– Пошли, парень, – повторил Уэйн, и они потащились дальше по пляжу.
      Они прошли еще около мили, когда мощные мускулы бедер Ларри свело двойной судорогой. Он вскрикнул и рухнул на песок.
      – Судороги, – завопил он. – О, Господи, судороги!
      Уэйн присел рядом с ним на корточки и выпрямил его ноги. Агония повторилась, и тогда Уэйн принялся за работу, массируя сжавшиеся в узел мускулы. Наконец плоть, долгое время испытывавшая кислородное голодание, расслабилась.
      Ларри, у которого сначала перехватило дух, наконец-то начал судорожно ловить воздух ртом.
      – О, Господи, – сказал он. – Спасибо. Это было… это было чертовски больно.
      – Разумеется, – ответил Уэйн без особого сочувствия в голосе. – Держу пари, что так оно и было. Ларри. Как ты сейчас?
      – О'кей. Но давай теперь просто посидим. А потом пойдем назад.
      – Я хочу поговорить с тобой. Мне надо было вытащить тебя сюда, чтобы ты понял, что я хочу тебе сообщить.
      – В чем дело, Уэйн?
      – Праздник подошел к концу, Ларри.
      – Чего?
      – Праздник. Когда ты вернешься, ты выдернешь все штепсели, выдашь всем ключи от машин, поблагодаришь всех за приятно проведенное время и проводишь их до парадной двери. Избавься от них.
      – Но я не могу этого сделать! – изумленно сказал Ларри.
      – И все-таки лучше тебе это сделать, – сказал ему Уэйн.
      – Но почему? Дружище, праздник только-только набрал ход!
      – Сколько «Колумбия» заплатила тебе?
      – А почему это тебя интересует? – с хитрой интонацией спросил Ларри.
      – Ты что, думаешь, что я хочу поживиться за твой счет? Подумай хорошенько.
      Ларри подумал и со все возрастающим удивлением понял, что Уэйну Стаки незачем зариться на его деньги. Отцу Уэйна принадлежала половина третьей в Америке по величине компании по производству электронных игр, и у семьи Стаки был скромный дворец в Бель Эре. С удивлением Ларри осознал, что неожиданно свалившееся на него богатство в глазах Уэйна могло значить не так уж много.
      – Нет, разумеется нет, – сказал он грубо. – Извини, конечно. Просто у меня такое впечатление, что каждый вшивый мудак к западу от Лас-Вегаса…
      – Так сколько же?
      Ларри поразмыслил.
      – К этому моменту мне выплатили семь тысяч.
      – Раз в четыре месяца тебе выплачивают отчисления за сингл и раз в полгода – за альбом, так?
      – Так.
      Уэйн кивнул.
      – Тянут, пока рак на горе не свистнет, суки. Сигарету?
      Ларри взял одну и закурил.
      – Знаешь, сколько тебе стоит этот праздник?
      – Конечно, – сказал Ларри.
      – Дом ты снял не меньше, чем за штуку.
      – Да, правда. – На самом деле это стоило ему тысячу двести долларов за аренду плюс пятьсот долларов залога на случай порчи имущества. Он внес залог и уплатил половину арендной платы. Всего – тысячу сто долларов и шестьсот долларов долга.
      – Сколько за наркотики?
      – Ну, дружище, ты же понимаешь, что без этого нельзя. Это как креветки к пиву. Большая часть уже израсходована, но…
      – Была марихуана и был кокаин. Ну так сколько же?
      – Пятьсот и пятьсот.
      – А на следующий день уже ничего не осталось.
      – Да, черт возьми! – сказал Ларри в удивлении. – И сколько же я всего потратил?
      – С травкой дела обстоят не так уж плохо. Она дешевая. Двенадцать сотен. Восемь штук за кокаин.
      На секунду Ларри подумал, что его стошнит. Он молча вытаращился на Уэйна. Он попытался заговорить, но смог только выдавить из себя:
      – ДЕВЯТЬ ШТУК И ДВЕ СОТНИ?
      – Инфляция, дружище, – сказал Уэйн. – Перечислить тебе остальное?
      Ларри неохотно кивнул.
