9

Ларри проснулся с ощущением, что маленький дракончик использовал его рот вместо ночного горшка, и что он находился там, где ему не следует быть.

Кровать была одноместной, но на ней лежали две подушки. Он ощутил запах поджаривавшегося бекона. Прошлая ночь постепенно всплывала у него в памяти. Он был в квартире на втором этаже в доме по авеню Тремонт, и его мать весьма заинтересуется тем, где он провел ночь. Позвонил ли он ей, предупредил ли ее?

Девушку звали Мария, и она сказала, что работает… кем? Специалистом по оральной гигиене, так что ли? Ларри не знал, что много ли она смыслит в гигиене, но по оральной части она проявила себя неплохо. Когда она узнала, что это тот самый Ларри Андервуд, она слегка сдвинулась. Разве не искали они вчера открытый магазин пластинок, чтобы купить сингл «Крошка, поймешь ли ты своего парня?»

Он попытался восстановить в памяти весь вчерашний день, начиная с невинной завязки и кончая неистовым финалом.

«Янки» в городе не было, это он помнил. Его мать ушла на работу, оставив ему на столе в кухне расписание игр «Янки» вместе с запиской: «Ларри. Как видишь, „Янки“ не вернутся в город до первого июля. Четвертого они играют двойную игру. Если этот день у тебя ничем не занят, то почему бы тебе не сводить свою маму на стадион? Я куплю сосиски и пиво. Яйца и колбаса в холодильнике. Береги себя, малыш». У записки был характерный для Элис Андервуд постскриптум: «Большинство ребят, с которыми ты дружил, разъехались, и скатертью дорожка этой банде. Но мне кажется, что Бадди Маркс работает в типографии на Стрикер Авеню».

Одно воспоминание об этой записке заставило его поморщиться. Перед его именем не стояло слово «дорогой». Перед ее подписью не было слов «с любовью». Она не верила в громкие слова. То, во что она верила, лежало в холодильнике. Пока он отсыпался после своего путешествия через всю Америку, она успела сходить в магазин и купить все то, что он любил. Ее память была настолько безупречна, что это пугало. Ветчина в банке. Два фунта настоящего масла — как это она интересно может позволять себе такие вещи на свою зарплату? Две упаковки кока-колы. Колбаски Дели. Ростбиф, замоченный в соусе, состав которого Элис отказывалась назвать даже своему сыну. Галлон мороженого «Персиковый Восторг Баскина-Роббинса» в морозилке. И вдобавок, сырный пирог Сары Ли. Тот, что с земляникой наверху.

Подчиняясь внезапному импульсу, он прошел в ванную. Новая зубная щетка «Пепсодент», висящая на том же самом месте, что и в детстве. Пачка лезвий. Крем для бритья «Барбазол». Даже одеколон «Олд Спайс». Не Бог весть что, — сказала бы она, — но пахнет неплохо для своей цены. Ларри почти слышал, как она произносит эти слова.

Специалист по оральной гигиене в розовых нейлоновых трусах — больше на ней ничего не было — вошла в комнату.

— Привет, Ларри, — сказала она. Она была низкого роста, симпатичная, с крепкой грудью.

— Привет, — ответил он и встал с постели.

— У меня есть халат для тебя, если хочешь. На завтрак у нас копченая рыба и бекон.

Копченая рыба и бекон? Его желудок съежился и стал выворачиваться наизнанку.

— Нет, радость, мне надо бежать. Мне надо повидать одного человека.

— Эй, но ты не можешь так вот просто удрать от меня?

— Послушай, это очень важно.

— Что значит, важно? — В кулаке у нее была зажата покрытая жиром металлическая лопаточка, похожая на стальной цветок.

— Послушай, человек, с которым мне надо увидеться, — это моя мама. Я приехал в город всего лишь два дня назад, а вчера вечером не позвонил ей… или позвонил? — добавил он с надеждой.

