1. МАЛЬЧИК И ЕГО МАТЬ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ БОББИ. НОВЫЙ ЖИЛЕЦ. О ВРЕМЕНИ И НЕЗНАКОМЫХ ЛЮДЯХ

Отец Бобби Гарфилда был одним из тех ребят, которые начинают терять волосы на третьем десятке, а к сорока пяти годам сияют лысиной во всю голову. Этой крайности Рэндолл избежал, умерев от инфаркта в тридцать шесть. Он был агентом по продаже недвижимости и испустил дух на полу чьей-то чужой кухни. Потенциальный покупатель пытался в гостиной вызвать “скорую” по невключенному телефону, когда папа Бобби скончался. Бобби тогда было три года. Он смутно помнил мужчину, который щекотал его, а потом чмокал в щеки и в лоб. Он не сомневался, что это был его папа. “ОСТАВИЛ В ПЕЧАЛИ” — гласила могильная плита Рэндолла Гарфилда, но его мама вовсе не казалась печальной, а что до самого Бобби — какая может быть печаль, если ты его совсем не помнишь?

Через восемь лет после смерти отца Бобби без памяти влюбился в двадцатишестидюймовый “швинн” в витрине “Харвич вестерн авто”. Он по-всякому намекал матери на “швинн” и в конце концов даже показал ей его, когда они шли домой из кино (крутили “Тьму на верхней лестничной площадке”; Бобби ничего не понял, но ему все равно понравилось — особенно то место, когда Дороти Макгайр хлопнулась в кресло и выставила напоказ свои длинные ноги). Поравнявшись с магазином, Бобби небрежно высказал мнение, что велик в окне, конечно, будет замечательным подарком ко дню рождения какому-нибудь счастливчику одиннадцати лет.

— И не мечтай, — сказала она. — На велосипед к твоему рождению у меня денег нет. Твой отец, знаешь ли, не оставил нас купаться в деньгах.

Хотя Рэндолл упокоился в могиле тогда, когда президентом был еще Трумэн, а теперь и Эйзенхауэр завершил свой восьмилетний круиз, “твой отец не оставил нас купаться в деньгах”, чаще всего отвечала его мать, когда Бобби намекал на что-нибудь, что могло обойтись больше чем в один доллар. Обычно эта фраза сопровождалась взглядом, полным упрека, будто ее муж сбежал, а не умер.

На день рождения он велика не получит, угрюмо размышлял Бобби, пока они шли домой, и удовольствие от непонятного путаного фильма, который они видели, совсем угасло. Он не стал спорить с матерью, не стал упрашивать ее — это только вызвала бы контратаку, а когда Лиз Гарфилд контратаковала, она пленных не брала, — но он думал и думал о недоступном велике.., и недоступном отце. Порой он почти ненавидел отца. Иногда от ненависти его удерживало только ощущение — ни на чем не основанное, но очень сильное, — что именно этого хочет от него мать. Когда они дошли до парка и пошли вдоль него — еще два квартала, и они свернут влево на Броуд-стрит, где они жили, — он подавил обычные опасения и задал вопрос о Рэндолле Гарфилде:

— Мам, он что-нибудь оставил? Хоть что-нибудь? Недели полторы назад он прочел детективную книжку с Нэнси Дру, в которой наследство бедного мальчика было спрятано за старыми часами в заброшенном доме. Бобби всерьез не думал, что его отец где-то запрятал золотые монеты или редкие марки, но если было хоть что-то, они могли бы продать это в Бриджпорте. Например, в лавке закладчика. Бобби не слишком ясно представлял себе, что и как закладывают, но он знал, как узнать такую лавку — над дверью висят три золотых шара. И, конечно, закладчики там будут рады им помочь. Правда, это только детская сказочка, но у Кэрол Гербер, дальше по улице, целый набор кукол, которые ее отец, военный моряк, присылает ей из-за моря. Так если отцы дарят что-то, а они дарят, так почему бы им и не оставлять что-то? Это же ясно!