      – Кто-то разбил цветной телевизор наверху. Я думаю, сотни три за ремонт. Деревянные панели внизу превратили черт знает во что. Четыре сотни. Если повезет. Позавчера разбили витраж. Три сотни. Ковер в гостиной прожжен пеплом и залит пивом и виски. Четыре сотни. Я позвонил в винную лавку. Шесть сотен.
      – Шесть сотен за выпивку? – прошептал Ларри. Его охватил ужас.
      – Скажи еще спасибо, что все пили только пиво и вино. Короче, общая сумма затрат на эту скромную вечеринку превышает двенадцать тысяч долларов, – сказал Уэйн. – Ты купил себе машину… сколько ты за нее отдал?
      – Две с половиной, – тупо сказал Ларри. Он готов был расплакаться.
      – Ну, что у тебя осталось до следующего чека? Тысячи две?
      – Примерно, – сказал Ларри, не в силах признаться Уэйну, что на самом деле у него осталось гораздо меньше: что-то около восьмисот долларов.
      – Слушай меня внимательно, Ларри, потому что я не стану повторять. Здесь все только и ждут очередного праздника. В этом мире только две вещи постоянны: постоянный обман и постоянный праздник. Они слетаются, как птички, высматривающие жуков на спине у гиппопотама. Стряхни их с себя, и пусть идут своей дорогой. Ты скажешь им, чтобы они убирались. Ты сделаешь это. Потому что в тебе есть стержень. В тебе есть что-то такое… ты способен грызть жесть. Чего бы тебе не стоил успех, ты достигаешь его. У тебя будет скромная симпатичная карьера. Средненький поп, который через пять лет уже никто не вспомнит. Любители би-бопа будут собирать твои записи. Ты будешь делать деньги.
      Ларри сжал кулаки. Ему хотелось ударить в это спокойное лицо. От слов Уэйна он чувствовал себя как кусок собачьего дерьма на обочине.
      – Вернись и выдерни штепсель, – мягко сказал Уэйн. – А потом садись в свою машину и уезжай. Просто уезжай. Просто уезжай, парень. И побудь в сторонке, пока ты не будешь знать, что новый чек ждет тебя.
      Ларри поднялся и, сделав над собой усилие, сказал спасибо. Слово вышло у него изо рта, как кирпич.
      – Ты просто поедешь куда-нибудь и соберешься с мыслями. Тебе есть, о чем подумать: какой тебе нужен менеджер, какие гастроли, какой контракт после того, как «Карманный Спаситель» станет хитом. А он станет. В нем есть такой аккуратный, ненавязчивый ритм. Если дашь себе передышку, ты все это сообразишь. Такие, как ты, соображают неплохо.
      Такие, как ты…
 
      Кто-то постучал пальцем по стеклу.
      Ларри дернулся. Оказывается, он не просто дремал, он уснул. Ему снилась Калифорния. Но вокруг него был серый нью-йоркский денек.
      Он осторожно повернул голову и увидел свою мать. Мгновение они просто смотрели друг на друга, и Ларри почувствовал себя голым, словно он был животным, которого разглядывают в зоопарке. Он опустил стекло.
      – Мама?
      – Я так и знала, что это ты, – произнесла она странно бесстрастным тоном. – Выходи-ка оттуда и покажись мне в полный рост.
      Обе ноги его онемели. Тысячи иголок вонзились в его ступни, когда он открыл дверь и вылез из машины. Он никогда не думал, что их встреча пройдет именно так, что он окажется таким неподготовленным и уязвимым. Он почувствовал себя как часовой, уснувший на посту и внезапно приведенный в чувство.
      Ему стало не по себе. Когда ему было десять лет, она будила его субботними утрами, постучав одним пальцем по закрытой двери спальни. И точно так же она разбудила его четырнадцать лет спустя.
      И вот он стоял перед ней, а иголки продолжали вонзаться в ступни, заставляя его переступать с ноги на ногу. Он вспомнил, что когда он так делал, она всегда спрашивала, не надо ли ему в туалет, и немедленно застыл на месте.
      – Привет, ма, – сказал он.