— Ты никому не звонил, — сказала она угрюмо. — Держу пари, что ты не тот Ларри Андервуд.

— Можешь верить во что хочешь. Мне надо бежать.

— Ах ты, сукин сын! — вспыхнула она. — А что мне делать со всей этой дурацкой едой?

— Может, выбросить в окно? — предложил он.

Она швырнула в него лопаточкой. В любой другой день его жизни лопаточка пролетела бы мимо. В сущности, один из основополагающих законов физики состоит в том, что лопаточка, брошенная рукой разъяренного специалиста по оральной гигиене, не может попасть в цель. Но случилось исключение, которое, как известно, только подтверждает правило. Лопаточка Ларри прямо в лоб. Потом он заметил, как две капли крови упали на коврик, когда он наклонился поднять ее.

Он сделал два шага по направлению к ней.

— Тебя надо бы отшлепать этой штукой! — заорал он на нее.

— Ну, конечно, — сказала она, съежившись от страха и начиная плакать.

— Почему бы и нет? Ты звезда. Трахнул и убежал. Я думала, ты симпатичный парень. Никакой ты не симпатичный парень. — Слезы побежали у нее по щекам, падая на грудь. Одна из них скатилась по ее правой груди и повисла на соске. Это зрелище заворожило его.

— Я должен идти, — сказал он.

— Никакой ты не симпатичный парень! — крикнула она ему вслед, когда он направился в гостиную. — Я пошла с тобой потому, что думала — ты симпатичный парень!

Вид гостиной заставил его застонать. На кушетке лежало по крайней мере двадцать экземпляров сингла «Крошка, поймешь ли ты своего парня?» Еще три стояли на проигрывателе. На противоположной стене висел огромный плакат с Райаном О'Нилом и Али МакГро.

Она стояла в дверном проеме спальни, все еще плача. Он различал порез от бритвы на одной из ее голеней.

— Послушай, позвони мне, — сказала она. — Не думай, я не сумасшедшая.

Ему надо было бы сказать «Ну, конечно», и все бы кончилось хорошо. Вместо этого он услышал, как изо рта у него вырывается сумасшедший смех, а потом слова: «Твоя рыба горит».

Она закричала на него и пошла к двери, но споткнулась о лежавшую на полу подушку и неуклюже растянулась. Одной рукой она сшибла полупустую бутылку молока и качнула стоявшую рядом пустую бутылку виски. «Боже мой, — подумал Ларри, — неужели мы это смешивали?»

Он быстро вышел и затопал вниз по лестнице. На последних шести ступеньках, ведущих к парадной двери, он услышал, как она кричит вниз с верхней лестничной площадки:

— НИКАКОЙ ТЫ НЕ СИМПАТИЧНЫЙ ПАРЕНЬ! НИКАКОЙ ТЫЫ НЕ…

Он захлопнул дверь, и туманное, влажное тепло окутало его, неся с собой запахи распускающихся деревьев и автомобильных выхлопов. По сравнению с запахами жарившегося жира и застоявшегося сигаретного дыма, это были духи. Он глубоко вдохнул воздух. Как прекрасно выбраться из этого безумия.

Вверху с треском распахнулось окно, и он догадался, что за этим последует.

— Я надеюсь, что ты сгниешь! — крикнула она ему. — Я надеюсь, ты упадешь на рельсы в метро! Никакой ты не певец! В постели ты просто дерьмо! Эй ты, вшивый мудак! Засунь себе это в жопу! Отнеси это своей мамочке, вшивый мудак!

Бутылка с молоком разбилась об асфальт.

Он ускорил шаги. Сзади донесся финальный протяжный вопль:

— ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЖОПУ, УБЛЮУУУУУУДОК!

Потом он завернул за угол и оказался над проходившим внизу скоростным шоссе. Наклонившись над перилами, он трясся от истерического смеха, провожая взглядом машины, проносившиеся внизу.

