Стивен КИНГ
      ОНО
      ТОМ I
      ЧАСТЬ I
      ТЕНЬ ПРОШЛОГО
      Они начинают!
      Совершенствуя форму,
      Цветок отдает своих лепестков многоцветье щедро солнцу,
      Но пчела пролетает мимо,
      И они утопают с плачем в перегное.
      Можно назвать это плачем,
      Что дрожа проплывает над ними,
      А они увядают и гибнут.
      Уильям Карлос Уильяме "Патерсон"
      Вырождение в городе мертвеца
      Брюс Спрингстин
      Глава 1
      ПОСЛЕ НАВОДНЕНИЯ
      (1957 год)
      1
      Ужас, продолжавшийся в последующие двадцать восемь лет, - да и вообще был ли ему конец? - начался, насколько я могу судить, с кораблика, сделанного из газетного листа и подхваченного дождевым потоком, который унес его вниз по водному желобу...
      Кораблик кружился, переворачиваясь, уходил под воду и снова всплывал, устремляясь вниз по Витчем-стрит по направлению к светофору, который регулировал движение между улицами Витчем и Джексон. Все огоньки светофора были темные в эти дни осени 1957 года, так же, впрочем, как и дома. Дожди не прекращались уже неделю, а два дня назад начались еще и сильные ветры. Большинство районов Дерри лишились электроэнергии, и ее не успели подать.
      Мальчонка в желтом плаще и красных галошах бежал рядом с бумажным корабликом. Дождь еще не кончился, но уже начал стихать. Капли били по капюшону мальчика, отдаваясь в его ушах приятным ощущением, так стучит дождь по крыше деревенского сарая. Мальчика в желтом плаще звали Джордж Денбро. Ему было шесть лет. Его брат Уильям, известный большинству ребят в начальной школе Дерри (и даже учителям, не терпящим прозвищ) как Заика Билл, остался дома: он переболел каким-то отвратительным гриппом и не совсем еще выздоровел. Той осенью 1957 года, за восемь месяцев до начала настоящих ужасов и за двадцать восемь лет до их окончания, Заике Биллу было десять лет.
      Именно Билл и сделал кораблик, рядом с которым бежал теперь его брат Джордж. Он сделал его, сидя на кровати, облокотившись на подушки, в то время как мама в гостиной наигрывала на пианино пьесу "к Элизе" и дождь, не переставая, хлестал в окно спальни.
      Витчем-стрит была завалена урнами и оранжевыми козлами для пилки дров, на которых было написано: "Управление общественных работ в Дерри". Канавы были переполнены ветками, камнями и грудами осенних листьев. Вода стала выливаться на тротуар сперва тонкими струями, а затем, на третий день непрерывного дождя, целыми пригоршнями. К полудню на четвертые сутки улица была затоплена, все плыло на перекресток улиц Джексон и Витчем. К тому времени жители уже нервно пошучивали - не пора ли строить ковчег для спасения от потопа. Управлению общественных работ удалось открыть Джексон-стрит, но Витчем-стрит до самого центра городка была плотно забита козлами.
      И все же все сходились на том, что самое худшее позади. Речка Кендускеаг чуть было не вышла из берегов в Барренсе и на несколько дюймов не дошла до бетонных ограничений канала в самом центре городка. В настоящий момент группа мужчин - и среди них Зак Денбро, отец Джорджа и Билла - убирала мешки с песком, которые они в панике набросали накануне, дабы спастись от потопа. Вчера еще катастрофа казалась неизбежной. Богу известно, что такое случалось и раньше: наводнение 1931 года стоило миллионы долларов и двух десятков жизней. Это случилось давно, но еще живы были те, кто помнил, какой страх нагнала она на всю округу. Одна из первых жертв того наводнения была найдена в двадцати пяти милях к востоку, в Бакспорте. Глаза этого несчастного, три пальца, пенис и большая часть левой ноги были съедены рыбой. В руках, вернее в том, что осталось от его рук, торчал руль "Форда".
      Теперь, однако, река отступала, а когда вверх по течению построят новую плотину гидроэлектростанции Бангор, она вообще перестанет угрожать опасностью. Что-то в этом роде сказал Зак Денбро, который работал на Бангоре. Впрочем, что касается будущего - там будет видно, а пока что надо справиться с этим наводнением, повернуть воду вспять и забыть о нем. Предавать в Дерри забвению трагедии и несчастья граничило с искусством - к такому выводу с течением времени пришел Билл Денбро.
      Джордж задержался у козел на краю глубокой трещины, прорезавшей асфальтовое покрытие Витчем-стрит по диагонали. Трещина кончалась в самом конце улицы, у холма, примерно в сорока футах от того места, где сейчас стоял мальчик. Он громко засмеялся - это было ликование ребенка, ощутившего радость свободы, быстрого движения в этот серый, безрадостный день, когда по прихоти бегущей воды его бумажный кораблик из-за разрыва в асфальте оказался в быстрине, напоминавшей речные пороги. Вода неслась под напором так, что кораблик маневрировал от одной стороны Витчем-стрит до другой, поток быстро уносил его - так быстро, что Джордж должен был бежать, чтобы поспевать за ним. Вода грязными брызгами отлетала от его галош в разные стороны. Брызги весело жонглировали, когда Джордж Денбро бежал навстречу своей странной смерти, и чувство, наполнявшее его в этот момент, было чувством любви, чистой и простой любви к брату Биллу.., любви и немножко сожаления, что Билл не мог быть здесь вместе с ним, видеть это и быть частью этого. Конечно, он постарается рассказать все Биллу, когда вернется домой, но он знал, что не сможет рассказать так, чтобы Билл УВИДЕЛ это, а вот Билл, окажись он на его месте, сумел бы рассказать все так, что он, Джордж УВИДЕЛ бы это. Билл хорошо писал и читал, но даже для своего возраста Джордж был достаточно умен, чтобы понимать, что не только поэтому во всех табелях у брата высокие оценки и не только поэтому учителя так любят его сочинения. ГОВОРИТЬ - это еще не все. Билл хорошо ВИДЕЛ.
      Кораблик только что не гудел - но это страничка из раздела рекламы газеты "Новости", а Джорджу сейчас представлялось, что это корабль из фильма о войне - из тех фильмов, которые он иногда смотрел с Биллом в кинотеатре на субботних утренниках. Картина о войне с Джоном Вейном, сражающимся с японцами. Кораблик рвался вперед и нос его рассекал воду, так добрался он до восточной трубы на левой стороне Витчем-стрит. В этом месте новый поток обрушился в трещину на асфальте, образовав большую воронку; мальчику показалось, что сейчас вода захлестнет кораблик и он вот-вот опрокинется. Кораблик опасно накренился, но тут Джордж возликовал - кораблик выпрямился, повернулся и стремительно понесся к перекрестку. Джордж побежал, надеясь захватить его. Над его головой неумолимый жестокий шквал октябрьского ветра с ревом раскачивал деревья, благодаря урагану почти полностью лишившиеся груза разноцветной листвы... Урагану, который в этом году пожал самый страшный урожай.
      2
      Сидя в кровати, с пылающими от жара щеками (его лихорадка, также как и Кендускеаг, сходила уже на нет), Билл закончил кораблик, Джордж протянул было руку, но Билл не дал его.
      - Теперь принеси-ка мне парафин.
      - Что это? Где он?
      - На полке в подвале, спустись туда, - сказал Билл. - В коробке, на которой написано: "Гггалф". Принеси ее мне, и нож, и ммиску, и ппачку спичек.
      Джордж послушно вышел из комнаты, чтобы принести все это. Он слышал, как мама играла на пианино, но не "к Элизе", а что-то другое, что не очень ему нравилось, что-то звучавшее сухо и как-то вычурно; он слышал, как дождь непрерывно бил в окно кухни. Это были умиротворяющие звуки, но он думал о том, что подвал был совсем не умиротворяющим, что там что-то есть в темноте. Это, конечно, было глупо, так говорил отец, и мама так говорила, и - что даже важнее - так говорил Билл, но все-таки...
      Он не любил даже открывать дверь, чтобы включить свет, потому что его не покидало ощущение - это было так чудовищно глупо, что он никому не осмеливался рассказать такое, - что пока он нащупывает выключатель, какая-то ужасная когтистая лапа тихонько ложится на его руку - а затем резко вдергивает его в темноту, которая пахнет грязью и сыростью, и бесцветными гнилыми овощами.
      Глупо! Не было ничего такого дико злобного, волосатого с когтями. Время от времени кто-то сходил с ума и убивал множество людей - Чет Хантли рассказывал о таких вещах в вечерних новостях, - и конечно же были коммунисты, но не существовало жившего в подвале чудовища. И все-таки мысль о нем свербила. В те бесконечные минуты, пока правая рука его тянулась к выключателю, левая в это время судорожно хваталась за дверной косяк, казалось, что подвальный запах заполняет весь мир. Сейчас запах грязи, сырости и гнилых овощей сольется в безошибочный неотвратимый, запах - запах чудовища, апофеоза всех чудовищ. Это был запах чего-то такого, чему не было названия: запах ЕГО, затаившегося перед прыжком - и его, готового к прыжку. Существо это чем-то питалось, но особенно изголодалось оно по человечине, по мясу мальчика.
      В тот день он открыл дверь и потянулся к выключателю, одновременно держась, как обычно, мертвой хваткой за дверной косяк. Глаза его были в тревоге закрыты, кончиком языка он увлажнял пересохшие губы - так измученный жаждой корешок нащупывает воду в пустыне. Смешно? Наверно. Эх, ты! Смотрите-ка, Джордж! Джордж боится темноты! Что за ребенок!
      Звуки пианино доносились из той комнаты, которую папа называл гостиной, а мама - залом. Музыка звучала как будто из другого мира, издалека - так должен звучать разговор и смех для измученного, борющегося с встречным течением пловца. Его пальцы нашли выключатель. Щелк! - И ничего. Никакого света!
      Вот те на! Электричество!
      Джордж отдернул руку, как от корзины, наполненной змеями. Он шагнул в разверстую дверь подвала, сердце у него в груди учащенно билось. Электроэнергии не было, конечно, - он забыл, электроэнергию отключили. Бог ты мой! Что теперь делать? Идти назад и сказать Биллу, что он не может достать коробку с парафином, в темноте, он боится, ведь ЧТО-ТО может схватить его, пока он стоит на лестнице в подвал, ЧТО-ТО такое, что заграбастает его, намного страшнее комми или убийцы? ОНО просто размажет часть его "я" по ступеням лестницы? Другие ох и посмеялись бы над такой нелепой фантазией, но Билл, он смеяться не станет. Билл взбесится и скажет: "Стань взрослым, Джордж! Ты хочешь этот кораблик или нет?"
      И, как будто отгадав его мысли, Билл позвал из спальни:
      - Ты там не уммер, Джордж?
      - Нет, я иду, - тотчас отозвался Джордж. Он потер руки, стараясь разгладить кожу, чтобы исчезли предательские гусиные пупырышки.
      - Я просто задержался попить...
      - Ну, ппоторапливайся!
      И он прошел четыре ступеньки вниз, в самый подвал, - сердце, теплый бьющийся молоточек, ушло у него в пятки, волосы на затылке встопорщились, глаза горели, а руки были ледяные - уверенный, что вот сейчас дверь подвала распахнется сама собой, закрыв белый свет, проникающий из кухни, и потом он услышит ЕГО, нечто похуже всяких комми и убийц на свете, хуже, чем японцы, хуже, чем варвар Аттила, хуже, чем что-либо в сотне фильмов ужасов. ОНО ползает где-то в глубине подвала - он слышит рычание в доли секунды, перед тем, как ОНО набросится на него и выпустит ему кишки.
      Запах в подвале сегодня был тяжелее, чем всегда, из-за наводнения. Их дом стоял высоко на Витчем-стрит, у гребня холма, и потому избежал наихудшего, но все равно внизу стояла вода, просочившаяся через старый каменный фундамент. Из-за неприятного запаха становилось трудно дышать.
      С максимальной быстротой Джордж изучил весь хлам, разбросанный на полке: старая банка из-под киви, гуталин, тряпки, разбитая керосиновая лампа, две пустые бутылки Виндекс, банка с воском "Черепаха". Каким-то таинственным образом эта банка стукнула его, и он несколько секунд в гипнотическом замешательстве смотрел на черепаху, нарисованную на крышке. Затем подвинул ее... - и вот, наконец-то, она, вожделенная квадратная коробочка с надписью "Галф".
      Джордж схватил ее и быстро побежал вверх по лестнице, сообразив вдруг, что у него сзади болтается незаправленный хвост рубашки, и уверенный в том, что эта оплошность сработает против него: ТО, что в подвале, выпустит его, но в самый последний момент схватит за этот хвост и затащит обратно...