      Она посмотрела на него молча, и ужас неожиданно опустился на его сердце, как зловещая птица на старое гнездо. Ужас, что она может отвернуться от него, отвергнуть его, показать ему свою спину в дешевом пальто и просто-напросто уйти за угол в метро, оставив его в одиночестве.
      – Привет, Ларри, – сказала она и, поманив его за собой, пошла вверх по лестнице.
      – Ма?
      Она обернулась к нему, стоя между исчезнувшими каменными собаками, и он обнял ее. В первое мгновение страх слегка исказил черты ее лица, словно она ожидала не объятий, а ударов. Потом выражение страха исчезло, и она ответила на его объятия. На мгновение ему показалось, что сейчас он заплачет, и уж во всяком случае, он был уверен, что она-то заплачет точно. Это был Трогательный Момент. Поверх ее склонившегося плеча ему была видна дохлая кошка, наполовину вывалившаяся из мусорного контейнера. Когда она высвободилась из объятий, глаза ее были сухими.
      – Пошли, я приготовлю тебе завтрак. Ты ехал на машине всю ночь?
      – Да, – ответил он, и голос его слегка дрожал от избытка чувств.
      – Ну что ж, пошли. Не забудь вытереть ноги. Если ты наследишь, мистер Фримен просто убьет меня.
      Он прошел за ней мимо уничтоженных каменных собак и немного настороженно посмотрел на то место, где они стояли, просто чтобы убедиться в том, что они действительно исчезли, что его рост не стал меньше на два фута и что десятилетие восьмидесятых не вернулось обратно в область будущего. Она распахнула двери, и они вошли.
 
      После завтрака он стал стряхивать пепел в кофейную чашку, но она выхватила ее и поставила перед ним пепельницу. Чашка была полна гущей, и в нее вполне можно было стряхивать пепел. Пепельница была чистой, без единого пятнышка, и он стряхнул в нее пепел с некоторым угрызением совести. Его мать умела расставлять по всему пути небольшие капканы, так что скоро лодыжки начинали кровоточить, а ум заходил за разум.
      – Итак, ты вернулся, – сказала Элис. – Что привело тебя сюда?
      – Я скучал по тебе, ма.
      Она фыркнула.
      – Так вот почему ты писал мне так часто?
      – Я не очень-то большой мастер по части писем.
      – Но ты по-прежнему внимателен к своей матери. Этого у тебя не отнять.
      – Извини, – сказал он. – Как тебе жилось, ма?
      – Не так плохо. Спина побаливает, но у меня есть лекарства. Я справлюсь.
      – А выглядишь ты по-прежнему, как девушка, – сказал он с оттенком своей прежней добродушной лести. Ей всегда это нравилось, но сейчас лишь тень улыбки тронула ее губы. – Новые мужчины в твоей жизни?
      – Несколько, – сказала она. – Ну, а как насчет тебя?
      – Нет, – сказал он серьезно. – Никаких новых мужчин. Девушки – да, но никаких новых мужчин.
      Он надеялся рассмешить ее, но опять вызвал лишь призрачную улыбку. Мое появление беспокоит ее, – подумал он. Она не знает, зачем я здесь. Не для того она ждала меня три года, чтобы я наконец появился. Ей хотелось бы, чтобы я оставался пропавшим без вести.
      – Видишься с кем-нибудь постоянно?
      – Живу в свое удовольствие.
      – Ты всегда так и поступал. Во всяком случае, ты ни разу не пришел домой сказать мне, что поставил какую-нибудь симпатичную девушку-католичку в интересное положение. В этом тебе надо отдать должное. Ты либо был очень осторожен, либо тебе везло, либо ты был очень вежлив.
      Он попытался сохранить бесстрастное лицо. В первый раз за всю жизнь она заговорила с ним о сексе.
      – Так или иначе, рано или поздно тебе придется это сделать, – сказала
      Элис. – Говорят, что холостяки живут прекрасно. Это не так. Ты просто становишься старым и безобразным, полным песка, как мистер Фримен.
      Ларри фыркнул.
      – Я слышала твою песню по радио. Я говорила всем, что это мой сын. Это Ларри. Большинство мне не верило.