— Неужели ты не мог вести себя получше? — спросил он себя, не подозревая о том, что говорит вслух. — Слушай, парень, это была отвратительная сцена. Насри на это, парень. — Он осознал, что говорит вслух, и перестал смеяться. Он вдруг почувствовал головокружительную тошноту в желудке и плотно зажмурил глаза. Один из ящичков в департаменте мазохизма открылся, и он услышал слова Уэйна Стаки: «В тебе есть что-то такое… ты способен грызть жесть».

Никакой ты не симпатичный парень.

Неправда. Неправда.

Но когда эти люди воспротивились его намерению выставить их за дверь, он пригрозил позвонить в полицию и вполне был способен привести эту угрозу в исполнение. Способен? Да, способен. Большинство из них он не знал, но несколько человек были его старыми знакомыми. А Уэйн Стаки, этот ублюдок, стоял в дверях со скрещенными руками, как Господь Бог на Страшном суде.

Сэл Дориа, уходя, сказал: «Если успех действует на таких, как ты, подобным образом, Ларри, то я бы предпочел, чтобы ты по-прежнему играл в кабаках.»

Он открыл глаза и отвернулся от перил, высматривая такси. Ну конечно. Оскорбленный друг отомстил ему. Но начнем с того, что если Сэл был ему таким верным другом, то что он делал там, высасывая из него деньги? Я был глуп, а никому не нравится видеть, как глупый умнеет. Вот в чем тут дело.

НИКАКОЙ ТЫ НЕ СИМПАТИЧНЫЙ ПАРЕНЬ.

— Я симпатичный парень, — сказал он мрачно. — И в конце концов, кому до этого есть дело?

Ларри остановил такси. Таксист, казалось, испытал секундное колебание, прежде чем прижаться к обочине, и Ларри вспомнил о крови на лбу. Он открыл заднюю дверь и залез внутрь, пока таксист не успел передумать.

— Манхэттен, Кемикал Бэнк Билдинг, — сказал он.

Такси тронулось.

— Парень, у тебя порез на лбу, — сказал водитель.

— Девушка швырнула в меня лопаточкой, — сказал Ларри с отсутствующим видом.

Таксист одарил его странной, фальшивой улыбкой соболезнования и отвернулся, предоставив Ларри возможность в одиночестве собираться с мыслями и думать о том, как он отчитается за эту ночь перед своей мамой.

10

В вестибюле Ларри обнаружил усталую негритянку, которая сообщила ему, что, по ее мнению, Элис Андервуд сейчас находится на двадцать четвертом этаже и составляет опись. Он поехал наверх на лифте, ощущая настороженные взгляды других пассажиров, обращенные на его лоб.

Двадцать четвертый этаж был отведен под исполнительные конторы японской компании по производству фотоаппаратов. Ларри чуть ли не двадцать минут бродил из помещения в помещение в поисках матери. Маленькие мужчины и женщины с узкими глазами смотрели на запекшуюся кровь на лбу и на окровавленный рукав пиджака с неприятной восточной вкрадчивостью.

Наконец за огромным папоротником он нашел дверь с надписью ОХРАНА И ХОЗЯЙСТВЕННАЯ СЛУЖБА. Он дернул за ручку. Дверь была не заперта, и он заглянул внутрь. Его мать была там, в своей бесформенной серой униформе, плотных чулках и туфлях на резиновой подошве. Ее волосы были собраны в тугой пучок под черной сеточкой. В руке у нее была папка с бумагами. Похоже, она пересчитывала баллончики с чистящим средством на верхней полке.

Ларри почувствовал внезапное желание просто повернуться и убежать, но вместо этого сказал:

— Привет, ма.

Она слегка вздрогнула, но не повернулась к нему.

— Я хочу попросить у тебя прощения. Я должен был позвонить тебе вчера вечером…

— Да, неплохая мысль.

— Я был у Бадди. Мы… ну… мы прогуливались. Просто ходили по городу.