      Он добежал до кухни, с грохотом затворил за собой дверь и прислонился к ней спиной, закрыв глаза, весь в поту, крепко сжав в руке коробочку с парафином.
      Пианино замолкло, и до него донесся голос мамы:
      - Джордж, в следующий раз не мог бы ты быть поаккуратнее с дверью? Так ты нам разобьешь все тарелки в буфете.
      - Извини, мама, - отозвался он.
      - Джордж, ты теряешь время, - сказал Билл из спальни. Он говорил тихим голосом, чтобы мама не слышала.
      Джордж выдавил из себя смешок. Его страх уже улетучился. Так ускользает кошмар от человека, только что проснувшегося в холодном поту и тяжело дышащего; он ощущает свое тело и осматривается, чтобы удостовериться, что ничего страшного не происходит, и вскоре полностью абстрагируется от сна. Кошмар понемногу оставляет его в тот момент, когда ноги его коснутся пола, рассеивается, когда он примет душ и разотрется полотенцем, а к концу завтрака и вовсе улетучивается.., до следующего раза, когда, снова охваченный кошмаром, он вспоминает все.
      "Та черепаха, - думал Джордж, приближаясь к полке, на которой лежали спички. - Где раньше я видел такую черепаху?"
      Но ответа не было, и Джордж выбросил вопрос из головы.
      Он взял с полки коробок спичек, снял нож с гвоздя (держа острие на расстоянии от себя, как учил его отец) захватил маленькую миску из буфета в столовой и направился в комнату к Биллу.
      - Какой же ты жжжопа, Джордж, - сказал Билл довольно дружелюбно и убрал на ночной столик часть своего гриппозного набора: пустой стакан, бутыль с водой, книжки, пузырек специфического лекарства, запах которого Билл потом всю жизнь будет связывать с астматическим дыханием и с сопливым носом. Там было и старое радио, игравшее не Шопена и не Баха, а мелодию "Маленький Ричард", только очень нежно, так нежно, что Маленький Ричард лишен был своей неистовой силы. Их мать, изучавшая классическую музыку в Джуллиарде, не признавала рок-н-ролл, а просто не выносила его.
      - Я не жопа, - сказал Джордж) присев на край кровати Билла.
      - Нет, жопа, - сказал Билл. - Ничего, кроме большой черной жопы, вот ты кто.
      Пытаясь представить себе ребенка в виде большой жопы на ногах, Джорж начал хихикать.
      - Ты жопа больше, чем Августа, - сказал Билл, тоже захихикав.
      - А ты жопа больше, чем вся страна, - ответил Джордж. Мальчики раззадорились.
      Затем разговор перешел в шепот, понятный только маленьким мальчикам: обсуждалась, кто самая большая жопа, у кого самая большая жопа, чья жопа самая черная и т, п. Наконец, Билл произнес одно из запрещенных слов - он обвинил Джорджа в том, что тот - большая черная ЗАСРАННАЯ жопа - и оба они расхохотались. Смех Билла перешел в приступ кашля. Когда он стал задыхаться от кашля (лицо его приобрело сливовый оттенок, испугавший Джорджа), пианино снова замолкло. Оба мальчика посмотрели в сторону гостиной и услышали скрип отодвигаемого от пианино стула, и торопливые шаги матери. Билл уткнулся ртом в локтевой сгиб, пытаясь подавить кашель, и указал на бутыль с водой. Джордж налил ему стакан воды, и Билл ее тотчас выпил.
      Пианино снова заиграло - снова "к Элизе". Заика Билл никогда не забывал этой пьесы и даже много лет спустя у него по спине и по рукам бегали мурашки и падало сердце, когда он вспоминал: "Мама играла это в тот день, когда умер Джордж".
      - Ты больше не кашляешь, Билл?
      - Нет.
      Билл вытащил таблетку из коробочки с лекарствами, откашлялся, выплюнул мокроту в марлечку, скрутил ее и бросил в корзинку для мусора, стоявшую у кровати, в которой уже было полно марлевых комочков. Затем он открыл коробочку с парафином и положил кубик воска на ладонь. Джордж внимательно смотрел на Билла, но молчал и никаких вопросов не задавал. Джордж знал: когда Билл что-то делает, он не любит, чтобы с ним заговаривали, зато если будешь держать рот на замке, Билл сам все объяснит.
      Билл взял нож и отрезал маленький кусочек от кубика парафина.
      Он положил кубик в миску, зажег спичку и положил ее поверх парафина. Оба мальчика уставились на маленькое желтое пламя, а ветер на улице в это время стучал дождем в окна дома.
      - Нужно сделать кораблик водонепроницаемым, иначе он намокнет и потонет, сказал Билл. Говоря с Джорджем, он мало заикался, иногда вообще не заикался. А вот в школе заикание было настолько сильным, что становилось трудно говорить. Общение с одноклассниками прерывалось, и они отводили глаза в сторону, а Билл сидел, стиснув руками края парты, и лицо у него становилось красным под цвет волос, а глаза суживались в щелки, когда он силился выдавить слово из своей заикающейся глотки. Иногда - довольно часто - это получалось. Но порой усилия оказывались тщетными. Когда ему было три года, его сбило машиной и отбросило в сторону дома. Мама говорила, что тот несчастный случай и вызвал заикание. Но Джорджу иногда казалось, что отец, да и сам Билл не были в этом уверены.
      Кусочек парафина в миске почти полностью растаял. Пламя спички расползлось, стало синим в месте соприкосновения с картонной подпоркой, а затем потухло. Билл опустил палец в жидкость и тут же, обжегшись, отдернул. "Горячо" - сказал он. Через несколько секунд он снова окунул палец в жидкий воск и начал размазывать его по сторонам кораблика; воск быстро высыхал, приобретая молочный оттенок.
      - Можно мне? - спросил Джордж.
      - О'кей. Только не капни на одеяло, а то мама убьет тебя.
      Джордж опустил палец в парафин - очень теплый, но не горячий - и начал растирать его по другой стороне кораблика.
      - Не клади так много, жопа! - сказал Билл. - Ты хочешь утопить его в самом первом рейсе?
      - Нет-нет.
      - Тогда клади поменьше.
      Джордж закончил другую сторону, подержал кораблик в руках. Он стал чуть-чуть тяжелее, но не намного. - Холодно. Я пойду пущу его, - сказал Джордж.
      - Да, давай, - сказал Билл. Он вдруг устал - устал и выглядел не лучшим образом.
      - Жаль, что ты не можешь пойти, - сказал Джордж.
      Он действительно жалел. Правда, Билл любил командовать, но у него всегда были здравые идеи и он никогда не задавался. - Это ведь твой кораблик.
      - Он твой. Мне тоже жалко, что я не могу пойти.
      - Ну... - Джордж с корабликом в руках переминался с нот на ногу.
      - Надень дождевик, - сказал Билл, - а то подхватишь грипп, как я. А можешь заразиться и от моих микробов.
      - Спасибо Билл. А здоровский кораблик... - и он сделал то, что давно не делал, и чего Билл никогда не забывал: он наклонился и поцеловал брата в щеку.
      - Теперь наверняка заразишься, жопа, - сказал Билл, но при этом был очень доволен. Он улыбнулся Джорджу. - Отнеси все это назад, а то мама расстроится.
      - Конечно. - Джордж собрал весь материал для создания водонепроницаемости и вышел из комнаты. Кораблик лежал на парафиновой коробочке, коробочка - в миске.
      - Джордж?..
      Джордж обернулся и посмотрел на брата.
      - Будь осторожен.
      - Конечно. - Брови Джорджа удивленно поднялись. Так говорила мама, но не брат, пусть даже старший. Это было так же необычно, как и то, что он поцеловал Билла. - Конечно.
      Он ушел. Больше Билл никогда не видел его.
      3
      Теперь Джордж был здесь, гоняясь за своим корабликом по левой стороне Витчем-стрит. Он бежал быстро, но вода бежала быстрее, и его кораблик вырвался вперед. Он услышал все более усиливающийся гул и увидел, что в пятидесяти ярдах от холма вода из канавы стекает в еще открытый водосток. Джордж заметил, что из водостока торчала сломанная ветка с темной и блестящей, как у шкуры тюленя, корой. Кораблик на какое-то мгновение задержался там, а затем соскользнул внутрь. Вот куда занесло его кораблик!
      - Черт побери! - закричал Джордж в отчаянии.
      Он побежал быстрее, еще надеясь поймать кораблик. Потом нога его соскользнула, и он пошел враскорячку, ободрав колено и плача от боли. Передвигаясь таким образом, он увидел, как его кораблик качнулся дважды, но его в тот же миг подхватило потоком, и затем он исчез.
      - Черт возьми! - снова закричал Джордж и ударил кулаком по мостовой.
      Это причинило новую боль, и он снова заплакал. Так глупо потерять кораблик! Он поднялся и пошел к стоку. У края его он встал на колени, вперившись глазами вовнутрь. Падая в темноту, вода издавала глухой звук. Это был какой-то мистический звук. Он напоминал ему о... "Ух!" - этот звук вырвался из него, как разжатая пружина, и он отшатнулся.
      Там, внизу, были желтые глаза, глаза, которые он всегда себе представлял, но никогда в действительности не видел - у себя дома, в подвале. Это животное, подумал он бессвязно, какое-то животное, может быть, домашний кот, который застрял там...
      Все-таки он готов был бежать - бежать тотчас же, без оглядки, когда его внутренний регулятор оправился от шока, произведенного сверкающими желтыми глазами. Он почувствовал грубую поверхность щебенки и холодную воду пальцами. Он уже видел, как встает и ретируется, и тогда какой-то голос - совершенно разумный и довольно приятный голос - сказал ему оттуда: "Привет, Джорджи".
      Джордж заморгал и снова посмотрел вовнутрь. Он едва мог поверить тому, что видит; это было похоже на какую-то выдумку или на кино, где животные танцуют и разговаривают. Если бы он был на десять лет старше, он бы не поверил в то, что видит, но ему было не шестнадцать, а всего шесть лет.
      В канаве был клоун. Видно было неважно, но достаточно хорошо, чтобы Джордж Денбро убедился в том, что он видит. Это был клоун, похожий на клоуна в цирке или по телевизору. Он выглядел как нечто среднее между Бозо и Кларабель, который (или которая? - он никогда не знал точно, он это или она) гудел в рожок по утрам в крестильные субботы; только Боб Буффало мог понять Кларабель, и это всегда задевало Джорджа. Лицо клоуна в канаве было белым, с обеих сторон его плешивой головы торчали смешные клочья рыжих волос, а к губам налипла клоунская гримаса. Живи Джордж позже, ему бы прежде всего пришел в голову Рональд Макдональд, а вовсе не Бозо и Кларабель.
      Клоун держал в одной руке связку разноцветных воздушных шаров - словно разноцветные сочные плоды. А в другой руке - бумажный кораблик Джорджа.
      - Хочешь свой кораблик, Джордж? - улыбнулся клоун.
      Джордж улыбнулся в ответ. Он не мог не улыбнуться - улыбку клоуна нельзя было оставить без ответа.
      - Конечно, - сказал он.
      Клоун засмеялся. - Конечно! Это хорошо. Это очень хорошо! А как насчет шарика?
      - Ну.., конечно! - Джордж потянулся было, но затем нехотя убрал руку.
      - Мне не разрешают ничего брать у чужих. Так сказал папа.
      - Очень мудро с его стороны, - сказал, улыбаясь, клоун, устроившийся в канаве.
      "Как это я мог подумать, что у него желтые глаза?" - недоумевал Джордж. Они были ясными, живыми, голубыми - как у мамы, как у Билла. - Это очень мудро, конечно. Поэтому я хочу представиться. Джордж, я мистер Боб Грей, известный также как Танцующий Клоун Леннивайз. Леннивайз, познакомься с Джорджем Денбро. Джордж, познакомься с Леннивайзом. Теперь мы знаем друг друга. Я тебе не чужой, и ты мне не чужой. Правильно я говорю?
      Джордж хихикнул. - Думаю, что да. - Он потянулся снова - и снова убрал руку. - Как вы туда попали?
      - Буря сдула меня, - сказал Танцующий клоун. - Она одула весь цирк. Ты чувствуешь запах цирка, Джордж?
      Джордж весь подался вперед. Внезапно он почувствовал запах арахиса. Горячие жареные арахисовые орешки! И уксус! Белая масса, которую вы кладете на жаренные ломтики картофеля через отверстие в крышке. Он мог почувствовать запах сладкой ваты и жареных пончиков и слабый, но явственный запах испражнений дикого животного. Он уловил запах свежих опилок. И еще...
