Насколько я помню, только однажды мне действительно удалось раскрыть преступление раньше моего знаменитого друга, мистера Шерлока Холмса. Я говорю «насколько помню», потому что, когда мне пошел девятый десяток, моя память стала сдавать, а теперь, с приближением моего столетия, прошлое видится прямо-таки в Тумане. Не исключено, что нечто подобное случилось еще раз, но если даже это было и так, я этого не помню.

Сомневаюсь, что когда-нибудь забуду тот случай, независимо от того, какими туманными становятся мои мысли и воспоминания, и все же я решил записать происшедшее, прежде чем Господь навсегда наденет колпачок на мою ручку. Видит Бог, мой рассказ не унизит Холмса. Мой друг уже сорок лет покоится в могиле, и мне кажется, это достаточный срок, чтобы позволить себе рассказать о случившемся. Даже Лестрейд, который время от времени прибегал к помощи Холмса, хотя никогда не испытывал к нему особого расположения, так и не нарушил молчания в отношении дела лорда Халла. Правда, принимая во внимание некоторые обстоятельства, он вряд ли мог сделать это. Впрочем, будь обстоятельства иными, я все же сомневаюсь, что он повел бы себя по-другому. Они с Холмсом постоянно подкалывали друг друга, и мне кажется, что в душе Холмса могла скрываться настоящая ненависть к полицейскому (хотя он никогда не признался бы в столь отвратительном чувстве), зато Лестрейд испытывал к моему другу странное уважение.

Был сырой мрачный день, и часы только что пробили половину второго. Холмс сидел у окна, держа в руках свою скрипку, по не играл на ней, а молча смотрел на падающую пелену дождя. Бывали периоды, главным образом после дней его увлечения кокаином, когда Холмс становился задумчивым, даже ворчливым, особенно если небеса упрямо оставались серыми на протяжении недели или дольше. В тот день Холмс был разочарован вдвойне, потому что барометр начал подниматься с позднего вечера и с уверенностью предсказал чистое небо и хорошую погоду не позже десяти утра. Вместо этого туман, висевший в воздухе, когда я встал, превратился в непрерывный дождь, и если что-то делало моего друга более мрачным, чем продолжительные дожди, так это случаи, когда барометр ошибался.

Внезапно Холмс выпрямился, дернул скрипичную струну ногтем, и на его лице появилась сардоническая улыбка.

— Посмотрите, Уотсон! Ну и зрелище! Самая мокрая ищейка, которую вам когда-либо приходилось видеть!

Разумеется, это был Лестрейд, он сидел на заднем сиденье кеба, и струйки дождя скатывались на его близко посаженные, отчаянно любопытные глаза. Не успела коляска остановиться, как он выскочил из нее, бросил кучеру монету и направился к дому 221 б по Бейкер-стрит. Он шел так быстро, что я опасался, как бы он не врезался в нашу дверь словно таран.

Не прошло и минуты, как я услышал голос миссис Хадсон, выговаривавшей ему за то, что он нанес в прихожую столько воды, а это не может не оказать неблагоприятного воздействия на ковры не только на первом, но и на втором этаже. Тут Холмс, способный при желании двигаться столь быстро, что Лестрейд начинал казаться медлительным как черепаха, рванулся к двери и крикнул вниз:

— Пусть поднимается, миссис Хадсон, — я подложу ему под ноги газету, если он задержится надолго, но мне почему-то кажется, да, я действительно считаю, что…

Лестрейд побежал вверх по лестнице, оставив миссис Хадсон вместе с ее упреками внизу. Лицо у него было красным, глаза горели, а зубы, заметно пожелтевшие от табака, растянулись в волчьей гримасе.

— Инспектор Лестрейд!

— добродушно воскликнул Холмс. — Что привело вас к нам в столь… Но он не закончил фразы. Тяжело дыша от бега по лестнице, Лестрейд выпалил:

— Цыгане утверждают, будто дьявол может исполнять задания. Теперь я этому верю. Если хотите принять участие, отправляемся немедленно, Холмс: труп еще не остыл и все подозреваемые на месте.