— Нечто подобное я и предположила. Это все, что ты мне хотел сказать?

— Ну, я хотел извиниться. Я гадко поступил, что не позвонил тебе.

— Да, — сказала она. — Но ведь в твоем характере есть гадкие черты, Ларри. Ты думаешь, я забыла об этом?

Он вспыхнул.

— Ма, послушай…

— У тебя кровь на лбу. Какой-то бандит заехал тебе цепью? — Она повернулась обратно к полке и, пересчитав до конца ряд бутылочек, сделала пометку в своей папке. — Кто-то позаимствовал на прошлой неделе две банки с мастикой, — отметила она.

— Я пришел сказать, что мне очень жаль! — сказал Ларри очень громко.

— Да, ты уже говорил. Мистер Джоган разорвет нас на части, если банки с мастикой не перестанут исчезать.

— Я не ввязывался в пьяную драку и не имел дела с бандитами. Ничего похожего. Просто… — Он запнулся.

Она обернулась, сардонически приподняв брови. — Так что это было?.

— Ну… — Он не смог быстро придумать убедительную ложь. — Просто это была… ну… металлическая лопаточка.

— Кто-то принял тебя за яичницу? Хорошенькая же ночь была у вас с Бадди.

— Это была девушка, ма. Она швырнула ее в меня.

— Должно быть, у нее орлиный глаз, — сказала Элис Андервуд и вновь отвернулась.

— Ма, ты очень сердишься на меня?

Руки ее неожиданно опустились, плечи сгорбились.

— Не сердись на меня, — прошептал он. — Пожалуйста, не надо. Хорошо?

Она повернулась к нему, и он заметил у нее в глазах неестественный блеск (впрочем, — подумал он, — может быть, и вполне естественный), но источником его были никак не лампы дневного освещения. Он снова услышал, как специалист по оральной гигиене еще раз, с окончательной решимостью, произносит: «Никакой ты не симпатичный парень».

— Ларри, — сказала она нежно. — Ларри, Ларри, Ларри.

На мгновение ему показалось, что больше она ничего не скажет; он даже позволил себе надеяться на это.

— Неужели это все, что ты можешь сказать? Не сердись, пожалуйста, мама? Я слушаю тебя по радио, и хотя мне не нравится то, что ты поешь, я горжусь, что это поешь ты. Люди спрашивают меня, действительно ли это мой сын, и я отвечаю: да, это Ларри. Я говорю им, что ты всегда хорошо пел, и это правда, верно?

Он с несчастным видом кивнул головой, не доверяя своему голосу.

— Я рассказываю им, как, когда ты учился в младшем классе, ты взял гитару Донни Робертса и полчаса подряд играл лучше, чем он, несмотря на то, что он брал уроки со второго класса. Ты талантлив, Ларри. Для того, чтобы убедиться в этом, мне не нужно ничье подтверждение, и меньше всего — твое собственное. Я думаю, ты и сам это знаешь. Потом ты уехал. Что, я поносила тебя за это на чем свет стоит? Нет. Молодые всегда уезжают. Таков закон природы. Иногда это больно, но это естественно. Потом ты вернулся. Разве кто-нибудь должен отчитываться передо мной, почему это произошло? Нет. Ты вернулся домой, потому что, написал ты хит или нет, но ты попал в какую-то неприятную ситуацию там, на Западном Побережье.

— Нет у меня никаких неприятностей! — возмущенно сказал он.

— Нет, есть. Я знаю симптомы. Я достаточно долго была твоей матерью, и ты не сможешь одурачить меня, Ларри. Ты всегда искал неприятностей, если только они сами не находили тебя. Иногда мне кажется, что ты специально перейдешь улицу, чтобы вляпаться в собачье дерьмо. Бог простит мне мои слова, потому что Бог знает, что я говорю правду. Сержусь ли я на тебя? Нет. Разочарована ли я? Да. Я надеялась, что там ты изменишься. Но ты не изменился. Ты уехал отсюда ребенком в теле взрослого человека и вернулся таким же, разве что взрослый человек сделал себе прическу. Знаешь, что я думаю насчет того, почему ты вернулся домой?