Когда Бобби задал свой вопрос, они проходили под фонарем (цепочка их тянется вдоль ограды парка), Бобби увидел, как задвигались губы его матери: они всегда так двигались, если он набирался смелости и спрашивал про своего покойного отца.

Глядя на них, он вспоминал ее кошелечек: потянешь за шнурок — и отверстие сузится, почти спрячется в складках.

— Я скажу тебе, что он оставил, — пообещала она, когда они пошли вверх по Броуд-стрит, взбиравшейся на холм, Бобби пожалел, что спросил, но, конечно, было уже поздно. Если ее завести, так не остановишь — в этом все дело.

— Он оставил страховой полис, который уже год как был аннулирован. А я ничего даже не знала, пока он не умер, и все, включая гробовщика, потребовали своей доли того, чего у меня не было. Еще он оставил пачку неоплаченных счетов, с которыми я теперь уже почти разделалась — люди входили в мое положение, а мистер Бидермен особенно, что так, то так.

Все это вместе было старой песней и таким же занудным, как и злобным, но вот тут Бобби услышал что-то новенькое.

— Твой отец, — сказала она, когда они подходили к дому на полпути вверх по Броуд-стрит-Хилл, где была их квартира, — на любой неполный стрет клевал.

— Мам, а что такое неполный стрет?

— Не важно. Но одно я тебе скажу, Бобби-бой: смотри, если я узнаю, что ты в карты на деньги играешь! Я этим на всю жизнь по горло сыта.

Бобби хотелось расспросить поподробнее, но благоразумие одержало верх, новый вопрос почти наверное вызвал бы водопад новых слов. Тут он подумал, что кино, которое было про несчастных мужей и жен, могло ее расстроить по причинам, которые ему, всего лишь мальчишке, были непонятны. А про неполный стрет он спросит в понедельник в школе у Джона Салливана, своего лучшего друга. Бобби казалось, что это покер, но уверен он не был.

— В Бриджпорте есть такие места, где мужчины теряют деньги, — сказала она, когда они совсем подошли к дому, где жили, — Туда ходят дураки-мужчины. Дураки-мужчины напакостят, а всем женщинам в мире приходится потом убирать за ними. Ну, что же…

Бобби знал, что последует дальше: это было любимое присловие его матери.

— Жизнь несправедлива, — сказала Лиз Гарфилд, доставая ключ и готовясь отпереть дверь дома номер 149 по Броуд-стрит в городке Харвиче, штат Коннектикут. Был апрель 1960 года, вечер дышал весенними ароматами, а рядом с ней стоял худенький мальчик с рисковыми рыжими волосами своего покойного отца. Она никогда не прикасалась к его волосам, а в редких случаях, когда ей хотелось его приласкать, она обычно прикасалась к его плечу или щеке.

— Жизнь несправедлива, — повторила она, открыла дверь, и они вошли.

Правда, что с его матерью обходились не как с принцессой, и, бесспорно, нехорошо, что ее муж испустил дух на линолеуме пола в пустом доме в возрасте тридцати шести лет, но порой Бобби думал, что могло быть и хуже. Например, не один ребенок, а двое детей. Или трое. Черт! Даже четверо.

Или, предположим, ей бы пришлось выполнять по-настоящему тяжелую работу, чтобы прокормить их двоих? Мать Салла работала в пекарне “Тип-Топ” на другом конце города, и в дни, когда она должна была включать печи, Салл-Джон и двое его старших братьев почти ее не видели. Кроме того, Бобби видел, как из ворот компании “Несравненная туфелька” после трехчасового гудка (сам он уходил из дома в половине третьего) толпой валили женщины, все словно бы слишком тощие или слишком толстые, женщины с землистыми лицами и пальцами, окрашенными в жуткий цвет запекшейся крови, женщины с опущенными глазами, несущие свою рабочую обувь и комбинезоны в пластиковых пакетах “Любая бакалея”. А прошлой осенью он видел, как мужчины и женщины собирали яблоки за городом, когда ездил на церковную ярмарку с миссис Гербер, и Кэрол, немаленьким Йеном (которого Кэрол называла не иначе как Йен-Соплюшка). Он спросил у миссис Гербер, что это за люди, а она сказала, что это сезонники, ну, вроде перелетных птиц — они все время перебираются с места на место, собирая урожай чего бы то ни было, когда он созревает.