— Вы пугаете меня своей страстью, Лестрейд! — воскликнул Холмс, насмешливо приподняв брови.

— Не разыгрывайте из себя равнодушного, дружище. Я примчался сюда, чтобы предложить вам принять участие в том самом деле, о котором вы в своей гордыне говорили мне сотню раз: идеальная тайна закрытой комнаты!

Холмс было направился в угол, по-видимому, чтобы взять свою ужасную палку с золотым набалдашником, которая почему-то особенно нравилась ему в это время года. Однако слова Лестрейда заставили его повернуться и взглянуть на нашего гостя широко открытыми глазами.

— Вы серьезно, Лестрейд?

— Неужели вы считаете, что я, рискуя схватить воспаление легких, помчался бы сюда в открытом кебе, если бы не серьезное дело? — с негодованием ответил Лестрейд.

И тут я впервые услышал (хотя эту фразу приписывали Холмсу несчетное число раз), как мой друг, повернувшись ко мне, крикнул:

— Быстро, Уотсон! Игра началась!.

Лестрейд проворчал, что Холмсу дьявольски везет. Хотя он приказал кучеру подождать, тот все-таки уехал. Однако стоило нам появиться на крыльце, как послышался стук копыт — по пустынной улице под проливным дождем мчался наемный кеб. Мы сели в него и тут же тронулись. Как обычно, Холмс сидел слева. Его глаза видели все вокруг, все замечали, хотя в этот день смотреть было положительно не на что.., по крайней мере для таких, как я. Ничуть не сомневаюсь, что для Холмса каждый пустой угол, как и каждая залитая дождем витрина, был красноречивее всяких слов. Лестрейд направил кучера по определенному адресу на Сэвил-роу и затем спросил Холмса, был ли он знаком с лордом Халлом.

— Я слышал о нем, — ответил Холмс, — однако не имел удовольствия встречаться лично. Теперь, боюсь, такое удовольствие мне уже не представится. Он ведь был хозяином судоходной компании?

— Да, судоходной, — подтвердил Лестрейд, — но, полагаю, вы немного потеряли. Судя по тому, что о нем говорят, лорд Халл — а среди таких были его ближайшие друзья и гм.., родственники — был крайне неприятным человеком, отмеченным таким же слабоумием, как кроссворд в детском развлекательном журнале. Теперь он покончил с этим уже навсегда, потому что сегодня утром, примерно в одиннадцать часов, около… — Лестрейд достал из кармана свои карманные часы-луковицу и посмотрел на циферблат, — двух часов и сорока минут назад, кто-то вонзил ему нож в спину в тот момент, когда он сидел у себя в кабинете с завещанием на столе.

— Итак, — задумчиво произнес Холмс, раскуривая трубку, — по вашему мнению, кабинет этого отвратительного лорда Халла и является той идеальной запертой комнатой, о которой я мечтал, не так ли? — Его глаза сверкнули сквозь поднимающееся облако синего дыма, а лицо приобрело скептическое выражение.

— По-моему, — тихо сказал Лестрейд, — дело обстоит именно так.

— Мы с Уотсоном раньше копали подобные ямы и ни разу не сумели достичь воды, — заметил Холмс и посмотрел на меня, прежде чем вернуться к бесконечному перечислению улиц, по которым мы проезжали. — Вы помните «Пеструю ленту», Уотсон?

От меня вряд ли требовался ответ. В этом деле действительно фигурировала запертая комната, но там фигурировали еще и вентиляционное отверстие, ядовитая змея и жестокий убийца, настолько безжалостный, что выпустил змею в отверстие между комнатами. Это был замысел, созревший в воображении жестокого и блестящего ума, но мой друг разгадал его почти сразу.

— Каковы обстоятельства дела, инспектор? — спросил Холмс.