Он посмотрел на нее, желая заговорить, но зная, что единственная вещь, которую он способен сейчас сказать, выведет их обоих из себя: «Не плачь, мамочка, ладно?»

— Я думаю, ты приехал домой, потому что не знал другого места, куда бы ты мог поехать. Ты не знал, кто еще может принять тебя. Никому и никогда я не говорила о тебе ничего плохого, Ларри, даже моей сестре, но раз ты меня вынудил, я скажу тебе все, что думаю. Я думаю, ты создан для того, чтобы брать. Когда Бог создавал тебя у меня внутри, он словно недовложил в тебя какую-то часть. Я вовсе не хочу сказать, что ты плохой. Я думаю, что самым плохим твоим поступком, за которым я тебя застала, был тот случай, когда ты написал неприличное слово на нижней лестничной площадке в доме по Карстерс Авеню. Ты помнишь это?

Он помнил. Мелом она написала то же самое слово у него на лбу и заставила его три раза обойти с ней квартал.

— Самое худшее, Ларри, в том, что ты хочешь, как лучше. Иногда мне кажется, что это было бы почти благом, если бы ты стал плохим. А так — ты вроде бы и знаешь, что такое плохо, но не знаешь, как противостоять этому. Да я и сама не знаю. Всеми известными мне способами я пыталась сделать это, когда ты был маленьким. Написать это слово у тебя на лбу — был один из этих способов… а к тому времени я уже начала отчаиваться, иначе я никогда бы не поступила с тобой так зло. Ты создан для того, чтобы брать, и этим все сказано. Ты пришел домой потому, что знал, что я могу тебе что-то дать.

— Я уеду, — сказал он, выплевывая каждое слово, как сухой комок корпии. — Сегодня.

Потом ему пришло в голову, что, возможно, он не сможет позволить себе уехать, по крайней мере до тех пор, как Уэйн не вышлет ему его следующий гонорар или, скорее, то, что от него осталось после того, как он перестал кормить свору самых голодных собак Лос-Анджелеса. Наличных денег у него почти не было. Эта мысль вселила в него панику. Если он уедет от матери, то куда он отправится? В отель? Да любой швейцар самого захудалого отеля посмеется над ним и пошлет его к черту. На нем была хорошая одежда, но они знали. Каким-то непонятным способом эти ублюдки все знали. Они чувствовали запах пустого бумажника.

— Не уезжай, — сказала она мягко. — Мне хотелось бы, чтобы ты не уезжал, Ларри. Я купила кое-какую еду специально для тебя. Может, ты уже видел. И я надеялась, что, может быть, нам удастся сыграть сегодня вечером партию в джин.

— Ма, ты не умеешь играть в джин, — сказал он, слегка улыбаясь.

— По центу за очко я тебя разделаю в пух и прах.

— Ну, если я дам тебе фору в четыреста очков…

— Послушайте этого сосунка, — мягко усмехнулась она. — Может быть, если я дам тебе фору в четыреста очков? Ну, Ларри. Что ты скажешь?

— Ладно, — сказал он. В первый раз за сегодняшний день он почувствовал себя хорошо, по-настоящему хорошо. — Знаешь, что я тебе скажу? Я заплачу за билеты на игру четвертого июля. На это пойдет небольшая часть моего сегодняшнего выигрыша.

— Внизу, в холле есть уборная. Почему бы тебе не сходить туда и не смыть кровь со лба? Потом возьми у меня из кошелька десять долларов и отправляйся в кино. На Третьей Авеню еще осталось несколько хороших кинотеатров. Но держись подальше от этих гнусных притонов на Сорок Девятой и на Бродвее.