А она была секретаршей мистера Дональда Бидермена в компании по продаже недвижимости “Родной город” — той самой, в которой работал отец Бобби, когда с ним случился инфаркт. Бобби решил, что работу эту она получила потому, что Дональду Бидермену нравился Рэндолл, и он жалел ее — оставшуюся вдовой с сыном, который только-только вышел из пеленок, — но она хорошо со всем справлялась и работала очень много. Очень часто задерживалась допоздна. Раза два Бобби видел мать и мистера Бидермена вместе — особенно ему запомнился пикник, который устроила компания; но был еще и тот раз, когда Бобби в игре на переменке выбили зуб и мистер Бидермен свозил их к зубному врачу в Бриджпорте, — и они смотрели друг на друга как-то так, по-особенному. Иногда мистер Бидермен звонил ей по вечерам, и в этих разговорах она называла его Доном. Но “Дон” был совсем старый, и Бобби редко о нем думал.

Бобби толком не знал, чем занимается его мама днем (и по вечерам) у себя в агентстве, но он на что хочешь поспорил бы, что это вам не туфли изготовлять и не печи включать в пекарне “Тип-Топ” в половине пятого утра. Бобби на что хотите поспорил бы, что эти работы ее работе и в подметки не годятся. А еще, если уж говорить о его матери, так спрашивать ее о чем-то значило наверняка нарваться на неприятности. Если, например, спросить, почему ей по карману три платья от “Сирса” — и одно из них шелковое, а не по карману три месяца вносить по одиннадцать долларов пятьдесят центов за “швинн” в витрине “Вестерн авто” — велик был красно-серебряный, и от одного взгляда на него у Бобби начинало щемить под ложечкой. Задай такой вот вопрос и сразу нарвешься.

Бобби его не задавал. Он просто решил сам заработать на велик. Накопит он, сколько нужно, не раньше осени, а то и зимы. Так что, может, к тому времени этот велик исчезнет с витрины “Вестерн авто”, но он будет добиваться своего. Надо натирать мозоли и не покладать рук. Жизнь нелегка, и жизнь несправедлива.

Когда одиннадцатый день рождения Бобби прикатил в последний вторник апреля, мама подарила ему плоский пакетик из серебряной бумаги. Внутри оказалась оранжевая библиотечная карточка. ВЗРОСЛАЯ библиотечная карточка! Прощайте, Нэнси Дрю, Мальчишки Харди и Дон Уинслоу, военный моряк. Привет всем прочим! Рассказам, полным таинственной мутной страсти, вроде как “Тьма на верхней лестничной площадке”. Не говоря уж об окровавленных кинжалах в комнатах наверху башен. (Тайн и комнат наверху башен хватало и в книжках о Нэнси Дрю и мальчишках Харди, но вот крови в них было всего ничего, а уж страсти так и вовсе никогда.) — Не забывай только, что миссис Келтон на выдаче моя подруга, — сказала мама своим обычным сухим предупреждающим тоном, но она была рада его радости, заметила ее. — Если попробуешь взять “Пейтон-Плейс” или “Кингз Роу”, я об этом узнаю.

Бобби улыбнулся. Он и так это знал.

— А если будет дежурить другая, мисс Придира, и спросит, почему у тебя оранжевая карточка, скажи ей, чтобы посмотрела на обороте. Я вписала разрешение над моей подписью.

— Спасибо, мам, это здорово.

Она улыбнулась, наклонила голову и быстро скользнула сухими губами по его щеке. Раз — и все.

— Я рада, что тебе понравилось. Если вернусь не поздно, пойдем в “Колонию”, попробуем жареных мидий и мороженое. А пирога тебе придется подождать до субботы, раньше у меня не будет времени его испечь. А теперь надевай куртку и пошевеливайся, сынуля. В школу опоздаешь.