      И еще при всем при этом был запах потопа и гниющих листьев и мрачных теней. Запах был сырой и затхлый. Запах подвала.
      Но другие запахи были сильнее.
      - Вы уверены, что я чувствую его? - сказал он.
      - Хочешь свой кораблик, Джорджи? - спросил клоун. - Я повторяюсь, так как ты, по-видимому, не очень-то его жаждешь.
      Он, улыбаясь, протянул кораблик. На клоуне был мешковатый шелковый костюм с огромными оранжевыми пуговицами. Впереди болтался яркий галстук, на руках были большие белые перчатки, наподобие тех, что всегда носили добрый Микки Маус и Утенок Дональд.
      - Да, конечно, - сказал Джордж, глядя в водосток.
      - А шарик? У меня есть красные, и зеленые, и желтые, и голубые...
      - А они летают?
      - Летают? - Лицо клоуна расплылось в улыбке. - Да, конечно! Они летают! А вот сладкая вата...
      Джордж потянулся.
      Клоун схватил его за руку.
      И Джордж увидел, что лицо клоуна изменилось.
      То, что он увидел потом, было настолько ужасно, что все его наихудшие представления о подвале в сравнении с этим походили на сладкие грезы; то, что он увидел, помутило его рассудок.
      - Они летают, - сказало то, что было в канаве сиплым хихикающим голосом. Оно схватило руку Джорджа мертвой хваткой, оно утащило Джорджа в эту ужасную темноту, где вода бесновалась, клокотала и ревела так, как когда она несет груз обломков после страшнейшей бури в море. Джордж отпрянул от этой кромешной тьмы и начал кричать в дождь, безумно кричать в бледное осеннее небо, которое нависло над Дерри в тот день осенью 1957 года. Крик его был пронзительный и пронизывающий, и все, кто жил на Витчем-стрит - от начала улицы и до ее конца - поспешили к окнам или открыли двери. "Они летают, Джорджи, прорычало ОНО, они летают, и когда ты спустишься сюда со мной ты тоже полетишь".
      Плечо Джорджа ударилось о цемент в основании водостока, и Дейв Гарднер, который в тот день не пошел на работу из-за наводнения, видел маленького мальчика в желтом дождевичке, маленького мальчика, который кричал, извивался в водостоке, грязная вода заливала ему лицо, крики захлебывались и приглушались водой.
      "Все здесь плавает, - шипел хихикающий мерзкий голос, затем внезапно раздался звук, какой бывает, когда что-то рвется, вырвалась вспышка агонии, и Джордж Денбро больше ничего не узнал...
      Дейв Гарднер прибежал первым, и хотя прошло всего сорок пять секунд после первых криков, Джордж Денбро был уже мертв. Гарднер взял его сзади за дождевичок, вытащил на улицу.., и сам закричал, так как тело Джорджа перевернулось у него в руках. Левая сторона плаща у него было ярко-красная. Кровь стекала в сточную канаву из зияющей дыры, где раньше была левая рука. Кусок кости, ужасно яркий кусок кости, торчал из разорванной материи.
      Глаза мальчика смотрели в белое небо, и когда Дейв, шатаясь, в полной прострации шел по улице, а другие люди в суматохе бежали по ней, глаза стали наполняться дождем.
      Где-то внизу, в бушующей канализации, до предела заполненной нечистотами ("Никто не мог там тогда находиться говорил позже с негодованием, почти с яростью репортеру Дерри Ньюз шериф округа, - самого Геркулеса смело бы в том неистовствующем потоке"), кораблик Джорджа продолжал свой путь через темные отсеки и длинные бетонные проходы, в которых ревела и клокотала вода. Какое-то время он плыл бок о бок с мертвым цыпленком, желтые лапки которого стали почти прозрачными, а потом, где-то в восточной части города, цыпленок был снесен течением влево, в то время как кораблик продолжал плыть прямо.
      Через час, пока мать Джорджа приводили в чувство в реанимационной палате домашнего госпиталя Дерри и пока Заика Билл сидел ошеломленный, белый и безмолвный в постели, слушая хриплые рыдания отца в гостиной, где мать играла "к Элизе", когда Джордж уходил из дома, кораблик вырвался через лазейку, как пуля из дула ружья, и на огромной скорости устремился к шлюзу и далее в безымянный поток. Когда минут через двадцать он вышел в бурлящую, вспученную реку Пенобскот, вверху на небе явились первые проблески синевы. Буря кончилась.
      Кораблик погружался и всплывал, вода затекала вовнутрь, но он не тонул: два брата обезопасили его. Не знаю, где он в конце концов оказался, если это могло произойти; быть может, добрался до моря и плавает там вечно, как сказочный волшебный корабль. Я знаю о нем лишь то, что пересекая черту города Дерри, штат Мэн, он все еще плыл по воде, но с этого момента навсегда уходит из моего рассказа.
      Глава 2
      ПОСЛЕ ФЕСТИВАЛЯ
      (1984)
      1
      Адриан потому носил эту шляпу, позже говорил рыдая его друг в полиции, что он выиграл ее в конкурсе-фестивале как раз за шесть дней до своей смерти. Он гордился ею.
      - Он носил ее, потому что ЛЮБИЛ этот дерьмовый городишко, - орал полицейским его друг Дон Хагарти.
      - Спокойно, спокойно - нет необходимости в таких выражениях, - сказал Хагарти офицер Гарольд Гарднер. Гарольд был одним из четырех сыновей Дейва Гарднера. В тот роковой день, когда Дейв Гарднер нашел безжизненное, лишенное руки тело Джорджа Денбро, его сыну было шесть лет. А в этот день, спустя почти двадцать семь лет, ему было тридцать два и он начинал лысеть. Сознавая, какую горесть и боль испытывает сейчас Хагарти, Гарольд Гарднер в то же время понимал, что нельзя принимать его горести всерьез. Этот человек, если вообще его можно называть человеком, красил губы и носил атласные панталоны, так плотно его облегавшие, что вырисовывалась каждая складка на его члене. Горе горем, печаль печалью, а все же он без сомнения тронутый. Как и его друг, покойный Адриан Меллон.
      - Давай-ка провернем все сначала, - сказал коллега Гарольда, Джеффри Ривз. - Вы вдвоем вышли из Фэлкона и пошли по направлению к каналу. Что потом?
      - Сколько раз, идиоты, я вам должен пересказывать это? - продолжал орать Хагарти. - Они убили его! Они сделали из него котлету! И для них это просто обычный день в Мако Сити! Хагарти зарыдал.
      - Ну, еще раз, терпеливо повторил Ривз. - Вы вышли из Фэлкона. Что потом?
      2
      Внизу, в комнате следователей, двое других полицейских разговаривали со Стивом Дубей, юношей семнадцати лет; наверху в комнате для работы с несовершеннолетними еще двое допрашивали Джона Вебби Гартона, которому было восемнадцать; а в кабинете шефа полиции на пятом этаже сам шериф Эндрю Рейдмахер и помощник прокурора округа Том Бутильер допрашивали пятнадцатилетнего Кристофера Унвина. Унвин - на нем были стертые джинсы, засаленная, почти липкая рубашка и саперные ботинки - плакал. Рейдмахер и Бутильер хорошенько взялись за него, так как поняли, что он - самое слабое звено во всей этой цепочке.
      - Давай-ка провернем все сначала, - сказал Бутильер в этом кабинете, в то время как те же самые слова говорил Джеффри Ривз двумя этажами ниже.
      - Мы совершенно не хотели его убивать, - простонал Унвин. - Это все шляпа. Мы никак не могли поверить, что он еще может.., может носить свою шляпу после того, что перед тем сказал ему Вебби. Мы просто хотели припугнуть его.
      - За то, что он сказал, - вмешался Рейдмахер.
      - Да.
      - Джону Гартону, днем семнадцатого.
      - Да, за то, что он сказал Вебби. - Унвин залился слезами. - Но мы попытались спасти его, когда увидели, что он в беде.., во всяком случае, я и Стив Дубей.., мы совершенно не собирались его убивать!
      - Ну, ладно, Крис, не заливай, - сказал Бутильер. - Ты бросил тело бедняги в канал.
      - Да, но...
      - И вы втроем чистосердечно в этом признались. Мы это ценим, не правда ли, Энди?
      - В каком-то смысле да. Но каждый должен отвечать за свои поступки, Крис.
      - И потому, если врешь нам - нагадишь себе. Итак, ты бросил его в канал и через минуту увидел его, выходившего из Фэлкона со своим приятелем.
      - Нет! - горячо запротестовал Крис Унвин.
      Бутильер достал пачку "Мальборо", вытащил из нее сигарету, сунул ее в рот, и протянул пачку Унвину.
      - Сигарету?
      Унвин взял одну. Бутильеру пришлось осторожно поднести спичку к его губам, чтобы дать прикурить; губы Унвина дрожали.
      - Но когда ты заметил, что на нем шапка? - спросил Рейдмахер.
      Унвин глубоко затянулся, опустил голову так, что его засаленные волосы упали на глаза, выпустил дым из угреватого носа.
      - Угу, - сказал он еле слышно.
      Бутильер посмотрел на него, нахмурив брови. Но, хотя лицо его было суровым, тон был мягкий.
      - Что ты говоришь, Крис?
      - Я сказал, да. Кажется, видел. Сбросить его, но не убить. - Он взглянул на них. Лицо безумное и несчастное. Он до сих пор не мог взять в толк, сколь большие перемены произошли с ним с тех пор, как ушел из дома с двумя своими друзьями и затем в 7.30 вечера накануне того дня отправился на праздник дней Канала. - Но не убить! - повторил он. А тот парень под мостом... Я до сих пор не знаю, кто это был.
      - Что еще за парень? - спросил Рейдмахер без особого интереса. Они слышали эти россказни и раньше, но никто из них не верил этому - рано или поздно обвиняемые в убийстве вытаскивают этого таинственного другого парня. Бутильер называл это: "Синдром вооруженного человека, в честь старого телесериала "Дезертир".
      - Парень в клоунском костюме, - сказал Крис Унвин и затрясся. - Парень с шарами.
      3
      Фестиваль дней Канала, который проходил с пятнадцатого по двадцать первое июля, проходил с огромным успехом, с этим было согласно большинство жителей Дерри: нужное мероприятие для имиджа города в моральном плане, и.., для бумажника. Недельный фестиваль был приурочен к столетию открытия Канала, проходившего через центр города. Этот канал полностью открыл Дерри для торговли лесом с 1884 по 1910 гг. Этот Канал вызвал бум вокруг Дерри.
      Город приводили в порядок с востока на запад и с севера на юг. Досаждавшие жителям ямы и колдобины, к которым не притрагивались в течение десяти или более лет, были аккуратно заделаны. Внутри здания ремонтировались, внутри и снаружи их красили свежей краской. Самые непристойные мрачные высказывания типа: УБИВАЙТЕ ВСЕХ ДУРИКОВ или СПИД ОТ БОГА, КРУТЫЕ ПЕДЫ!
      - были счищены песком со скамеек и деревянных обшивок маленького пешеходного перехода через канал, известного под названием Мост Поцелуев.
      В трех пустых витринах магазинов в центре города был устроен музей, посвященный Дням Канала и представленный экспонатами Микаэля Хинлона, местного библиотекаря и любителя-историка. Старейшие семейства города добровольно отдавали на обозрение свои бесценные сокровища, и в течение фестивальной недели около сорока тысяч жителей платили по 25 центов каждый, чтобы посмотреть на ресторанное меню 1890-х годов, топоры лесорубов 1880-х годов, детские игрушки 1920-х годов, а также около двух тысяч фотографий и девять частей кинокартины из жизни города за последние сто лет.
      Спонсором музея выступило Деррийское женское общество, которое не пропустило некоторые из предложенных Хинлоном экспонатов и фотографий (например, фотографии банды Брэдли после известного налета). Но все сходились на том, что экспозиция имела огромный успех, а окровавленное старье в общем-то никто особо не хотел видеть.
      Куда важнее было подчеркнуть положительное и закрыть глаза на отрицательное, как поется в старой песне.
      В Дерри-парке под огромным полосатым тентом каждый вечер играл оркестр. В Бассей-парке был организован карнавал с катанием верхом и играми, в которых участвовали местные жители. Специальный трамвай каждый час колесил по историческим местам города; его маршрут заканчивался в кричащем веселом денежном конвейере.
      Именно здесь Адриан Меллон выиграл ту шапку, которая его убьет, бумажный цилиндр с цветком и лентой, на которой было написано: Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ!