— Скоро я буду давать тебе деньги, — сказал Ларри. — Восемнадцатый номер в хит-параде «Биллборда» на этой неделе. Я проверил у Сэма Гуди по дороге сюда.

— Это замечательно. Если ты такой богатый, почему ж ты только просмотрел журнал вместо того, чтобы купить себе номерок?

Он почувствовал себя так, словно что-то внезапно застряло у него в горле. Он откашлялся, но ощущение не исчезло.

— Ну ладно, не обращай внимания, — сказала она. — У меня язык, что твоя норовистая лошадка. Если уж понесет, то не остановится, пока не устанет. Ты ведь знаешь. Возьми пятнадцать, Ларри. Считай, что берешь взаймы. Я думаю, что так или иначе они ко мне вернутся.

— Обязательно вернутся, — сказал он. Он подошел к ней и подергал край ее платья, совсем как маленький. Она посмотрела вниз. Он приподнялся на цыпочках и поцеловал ее в щеку. — Я люблю тебя, ма.

Она выглядела удивленной, но не из-за поцелуя, а либо из-за его слов, либо из-за того тона, которым он их произнес.

— Ну, я знаю это, Ларри.

— Теперь о том, что ты говорила. О неприятностях. Я действительно слегка…

Ее ответ прозвучал холодно и неумолимо. Настолько холодно, что это его немного испугало.

— Я ничего не желаю об этом слышать.

— Ладно, — сказал он. — Послушай, ма, какой здесь лучший кинотеатр поблизости?

— Люкс Твин, — сказала она. — Но я не знаю, что там сейчас идет.

— Неважно. Знаешь, что я подумал? Существуют три вещи, которые доступны по всей Америке, но лишь в Нью-Йорке они хорошего качества.

— И что же это за вещи?

— Фильмы, бейсбол и сосиски от Недика.

Ларри взял пятнадцать долларов и отправился в кино на фильм с Фредди Крюгером. Человек, сидевший в следующем за ним ряду, кашлял на протяжении всего сеанса.

11

В углу гостиной стояли дедушкины часы. Всю свою жизнь Фрэнни Голдсмит слушала их размеренное тиканье. Оно заполняло комнату, которая ей никогда не нравилась, а в такие дни, как этот, была просто ненавистна.

Ее любимым помещением была мастерская отца. Она была в сарайчике, соединявшем дом и амбар. Туда можно было пройти через маленькую дверку, почти спрятавшуюся за кухонной плитой. Это была дверь, похожая на те, которые встречаются в сказках и фантастических историях. Это была дверь из «Алисы в стране чудес», и какое-то время Фрэнни играла в игру, воображая, что однажды, когда она откроет ее, за ней окажется совсем не мастерская отца. Вместо мастерской там будет подземный путь из Страны Чудес в Хоббитанию — низкий, но уютный тоннельчик с закругленными земляными стенками и земляным потолком, оплетенным мощными корнями. Тоннельчик, который кончается где-нибудь в кладовой Бэг Энда, где мистер Бильбо Бэггинс празднует свой семьдесят первый день рождения…

Уютный тоннельчик так ни разу и не появился, но для Фрэнни Голдсмит, выросшей в этом доме, было достаточно и мастерской отца («Грязная дыра, в которую твой папа ходит хлестать пиво», — так называла это место ее мать). Странные инструменты и загадочные механизмы. Огромный шкаф с тысячей ящичков, и каждый забит доверху. Гвозди, шурупы, лезвия, наждачная бумага, рубанки, уровни и много еще разных вещей, названий которых она не знала ни тогда, ни сейчас. В мастерской стояли запахи пыли, масла и табачного дыма, и ей казалось теперь, что должно быть такое правило: каждый отец обязан курить. Что угодно: трубку, сигары, сигареты, марихуану, гашиш, сушеные листья салата-латука. Потому что запах дыма был одной из составных частей ее детства.