Они спустились по лестнице и вместе вышли из двери. У тротуара стояло такси. Мужчина в поплиновой куртке наклонился к заднему окошку, расплачиваясь с водителем. Позади него стояли чемоданы и бумажные пакеты — которые с ручками.

— Наверное, это тот, который снял комнату на третьем этаже, — сказала Лиз, и ее губы собрались складками, будто кто-то потянул шнурок. Она стояла на верхней ступеньке крыльца, оглядывая узкую задницу мужчины (она выпятилась на них, когда он нагнулся к водителю). — Мне не нравятся люди, которые перевозят свои вещи в бумажных пакетах. Для меня от вещей в бумажных пакетах пахнет трущобами.

— Так у него ж и чемоданы есть, — сказал Бобби, но, собственно, его мать могла бы и не намекать, что три чемоданчика нового жильца многого не стоили. Не из комплекта, и у всех такой вид, будто их кто-то в скверном настроении наподдал сюда из Калифорнии.

Бобби и его мама пошли по бетонной дорожке. Такси отъехало. Мужчина в поплиновой куртке обернулся. Для Бобби все люди распадались на три категории: ребята, взрослые и старичье. Старичье — это были взрослые с седыми волосами. Новый жилец был из них. Лицо худое, усталое. Не морщинистое (только вокруг поблекших голубых глаз), но все в глубоких складках. Седые волосы были тоненькими, как у младенца, с большими залысинами надо лбом в желто-коричневых пятнах. Он был высокий и сутулился, совсем как Борис Карлофф в ужастиках, которые по пятницам в 11.30 вечера показывали по WPIX. Под поплиновой курткой был дешевый рабочий костюм, вроде бы великоватый для него. А на ногах — стоптанные ботинки из цветной кожи.

— Привет, соседи, — сказал он и улыбнулся, словно бы с трудом. — Зовусь я Теодор Бротиген. Думаю пожить тут.

Он протянул руку матери Бобби, а она чуть к ней прикоснулась.

— Я — Элизабет Гарфилд. А это мой сын Роберт. Вы извините нас, мистер Бреттиген…

— Бротиген, мэм, но буду счастлив, если вы и ваш сынок станете называть меня Тед.

— Да-да, но Роберт опаздывает в школу, а я опаздываю на работу. Приятно было познакомиться, мистер Бреттиген. Поторопись, Бобби. Tempus fugit <Время бежит (лат.).>.

Она зашагала вниз по улице к центру, а Бобби направился вверх по улице (и заметно медленнее) к Харвичской средней школе на Эшер-авеню. Пройдя по этому пути три-четыре шага, он остановился и посмотрел назад. Он чувствовал, что его мама была груба с мистером Бротигеном, что она задавалась. А в маленьком кружке его друзей не было хуже порока. Кэрол не терпела задавак, и Салл-Джон тоже. Мистер Бротиген уже, наверное, прошел половину бетонной дорожки, но если нет, то Бобби захотелось ему улыбнуться: пусть знает, что по крайней мере один член семьи Гарфилдов не задается.

Его мама тоже остановилась и тоже оглянулась. Не потому, что ей захотелось еще раз взглянуть на мистера Бротигена, это Бобби и в голову не пришло. Нет. Оглянулась она на своего сына. Она ведь знала, что он обернется, еще до того, как он решил это сделать. И в эту секунду какая-то тень легла на его обычно солнечную натуру. Она иногда говорила, что скорее в июле снег пойдет, чем Бобби удастся ее провести, и он полагал, что так оно и есть. Да и вообще, сколько вам должно быть лет, прежде чем вы сумеете провести свою мать? Двадцать? Тридцать? Или, может, вам придется подождать, пока она не состарится и у нее немножко помутится в голове?

Мистер Бротиген даже еще не свернул на дорожку. Он стоял у края тротуара — в каждой руке он держал по чемоданчику, третий зажимал под мышкой (три бумажных пакета он уже перенес на траву у дома номер 149 по Броуд-стрит) и сутулился под их тяжестью даже сильнее, чем раньше. Он стоял прямо между ними, будто столб какой-то.