      4
      - Я устал, - сказал Джон Вебби Гартон. Как и два его приятеля, он был одет в подражание - и совершенно при этом неосознанное - Брюсу Спрингстину, хотя, если бы его спросили, он наверняка назвал бы Спрингстина занудой, а восторженно отозвался о таких "крутых" группах металл, как "Деф Леппард", "Гвистид Систер" или "Джудас Прист". Рукава его простенькой футболки порвались, обнажив хорошо развитые мускулы рук. Густые темные волосы спадали на один глаз - это скорее было позаимствовано у Джона Сугара Мелленкампа, чем у Спрингстина. На руках была синяя татуировка - скрытые символы будто нарисованные ребенком. - Я не хочу больше говорить.
      - Расскажи нам только о том, что было на ярмарке во вторник днем, - сказал Пол Хьюз.
      Хьюз устал, он был шокирован и напуган всей этой омерзительной историей. О финале Дней Деррийского канала знали все, думал он, но никто не осмелился бы поместить сообщение об этом в ежедневную сводку новостей. А если бы осмелился, она выглядела бы так:
      Суббота, 9.00 вечера заключительный концерт оркестра (принимают участие оркестр средней школы Дерри и музыканты-любители общества парикмахеров).
      Суббота, 10.00: большой праздничный фейерверк.
      Суббота, 10.35: ритуальное жертвоприношение.
      Адриана Меллона официально завершает Дни Канала.
      - Насрать на ярмарку, - ответил Вебби.
      - Только о том расскажи, что ты сказал Меллону и что он тебе ответил.
      - О, Боже! - Вебби закатил глаза.
      - Давай, Вебби, - сказал коллега Хьюза.
      И Вебби Гартон снова начал рассказывать.
      5
      Гартон увидел их двоих, Меллона и Хагарти; они жеманно держали друг друга за талию и хихикали, как парочка девчонок. Сначала он и вправду подумал, что это девчонки. Но тут узнал Меллона, которого ему показывали раньше. Потом он увидел, как Меллон повернулся к Хагарти.., и они поцеловались. "О, люди, я торчу!" - крикнул Вебби, почувствовав отвращение.
      С ним были Крис Унвин и Стив Дубей. Когда Вебби указал на Меллона, Стив Дубей сказал, что другого лидера зовут кажется Дон какой-то и что он брал парня из хайхичинга в Дерри и пытался что-то проделать с ним.
      Меллон и Хагарти направились к трем мальчикам - в сторону выхода с карнавала. Вебби Гартон потом рассказывал офицерам Хьюзу и Конли, что его "гражданская гордость" была уязвлена зрелищем дерьмового пидера, на котором была шляпа со словами Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ. Это была дурацкая шляпа - бумажная имитация цилиндра с огромным цветком, торчащим сверху и кланяющимся во все стороны. Дурацкая эта шляпа очевидно уязвила гражданскую гордость Вебби даже больше, чем сам Меллон.
      Когда Меллон и Хагарти проходили мимо, обняв друг друга за талию, Вебби Гартон крикнул:
      - Я заставлю тебя съесть свою шляпу, дерьмовый пед!
      Меллон повернулся к Гартону, кокетливо закатив глаза, и сказал:
      - Если ты хочешь есть, дорогой, я могу найти тебе кое-что повкуснее моей шляпы.
      - Сейчас перекрою рожу этому ублюдку - решил Вебби Гартон. - НИКТО никогда не предлагал мне сосать, НИКТО.
      Он двинулся к Меллону. Приятель Мелона Хагарта, встревоженный и попытался оттащить Меллона, но Меллон стоял и улыбался. Гартон потом говорил офицерам Хьюзу и Конли, что он был совершенно уверен: у Меллона было что-то на уме. Да, было, соглашался Хагарти, когда эту идею подбросили ему офицеры Гарднер и Ривз. У него на уме была парочка жареных пончиков с медом, карнавал и весь этот день. Поэтому он не мог осознать реальной угрозы, которую являл собой Вебби Гартон.
      - Таким был Адриан, - сказал Дон, промокая глаза тряпочкой и размазывая тени с блестками, которые он накладывал на веки.
      - У него не было защитного слоя. Он был из тех дураков, для которых все всегда будет о'кей.
      Гартон, видимо, был так глубоко уязвлен, что, не почувствовал даже, как что-то коснулось его локтя. То была дубинка полицейского. Он обернулся и увидел Фрэнка Макена, блюстителя порядка.
      - Ничего, паренек, - сказал Макен Гартону. - Ты думай о своих делах и оставь в покое тех веселых парней. Веселись.
      - Да. Вы слышали, что он сказал мне? - возбужденно спросил Гартон. Теперь к нему присоединились Унвин и Дубей - во избежание беды они пытались оттащить Гартона, но Гартон оттолкнул их и повернулся к ним с кулаками. Его мужскому самолюбию нанесено оскорбление, которое должно быть отомщено. НИКТО не предлагал ему сосать, НИКТО.
      - Я не думаю, что он тебя оскорбил, - сказал Макен. - Это ты заговорил с ним первый, я уверен. Давай, сынок, двигай отсюда. Не заставляй меня повторять это.
      - Он сказал мне такое.
      - Тебя это беспокоит? - спросил Макен, кажется, искренне заинтересовавшись, и Гартон залился отвратительной красной краской.
      В ходе этого обмена мнениями Хагарта все более отчаянно пытался оттащить Адриана Меллона от места происшествия. Наконец, ему это, удалось.
      - Та-та, любовь! - развязно бросил Адриан через плечо.
      - Заткнись, ты! - сказал Макен. - Проваливай отсюда.
      Гартон хотел броситься на Меллона, но Макен схватил его.
      - Я ведь могу забрать тебя, друг мой, - сказал Макен, - хотя в принципе действуешь ты неплохо.
      - Встречу тебя еще раз - врежу! - крикнул Гартон вслед удалявшейся парочке, и они обернулись. - И если на тебе опять будет эта дурацкая шляпа, убью! Этому городу педы не нужны!
      Не оборачиваясь, Меллон помахал пальцами левой руки - ногти у него были накрашены вишневой краской - и пошел, еще больше виляя задом. Гартон снова сделал рывок.
      - Еще одно слово или движение - и ты пойдешь со мной, - мягко сказал Макен. - Поверь, мой мальчик, что сказал, то и сделаю.
      - Пошли, Вебби, - встревожено сказал Крис Унвин. - Меллон ушел.
      - Вам что, нравятся такие малые, а? - спросил Макена Вебби, игнорируя Криса и Стива.
      - К любителям задницы я совершенно равнодушен, - сказал Макен. - Но я - за порядок и спокойствие, а ты нарушаешь то, что я люблю, морда! Ну что, хотите пойти со мной в обход или как?
      - Давай, Вебби, - спокойно сказал Стив Дубей. - Пойдем поедим пирожки с сосисками.
      И Вебби пошел, изливая свой гнев в эмоциональных жестах и то и дело отбрасывая падавшие на глаза волосы.
      Макен, который также дал показание наутро после смерти Адриана Меллона, сказал:
      - Последнее, что я услышал, когда он отошел с дружками, было: "Встречу его еще раз - ЗДОРОВО ВРЕЖУ".
      6
      - Я должен поговорить с матерью, - в третий раз сказал Стив Дубей. - Она мне нужна, чтобы смягчить отчима, иначе дома будет кромешный ад.
      - Через некоторое время, - сказал ему офицер Чарлз Аварино. И Аварино, и его напарник, Барни Моррисон, знали, что Стив Дубей не пойдет вечером домой и еще много-много вечеров его не будет дома. По-видимому, парень не представлял, насколько серьезными было это задержание, и Аварино не удивился, узнав позже, что Дубей в шестнадцать лет бросил школу. Даже после третьей отсидки в седьмом классе умственное его развитие сильно отставало от сверстников.
      - Расскажи нам, что случилось, когда ты увидел, как Меллон выходит из Фэлкона, - предложил Моррисон.
      - Нет, лучше не надо.
      - Почему? - спросил Аварино.
      - Я уже и так рассказал слишком много.
      - Ты пришел рассказывать, не правда ли? - сказал Аварино.
      - Ну.., да.., но...
      - Послушай, - сказал Моррисон с теплотой в голосе, садясь рядом с Дубеем и протягивая ему сигарету, - как ты думаешь, я и Чик - мы похожи на лидеров?
      - Не знаю...
      - Мы ПОХОЖИ на лидеров?
      - Нет, но...
      - Мы твои друзья, Стивио, - сказал торжественно Моррисон, - и поверь мне, тебе, и Крису, и Вебби - вам всем нужны сейчас друзья. Потому что завтра каждое обливающееся кровью сердце будет требовать вашей крови, ребята.
      Стив Дубей выглядел слегка встревоженным. Но Аварино, хорошо читающий кошачьи мысли этого увальня, подозревал, что он опять думает об отчиме. И хотя Аварино не питал пристрастия к веселенькой компании Дерри как любой полицейский, он бы радовался, если бы "Фэлкон" навсегда закрыли, - он с удовольствием бы сам отвез Дубея домой. И с неменьшим удовольствием держал бы Дубея за руки, пока отчим лупил, делал бы из него отбивную. Аварино не любил гомосексуалистов, но это отнюдь не означало, что их можно мучить и убивать. С Меллоном расправились жестоко. Когда его вытащили из-под моста через канал, его вытаращенные от ужаса глаза были открыты. А этот парень совершенно не представляет, чему он способствовал.
      - Мы не собирались врезать ему, - повторил Стив. Он пошел на попятный и слегка смутился.
      - И потому хотите выйти отсюда вместе с нами, - сурово сказал Аварино.
      - Давай-ка, выкладывай факты, а не заливай. Правда, Барни?
      - Сущая правда, - согласился Моррисон.
      - Ну, так что ты скажешь? - терпеливо добивался Аварино.
      - Ладно... - сказал Стив и медленно начал рассказывать.
      7
      Когда в 1973 г. Элмер Курти открывал Фэлкон он рассчитывал, что его клиентура будет состоять в основном из пассажиров автобусов - конечная станция, находящаяся по соседству, обслуживала три разные направления: Трейлвейз, Грейхаунд и Арустук Саунти.
      Однако же он не учел, что автобусами ездят женщины и семьи с маленькими детьми. К тому же, многие пассажиры держали собственные бутылки в черных сумках и из автобуса предпочитали не выходить. Те же, кто выходил - обычно солдаты или моряки, - хотели не более, чем кружку-другую пива - ведь за десятиминутную стоянку хорошенько не заложишь.
      Курти начал сознавать эти простые премудрости к 1977 году, но было уже слишком поздно: он крепко задолжал по счетам и совершенно не знал, как избавиться от красных чернил в графе "задолженность". Ему пришла мысль сжечь это место, чтобы получить страховку, но для этого надо было нанять профессионалов, иначе ведь попадешься, а он не имел ни малейшего представления, где сшиваются профессиональные поджигатели.
      В феврале того года он решил: до 4 июля будь что будет, а если к тому времени ничего не изменится, он просто выйдет из соседней двери, сядет на автобус до Грейхаунда и посмотрит, как там, во Флориде.
      Но в последующие пять месяцев бар вдруг стал процветать - его бар, выкрашенный изнутри черным с золотом и украшенный чучелами птиц (брат Элмера Курти был набивщиком чучел, специализировался на птицах, и после его смерти все это досталось Элмеру). Если раньше он наполнял шестьдесят кружек пива и от силы двадцать стаканов разных напитков за вечер, то теперь спрос увеличился до восьмидесяти кружек пива и до ста, ста двадцати, а то и до ста шестидесяти стаканов напитков...
      Его клиенты были молодые, вежливые, почти сплошь мужчины. Многие из них одевались возмутительно вызывающе, но в те годы такая одежда была еще нормой. Примерно до 1981 года они не представлял, что его постоянные посетители исключительно гомики. Расскажи он это жителям Дерри, они бы рассмеялись, решив, что Элмер Курти их просто разыгрывает, а между тем это было совершенной правдой. Как человек, которому изменяет жена, он узнал последним.., а к тому времени, когда узнал, ему было уже наплевать. Бар делал деньги, и хотя в Дерри было еще четыре бара, которые приносили доход, Фэлкон был единственным, где шумные завсегдатаи регулярно не устраивали погромов. Во-первых, здесь не бывало женщин, из-за которых обычно возникают драки, а эти мужчины, педы или не педы, по-видимому, владели секретом ладить друг с другом, в отличие от их гетеросексуальных коллег.
      Когда Курти узнал о сексуальных предпочтениях своих завсегдатаев, его слуха стали достигать дикие россказни о Фэлконе. На самом деле рассказывалось это уже задолго до 1981 года. Но Курти просто не слышал. Он пришел к выводу, что самыми вдохновенными рассказчиками, смаковавшими детали, были мужчины, которые так боятся за свою шкуру, что их веревкой не затащить в Фэлкон.