      – Ты слышала?
      – Ну, конечно. Ее постоянно передают по этой рок-н-рольной радиостанции, которую слушают юные девицы.
      – Тебе понравилось?
      – Не больше, чем вся музыка этого сорта. – Она посмотрела на него твердо. – Думаю, что какие-то места звучат очень впечатляюще. Похотливо.
      Он заметил, что переступает с ноги на ногу, и заставил себя остановиться.
      – Мне просто хотелось, чтобы это звучало… страстно, ма. Вот и все. – Лицо его покраснело. Он никогда не думал, что будет сидеть на кухне у матери, обсуждая страсть.
      – Страсти место в спальне, – сказала она отрывисто, прекращая искусствоведческий разговор о его хите. – Кроме того, ты что-то сделал со своим голосом. Он звучит так, словно ты черномазый.
      – Сейчас? – спросил он удивленно.
      – Нет, по радио.
      – Вот так? – спросил Ларри с улыбкой, понизив свой голос до уровня Билла Уиверса.
      – Вот-вот, – кивнула она. – Когда я была девушкой, нам казалось, что Фрэнк Синатра – это очень смело. А теперь появился этот рэп.Рэп – так его называют они. Вопли– вот как называю это я. – Она посмотрела на него неодобрительно. – В твоей песне, по крайней мере, нет воплей.
      – Мне платят гонорар, – сказал он. – Отчисления с каждой проданной пластинки. В целом это составляет до…
      – Ой, прекрати, – сказала она, отмахнувшись от него рукой. – Я всегда заваливала математику. Тебе уже заплатили, или ты купил эту маленькую машину в кредит?
      – Мне заплатили не так уж много, – сказал он, совсем близко подойдя к границе лжи, но пока не переступая ее. – Я сделал первый взнос за машину.
      – Излишняя уступчивость к тем, кто покупает в кредит, – сказала она зло. – Это и сгубило твоего отца. Доктор сказал, что он умер от сердечного приступа, но дело было не в этом. Его сердце разбилось.Твой отец сошел в могилу, отпуская товары в кредит.
      Это была старая песня, и Ларри пропускал ее мимо ушей, кивая в нужных местах. У его отца был галантерейный магазинчик. Неподалеку открылся «Роберт Холл», и через год его дело обанкротилось. За утешением он обратился к еде и потолстел за три года на сто десять фунтов. Когда Ларри было девять, он умер в забегаловке на углу, оставив перед собой на тарелке недоеденный сэндвич с фрикадельками. На поминках, когда ее сестра пыталась утешить женщину, у которой был такой вид, словно она абсолютно не нуждается в утешениях, Элис Андервуд сказала, что дело могло обернуться и хуже. Ведь это мог быть не сэндвич, – сказала она, глядя через плечо сестры прямо на ее мужа, – а бутылка.
      После смерти мужа Элис воспитывала Ларри сама, давя на него всем весом своих прописных истин и предрассудков до тех пор, пока он не ушел из дома. Напоследок она сказала ему, когда он и Руди Шварц уезжали на старом форде Руди, что в Калифорнии тоже есть приюты для бедных.
      – Ты устал, – сказала она. – Пойди умойся. А я пока уберу коробки из задней комнаты, чтобы ты мог поспать.
      Она прошла через небольшую прихожую в заднюю комнату, его старую спальню, и Ларри услышал, как она кряхтит, переставляя коробки. В окно доносились звуки уличного движения. Он вспомнил о дохлой кошке. Она была права. Он устал. Никогда в жизни он так не уставал. Он лег спать и проспал около восемнадцати часов подряд.
 

– 6 -

 
      Дело клонилось к вечеру, когда Фрэнни подошла к тому месту, где ее отец терпеливо полол горох и бобы. Она была поздним ребенком, и сейчас ее отцу пошел уже седьмой десяток. Ее мать уехала в Портленд за белыми перчатками. Лучшая подруга Фрэн, Эми Лаудер, выходила замуж в начале следующего месяца.
      Фрэнни откашлялась.
      – Нужна помощь?
      Он повернулся к ней и усмехнулся.