Взгляд Лиз Гарфилд метнулся мимо него на сына. “Иди! — скомандовали ее глаза, — не говори ни слова. Он незнакомый человек, неизвестно откуда, вообще ниоткуда, и половина его вещей в бумажных пакетах. Не говори ни слова, Бобби, просто иди дальше, и все”.

А вот и нет! Может, потому, что на день рождения он получил библиотечную карточку, а не велик.

— Рад был познакомиться, мистер Бротиген, — сказал Бобби. — Надеюсь, вам тут понравится. Всего хорошего.

— Удачного дня в школе, сынок, — сказал мистер Бротиген. — Узнай побольше. Твоя мама права — tempus fugit.

Бобби посмотрел на мать в надежде, что его маленький бунт прощен благодаря этой равно маленькой лести, но ее губы остались сжатыми. Не сказав больше ни слова, она повернулась и пошла вниз по склону. Бобби зашагал своей дорогой, радуясь, что поговорил с незнакомым мистером Бротигеном, пусть даже потом мама разочтется с ним за это.

Приближаясь к дому Кэрол Гербер, он достал оранжевую библиотечную карточку и посмотрел на нее. Конечно, не двадцатишестидюймовый “швинн”, но все равно очень даже хорошо. Целый мир книг, чтобы его исследовать, ну а если он и стоил всего два-три доллара, так что? Есть же поговорка: дорог не подарок…

Ну.., так, во всяком случае, говорит его мама.

Он посмотрел на обратную сторону карточки. Там ее властным почерком было написано: “Всем, кого это может касаться: это библиотечная карточка моего сына. Он имеет мое разрешение брать три книги в неделю из взрослого отдела Харвичской публичной библиотеки”. И подпись: “Элизабет Пенроуз Гарфилд”.

Под ее фамилией, будто постскриптум, она добавила: “Пени за просрочку Роберт будет платить сам”.

— С днем рождения! — закричала Кэрол Гербер, выскакивая из-за дерева, где ждала в засаде. Она обхватила его руками за шею и изо всех сил чмокнула в щеку. Бобби покраснел и оглянулся — не видит ли кто? Черт, дружить с девчонкой нелегко и без поцелуев врасплох! Но все обошлось. По Эшер-авеню на вершине холма в сторону школы двигались обычные вереницы школьников, но здесь на склоне они были одни.

Бобби старательно вытер щеку.

— Брось! Тебе же понравилось, — сказала Кэрол со смехом.

— А вот и нет, — сказал Бобби. И соврал.

— Так что тебе подарили на день рождения?

— Библиотечную карточку, — ответил Бобби и показал ей карточку. — ВЗРОСЛУЮ.

— Здорово! — Он увидел в ее глазах.., сочувствие? Наверное, нет. А если и да, так что?

— Вот, бери. — И она протянула ему конверт с золотой каемкой и его именем печатными буквами посередине. И еще она наклеила на конверт сердечки и плюшевых медвежат.

Бобби с некоторой опаской распечатал конверт, напоминая себе, что открытку можно засунуть поглубже в задний карман брюк, если она уж чересчур сю-сю.

Вовсе нет. Может, немножечко чуть-чуть детская (мальчишка верхом в широкополой шляпе на голове, а на обороте надпись, будто деревянными буквами: “С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, КОВБОЙ!”), но не сю-сю. Вот “С любовью от Кэрол”, конечно, не без сю-сю, ну так чего и ждать от девчонки?

— Спасибо.

— Я знаю, открытка для малышей, но другие были еще хуже, — деловито сказала Кэрол.

Чуть дальше вверх по холму их ждал Салл-Джон, вовсю упражняясь со своим бо-ло — под правую руку, под левую руку, за спину. А вот между ногами больше ни-ни. Как-то попробовал на школьном дворе и врезал себе по яйцам. Салл завизжал. Бобби и еще несколько ребят ржали до слез. Кэрол и три ее подружки прибежали спросить, что случилось, а ребята все сказали “да ничего” — Салл-Джон сказал то же самое, хотя совсем побелел и чуть не плакал. “Все мальчишки дураки”, — сказала Кэрол тогда, но Бобби не верил, что она и вправду так думает. Не то не выскочила бы из-за дерева и не поцеловала бы его! А поцелуй был хороший. По-настоящему клевый. Собственно, получше маминого.