Сухим языком профессионального полицейского Лестрейд начал выкладывать факты. Лорд Альберт Халл был тираном в своей компании и деспотом в семье. Его жена смертельно боялась его, и, судя по всему, у нее были на то все основания. То обстоятельство, что она родила ему трех сыновей, ничуть не смягчило его свирепого подхода к домашним вообще и к ней в частности. Леди Халл неохотно говорила об этом, но ее сыновья не отличались подобной сдержанностью. Их папа, говорили они, пользовался любой возможностью, чтобы наводить критику на мать, насмехаться над ней или отпускать в ее адрес непристойные шутки.., и все это на людях, в обществе. А когда супруги оставались наедине, он просто ее не замечал. За исключением тех случаев, добавил Лестрейд, когда у лорда Халла появлялось желание избить ее, что случалось не так уж и редко.

— Уильям, старший сын, сказал мне, что мать всегда давала одно и то же объяснение, выходя утром к столу с распухшим глазом или разбитой скулой: она, дескать, забыла надеть очки и наткнулась на дверь. Так она натыкалась на двери раз, а то и два в неделю. «Я даже не подозревал, что у нас в доме столько дверей», — сказал Уильям.

— Г-м-м, — произнес Холмс. — Приятный мужчина. И сыновья не захотели положить этому конец?

— Она им запретила, — сказал Лестрейд.

— Патология, — проворчал я. Муж, способный избивать свою жену, вызывает чувство гадливости; жена, позволяющая такое, вызывает не меньшее отвращение и в то же время составляет загадку.

— Впрочем, в ее безумии просматривалась определенная система, — заметил Лестрейд. — Система и то, что можно назвать сознательным терпением. Дело в том, что она была на двадцать лет моложе своего мужа и повелителя. Кроме того, Халл сильно пил и любил поесть. К семидесяти годам — пять лет назад — он страдал от грудной жабы и подагры.

— Переждать, когда закончится шторм, а затем наслаждаться сиянием солнца, — образно заметил Холмс.

— Да, — кивнул Лестрейд, — но эта идея завела в ад многих мужчин и женщин.

Халл заранее принял меры, чтобы членам его семьи были известны как размеры его состояния, так и условия, оговоренные им. Родные Халла практически были его рабами.

— Связанными условиями завещания, — пробормотал Холмс.

— Совершенно верно, старина. К моменту смерти состояние Халла составляло триста тысяч фунтов стерлингов. Он даже не просил членов своей семьи верить ему на слово; раз в квартал его главный бухгалтер приходил к нему в дом и отчитывался в финансовых делах фирмы «Халл Шиллинг», хотя он сам твердо держал в руках шнурки, которые стягивали кошелек.

— Сущий дьявол! — воскликнул я, подумав о жестокосердных мальчишках, которых иногда можно увидеть в Истчипе или на Пикадилли, мальчишках, которые держат перед носом голодной собачки лакомство, чтобы заставить ее служить, а потом засовывают его себе в рот перед печальными глазами несчастного животного.

Скоро выяснилось, что это сравнение еще ближе к истине, чем я думал.

— После его смерти леди Ребекка должна была унаследовать сто пятьдесят тысяч фунтов; Уильям, старший сын, — пятьдесят тысяч; Джори, средний сын, — сорок и Стивен, самый младший, получил бы тридцать тысяч фунтов. — А остальные тридцать тысяч? — поинтересовался я.

— Далее идут небольшие суммы, Уотсон: кузине в Уэльсе, тетушке в Бретани (между прочим, ни одного цента родственникам леди Ребекки), пять тысяч распределяются между слугами. Ах да, вам это понравится, Холмс: десять тысяч фунтов — приюту миссис Хэмфилл для брошенных котят.

— Вы шутите! — воскликнул я, но если Лестрейд ожидал аналогичную реакцию от Холмса, его постигло разочарование. Холмс всего лишь снова закурил свою трубку и кивнул, будто заранее ожидал этого.., или чего-то подобного. — В Истсайде младенцы умирают от голода и двенадцатилетние дети работают по пятьдесят часов в неделю на текстильных фабриках, а этот человек оставляет десять тысяч фунтов кошачьему приюту?

— Совершенно верно, — улыбнулся Лестрейд. — Более того, он оставил бы в двадцать семь раз больше покинутым котятам миссис Хэмфилл, если бы сегодня утром что-то не произошло и кто-то не принял участия в этом деле.

