил Эдди, в деревяшке проступило лицо идола, страшноватого, вырубленного из цельной глыбы идола с острова Пасхи - такого Эдди видел в школе, в одном из номеров "Нэшнл джиогрэфикс". Та фигурка вышла неплохо. Суть игры, ее азарт состояли в том, чтобы выяснить, какую же часть увиденного можно вызволить из дерева, не сломав. Добыть вещицу целиком никогда не получалось, но, действуя крайне осторожно и аккуратно, порой удавалось извлечь немало.
      В шишке на боку пня что-то было. Эдди подумал, что ножом Роланда, пожалуй, сможет освободить довольно много. Таким острым, таким удобным резцом ему никогда еще не приходилось работать.
      В дереве что-то терпеливо дожидалось, чтобы кто-нибудь - кто-нибудь вроде Эдди! - пришел дать ему волю. Освободить.
      "О, гляньте-ка на нашего маменькиного сынка! Что сегодня мастерим, тютя? Домик для куколки? Ночной горшочек для своей писюльки-масюльки? Рогатку, чтоб можно было прикидываться, будто охотишься на кролей, как большие пацаны? О-о-о... какая ПГЕЛЕСТЬ!"
      Эдди обуял стыд, ощущение, что он совершает нечто дурное; его затопило острое сознание того, что это - тайна, которую должно сохранить любой ценой... а потом он - в который раз - вспомнил, что Генри Дийн, превратившийся со временем в великого мудреца и выдающегося торчка, мертв. Осознание этого факта все еще не утратило способности заставать Эдди врасплох, оно продолжало задевать за живое, заставляя когда горевать, когда злиться, а порой испытывать чувство вины. В этот день, за два дня до того, как из зеленых коридоров леса вырвался разъяренный медведь-исполин, оно поразило молодого человека наиудивительнейшим образом. Эдди почувствовал облегчение и окрыляющую радость.
      Он был свободен.
      Осторожно прорезая древесину вокруг основания шишки ножом, позаимствованным у Роланда, Эдди отделил вырост от пня, вернулся с ним на прежнее место и уселся под деревом, вертя деревяшку в руках. Он смотрел не н_а_ нее, он смотрел _в_ нее.
      Сюзанна закончила возиться с кроликом. Мясо отправилось в горшок над костром; шкурку она растянула между двух палок, привязав сыромятным шнуром, мотки которого хранились в кошеле Роланда. Позднее, после вечерней трапезы, Эдди возьмется выделывать эту шкурку начисто. Опираясь на руки, Сюзанна без труда заскользила туда, где, привалясь к высокой старой сосне, сидел Эдди. Роланд у костра крошил в горшок какие-то загадочные - и без сомнения восхитительные - лесные травы.
      - Что поделываем, Эдди?
      Эдди обнаружил, что сдерживает нелепое стремление спрятать деревяшку за спину.
      - Да так, ничего, - сказал он. - Вот подумал... ну... может, вырезать что-нибудь. - Он помолчал, потом прибавил: - Правда, я по этой части не большой мастак. - Говорил он так, словно старался убедить Сюзанну.
      Сюзанна озадаченно взглянула на Эдди. Она, казалось, совсем уже собралась что-то сказать, но мгновение спустя просто пожала плечами и удалилась, оставив Эдди в покое. Она понятия не имела, отчего юноша словно бы стыдился потратить немного времени на резьбу (ее-то отец только и делал, что резал да строгал), но полагала: если это требует отдельного разговора, то в свое время Эдди такой разговор заведет.
      Эдди понимал, что чувствовать себя виноватым бессмысленно и глупо, но при этом сознавал: ему удобнее работать, когда он в лагере один. Похоже, старые привычки иногда отмирают очень неохотно. Победа над героином, оказывается, сущие пустяки по сравнению с победой над своим детством.
      Эдди неожиданно для себя обнаружил, что, когда Роланд с Сюзанной покидают лагерь ради охоты, упражнений в стрельбе или весьма своеобразных уроков стрелка, он трудится над своим куском дерева на удивление споро и со все возрастающим наслаждением. Да, там, внутри, кое-что было, тут Эдди не ошибся. Предмет простых очертаний, и нож Роланда вызволял его с пугающей легкостью. Эдди думал извлечь эту нехитрую штуку из деревяшки почти целиком, а значит, праща действительно могла стать настоящим оружием. Может, она и не шла ни в какое сравнение с большими револьверами Роланда - пусть, все равно это было нечто, сделанное собственными руками Эдди. Что-то _с_в_о_е_. И эта мысль очень радовала юношу.
      Он не услышал испуганного карканья первых поднявшихся в небо ворон. Он уже представлял себе - предвкушал - как в очень скором времени, возможно, увидит дерево с плененным в нем луком.
      5
      Эдди услышал приближение медведя раньше Роланда и Сюзанны, но ненамного: молодого человека сковывало глубокое оцепенение, порожденное той сосредоточенностью, что сопутствует творческому порыву в миг, когда он наиболее мощен и сладостен. Почти всю жизнь Эдди такие порывы подавлял, и этот завладел им безраздельно. Эдди стал добровольным узником.