— И вовсе не для малышей, — сказал он.

— Да, но почти, — сказала она. — Я хотела купить тебе взрослую открытку, но они такое сю-сю.

— Я знаю, — сказал Бобби.

— Когда ты станешь взрослым, Бобби, то будешь сю-сю?

— Нет уж, — сказал он. — А ты?

— Ну, нет. Я буду как Рионда, мамина подруга.

— Так Рионда же толстая, — с сомнением сказал Бобби.

— Угу, но она что надо. Вот и я буду что надо, только не толстой.

— К нам переехал новый жилец. В комнату на третьем этаже. Мама говорит, там настоящее пекло.

— Да? А какой он? — Она хихикнула. — Утютюшечка?

— Он старик, — сказал Бобби и на секунду замолчал, прикидывая. — Но у него интересное лицо. Маме он сразу не понравился, потому что привез свои вещи в бумажных пакетах.

К ним подошел Салл-Джон.

— С днем рождения, сукин сын, — сказал он и хлопнул Бобби по спине. “Сукин сын” было на данном этапе любимым выражением Салл-Джона, а Кэрол — “что надо”. Бобби на данном этапе обходился без любимого выражения, хотя и думал, что “сверхдерьмово” звучит очень неплохо.

— Если будешь ругаться, я с тобой не пойду, — сказала Кэрол.

— Ладно, — покладисто сказал Салл-Джон. Кэрол была кудрявой блондиночкой, похожей на близняшек Боббси, только подросшей; Джон Салливан был высокий, черноволосый, зеленоглазый. Вроде Джо Харди. Бобби Гарфилд шагал между ними, забыв про недавнюю грусть. День его рождения, он с друзьями, и жизнь прекрасна. Он спрятал открытку Кэрол в задний карман, а новую библиотечную карточку сунул поглубже в нагрудный карман — оттуда ее никто не украдет, и она не выскользнет.

Кэрол пошла вприпрыжку, Салл-Джон сказал, чтобы она перестала.

— Почему? — спросила Кэрол. — Мне нравится прыгать.

— Мне нравится говорить “сукин сын”, но я же не говорю, раз ты меня попросила, — ответил Салл-Джон назидательно. Кэрол посмотрела на Бобби.

— Прыгать, если не через скакалку, это больше для малышей, Кэрол, — виновато сказал Бобби, а потом пожал плечами, — но прыгай, если тебе хочется, мы не против, верно, Эс-Джей?

— Угу, — ответил Салл-Джон и принялся тренироваться с бо-ло. Назад — вперед, вверх — вниз, хлоп-хлоп-хлоп.

Кэрол не стала прыгать. Она шла между ними и воображала, будто она подружка Бобби Гарфилда, будто у Бобби есть водительские права и “бьюик” и они едут в Бриджпорт на фестиваль рок-н-ролла. Она считала Бобби совсем что надо. А сам он этого не знает, и это уж совсем что надо.

Бобби вернулся домой из школы в три часа. Он вернулся бы раньше, но сбор бутылок, которые можно сдать, входил в его кампанию ЗА ВЕЛИК КО ДНЮ БЛАГОДАРЕНИЯ, и он свернул в кусты за Эшер-авеню поискать их. Нашел три “Рейн-гольда” и “Нихай”. Немного, но восемь центов это восемь центов. “Цент доллар бережет” — было еще одно присловье его мамы.

Бобби вымыл руки (парочка бутылок облипла всякой гадостью), достал из холодильника поесть, перечел парочку старых комиксов с Суперменом, опять достал поесть из холодильника, а потом начал смотреть “Американскую эстраду”. Позвонил Кэрол сказать ей, что в программе Бобби Дейрин — она ведь думала, что Бобби Дейрин самое что надо, особенно когда поет “Королеву вечеринки” и прищелкивает пальцами, — но она уже знала. Она смотрела телик с дурами-подругами — три-четыре их без передышки хихикали на заднем плане. Бобби вспомнились птички в зоомагазине. На экране в эту минуту Дик Кларк показывал, сколько прыщей способен изничтожить ВСЕГО ОДИН тампон “Стри-Декс”.