«Дай-ка мне тот ключ, Фрэнни. Нет, маленький. Чем ты занималась сегодня в школе?.. Вот как?.. С чего бы это Руфи Сиерс толкать тебя?.. Да, это очень неприятно. Очень неприятная царапина. Но зато подходит по цвету к твоему платью, тебе не кажется? Если б только ты смогла разыскать Руфь Сиерс и заставить ее снова толкнуть тебя, чтобы поцарапать другую ногу. Тогда было бы симметрично. Дай-ка мне большую отвертку… Да нет, другую, с желтой ручкой.»

«Фрэнни Голдсмит! Ты немедленно уберешься из этой отвратительной дыры и переоденешь школьную форму! НЕМЕДЛЕННО! Ты испачкаешься!»

Если мастерская отца была светлым пятном в ее детстве, воплощенном в призрачном запахе дыма из отцовской трубки, то гостиная была связана с такими детскими воспоминаниями, которые хотелось бы забыть. Отвечай, когда с тобой говорят! Ломать — не строить! Немедленно отправляйся на верх и переоденься! Фрэнни, не копайся в одежде, люди подумают, что у тебя вши. Что подумают дядя Эндрю и тетя Карлин? Из-за тебя я смутилась до полусмерти! Гостиная была местом, где надо держать язык за зубами, где нельзя почесаться, если у тебя зуд. Там были жесткие приказы, скучные разговоры, родственники, которые щиплют тебя за щечки, там нельзя было чихать, кашлять и зевать.

В центре гостиной стояли часы. В 1889 году их сделал Тобиас Даунз, дедушка Карлы, и они почти сразу же приобрели статус семейной реликвии. В гостиной они стояли с тех пор, как тридцать шесть лет назад Питер и Карла Голдсмиты въехали в этот дом. Когда-нибудь часы перейдут ко мне, — думала Фрэнни, глядя в бледное, негодующее лицо своей матери. Но я не хочу этого! Они мне не нужны!

В этой комнате под стеклянными колпаками лежали сухие цветы. В этой комнате был сизо-серый ковер с тусклыми розами. Там был и изящный эркер, выходивший на шоссе N1. На обоях был узор из зеленых листьев и розовых цветов почти того же самого оттенка, что и на ковре. Мебель в старом американском стиле и двойные двери из темного красного дерева. Камин, в котором лежало вечное березовое полено и который никто никогда не топил. Фрэнни подумалось, что бревно, наверное, уже так высохло, что вспыхнет, как газета, если его поджечь.

Одно из самых первых ее воспоминаний было связано с тем, как она пописала на сизо-серый ковер с тусклыми розами. Ей было около трех, ее не так давно приучили проситься в туалет, и, по всей вероятности, пускали в гостиную лишь по торжественным случаям, опасаясь возможных инцидентов. Но каким-то непостижимым образом она умудрилась туда пролезть, и появление ее матери, которая не просто побежала, но ринулась, чтобы предотвратить немыслимое, привело немыслимое в исполнение. Увидев расплывающееся под ней пятно, ее мать заверещала. Пятно в конце сошло, но одному Богу известно, сколько стирок для этого потребовалось.

Именно в гостиной у Фрэнни состоялся с матерью беспощадный, подробный и долгий разговор, после того, как мать застала ее с Норманом Берстейном в амбаре, когда они внимательно изучали друг друга, сложив свою одежду в одну кучу на стоге сена. Как ей понравится, — спросила Карла, — если она проведет Фрэнни в таком виде к шоссе N1 и обратно? Фрэнни, которой было шесть, зарыдала.