      – Привет, Фрэн. Что, застала меня врасплох?
      – Похоже на то.
      – Твоя мама уже вернулась? – Он неопределенно нахмурился, но потом его лицо прояснилось. – Да нет, все в порядке, она ведь только недавно уехала, верно? Конечно, помоги немного, если хочешь. Главное, не забудь потом умыться.
      – Руки леди выдают ее привычки, – с легкой насмешкой произнесла Фрэн и фыркнула. Питер попытался неодобрительно нахмуриться, но не особо преуспел в этом.
      Она опустилась на соседней грядке и принялась полоть. Вокруг чирикали воробьи, а с шоссе № 1, меньше чем в одном квартале отсюда, доносился постоянный гул движения. Он, конечно, еще не достиг той силы, которую приобретет в июле, когда почти ежедневно между ними и Киттери происходит катастрофа, но с каждым днем он усиливался.
      Питер рассказал ей о том, как прошел день, и она задавала ему нужные вопросы и кивала в нужных местах. Погруженный в работу, он не видел, как она кивала, но краешком глаза замечал, как кивает ее тень.Он работал слесарем на большой сэнфордской фирме по производству автомобильных запчастей, самой крупной к северу от Бостона. Ему было шестьдесят четыре года, и скоро должен был пойти последний год его работы перед уходом на пенсию.
      Питер Голдсмит был недоволен службой социального обеспечения. Он никогда не доверял ей, даже раньше, когда система еще не начала трещать под ударами экономического спада, инфляции и безработицы. Не так уж много демократов было в Мэне в тридцатых и сороковых, – сказал он дочери. Но ее дедушка был демократом и уж точно сделал демократа из ее отца. В лучшие дни Оганквита это превратило их в своего рода парий. Но у его отца была одна поговорка, которую он повторял с упорством, столь же несгибаемым, как и республиканская философия Мэна: Не доверяй сильным мира сего, ибо и сами они, и их правительства вздрючат тебя, и так будет до скончания века.
      Фрэнни засмеялась. Ей нравилось, когда отец разговаривал с ней так.
      Ты должен доверять самому себе, – продолжал он, – и пусть сильные мира сего катятся своей дорогой вместе с теми людьми, которые их выбрали. В большинстве случаев эта дорога не слишком хороша, но все обстоит нормально: они стоят друг друга.
      Он продолжал говорить о том, о сем, и его голос звучал приятно и успокаивающе. Тени их удлинились и двигались по грядкам вперед них. Все это приносило ей облегчение. Она пришла сюда сказать нечто, но с раннего детства она часто приходила сказать и оставалась, чтобы слушать. Ей не было с ним скучно. Насколько она знала, никому не было с ним скучно, разве что ее матери. Он был прирожденным рассказчиком.
      Она осознала, что он перестал говорить. Он сидел на камне в конце своей грядки, набивал трубку и смотрел на нее.
      – Что у тебя на уме, Фрэнни?
      Мгновение она смотрела на него неуверенно, не зная, как начать. Она пришла, чтобы сказать ему, но теперь не была уверена, что сможет сделать это. Молчание повисло между ними, разрастаясь все больше и больше, и наконец расширилось до размеров пропасти, которую она не могла больше выносить. Она прыгнула.
      – Я беременна.
      Он перестал набивать трубку и просто посмотрел на нее.
      – Беременна, – повторил он так, словно никогда не слышал этого слова раньше. Потом он сказал: – Ну, Фрэнни… это шутка? Или такая игра?
      – Нет, папочка.
      – Подойди-ка ко мне и сядь рядом.
      Она послушно повиновалась.
      – Это точно? – спросил он ее.
      – Точно, – сказала она, а потом – в этом не было и следа наигранности, она просто ничего не могла с собой поделать – она громко разрыдалась. Он обнял ее одной рукой. Когда слезы понемногу начали иссякать, она задала вопрос, который беспокоил ее больше всего.
      – Папочка, ты по-прежнему любишь меня?
      – Что? – Он посмотрел на нее удивленно. – Ну да, я по-прежнему очень люблю тебя.
      Она снова разрыдалась, но на этот раз он предоставил ее самой себе, а сам принялся раскуривать трубку.