Мама позвонила в четыре. Мистеру Бидермену она будет нужна до самого вечера. Ей очень жаль, но праздничный ужин в “Колонии” отменяется. В холодильнике есть вчерашнее тушеное мясо — он может поужинать им, а она обязательно вернется в восемь уложить его баиньки. И ради всего святого, Бобби, не забудь выключить газ, когда подогреешь мясо.

Бобби разочарованно вернулся к телевизору, но он, собственно, ничего другого и не ждал. На “Американской эстраде” Дик теперь представлял жюри по оценке пластинок. Бобби подумал, что типчику в середке никакого запаса тампонов “Стри-Декс” не хватит.

Он сунул руку в нагрудный карман и вытащил новую оранжевую библиотечную карточку. На душе у него опять полегчало. Не для чего ему сидеть перед теликом со стопкой старых комиксов, если ему не хочется. Можно пойти в библиотеку и предъявить свою новую карточку — свою новую ВЗРОСЛУЮ карточку. На выдаче будет мисс Придира, только по-настоящему она — мисс Харрингтон, и Бобби считал ее очень красивой. Она душилась. Он всегда чувствовал, как от ее кожи и волос чуть веет чем-то благоуханным, будто приятное воспоминание. И хотя Салл-Джон сейчас берет урок игры на тромбоне, на обратном пути можно будет зайти к нему побросать мяч.

"Кроме того, — подумал он, — можно смотаться к Спайсеру и сдать бутылки, мне же надо заработать за лето на велосипед”.

И сразу жизнь переполнилась смыслом.

Мама Салла пригласила Бобби остаться на ужин, но он ответил, нет, спасибо, мне лучше пойти домой. Он, конечно, предпочел бы жаркое миссис Салливан и хрустящую картошку из духовки тому, что ожидало его дома, но он знал, что едва вернувшись с работы, мать тут же заглянет в холодильник проверить, не стоит ли там еще тапперуэр с остатками тушеного мяса. И если увидит его, то спросит Бобби, что же он ел на ужин. Вопрос она задаст спокойно, даже небрежно. Если он скажет, что поел у Салл-Джона, она кивнет и спросит, что они ели, и был ли десерт, и еще: поблагодарил ли он миссис Салливан; она даже сядет рядом с ним на диван, и они разделят стаканчик мороженого, пока будут смотреть по телику “Шугарфут”. И все будет отлично.., да только не будет. Рано или поздно, а поплатиться придется. Может, через день, или через два, или даже через неделю, но придется. Бобби знал это твердо, почти не зная, что знает. Без сомнения, ей необходимо было задержаться на работе, однако есть в одиночку вчерашнее тушеное мясо в день рождения было помимо всего еще и карой за то, что он самовольно заговорил с новым жильцом. Если он попытается увернуться от этого наказания, оно только умножится, точно деньги на счету в банке.

От Салл-Джона Бобби вернулся в четверть седьмого, и уже темнело. У него были две нечитаные книжки: про Перри Мейсона, “Дело о бархатных коготках”, и научно-фантастический роман Клиффорда Саймака под названием “Кольцо вокруг Солнца”. Обе выглядели сверхдерьмово, а мисс Харрингтон ничуть к нему не придиралась. Наоборот, сказала, что книги эти для более старшего возраста и он молодец, что их читает.