      Согласно их рассказам, в Фэлконе в любое время ночи можно увидеть танцующих мужчин, тесно прижавшихся друг к другу, групповую мастурбацию прямо на полу дансинг-холла, французские поцелуи в баре, сношение в ванных комнатах. Якобы где-то в глубине была комната для желающих провести некоторое время на Башне Могущества - там находился громила в фашистской униформе, у которого до плеча была смазана рука и который был бы очень не прочь позаботиться о вас.
      На самом деле все это было неправдой. Те, кто заходили в Фэлкон с автобусной станции, чтобы выпить пива или виски с содовой, не замечали там ничего экстраординарного. Гомиков, правда, много, но вообще-то обычный бар, каких тысячи в стране. Клиенты - гомики, но ведь гомик - не синоним дурака. Если им желательны были крайности, они ехали в Портленд. Если много крайностей - в Нью-Йорк или Бостон. Дерри же был маленьким провинциальным городишкой, и небольшое сообщество гомиков ценило крышу, под которой могло спокойно существовать.
      Дон Хагарти к марту 1984 года был уже завсегдатаем Фэлкона, а однажды появился там с Адрианом Меллоном.
      К концу апреля даже Элмеру Курти, которого мало беспокоили такие вещи, стало очевидным, что они состоят в любовной связи.
      Хагарти был чертежником в одной технической конторе в Бангоре. Адриан Меллон был свободным писателем и печатался повсюду, где только мог: в журналах авиакомпаний, конфессиональных, региональных, порно-журналах, воскресных приложениях. Он работал над романом, хотя это сомнительно: уж больно давно он его начал - на третьем курсе колледжа, двенадцать лет тому назад.
      Он приехал в Дерри написать очерк о Канале - у него было задание от "Нью Ингленд Бевейз" - вполне пристойного журнала, выходящего в Конкордии раз в два месяца. Адриан Меллон взялся за это задание, так как "Байвейз" обеспечивал ему трехнедельное содержание, включая симпатичный номер в деррийской гостинице, а на то, чтобы собрать требуемый для очерка материал, ему хватило бы пять дней. Еще две недели он мог собирать материал для других очерков.
      Но в этот трехнедельный период он встретил Дона Хагарти, и вместо того, чтобы возвратиться назад, в Портленд, когда кредит был исчерпай, он нашел себе маленькую квартирку на Коссут-лейн. Он прожил там всего шесть недель. Потом он пошел с Доном Уягатуги
      8
      То лето, как сказал Хагарти Гарольду Гарднеру и Джеффу Ревзу, было самым счастливым в его жизни - это должно было насторожить его, ведь известно, что судьба немилостива к таким парням, как он.
      Только неожиданное безрассудное отношение Адриана к Дерри сказал он, бросало тень на их жизнь. У Адриана была футболка с надписью "И Мэн не плохой - но Дерри великий!" У него был пиджак старшеклассников школы "Деррийские Тигры". И, конечно, шляпа. Ему необходима была живая атмосфера и поддержка со стороны. Похоже, в этом что-то было: около года назад в его манерах появилась некая томность.
      - Он действительно работал над романом? - спросил Гарднер Хагарти, просто так, желая сделать ему приятное.
      - Да, он сочинял роман. Он сказал, что это, наверно; страшный роман, но дальше он не будет таким страшным, нескончаемым. Он думал окончить его к своему дню рождения, в октябре. Конечно, он не знал, какой Дерри на самом деле; думал, что знает, но слишком недолго здесь пробыл, чтобы получить истинное впечатление от Дерри. Я все время говорил ему это, но он не слушал.
      - А какой Дерри, Дон? - спросил Ривз.
      - Он очень похож на старую увядшую проститутку, которая кокетничает и жеманничает, - сказал Дон Хагарти.
      Оба полицейских уставились на него в тихом изумлении.
      - Это ПЛОХОЕ место, - сказал Хагарти. - Клоака. Вы, два парня, не знаете этого? Вы, два парня, прожили здесь всю жизнь и не ЗНАЕТЕ этого?
      Никто не ответил. Чуть погодя Хагарти ушел.
      9
      Пока Адриан Меллон не вошел в его жизнь, Дон намеревался уехать из Дерри. Он пробыл там уже три года, главным образом потому, что согласился на долгосрочную аренду квартиры с самым фантастическим в мире видом на реку, но теперь аренда подошла к концу, и Дон был рад. Больше не надо будет ездить туда-сюда, в Бангор и обратно. Больше не будет таинственных происшествий - в Дерри, как он однажды сказал Адриану, всегда было что-то роковое. Быть может, Адриан и считал Дерри великим городом, но это испугало Дона. Какая-то мрачная гомофобия была свойственна этому городу, гомофобия, настолько ярко выраженная городскими проповедниками равно как и надписями в Бассей-парке, что это сразу бросалось в глаза. Хагарти указал на это Адриану. Но тот рассмеялся.
      - Дон, в каждом городишке в Америке есть контингент, который ненавидит гомосексуалистов, - сказал он. - Не говори мне, что ты не знаешь. В конце концов, это эпоха Ронн Морона и филлиса Хауелая.
      - Пошли со мной в Бассей-парк, - ответил Дон, увидев, что Адриан в самом деле считает, будто Дерри не хуже любого другого ярмарочного городка в глубинке Штатов. - Я хочу тебе кое-что показать, любовь моя.
      Они поехали в Бассей-парк - это было в середине июня, приблизительно за месяц до убийства Адриана, как сказал Хагарти полицейским. Он привел Адриана в мрачную темень Моста Поцелуев, от которого на расстоянии пахнуло вонью. Он показал на одну из надписей. Адриану пришлось зажечь спичку, чтобы прочесть ее: ПОКАЖИ МНЕ СВОЙ ХЕР, И Я ЕГО ОТРЕЖУ.
      - Я знаю, как люди относятся к гомикам, - спокойно сказал Дон Адриану. Меня избили на автостоянке в Дейтоне, когда я был подростком; несколько парней в Портленде бросили мои ботинки в огонь перед баром, а его владелец, толстокожий кот, сидел в своей тачке и ржал. Я много видел.., но я никогда не видел ничего подобного. Посмотри вот здесь.
      Другая спичка осветила: ВБИВАЙТЕ ГВОЗДИ В ГЛАЗА ВСЕМ ПЕДЕРАСТАМ (ВО ИМЯ ГОСПОДА)!
      - Все авторы этих призывов страдают глубоким психическим расстройством. Мне легче было бы считать, что это делает один человек, один изолированный больной, но... - Дон указал рукой на Мост Поцелуев. - Здесь много этого.., и я не верю, будто все это сделал один человек. Вот почему я хочу уехать из Дерри, Эйд. Здесь слишком много людей, по-видимому, тяжело больных психически.
      - Ладно, подожди, пока я закончу роман, о'кей? Ну пожалуйста! Октябрь, я обещаю, не позже. Здесь воздух лучше.
      - Он не знал, что нужно остерегаться воды, - с горечью сказал Дон Хагарти.
      10
      Том Бутильер и шеф полиции Рейдмахер подались вперед, оба они молчали. Крис Унвин сидел с опущенной головой, и глядя в пол, монотонно рассказывал. Это было как раз то, что они хотели услышать: то, что определит судьбу этих подонков; по меньшей мере двое из них попадут в Томастон.
      - На ярмарке ничего хорошего уже не было, - сказал Унвин. - Они все разобрали. Они уже повесили вывеску "закрыто". Все было закрыто, кроме детских катаний. Поэтому мы прошли мимо игр и Вебби увидел аттракцион "Бросай, пока не выиграешь", и он заплатил пятьдесят центов и увидел шляпу, которую держал на голове тот дурик, и он бросал, но все промазывал, и с каждым разом настроение у него все больше портилось. А Стиву (этот парень всегда всех подстрекает) все было по фигу, потому что он принял ту пилюлю, знаете? Я не знаю, что за пилюля. Красная такая. Может быть, даже дозволенная. Он стал подначивать Вебби: "Эх ты, даже не можешь выиграть шляпы того дурика, ты, должно быть, пропащий, если не можешь даже выиграть той шляпы". Я даже подумал, сейчас бебби ударит его. В конце концов женщина дала ему приз, хотя он его и не выиграл. Просто хотела от нас избавиться. Хотя не знаю. Может и нет. Но я думаю, хотела. Шумелку такую дала, знаете? В нее дуешь, а она развертывается и издает звук, словно пернул кто, знаете? У меня была одна. Я получил ее на Хэллоуин или на Новый год, или на какой-то херовый день рождения, кажется, она была здоровская, только я потерял ее. Или может быть, кто-то увел ее из кармана на этой херовой спортплощадке в школе, знаете? Так вот, ярмарка закрывается и мы уходим, а Стив все еще цепляется к Вебби, не мог мол выиграть шляпы того дурика, знаете, и Вебби помалкивает, а я знаю, что это плохой признак; надо, думаю, тему сменить, а чего придумать - не знаю. Приходим мы, значит, на стоянку автомобилей, Стив говорит: ты куда хочешь идти? Домой?
      А Вебби в ответ: давай-ка подрулим сначала к Фэлкону, посмотрим, нет ли там поблизости того дурика.
      Бутильер и Рейдмахер обменялись взглядом. Бутильер приложил палец к щеке: этот недоносок в саперных ботинках не подозревает, что речь идет об убийстве первой степени.
      - Я с ними не иду, я собираюсь домой, а Вебби говорит: "Ты что, испугался идти к тому дуриковому бару?" Ну я пошел, черт! А Стив все подначивает: "Пойдем размажем какого-нибудь дурика! Пойдем размажем какого-нибудь дурика!.."
      11
      По времени все выходило так, что срабатывало против всех и каждого. Адриан Меллон и Дон Хагарти вышли из бара Фэлкон после двух кружек пива, прошли мимо автобусной остановки, а затем соединили руки. Бездумно взялись за руки - и все. Было 10.20. Они дошли до угла и повернули налево.
      Мост Поцелуев был почти в полумиле отсюда вверх по течению реки. Они намеревались пересечь Главный мост, который был не столь живописным. Речка Кендускеаг текла спокойно, вода по крайней мере на четыре фута не доходила до бетонных надолбов.
      Когда машина поравнялась с ними (Стив Дубей заметил их обоих, когда они выходили из Фэлкона, и ликующе указал на них), они были уже у пролета.
      - Врежь, врежь! - кричал Вебби Гартон. Двое мужчин как раз только что прошли под светофором, и он отметил то, что они держались за руки. Это разъярило его.., но еще больше его разъярила шляпа. Огромный бумажный цветок кланялся во все стороны. - Врежь, черт возьми!
      И Стив врезал.
      Крис Унвин отрицал свое активное участие в том, что последовало, но Дон Хагарти утверждал иное. Он сказал, что Гартон вышел из машины еще до того, как она остановилась, а два другие быстро его догнали. Был разговор. Нехороший разговор. Со стороны Адриана в тот вечер не было никакого намека на дерзость или фальшивое кокетство, он понял, что они с Хагарти попали в беду.
      - Дай мне эту шляпу, - сказал Гартон, - дай мне ее, дурик.
      - Если я дам ее, вы оставите нас в покое? - Адриан хрипло дышал, только что не кричал от страха, переводя взгляд с Унвина на Дубея и на Гартона. Глаза его были полны ужаса.
      - Давай же мне эту хреновину!
      Адриан протянул шляпу. Гартон достал нож из переднего левого кармана джинсов и разрезал ее на два куска. Он потер эти куски о зад своих джинсов. Затем бросил их под ноги и растоптал.
      Дон Хагарти отпрянул назад, пока их внимание было разделено между Адрианом и шляпой - сказал, что искал полицейского.
      - Теперь вы разрешите нам у... - начал Адриан Меллон, и вот тогда Гартон ударил его в лицо, отбросив на ограждение моста. Адриан закричал, схватившись руками за рот. По пальцам его текла кровь.
      - Эйд! - закричал Хагарти и бросился ему на помощь. Дубей подставил ему подножку. Гартон ударил его ботинком в живот, выбросил с пешеходной части на проезжую. В это время проезжала какая-то машина. Хагарти поднялся на колени и крикнул. Она не остановилась. Водитель, сказал он Гарднеру и Ривзу, даже не оглянулся.
      - Заткнись, дурик! - сказал Дубей и ударил его в скулу. Хагарти упал на бок в водосток, в полубессознательном состоянии.