      – Ты расстроен? – спросила она.
      – Я не знаю. У меня никогда раньше не было беременной дочери, и я толком еще не уверен в том, как это следует воспринимать. Это тот самый Джесс?
      Она кивнула.
      – Ты сказала ему?
      Она снова кивнула.
      – Ну и что он говорит?
      – Он говорит, что женится на мне. Или заплатит за аборт.
      – Женитьба или аборт, – сказал Питер Голдсмит и затянулся трубкой. – Малый не промах.
      Она посмотрела на свои руки. Грязь забилась в небольшие морщинки на костяшках и под ногти. Руки леди выдают ее привычки, – услышала она внутри себя голос своей матери. Мне придется выйти из церковной общины. Беременная дочь. Руки леди…
      Ее отец сказал:
      – Я не хотел бы совать нос не в свое дело, но все-таки он… или ты… вы соблюдали какие-нибудь предосторожности?
      – Я приняла противозачаточную таблетку, – сказала она. – Но она не подействовала.
      – Ну тогда здесь нет ничьей вины, разве что ваша общая, – сказал он. – И я не могу обвинять тебя в чем-нибудь, Фрэнни. В шестьдесят четыре забываешь, что такое двадцать один. Так что оставим разговоры о вине.
      Она почувствовала огромное облегчение. Ощущение было немножко похоже на обморок.
      – Твоя мама найдет, что сказать тебе о вине, и я не остановлю ее, но я не буду с ней заодно. Ты понимаешь это?
      Она кивнула. Ее отец больше уже не пытался возражать матери. Только не вслух. Все дело было в ее язвительности. Он однажды сказал Фрэнни, что когда ей перечат, то ситуация иногда выходит из-под контроля. А когда ситуация выходит из-под контроля, то она может сказать такое, что зарежет человека без ножа, а пожалеет она об этом только тогда, когда будет уже слишком поздно залечивать рану. Фрэнни подумала, что, вероятно, много лет назад перед ее отцом стоял выбор: продолжать сопротивление, что неминуемо приведет к разводу, или сдаться. Он предпочел второе – но на своих собственных условиях.
      Она спросила спокойно:
      – Ты уверен, что в этой ситуации ты сможешь остаться в стороне, папочка?
      – Ты просишь меня занять твою сторону?
      – Я не знаю.
      – Что ты собираешься со всем этим делать?
      – С мамой?
      – Нет. С собой, Фрэнни.
      – Я не знаю.
      – Выйдешь за него? Вдвоем можно жить на те деньги, что и в одиночку. Так говорят, во всяком случае.
      – Не думаю, что смогу сделать это. Мне кажется, я разлюбила его, если вообще любила когда-нибудь.
      – Ребенок? – Трубка его хорошо раскурилась, и в летнем воздухе разлился сладкий запах дыма. В саду сгустились тени и загудели сверчки.
      – Нет, дело тут не в ребенке. Это случилось бы и так, и так. Джесс… – Она задумалась, пытаясь определить, что же все-таки не так в Джессе, что-то, на что сейчас она может не обратить внимания в этом порыве, к которому вынуждал ее будущий ребенок, порыве решать и действовать, стараясь выбраться из-под угрожающей тени ее матери, которая сейчас покупала перчатки на свадьбу лучшей подруги детства Фрэн. Что-то, что сейчас можно похоронить, но что тем не менее будет беспокойно ворочаться под землей шесть месяцев, шестнадцать месяцев или двадцать шесть лишь для того, чтобы в конце концов подняться из могилы и наброситься на них обоих. Жениться в спешке, раскаиваться всю жизнь. Одна из любимых пословиц ее матери.
      – Он слабый, – сказала она. – Точнее я не могу объяснить.
      – Ты не можешь доверить ему себя, Фрэнни?