По дороге домой от Эс-Джея Бобби сочинил историю, в которой он и мисс Харрингтон плыли на прогулочном теплоходе, а он утонул. Спаслись только они двое, потому что нашли спасательный круг с надписью “т/х ЛУЗИТАНИК” <Составное название: "Лузитания” — английский пассажирский пароход, потопленный немецкой подлодкой в 1915 году; “Титаник” — английский пассажирский пароход, затонувший в 1912 году после столкновения с айсбергом.>. Волны вынесли их на островок с пальмами, джунглями и вулканом, и пока они лежали на пляже, мисс Харрингтон вся дрожала и говорила, что ей холодно, очень холодно, так не мог бы он, пожалуйста, обнять ее покрепче и согреть, и он, конечно, мог и сделал так — “с удовольствием, мисс Харрингтон”, и тут из джунглей вышли туземцы, вроде бы дружелюбные, но они оказались каннибалами, которые жили на склонах вулкана и убивали свои жертвы на поляне, окруженной черепами, так что дело было плохо, но когда его и мисс Харрингтон потащили к кипящему котлу, вулкан заворчал и…

— Привет, Роберт.

Бобби поднял глаза, растерявшись даже больше, чем когда Кэрол выскочила из-за дерева, чтобы отпечатать у него на щеке поцелуй с днем рождения. Его окликнул новый жилец. Он сидел на верхней ступеньке крыльца и курил сигарету. Свои старые стоптанные ботинки он сменил на старые стоптанные шлепанцы и снял поплиновую куртку — вечер был теплый. Просто как у себя дома, подумал Бобби.

— Ой, мистер Бротиген. Привет.

— Я не хотел тебя напугать.

— Так вы и не…

— А по-моему, да. Ты ведь был в тысячах миль отсюда. И, пожалуйста, называй меня Тед.

— Ладно. — Но Бобби не знал, получится ли у него. Называть взрослого (а к тому же старого взрослого) по имени шло вразрез не только с поучениями его матери, но и его собственными склонностями.

— Уроки прошли хорошо? Научился чему-нибудь новому?

— Угу, отлично. — Бобби переступил с ноги на ногу, перекинул библиотечные книги из руки в руку.

— Ты не посидишь со мной минутку?

— Конечно, только долго я не могу. Надо еще кое-что сделать, понимаете?

Главным образом — поужинать: вчерашнее тушеное мясо теперь казалось ему уже очень заманчивым.

— Понимаю. Сделать кое-что, a tempus fugit. Когда Бобби сел возле мистера Бротигена… Теда.., на широкой ступеньке, вдыхая аромат его “честерфилдки”, ему пришло в голову, что он еще никогда не видел, чтобы человек выглядел таким усталым. Не от переезда же, верно? Насколько можно измучиться, когда вся твоя поклажа уместилась в трех чемоданчиках и трех бумажных пакетах с ручками? Может, попозже приедут грузчики с вещами в фургоне? Но Бобби решил, что вряд ли. Это ведь просто комната — большая, но все-таки одна-единственная комната с кухней с одного бока и всем остальным — с другого. Они с Салл-Джоном поднялись туда и поглядели, после того как старенькая мисс Сидли после инсульта переехала жить к дочери.

— Tempus fugit значит, что время бежит, — сказал Бобби. — Мама часто это говорит. И еще она говорит, что время и приливы никого не ждут и что время залечивает все раны.

— У твоей матери много присловий, верно?

— Угу, — сказал Бобби, и внезапно воспоминание обо всех этих присловьях навалилось на него, как усталость. — Много присловий.

— Бен Джонсон назвал время старым лысым обманщиком, — сказал Тед Бротиген, глубоко затянулся и выпустил две струйки дыма через нос. — А Борис Пастернак сказал, что мы пленники времени, заложники вечности.

Бобби завороженно посмотрел на него, временно забыв о своем пустом желудке. Образ времени как старого лысого обманщика ему страшно понравился — это было абсолютно и безусловно так, хотя он не мог бы сказать почему.., и ведь эта неспособность сказать почему вроде бы добавляла клевости? Будто что-то внутри яйца или тень за матовым стеклом.

— А кто такой Бен Джонсон?

— Англичанин и уже давно покойник, — сказал мистер Бротиген. — Эгоист и жадный на деньги по общему отзыву, а к тому же склонный к метеоризму. Но…

— А что это такое, метеоризм?

Тед высунул язык между губами и издал коротенькое, но очень реалистическое пуканье. Бобби прижал ладонь ко рту и захихикал в сложенные лодочкой пальцы.