      Из этого оцепенения его вырвал не треск падающих деревьев, а короткий гром револьверного выстрела на юге. Улыбаясь, Эдди поднял голову и обсыпанной опилками рукой откинул волосы со лба. Он сидел, привалясь к высокой сосне, на поляне, ставшей их домом, в скрещенье ложащихся на лицо лучей зелено-золотого лесного света, и был в эту минуту действительно красив - молодой человек с непокорными темными волосами, которые все время норовили рассыпаться по высокому лбу; молодой человек с энергичным подвижным ртом и светло-карими глазами.
      Его взгляд на мгновение перекочевал ко второму револьверу Роланда, свисавшему на ремне с ближней ветки, и Эдди вдруг обнаружил, что с любопытством размышляет над тем, давно ли Роланд перестал уходить куда бы то ни было без того, чтобы у него на боку не висел хоть один из его легендарных револьверов. Этот вопрос привел Эдди к двум другим.
      С_к_о_л_ь_к_о_ ему лет, этому человеку, выдернувшему их с Сюзанной из родного мира и родных _к_о_г_д_а_? И, что более существенно, что с этим человеком творится?
      Сюзанна обещала затронуть эту тему... если отстреляется хорошо и если от общения с ней шерсть у Роланда не встанет дыбом. Эдди не думал, что Роланд сразу же выложит все как на духу, но пришла пора дать долговязому уроду понять: _о_н_и_ знают, что _ч_т_о_-_т_о_ неладно.
      - Захочет Господь - будет вода, - проговорил Эдди, возвращаясь к своему занятию. На губах у него играла едва заметная улыбочка. Они с Сюзанной уже нахватались присказок от Роланда... а он - от них. Почти как если бы они были половинками единого целого...
      В чаще неподалеку повалилось дерево, и Эдди мигом вскочил, с наполовину вырезанной пращой в одной руке и ножом Роланда - в другой. Молодой человек наконец насторожился и с колотящимся сердцем уставился через поляну туда, откуда донесся шум. Что-то приближалось. Теперь-то Эдди было слышно, как оно шумно, по-хозяйски ломится сквозь кусты, и он с горечью подивился, что заметил это так поздно. В далеком уголке его сознания тоненький голосок пропищал: поделом тебе. Не делай ничего лучше Генри, не трепли брату нервы.
      С прерывистым надсадным треском упало еще одно дерево. Эдди, смотревший в проход, образованный неровным строем высоких елей, увидел, как в неподвижный воздух поднялось облако древесной пыли. Существо, повинное в появлении этого облака, вдруг заревело - свирепо, так, что кровь стыла в жилах.
      Здоровущий, сука, кто он ни есть.
      Бросив деревяшку на землю, Эдди метнул нож Роланда в дерево, росшее в пятнадцати футах слева. Нож сделал в воздухе двойное сальто и, задрожав, вонзился в ствол по середину лезвия. Эдди протянул руку к ветке, на которой висела кобура стрелка, выхватил револьвер и взвел курок.
      Остаться или дать тягу?
      Но молодой человек обнаружил, что уже не может позволить себе роскошь решать этот вопрос. Тварь была не только огромной, но и _б_ы_с_т_р_о_й_, и бежать было поздно. В проходе между деревьями с северной стороны поляны, куда он смотрел, ему начали открываться исполинские очертания - силуэт, поспорить вышиною с которым могли лишь самые высокие деревья. Гигант тяжело и неуклюже шел прямо на юношу. Взгляд чудовища уперся в Эдди Дийна, и оно вновь заревело.
      - Мама родная, шиздец, - прошептал Эдди, когда очередное дерево согнулось, выстрелило, точно пушка, и с громким треском рухнуло на лесную подстилку, подняв облако пыли и сухой хвои. Теперь зверь - медведь ростом с Кинг-Конга, - ломая сучья, надвигался на поляну. Земля дрожала у него под ногами.
      "Что будешь делать, Эдди?" - внезапно спросил Роланд. - "Думай! Это единственное преимущество, какое есть у тебя перед оным зверем. Что ты будешь делать?"
      Что оного зверя удастся убить, Эдди не думал. Из базуки - может быть, но из стрелкова сорок пятого калибра - нет. Можно было бы убежать, но ему отчего-то казалось, что наступающий на поляну зверь при желании способен проявить изрядное проворство. Эдди догадывался, что вероятность окончить жизнь раздавленным в лепешку пятой медведя-великана составляет добрых пятьдесят процентов.
      Так на что решиться? Остаться и стрелять или бежать отсюда как угорелому?
      Эдди пришло в голову, что есть и третий вариант: можно взобраться наверх.