      – Да, – сказала она, думая о том, что ее отец ближе подобрался к тому, что она хотела выразить. Она не доверяла Джессу, который происходил из богатой семьи и носил синие рубашки. – Джесс хочет, как лучше. Он хочет поступить правильно, это действительно так, но… Два семестра назад мы пошли на вечер поэзии. Его устраивал человек по имени Тед Энслин. Зал был переполнен. Все слушали очень торжественно… очень внимательно… так, чтобы не пропустить ни одного слова. Ну а я… ну ты же меня знаешь…
      Он успокаивающе обнял ее одной рукой и сказал:
      – Фрэнни попала в рот смешинка.
      – Да, так оно и было. Похоже, ты очень хорошо меня знаешь.
      – Немного знаю, – сказал он.
      – Она – смешинка, я хочу сказать – появилась неизвестно откуда. Я сама не хотела этого. Это никак не относилось к поэзии мистера Энслина, поэзия была в полном порядке. Дело было в том, как онисмотрели на него.
      Она посмотрела на отца, чтобы увидеть его реакцию. Он просто кивнул ей, чтобы она продолжала.
      – Короче, мне пришлось убраться оттуда. Джесс просто взбесился. И я считаю, у него было право на это… с моей стороны это был такой детский поступок, такой детский способ восприятия,все это так… но со мной это часто бывает. Не всегда, конечно. Я могу серьезно заниматься делом…
      – Да, ты можешь.
      – Но иногда…
      – Иногда смешинка залетает тебе в рот, а ты одна из тех, кто не может выплюнуть ее обратно, – сказал Питер.
      – Наверное, я такая. Так или иначе, но Джесс не такой. И если мы поженимся… он раз за разом будет обнаруживать дома этого непрошеного гостя, которого я впустила. Не каждый день, но достаточно часто для того, чтобы он вышел из себя. Тогда я попытаюсь… и мне кажется…
      – Мне кажется, это сделает тебя несчастной, – сказал Питер, крепче обняв ее.
      – Да, это так, – сказала она.
      – Тогда не позволяй своей матери себя переубедить.
      Она закрыла глаза и почувствовала еще большее облегчение, чем в прошлый раз. Он понял. Каким-то чудом.
      – Как бы ты отнесся к тому, чтобы я сделала аборт? – спросила она после паузы.
      – У меня такое впечатление, что именно этот вариант ты и хочешь обсудить.
      Она посмотрела на него удивленно.
      – Может быть, ты и прав, – сказала она медленно.
      – Слушай, – сказал он и впал в парадоксальное молчание. Но она слушалаи слышала воробьев, сверчков, гудение самолета высоко в небе, чей-то призыв к Джеки, чтобы он немедленно шел домой, шум косилки, машину, несущуюся по шоссе № 1.
      Она как раз хотела спросить, все ли с ним в порядке, когда он взял ее за руку и заговорил.
      – Фрэнни, тебе, конечно, нужен бы отец помоложе, но тут я ничем не могу помочь. Я женился только в пятьдесят шестом.
      Он задумчиво посмотрел на нее в свете сумерек.
      – Карла была не такой в те дни. Она была… черт возьми, она была молода. Она не менялась до тех пор, пока не умер твой брат Фредди. До того момента она была молодой. После того, как Фредди умер, внутри у нее все застыло. И… ты не должна думать, что я хочу сказать о твоей матери что-нибудь плохое, Фрэнни, даже если со стороны это выглядит отчасти и так. Но мне кажется, что Карла… окаменела… после того, как умер Фредди. Она покрыла свои взгляды на мир тройным слоем лака и одним слоем быстро застывающего цемента и объявила, что это хорошо. А сейчас она похожа на смотрителя в музее, и если она видит, как кто-то трогает выставленные там экспонаты-идеи, то взирает на это крайне неодобрительно. Но она не всегда была такой. Тебе придется поверить мне на слово, но это действительно так.
      – А какой она была, папочка?
      – Ну… – Он рассеянно оглядел сад. – Она была во многом такая же, как ты, Фрэнни. В ней была смешинка. Мы часто ездили в Бостон поболеть за «Ред Сокс» и выпить пива.
      – Мама… пила пиво?
      – Ну да, пила. А потом оставшуюся часть игры проводила в женском туалете и выходила оттуда, проклиная меня за то, что по моей вине она пропустила самую интересную часть матча, хотя на самом-то деле это она постоянно упрашивала меня сходить в буфет за пивом.