      Через несколько минут он услышал голос Криса Унвина. Тот советовал ему убираться, пока он не получил того, что сейчас получает его приятель. Унвин в своих показаниях подтвердил это Хагарти слышал глухие удары и крик своего любовника. Так кричит кролик в силках, говорил он в полиции. Хагарти отполз к перекрестку, к яркому свету автобусной стоянки, и, когда оказался на достаточном расстоянии, обернулся.
      Адриана Меллона, весившего примерно фунтов сто тридцать пять, совершенно мокрого, пинали от Гартона к Дубею, от него к Унвину, словно в какой-то игре с тремя участниками. Тело его тряслось и глухо шлепалось на землю, как тело тряпичной куклы. Они толкали его, били, рвали одежду. Хагарти видел, как Гартон ударил Адриана в промежность. Волосы Адриана прилипли к лицу. Кровь хлестала изо рта и насквозь промочила его рубашку. Вебби Гартон носил два тяжелых кольца на правой руке: одно - кольцо деррийской школы, другое он сделал сам в школьной мастерской - переплетение медные буквы ДБ. Буквы эти означали "Дед Багз" - группа металл, которой он восторгался. Кольца разорвали верхнюю губу Адриана и выбили три зуба сверху.
      - Помогите! - кричал Хагарти. - Помогите! Помогите! Они убивают его! Помогите!
      Дома на Мейн-стрит оставались темными и таинственными. Никто не пришел на помощь - даже из белого островка света - с автобусной станции. А ведь люди там были! Он видел их, когда вместе с Эйдом проходил мимо. Никто из них не пришел на помощь? Никто?
      "Помогите! Помогите! Они убивают его, помогите, пожалуйста, ради Бога!"
      - Помогите, - донесся до Дона Хагарти слабый шепот.., а вслед затем хихиканье.
      - Задницын ублюдок! - кричал теперь Гартон.., кричал и смеялся. Все трое, как сказал Хагарти Гарднеру и Ривзу, хохотали, избивая Адриана. - Задницын ублюдок!
      - Задницын ублюдок! Задницын ублюдок! Задницын ублюдок! - подпевал, смеясь, Дубей.
      - Помогите, - снова послышался слабый голос, и потом - смешок - будто голос беззащитного ребенка.
      Хагарти посмотрел вниз и увидел клоуна - и именно с этого момента Гарднер и Ривз начали скептически относиться ко всему, что сказал Хагарти, потому что все остальное было бредом лунатика. Однако потом, вспомнив, что Унвин тоже видел клоуна - или сказал, что видел, - Гарднер почувствовал себя озадаченным - у него появились мысли иного порядка. У его напарника либо никогда не было мыслей, либо он не признавался в них.
      Клоун, как сказал Хагарти, напоминал и Рональда Макдональда и старого телевизионного клоуна Бозо - а может так ему только показалось. Клочья рыжих волос торчали у него во все стороны, что и давало повод сравнивать его с Макдональдом и Бозо. Но по зрелом размышлении оказывалось, что он вовсе не был похож на них. Улыбка на белом блине нарисована красным, а не оранжевым, и глаза отливают таинственным серебряным блеском. Контактные линзы, возможно.., хотя и тогда что-то ему подсказывало, и сейчас, что серебро, возможно, было настоящим цветом его глаз. На клоуне был мешковатый костюм с большими оранжевыми пуговицами-помпонами; на руках - картонные рукавицы.
      - Если вам нужна помощь. Дон, - сказал клоун, - возьмите себе шарик.
      И он предложил связку, которую держал в руке.
      - Они летают, - сказал клоун. - Мы здесь внизу все летаем; очень скоро ваш приятель тоже полетит.
      12
      - Этот клоун назвал тебя по имени, - сказал Джефф Ривз бесцветным голосом. Он посмотрел через склоненную голову Хагарти на Гарольда Гарднера и подмигнул ему.
      - Да, - сказал Хагарти, не поднимая взгляда. - Я знаю его голос.
      13
      - Итак, затем вы сбросили его, - сказал Бутильер, - сбросили задницына ублюдка.
      - Не я! - сказал Унвин, взглянув вверх. Он убрал рукой спадавшие на глаза волосы и в упор посмотрел на полицейских. - Когда я увидел, что они в действительности хотят сделать, я пытался оттолкнуть Стива, так как знал, что так парня можно изувечить... Футов десять было до воды..."
      До воды было двадцать три фута. Один из патрульных шефа полиции уже сделал замер.
      - Он был похож на сумасшедшего. Те двое продолжали вопить "Задницын ублюдок! Задницын ублюдок!", а затем подняли его. Вебби держал его за руки, а Стив за штаны сзади и.., и...
      14
      когда Хагарт увидел, что они делают, он рванулся к ним, крича во весь голос:
      - Нет! Нет! Нет!
      Крис Унвин оттолкнул его, и они с Хагарти упали в кучу металлической стружки на пешеходной дорожке. - Ты тоже хочешь туда? - прошипел Унвин. Беги, щенок!
      Они скинули Адриана Меллона с моста в воду. Хагарти услышал всплеск.
      - Давайте сматываться отсюда, - сказал Стив Дубей. Он и Вебби пятились к машине.
      Крис Унвин подошел к перилам и посмотрел вниз. Сначала он увидел Хагарти, ползущего по заросшей сорняками, заваленной отбросами насыпи к воде. Затем он увидел клоуна. Одной рукой клоун вытаскивал Адриана; в другой руке были шары. С Адриана стекала вода, он задыхался, стонал. Клоун вращал его голову и во весь рот улыбался Крису. Крис сказал, что он видел его сверкающие серебром глаза и его оскаленные зубы - большие, огромные зубы, сказал он.
      - Как у льва в цирке, - сказал он. - Я имею в виду, что они такие же большие.
      Затем, сказал он, он увидел, как клоун закидывает руку Адриана ему на голову.
      - Что потом, Крис? - спросил Бутильер. Слушать такое ему надоело. Сказки наскучили ему с восьми лет.
      - Да-да, - сказал Крис. - Это было, когда Стив схватил меня и пихнул в машину. Но... Я думаю, он укусил его подмышкой. Крис снова посмотрел на полицейских, но теперь неуверенно. - Я так думаю, он это сделал. Укусил его подмышкой. Как будто хотел съесть его. Как будто хотел съесть его сердце.
      15
      - Нет, - сказал Хагарти, когда ему представили версию Криса Унвина в форме вопросов. Клоун не вытаскивал и не тащил Эйда, во всяком случае, он этого не видел. До определенного момента клоун, по-видимому, был сторонним наблюдателем.
      Клоун, как сказал Хагарти, стоял на дальнем берегу обхватив руками мокрое тело Эйда. Правая несогнутая рука Меллона, торчала из-за головы клоуна, а глаза клоуна вперились в правую подмышку Эйда, но он не кусал его, он улыбался. Хагарти увидел, что он смотрит из-под руки Эйда и улыбается.
      Руки клоуна сжались, и Хагарти услышал, как затрещали ребра.
      Эйд пронзительно закричал.
      - Плыви с нами, Дон, - произнес гримасничающий красный рот и рука в белой перчатке указала под мост.
      Шары полетели под мостом - не десяток и не десять десятков, а тысячи красные, и синие, и зеленые, и желтые, и на каждом было написано: Я ЛЮБЛЮ ДЕРРИ!
      16
      - Да, действительно тысячи шаров, - сказал Ривз и еще раз подмигнул Гарольду Гарднеру.
      - Я знаю звук его голоса, - снова и снова повторял Хагарти тем же мрачным голосом.
      - Ты видел эти шары, - сказал Гарднер.
      Дон Хагарти медленно поднес руки к лицу.
      - Я видел их так же ясно, как вижу свои собственные пальцы. Тысячи шаров. Ничего нельзя было разглядеть под мостом - так много их было. Они касались друг друга и расходились в стороны. И еще был звук, какой-то звук. Чудной, жалостливый. Это они терлись друг о друга. И бечевки. Свисал целый лес белых бечевок. Будто белые нити паутины. Клоун забрал Эйда туда. Я видел, как мелькает его костюм через эти бечевки. Эйд издавал ужасные удушливые звуки. Я устремился туда, за ним.., и клоун обернулся. Я увидел его глаза, и тут же понял, кто он такой.
      - Кто же это был. Дон? - спросил мягко Гарольд Гарднер.
      - Это был Дерри, - сказал Дон Хагарти. - Этот город.
      - И что вы тогда сделали? - спросил Ривз.
      - Я побежал, черт вас дери, - сказал Хагарти и залился слезами.
      17
      Гарольд Гарднер сохранял спокойствие до 13-го ноября - до того дня, когда Джон Гартон и Стивен Дубей должны были предстать перед судом в окружном суде Дерри 39 убийство Адриана Меллона. Накануне суда он пошел к Тому Бутильеру. Он хотел поговорить с ним о клоуне. Бутильер не хотел этого, но, увидев, что Гарднер может сделать какую-нибудь глупость, согласился.
      - Не было никакого клоуна, Гарольд. Единственные клоуны той ночью - те три мальчишки. Ты знаешь это не хуже меня.
      - У нас есть два свидетеля...
      - Это чушь. Унвин решил настроиться на Однорукого - их песня: "Мы не убивали несчастного лидера, это сделал Однорукий" - как только понял, что дело на этот раз пахнет керосином. Хагарти - истеричка. Он стоял рядом и наблюдал, как трое мальчишек убивают его лучшего друга. Я бы не удивился, если бы он увидел летающие тарелки.
      Но Бутильер знал другое. Гарднер мог прочесть это в его глазах, и увертывание, виляние помощника прокурора федерального судебного округа раздражали его.
      - Мы говорим с тобой сейчас о беспристрастных свидетелях, - сказал он. Не засирай мне мозги.
      - О, ты хочешь говорить об этой чепухе? Выходит, ты веришь, что под мостом был клоун-вампир? Все это бред собачий.
      - Нет, не так, но...
      - Или о том, что Хагарти увидел там биллионы баллонов и на каждом было написано в точности то же самое, что на шляпе его любовника? Это тоже бред собачий.
      - Нет, но...
      - Тогда зачем ты меня этим беспокоишь?
      - Прекрати подвергать меня перекрестному допросу! - взревел Гарднер.
      Оба они говорили одно и то же, хотя ни один из них не знал, что говорил другой.
      Бутильер сидел за столом, играя карандашом. Теперь он положил карандаш, встал и подошел к Гарольду Гарднеру. Бутильер был на пять дюймов ниже, но Гарднер попятился, видя гнев полицейского.
      - Ты хочешь, чтобы мы проиграли это дело? А, Гарольд?
      - Нет. Конечно...
      - Ты хочешь, чтобы эти праздношатающиеся хлюсты ходили на свободе?
      - Нет!
      - О'кей. Хорошо. Так как тут у нас полное согласие, я расскажу тебе без утайки, что думаю по этому поводу. Да, возможно под мостом в ту ночь был человек. Не исключено даже, что на нем был клоунский костюм, хотя я имея дело с достаточным количеством свидетелей и думаю, что это просто какой-то случайный бездельник в чужих обносках. Там он, возможно, торчал в поисках оброненной мелочи или мясных отбросов. Все остальное сделали его ГЛАЗА, Гарольд. Ну, что такое возможно?
      - Я не знаю, - сказал Гарольд. Он бы сам хотел, чтобы его убедили, но учитывая точное соответствие двух описаний.., нет. Он не считал такое возможным.
      - Это уже слишком. Мне плевать, был ли это Кинко-клоун, или парень в костюме Анкла Сэма на ходулях, или Губерт Счастливчик. Если мы введем в дело этого парня, их адвокат уцепится за него, ты и ахнуть не успеешь. Он скажет, что два эти невинных агнца с модными стрижками в модных костюмчиках не сделали ничего особенного, просто в шутку сбросили этого парня-гомика с моста в реку. Он заметит, что Медлен был еще жив после падения; у них для этого есть свидетельские показания Хагарти, а также Унвина.
      - ЕГО клиенты не совершили убийства, о нет! Это был какой-то дух в клоунском костюме...
      - Во всяком случае, Унвин собирается рассказать эту историю.
      - А Хагарти нет, - сказал Бутильер. - Потому что ОН понимает. Без Хагарти кто поверит Унвину?
      - Мы, - сказал Гарольд Гарднер с горечью, которая удивила даже его самого, - но я думаю, МЫ не будем рассказывать.