Когда ей было десять, она врезалась в почтовый ящик на велосипеде, обернувшись назад, чтобы что-то крикнуть Джорджетте МакГур. Она поранила голову, разбила до крови нос и содрала обе коленки. На несколько секунд она от шока потеряла сознание. Подойдя к дому, она заковыляла по подъездной дорожке, заплаканная и испуганная тем потоком крови, который хлынул из нее. Она пошла бы к отцу, но так как он был на работе, она дотащилась до гостиной, где ее мать угощала чаем миссис Веннер и миссис Принн. «Убирайся!» — закричала мать. А в следующее мгновение она уже подбежала к Фрэнни, обнимая ее, крича: «Ой, Фрэнни, любимая, что случилось, ой, бедный носик!» Но при этом она уводила Фрэнни на кухню, где пол можно было без последствий закапать кровью, и Фрэнни никогда не забыла, что ее первым возгласом было не «Ой, Фрэнни», а «Убирайся!». Возможно, миссис Принн также этого не забыла, так как даже сквозь слезы Фрэнни увидела ошеломленное выражение ее лица. С того случая миссис Принн стала бывать у них значительно реже.

В младшем классе она получила плохую оценку за поведение и, разумеется, была приглашена в гостиную для того, чтобы обсудить это со своей матерью. В старшем классе ее три раза оставили после уроков за передачу записок, и это также обсуждалось с матерью в гостиной. Именно там они обсуждали амбиции Фрэнни, которые в конце концов оказывались слегка поверхностными; именно там они обсуждали надежды Фрэнни, которые в конце концов начинали выглядеть слегка низменными; они там обсуждали жалобы Фрэнни, которые в конце концов представлялись почти ни на чем не основанными.

Именно в гостиной стоял на козлах гроб ее брата, украшенный розами, хризантемами и ландышами, и их сухой аромат наполнял комнату, в углу которой бесстрастные часы отсчитывали мгновения.

— Ты беременна, — во второй раз повторила Карла Голдсмит.

— Да, мама, — сказала Фрэнни. Ее голос звучал очень сухо, но она никогда не осмелилась бы облизать губы. Вместо этого она сжала их. Она подумала: «В мастерской моего отца есть маленькая девочка в красном платье, и она всегда будет там, смеясь и прячась за столом, на котором укреплены тиски, или сгорбившись за шкафом с тысячами ящичков для инструментов, прижав к груди свои коленки. Эта девочка очень счастлива. Но в гостиной моей матери есть другая, еще более маленькая девочка, которая не может удержаться от того, чтобы не написать на ковер, как гадкая собачонка. И она всегда будет там, как бы мне ни хотелось, чтобы она ушла.»

— Ой-Фрэнни, — сказала ее мать, очень быстро произнося слова. — Как-это-случилось?

Это был вопрос Джесса. Вот что ее на самом деле оттолкнуло от него. Это был тот же самый вопрос, который он задавал ей.

— Так как у тебя самой было двое детей, мама, то я думаю, ты знаешь, как это случилось.

— Не дерзи! — закричала Карла. Ее глаза широко раскрылись, и из них полыхнуло жаркое пламя, которое так пугало Фрэнни в детстве. Она встала и подошла к каминной доске. На каминной доске, прямо под кремневым ружьем, лежал толстый фолиант для вырезок. У Карлы было хобби — составлять генеалогическое дерево своей семьи. Вся ее семья была записана в этой книге… по крайней мере, вплоть до 1638 года, когда наиболее древний из известных ее предков поднялся над безымянной толпой лондонцев на достаточно долгий срок, чтобы его успели занести в какие-то очень старые церковные книги под именем Мертона Даунза, вольного каменщика.

Теперь она прикасалась пальцами к этой книге с таким трудом собранных имен, к этой обетованной земле, куда не мог вторгнуться ни один враг. Интересно, нет ли там где-нибудь воров? — подумала Фрэнни. Алкоголиков? Матерей, не состоявших в браке?

— Как ты могла так поступить со мной и с отцом? — спросила она наконец. — Это был этот паренек Джесс?

— Это был Джесс. Джесс — отец ребенка.

Карла вздрогнула при слове «отец».

— Как ты могла так поступить? — повторила Карла. — Мы сделали все, чтобы вывести тебя на правильный путь. Это просто… просто…

Она закрыла лицо руками и начала плакать.