Я смотрел на него с открытым ртом, пытаясь перемножить эти цифры в уме. Пока я приходил к заключению, что лорд Халл намеревался лишить наследства как жену, гак и всех детей ради приюта для котят, Холмс мрачно посмотрел на Лестрейда и произнес нечто показавшееся мне совершенно не относящимся к делу:

— Я ведь собираюсь чихнуть, правда?

Лестрейд улыбнулся. Его улыбка показалась мне необыкновенно доброй.

— Да, мой дорогой Холмс! Боюсь, что вы будете это делать часто и глубоко.

Холмс достал изо рта трубку, которую только что хорошенько раскурил (я понял это по тому, как он откинулся на спинку сиденья), посмотрел на нее и затем выставил под дождь. Более ошеломленный, чем когда-либо, я наблюдал за тем, как Холмс выбивает из трубки влажный и дымящийся табак.

— Сколько? — спросил Холмс.

— Десять, — ответил Лестрейд теперь уже с дьявольской улыбкой.

— Я сразу заподозрил, что потребовалось нечто большее, чем тайна этой вашей знаменитой запертой комнаты, чтобы вы примчались в открытом кебе в столь дождливый день, — недовольно пробормотал Холмс.

— Подозревайте сколько угодно, — весело отозвался Лестрейд. — Боюсь, что мне следует находиться на месте преступления — меня, видите ли, призывает долг, — но если вам так хочется, я могу допустить туда и вас вместе с любезным доктором.

— Вы единственный человек из всех, кого я встречал, — заметил Холмс, — чье настроение улучшается при плохой погоде. Неужели это как-то связано с вашим характером? Впрочем, сие не имеет значения — эту проблему мы можем отложить, пожалуй, на другой раз. Скажите мне, Лестрейд: когда лорду Халлу стало ясно, что он скоро умрет?

— Умрет? — удивленно воскликнул я. — Мой дорогой Холмс, откуда у вас появилась мысль, что он пришел к такому выводу…

— Но ведь это очевидно, Уотсон, — ответил Холмс. — Характер влияет на поведение, как я говорил уже вам тысячу раз. Ему доставляло удовольствие держать их в кабале с помощью своего завещания… — Он взглянул на Лестрейда. — Там нет никаких договоров о передаче имущества третьему лицу на ответственное хранение, насколько я понимаю. Никаких иных ограничений?

— Абсолютно никаких, — отрицательно покачал головой Лестрейд.

— Невероятно! — воскликнул я.

— Отнюдь, Уотсон: характер влияет на поведение, не забывайте. Ему хотелось, чтобы они послушно повиновались ему в надежде, что после его смерти все состояние достанется им, но он никогда не собирался так поступать. Подобное поведение, по сути дела, полностью противоречило бы его характеру. Вы согласны, Лестрейд?

— Говоря по правде, согласен, — ответил тот.

— Итак, мы приступили к сути дела, Уотсон, не так ли? Вам все ясно? Лорд Халл понимает, что смерть близка. Он выжидает.., хочет быть абсолютно уверенным, что на этот раз не произойдет ошибки, что это не ложная тревога.., и затем он собирает свою любимую семью. Когда? Этим утром, Лестрейд?

Лестрейд утвердительно кивнул.

Холмс уперся пальцами в подбородок.

— Итак, он собирает их и говорит, что составил новое завещание, которое лишает их состояния.., всех до единого… За исключением слуг, его дальних родственников и, разумеется, котят.

Я открыл рот и попытался что-то возразить, но тут же понял, что слишком рассержен, чтобы произнести хоть слово. В моем воображении то и дело появлялся образ этих жестокосердных мальчишек, что заставляли голодных ист-эндских собак прыгать за куском свинины или пирога. Должен добавить, что мне не пришло в голову поинтересоваться, не будет ли такое завещание оспорено судом. Нынче человеку чертовски трудно лишить своих ближайших родственников денег в пользу кошачьего приюта, но в 1899 году завещание было завещанием, и если родственникам не удалось бы привести множество убедительных примеров безумия — не эксцентричности, а настоящего безумия — и доказать это, воля человека, подобно воле Бога, должна была быть исполнена.

— Это новое завещание было должным образом подписано в присутствии свидетелей? — спросил Холмс.