      - Что за дьявольщина. - взревел Бутильер, воздевая руки. - ОНИ УБИЛИ ЕГО! Они не просто бросили его в реку - у Гартона была бритва. Меллону нанесли семь режущих ранений, в том числе в левое легкое и два в яйца. Раны явно нанесены бритвой. Сломано четыре ребра - Дубей сделал это, медвежьей своей хваткой. Его укусили, да. У него на руках были укусы, на левой щеке, на шее. Я думаю, это сделали Унвин и Гартон, хотя у нас только одно явное доказательство, да и то вероятно, недостаточно явное, чтобы выставить его на суде. Да, под правой его мышкой вырвав большой кусок мяса, ну так что? Один из них действительно любил кусаться. Вероятно, даже лакомился, делая это. Я имею ввиду Гартона, хотя мы никогда не докажем это. И еще у Меллона не было мочки уха.
      Бутильер остановился, внимательно посмотрел на Гарольда.
      - Если мы допустим эту клоунскую версию, мы НИКОГДА не уличим их.
      - Ты хочешь этого?
      - Нет, я же сказал тебе.
      - Парень был тот еще фрукт, но он никого не обижал, - сказал Бутильер. - И вот нежданно-негаданно пришли эти трое в своих саперных ботинках и украли его жизнь. Я упеку их в каталажку, друг мой, и если услышу, что они греют свои сморщенные зады там, в Томастоне, я пошлю им открытки, где напишу, что надеюсь, тот, кто сделал это, заражен СПИДОМ.
      "Очень здорово, - подумал Гарднер. - Все ваши убеждения и взгляды будут очень хорошо смотреться в вашем послужном списке, когда через два года вы достигнете верхней ступени своей карьеры".
      Но он ушел, ничего больше не сказав, потому что тоже хотел, хотел видеть этих подонков упрятанными в тюрьму.
      18
      Джон Веббер Гартон был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к тюремному заключению в Томастонской тюрьме штата Мэн сроком от десяти до двадцати лет.
      Стивен Бишоф Дубей был обвинен в непредумышленном убийстве первой степени и приговорен к пятнадцати годам заключения в Шоушенкской тюрьме штата Мэн.
      Кристофер Филипп Унвин был привлечен к судебной ответственности отдельно, как несовершеннолетний, и обвинен в непредумышленном убийстве второй степени. Он был приговорен к шести месяцам воспитательной колонии для мальчиков Саус Виндхэм, с отсрочкой исполнения приговора.
      В то время, когда пишутся эти строки, все три приговора находятся в апелляции. Гартона и Дубей в любой день можно увидеть в Бассей-парке, где они наблюдают за девочками либо играют на деньги недалеко от того места, где разорванное тело Меллона нашли плавающим возле одной из опор Мейн Стрит Бридж.
      Дон Хагарти и Крис Унвин уехали из города.
      На основном судебном процессе - процессе над Гартоном и Дубей - никто не упомянул о клоуне.
      Глава 3
      ШЕСТЬ ТЕЛЕФОННЫХ ЗВОНКОВ
      (1985)
      1
      Стэнли Урис принимает ванну
      Патриция Урис позже корила себя: Почему я не заподозрила неладное, говорила она своей матери. - Ведь я же знала, что Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером. Он мылся под душем рано утром, иногда поздно вечером (с журналом в одной руке и холодным пивом - в другой), но чтобы в семь часов вечера - никогда. И еще одно: книги. Вместо удовольствия он, читая их почему, она не понимала, - казалось, испытывал раздражение и даже ужас. За три месяца до той страшной ночи Стэнли узнал, что его друг детства Уильям Денбро, по прозвищу Заика Билл, оказывается, писатель, да при том еще не просто писатель, а писатель-романист. Он перечитал все книги Денбро и последнюю читал всю ночь 28 мая 1985 года. Пэтти из любопытства заглянула в одну из ранних работ Денбро, но, просмотрев три главы, отложила.
      Это был не просто роман, как сказала она позже матери. Это - роман ужасов. Пэтти была милой, доброй женщиной, но не умела ясно и кратко выражаться - она пыталась объяснить матери, почему эта книга напугала ее, расстроила, но не смогла. "В ней речь идет только о монстрах, - сказала она. - О монстрах, которые гоняются за маленькими детьми. Там полно убийств и.., я не знаю, как сказать.., нездоровых ощущений и боли... Вот такая книга!" Роман задел ее, почти как порнография; это слово держало ее в страхе, может быть, потому, что она никогда в жизни не произносила его, хотя знала, что оно значит. "Но Стэн, читая книги Денбро, будто нашел старого друга, друга детства. Он говорил о том, что напишет ему, но я знаю, что он не сделал бы этого.., я знаю, те истории портили ему настроение, он потом плохо себя чувствовал.., и.., и..."
      И здесь Пэтти Урис разрыдалась.
      Той ночью - почти шесть месяцев прошло с того дня, когда двадцать восемь лет назад Джордж Денбро встретил клоуна-Грошика - Стэнли и Пэтти находились в комнате, у себя дома в окрестностях Атланты. Они смотрели телевизор. Пэтти сидела на своем любимом месте, разделяя внимание между мытьем посуды и своей любимой передачей - семейный конкурс. Она просто преклонялась перед Ричардом Даусоном и находила очень пикантной его цепочку для часов. Еще она любила эту передачу потому, что в ней получала самые популярные ответы на интересующие ее вопросы, именно популярные, а не правильные ответы! Однажды она спросила Стэнли, почему вопросы, которые кажутся ей простыми, так сложны для участников передачи. "Наверно, находясь там, под этими лампами, гораздо хуже соображаешь, - сказал Стэнли, и, как показалось Пэтти, тень прошла по его лицу. - Все становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя сделать. Когда задыхаешься, например. Когда ничего нельзя сделать..."
      Она решила, что это очень похоже на правду. Стэнли вообще были свойственны очень правильные взгляды на человеческую природу. Гораздо более правильные, чем у его старого друга Уильяма Денбро, который нажил свое состояние, издавая романы ужасов, которые портят изначальную человеческую природу.
      Не то, чтобы Урисы испытывали нужду. Предместье, в котором они жили, считалось одним из лучших, а дом, который в 1979 году был оценен в 87000 долларов, сейчас можно было свободно и быстро продать за 165000, долларов; "е то, чтобы они хотели его продать, но знать такие вещи было полезно. Возвращаясь иногда из Фоке Ран Молл на своем "Вольво", (Стэнли водил "Мерседес" на дизельном топливе, он им гордился; Пэтти, дразня его, называла его машину "Седанли") она, при виде своего дома, живописно выглядевшего за невысокой живой изгородью, мысленно обращалась к себе: "А кто живет в этом доме? Конечно, я! Миссис Стэнли Урис!" Но дикая гордость, которую она испытывала при этом омрачала ее счастье. Давным-давно жила себе одинокая восемнадцатилетняя девушка по имени Патриция Блюм, которую не пустили на вечеринку в городе Плойнтон на севере штата Нью-Йорк. И не пустили, конечно же, потому что ее фамилия рифмовалась со "сливой" (блюм-плюм). Она и была маленькой, сухой еврейской сливой - произошло это в 1967 году, такая дискриминация была противозаконна и потом прекратилась. Но в душе ее оставила неизгладимый след. В памяти то и дело возникала машина с Майклом Розенблаттом, одолженная им на один вечер у отца. Она слышала, как шуршит гравий под ее легкими туфлями и его ботинками для официальных приемов, взятыми напрокат. Она всегда будет мысленно возвращаться к прогулкам с Майклом, одетым в светлый вечерний пиджак, - как он мерцал в мягкой весенней ночи! А она была одета в бледно-зеленое вечернее платье, в котором, как заявила ее мать, походила на русалку; сама мысль о.., еврейской русалке была смешной, ха-ха-ха-ха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались, как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогда-то осознали сущность еврейства - что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая свое еврейство...
      Дом, со вкусом поставленный за живой изгородью, действовал умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь... Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их словами: "Добрый вечер, мистер и миссис Урис". Она приезжала сюда на "Вольво" 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне ярко-зеленых газонов, и часто вспоминала - даже слишком часто, как полагала - тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка, смех которой засел в ее ушах, живет сейчас в какой-нибудь каморке с мужем-водопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела и каждый раз у нее был выкидыш, что муж обманывает ее с больными женщинами...
      И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала себе исправиться - перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может, этот кошмар уже позади, размышляла она в такие периоды. - Я уже не та восемнадцатилетняя девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когда-то в свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что это была рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки больше нет.
      Я могу забыть ее и быть самой собой..." Но потом где-нибудь - в супермаркете, к примеру, - она вновь слышала тот противный смех со спины или сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про себя: "Это кто-то сказал кому-то, что я еврейка, что я - ничтожество, что я длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке - ведь все евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но все равно над нами смеются, и смеются, и смеются..." А порой слышала таинственный щелчок над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
      И снова - потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в отчаяние - не только за себя, но и за путь, по которому идет человечество. Оборотни. Книга Денбро - та, которую она пыталась читать, но почти сразу же отложила - была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек может знать про оборотней?
      И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично, несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего мужа, любила свой дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так уж плохо. Но это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли, ее родители обозлились и йочувствовали себя несчастными... Они со Стэнли познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в ее колледж из Нью-йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил общий приятель, и когда вечер подошел к концу, она заподозрила, что влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки. Когда весной Стэнли предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В конце концов и ее родители, несмотря на разногласия между ними, также согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
      - Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь, услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине, и отец слегка перебрал.
      - Тс-с, она может услышать, - сказала Руфь Блюм.
      Пэтти лежала с сухими глазами, ее бросало то в жар, то в холод, она ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в себе эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.
      Иногда, смотрясь в зеркало, она видела весьма приятные черты своего лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.
      Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что "дети слишком опрометчивы". Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились, когда им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.
      А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в будущем и абсолютно безразличным к уловкам родителей, твердивших об "ошибках детей". И в конце концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти, едва чернила высохли на ее дипломе, отправилась работать преподавателем стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока милях южнее Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться до такой должности, это сильно задевало ее - да, жутко. У нее был список из сорока возможных вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала для родителей; потом она за пять ночей написала сорок писем - по восемь за ночь, в каждом с просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому. Из двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника. В нескольких случаях подробная информация не оставляла шансов на успех, и подача заявления оказалась бы пустой тратой времени, поэтому она остановилась только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошел в тот момент, когда она думала, как заполнить все эти заявления на преподавательскую работу и при этом не рехнуться. Он посмотрел на ворох бумаг на ее столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре - письму, которое было для нее не более и не менее обнадеживающим, чем все остальные.
      - Вот, - сказал он.
      Она посмотрела на него, удивленная уверенностью его тона. - Ты знаешь что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?
      - Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.
      Она посмотрела на него, слегка приподняв брови.
      - "Унесенные ветром". Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра, день завтра не такой тяжелый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?
      - Да, Южный. Бронкс. Если ты ничего не знаешь и никогда не был в, Джорджии, тогда почему..."
      - Попала в самую точку...
      - Но ты не можешь знать, как там...
      - Но я знаю, - просто сказал он. - Я знаю...
      Она посмотрела на него - он действительно не шутил. Ей стало не по себе, захотелось отвернуться.
      - Откуда ты знаешь?..
      Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но в лице оставалось что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул внутрь своей души, консультируясь с каким-то внутренним устройством, которое тикало и звенело, но которое в конечном счете, он понимал не больше, чем человек средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.
      - Черепаха не могла нам помочь, - внезапно сказал он. Она услышала. Он сказал это совершенно ясно и четко. Внутренний взгляд, взгляд загадочного удивления все еще отражался на его лице, и это начинало пугать ее.
      - Стэнли? О чем ты говоришь? Стэнли?
      Он спустился с небес на землю. Работая над заявлениями, она ела персики. Его рука задела тарелку с персиками. Тарелка упала на пол и разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.
      - О черт, извини меня.
      - Ничего. Стэнли, о чем ты говорил?
      - Я забыл, - сказал он. - Но я думаю, детка, мы должны хорошенько подумать о Джорджии.
      - Но...
      - Положись на меня, - сказал он ей, что она и сделала.
      Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она уже знала, что ее приняли на работу. Глава департамента и Пэтти сразу понравились друг другу, и Пэтти считала, что сделала все, что могла. Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ " Трейноре могло предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.
      - Ты умрешь с голоду на такое жалование, - сказал Герберт Блюм, когда его дочь рассказала, что хочет там работать. - И тебе будет ХОТЕТЬСЯ, когда ты будешь умирать.
      - Тише, успокойся, Скарлетт, - ответил ей фразой из "Унесенных ветром" Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом. Она была в ярости, только что не плакала, но теперь улыбалась, и Стэнли сжал ее в своих объятиях.
      Хотеться - им хотелось, голодать - они не голодали. Они поженились 19 августа 1972 года. Пэтти вышла замуж девственницей. Лежа в постели, она сказала: "Не делай мне больно".