      Он повернулся к дереву, о которое опирался спиной. Это была огромная вековая сосна, бесспорно, самое высокое дерево в этой части леса. Ее первая ветвь развернула свой зеленый перистый веер в восьми футах от земли. Эдди снял револьвер с курка, сунул за пояс штанов, подпрыгнул, ухватился за ветку и лихорадочно подтянулся. За его спиной вновь зычно взревел ворвавшийся на поляну медведь.
      Молодой человек так или иначе непременно стал бы его добычей, и висеть бы тогда кишкам Эдди Дийна веселыми яркими нитями на нижних ветвях сосны, если бы в этот миг медведь опять не расчихался. Подняв на месте бывшего костра черную тучу пепла, зверь замер, согнувшись чуть ли не вдвое и уперев передние лапищи в огромные ляжки, отчего на мгновение сделался похож на старика в шубе - на простуженного старика. Он чихал и чихал АП-ЧХИ! АП-ЧХИ! АП-ЧХИ! - и от его морды летели мириады паразитов. Горячая струя мочи била между лап в кострище, с шипением размывая россыпь угольков.
      Не тратя попусту дарованные ему несколько дополнительных решающих секунд, Эдди с обезьяньим проворством взлетел на сосну, остановившись лишь раз, чтобы убедиться, что револьвер по-прежнему крепко сидит за поясом его штанов. Эдди владел ужас; он уже наполовину убедил себя, что погибнет (чего же и ждать, когда рядом нету Генри, который бы Приглядывал за ним), - и все равно в голове у юноши клокотал безумный смех.
      "Положение безвыходное, - подумал Эдди. - Не хило, а, фанаты? Загнан на дерево Медведзиллой".
      Тварь снова подняла голову - солнце короткими ослепительными вспышками заиграло на вращающейся штуке меж ее ушей - и атаковала дерево Эдди. Высоко занеся лапу, медведь ударил, намереваясь сшибить молодого человека с сосны, как шишку. Эдди перемахнул на следующий сук. В тот же миг огромная лапа переломила ветку, на которой он только что стоял, пропоров и сорвав с Эдди ботинок. Ошметки разодранного надвое башмака отлетели прочь.
      "Ничего-ничего, все нормально, - думал Эдди. - Если хочешь, Братец Медведь, забери оба. Чертовы штиблеты все равно давно сносились".
      Медведь заревел и хлестнул по дереву, оставив в древней коре глубокие раны, из которых потекла прозрачная живица. Эдди, не останавливаясь, судорожно карабкался вверх по редеющим ветвям. Осмелившись мельком глянуть вниз, он уперся взглядом прямо в мутные глаза медведя. Фоном для запрокинутой головы зверя служила поляна, превратившаяся в мишень с грязным пятном раскиданного кострища вместо яблочка.
      - Промахнулся, гнида косма... - начал молодой человек, и тут медведь, не опуская головы, чтобы видеть Эдди, чихнул. Эдди немедленно залило горячей слизью, замешанной на тысячах белых червячков. Они отчаянно извивались у него на руках, на рубахе, на шее и на лице.
      Пронзительно вскрикнув от неожиданности и отвращения, Эдди принялся прочищать глаза и рот, потерял равновесие и едва успел вовремя зацепиться сгибом руки за соседнюю ветку. Удерживаясь таким образом, он отряхивался, ожесточенно, всей пятерней, стирая с себя как можно больше кишащей червями густой мокроты.
      Медведь взревел и снова ударил по дереву. Сосна раскачивалась, словно мачта в шторм... но новые царапины появились по меньшей мере семью футами ниже той ветки, в которую что было сил упирался ногами Эдди.
      Червяки издыхают, понял молодой человек. Должно быть, они начали гибнуть, едва покинув зараженные трясины в теле чудовища. От этой мысли ему немного полегчало, и он опять принялся карабкаться вверх по сосне. Через двенадцать футов Эдди остановился, не рискуя подниматься выше. Ствол сосны, диаметр которого у подножия составлял, вероятно, добрых восемнадцать футов, здесь имел в поперечнике не более восемнадцати дюймов. Эдди распределил свой вес между двумя ветвями, но он чувствовал, как обе они пружинисто гнутся под его тяжестью. Отсюда, с высоты птичьего полета, открывался вид на расстилающийся внизу волнующийся ковер леса и западные предгорья. При иных обстоятельствах этой картиной стоило бы насладиться без спешки.
      "Крыша мира, мамочка", - подумал Эдди. Он опять посмотрел вниз, в запрокинутую медвежью морду, и на мгновение все мысли из его головы вытеснило чистейшее изумление.
      Из черепа медведя что-то росло - что-то, похожее, с точки зрения Эдди, на маленький радар. Устройство это судорожными рывками поворачивалось, пуская солнечные зайчики, и слышно было, как оно тоненько поскрипывает. Эдди, в свое время успевший сменить несколько старых машин (из тех, что заполняют стоянки для подержанных автомобилей и на ветровом стекле у них шампунем выведено "ДЛЯ ВАС, УМЕЛЬЦЫ!"), подумал, что скрип, издаваемый этим устройством, - это скрип подшипников, которые следует поскорее сменить, не то их заест раз и навсегда.