      Фрэнни попыталась представить себе свою мать с кружкой пива в руке, когда она смотрит на отца и смеется, как девчонка на свидании. Но у нее ничего не получилось.
      – Она никогда не скандалила, – сказал он смущенно. – Мы с ней ходили к доктору, чтобы выяснить, кто из нас не в порядке. Доктор сказал, что никаких отклонений нет. Потом, в шестидесятом, появился на свет твой брат Фред. Она любила этого мальчишку до смерти, Фрэн. Фред – так ведь звали ее отца, ты знаешь. У нее был выкидыш в шестьдесят пятом, и мы оба решили, что с детьми покончено. Потом ты появилась на свет в шестьдесят девятом, на месяц раньше, чем нужно, но, в общем, все было в порядке. И я полюбил тебя до смерти. У каждого из нас было по ребенку, но она своего потеряла.
      Он замолчал, погрузившись в размышления. Фред умер в 1973 году. Ему было тринадцать, Фрэнни – четыре. Человек, сбивший Фреда, был пьян. За ним был долгий список дорожных нарушений. Фред прожил семь дней.
      – Я думаю, что аборт – слишком мягкое словечко для этой операции, – сказал Питер Голдсмит. Он медленно выговаривал каждое слово, словно оно причиняло ему боль. – Я думаю, что это – детоубийство, простое и откровенное. Прости, что я говорю так, что я так… несгибаем, упрям… Я же говорил тебе, что я уже стар.
      – Ты совсем не стар, папочка, – пробормотала она.
      – Нет, я стар, я стар! – сказал он резко. Вид его неожиданно стал совсем убитым. – Я старик, который пытается дать совет молодой дочери, и это как если бы обезьяна пыталась научить медведя, как вести себя за столом. Пьяный водитель убил моего сына семнадцать лет назад, и моя жена так от этого никогда и не оправилась. Я всегда рассматриваю вопрос аборта, думая о Фреде. И я не могу смотреть на это с другой точки зрения, точно так же, как ты не могла избавиться от смешинки на поэтическом вечере, Фрэнни. Я просто вижу перед собой Фреда. Он был весь исковеркан внутри. У него не было никакого шанса. Жизнь дешево стоит, а аборт делает ее еще дешевле. То, что мы делаем, и то, что мы думаем… эти вещи так часто основываются на произвольных суждениях. Я просто не могу перешагнуть через себя. У меня словно кирпич застрял в глотке. В истоке любой справедливой логики лежит что-то иррациональное. Вера. Что-то я совсем запутался, да?
      – Я не хочу делать аборт, – сказала она спокойно. – По своим собственным причинам.
      – Что это за причины?
      – Ребенок – это часть меня, – сказала она, слегка подняв подбородок.
      – Ты откажешься от него, Фрэнни?
      – Я не знаю.
      – Но ты хочешь этого?
      – Нет, я хочу оставить его с собой.
      Он молчал. Ей показалось, что она чувствует его неодобрение.
      – Ты думаешь о моем образовании, так? – спросила она.
      – Нет, – сказал он, поднимаясь. Он потер руками поясницу и скорчил довольную гримасу, когда затрещал его позвоночник. – Я думаю о том, что мы с тобой уже достаточно поговорили. И что пока тебе не стоит принимать окончательное решение.
      – Мама вернулась, – сказала она.
      Он повернулся, чтобы проследить ее взгляд. Машина завернула на подъездную дорожку, хромированные поверхности засверкали в свете заходящего солнца. Карла заметила их, посигналила и весело махнула рукой.
      – Я должна сказать ей.
      – Да, но подожди денек-другой, Фрэнни.
      – Ладно.
      Она помогла ему собрать садовые инструменты, и они вместе направились к машине.
 

– 7 -

 
      В мягком свете, который озаряет землю сразу же после захода солнца, но до настоящей темноты, и который киношники называют «режимом». Вик Палфри на короткое время вернулся в сознание.
      «Я умираю», – подумал он, и слова странно залязгали у него в мозгу, убеждая его в том, что он произнес их в слух, хотя на самом деле это было не так.