      - Я никогда не причиню тебе боль, - пообещал он и сдержал свое обещание до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.
      Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр по продаже квартир в Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150 долларов в неделю. Их общий доход составлял 17000 долларов в год, это казалось им фантастическим, - ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за галлон, а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973 года, как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.
      В 1975 году Стэнли бросил офис и открыл свое дело. Все четверо родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли не должен был вести свое дело, видит Бог, он способен на это. Но уж слишком рано принялся он за него, - так считали они - и слишком много денежных проблем ляжет на Пэтти. "Уж во всяком случае до тех пор, пока она не забеременеет от этого сопляка - сказал Герберт Блюм своему брату после выпивки на кухне, - а Тогда я должен буду помогать им". Было вынесено общее семейное решение: человек не имеет права и думать о своем бизнесе, пока не достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.
      А Стэнли выглядел все таким же уверенным в себе. Он был умен, молод, удачлив. Работая на фирму по продаже квартир, он завел кое-какие полезные связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову , не приходило, что "Корридор Видео", пионер в быстро развивающемся бизнесе видеозаписи, намерен арендовать огромное пространство земли, примерно в десяти милях от того места, куда Урисы переехали в 1979 году и обосноваться там. Не мог он также знать, что эта компания начнет процветать спустя неполный год после переезда в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог бы поверить, что компания даст работу молодому очкастому еврею - обычному американскому еврею с легкой усмешкой, с прыщеватым юношеским лицом и манерами хиппи - по выходным он ходил в потертых джинсах. Но они дали ему работу. Дали.
      И, казалось, Стэнли изучил свое дело вдоль и поперек.
      По контракту он должен был работать на "Корридор Видео" полный рабочий день с начальным жалованием в 30000 долларов в год. "И это только начало, сказал Стэнли Пэтти той ночью. - Они будут расти, как зерно в августе, дорогая. И если не случится ничего экстраординарного в течение ближайших десяти лет, то они смогут конкурировать с такими фирмами, как "Кодак", "Сони" и "РКА".
      - Ну, и что ты собираешься делать? - спросила она, заранее зная ответ.
      - А я расскажу им, какое это удовольствие - иметь с ними дело, - сказал он, засмеявшись, и поцеловал ее. Чуть погодя, он поднял ее на руки, потом была любовь - раз, два, три - как яркие всполохи на ночном небе, - но ребенка не было.
      Его работа с "Корридор Видео" свела его с наиболее могущественными и богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве своем очень даже ничего. Терпимость счастливо сочеталась в них с добродушием, что было почти неизвестно на Севере. Пэтти вспомнила, что Стэнли как-то писал своим родителям: "Самые богатые люди Америки живут в Атланте, штат Джорджия.
      Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить свое состояние, а они мое, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены. Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает".
      К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было свое дело и шесть человек в подчинении. В 1983 году их доход достиг сказочных размеров. И произошло это с той же легкостью, с какой в субботнее утро ноги попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало ее. Однажды она даже пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но ей было не до смеху.
      ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.
      Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он еще здесь.
      У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки, даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно темное пятно, одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по сути дела все предопределила.
      Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти еженедельно, а то, письмо пришло ранней осенью 1979 года.
      Его переслали с их старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной бумажными стаканчиками для ликера, выглядевшими, заброшенными в их большой светлой гостиной.
      В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до конца исписанные страницы, каждая под заголовком "Просто записка от Руфи". Ее каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что не может понять ни единого слова, написанного тещей. "А зачем тебе это надо?" просила Пэтти.
      Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания были чем-то неотделимым от нее. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь Блюм, уже начали стираться в памяти ее дочери, как фотокарточки в старом альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Ее вопросы об их здоровье и ее любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а ее прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может быть язва, даже не приходит ему в голову, дождется, начнет харкать кровью, тогда, глядишь и поймет. "Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязненный, она убеждена была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за то, что "вы, дети" находитесь в деревне, где и воздух, и вода - особенно вода - здоровые (для Руфи весь Юг, включая Атланту и Бирмингем, были деревней). Тетя Маргарет опять враждовала с электрокомпанией. Стелла Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел".
      И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задает этот страшный вопрос: "А когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже готовы начать баловать его (или ее). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы не молодеем..." А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку все было видно.
      Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату, которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать все еще стояла в гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной на странном желтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала, плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери просто было последней каплей.
      Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их, было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к марихуане и еще сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для работы и стул для чтения - это половина Стэнли; а справа - швейная машинка и карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко говорили об этой комнате, у них была договоренность. Однажды эта комната перейдет Энди или Дженни. Но где же ребенок? Швейная машинка, корзины с тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели все привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях; как слово "порнография", это был аспект недоступный ее пониманию. Как-то раз, когда у нее были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось - она хорошо помнит это, - что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей: "Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и мы голодны..."
      В 1976 году, через три года после приема последнего цикла таблеток "Оврал", они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. "Мы хотим знать, есть ли какие-либо нарушения, - сказал Стэнли, - мы хотим знать, можем ли мы что-то сделать в этом случае".
      Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть открыты, ОТКРЫТЫ.
      Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде похожа на сексуальную импотенцию - чем больше вы хотите, тем меньше вы можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.
      По дороге домой Стэн был раздражен. Пэтти спросила, почему.
      - Я никогда этого не делаю.
      - Чего?
      - Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.
      Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В ту ночь, лежа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слезы. "Это я виноват, сказал он. - Это моя вина".
      Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.
      - Не будь глупым, - сказала она. Но ее сердце учащенно забилось. И не только потому, что Стэнли напугал ее; он словно бы заглянул в нее и прочитал тайное ее убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне связи с чем-либо, без всякой причины, она почувствовала - поняла, что он прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нем.
      - Не глупи, - прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными волнами; лежать голой рядом с ним было все равно, что лежать голой перед открытым холодильником.
      - Я не дурак и не глуплю, - сказал он тем же голосом, который был одновременно и ровным и задыхался от слез, - и ты знаешь это. Я тому виною. Но почему, не знаю.
      - Ты не можешь знать ничего такого. - Ее голос был резким, бранчливым голос ее матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила ее тело, как удар хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал ее к себе.
      - Иногда, - сказал он, - иногда мне кажется, что я знаю, в чем дело. Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не все в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не так в моей жизни.
      - Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!
      - Я имею в виду не изнутри, - сказал он. - Изнутри все прекрасно. Я говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю...
      Она знала, что у него бывают тяжелые сны. В таких случаях он часто стонал, будил ее, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она спрашивала его, он говорил одно и то же: "Не могу вспомнить". Затем тянулся за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет через поры, как болезненный пот.
      Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года - ночь, когда он принимал ванну родители Пэтти и Стэна все еще ждали, что будут бабушками и дедушками. Запасная комната все еще была запасной; гигиенические салфетки все еще занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате, месячные приходили каждый месяц. Ее мать, хотя и слишком занятая своими делами, но все же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.
      Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного звонка ночью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэна в руках был новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображен был шипящий зверь. На задней стороне обложки - лысый человек в очках.
      Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал:
      - Алло - квартира Уриса.
      Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.
      - Кто это? - Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил ее солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они подозревали о чем-то задолго до телефонного звонка, о чем-то, что никак не вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью...? Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.
      - Это мама?
      - спросила она одними губами в тот момент, подумав, не сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать фунтов лишнего веса и, по собственному признанию, "мучился животом".
      Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то, что говорил голос в телефоне. "Ты.., ты! Майкл! Как ты..."
      Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала - или ей показалось, что узнала - свойственное ему вдумчивое выражение, из которого следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она сама была бы не прочь расцеловать его.
      Когда она начала подбирать черную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли порой был ворчливый, потом он спросил: "Ты уверен Майкл?" В конце концов, после очень длинной паузы, он сказал: "Ладно, понятно. Да, я... Да, да, все. Я.., что? Нет, я не могу твердо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты знаешь, что.., а? Будь уверен! Конечно. Да.., уверен.., спасибо.., да. До свидания". Он положил трубку.
      Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в пространство над телевизором. На экране в это время публика аплодировала семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись, что на вопрос: "Какой урок школьники младших классов больше всего не любят?" надо ответить: "математику". Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли, напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила, как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.
      - Кто это был, Стэн?
      - Хм-м?
      - Он посмотрел мимо нее. Она подумала, что взгляд у него был несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом, снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека, который погружается из меланхолии в депрессию.
      - Кто это звонил?
      - Никто, - сказал он. - Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он встал.
      - Что, в семь часов?
      Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него живот на этот счет он был без комплексов, но в чем-то другом вполне мог быть до странности щепетильным, сказать, например, что собирается принять ванну, на самом деле намереваясь сделать нечто несообразное. Но в этот момент новая семья, Пискапы, предстала перед публикой на телеэкране, и Пэтти знала, что сейчас Ричард Даусон скажет что-нибудь забавное по поводу фамилии, к тому же куда-то запропастилась нужная пуговица, не иначе, как спряталась.
      Поэтому она дала ему уйти и не думала о нем до подведения итогов конкурса, и только тут подняла голову и увидела пустой стул. Она услышала, как наверху в ванной бежала вода, потом через пять-десять минут там стихло.., но тут она поняла, что не слышала, как открывается и закрывается дверца холодильника, и это значило, что он там, наверху, был без банки пива. Кто-то позвонил ему, страшно озадачил его, а выразила ли она хоть одним словом свое сочувствие? Нет. Пыталась его немного отвлечь? Нет. Заметила что-то неладное? Еще раз нет. Все из-за этой дурацкой телепередачи, и пуговицы были не причем - так, предлог.
      О'кей, она принесет ему банку "Дикси" и сядет рядом с ним на край ванны, потрет ему спину, разыграет гейшу и вымоет ему волосы, если он захочет, и при этом выяснит, в чем проблема.., или кто звонил.
      Она вытащила банку пива из холодильника и пошла с ней наверх. Первый раз она всерьез забеспокоилась, обнаружив, что дверь в ванную комнату закрыта. Не прикрыта, а плотно затворена. Стэнли НИКОГДА не закрывал дверь, принимая ванну. Между ними был шуточный уговор: закрытая дверь означала, что он делает нечто такое, чему научила его мать, открытая дверь - что он расположен делать то, обучение чему его мать совершенно справедливо предоставила другим.
      Пэтти царапнула в дверь ногтями, внезапно осознав, какой мерзкий получился звук. Но стучать в дверь ванны, да и в любую другую дверь своего дома, как посторонний гость - такого она никогда раньше в своей замужней жизни не делала.
      Беспокойство внезапно усилилось в ней, и она вспомнила про Карсон Лейк, куда часто ездила купаться в детстве. Вода там в озере к началу августа оставалась теплой, как в ванне.., но вот вы к своему удивлению и радости попадали в холодный карман. Только что вам было тепло, и вдруг свинцовым холодом свело вам ноги до бедер от ледяной воды. Нечто подобное испытала она теперь - как будто попала в холодный карман. Только ледяной холод ощутили не длинные ноги подростка в черных глубинах Карсон Лейк:
      Холод ощутило сердце.
      - Стэнли? Стэн?
      Она уже не царапала дверь ногтями. Она барабанила в нее. Не услышав ответа, стала стучать еще сильнее. Словно молотком.
      - Стэнли?
      Ее сердце. Ее сердце было уже не в грудной клетке. Оно билось в горле, заставляя тяжело дышать.
      - Стэнли!
      В тишине, сопровождавшей ее крик (именно собственный крик поблизости от того места, где она каждую ночь преклоняла голову, ложась спать, особенно напугал ее), она услышала звук, который, как непрошеный гость, вызвал панику из глубин ее мозга. Это был всего-навсего звук капающей воды. Плинк.., пауза. Плинк,., пауза. Плинк.., пауза. Плинк...
      Она мысленно видела, как собираются капли в отверстии водопроводного крана, тяжелеют, наливаются, БЕРЕМЕНЕЮТ там и затем падают: плинк.
      Только этот звук. Никакого другого. И она вдруг с ужасом поняла, что это Стэнли, а не ее отца, сегодня ночью хватил сердечный удар.
      С воплем она схватилась за стеклянный дверной набалдашник, повернула его. Дверь не поддавалась: она была закрыта. И внезапно три НИКОГДА пришли в голову Пэтти, как в калейдоскрпе сменяя друг друга: Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером, Стэнли никогда не закрывал никакой двери, кроме туалета, и Стэнли никогда вообще не закрывал дверь от нее.
      Возможно ли, думала она обезумев, ГОТОВИТЬ сердечный приступ?
      Пэтти провела языком по губам - словно наждачной бумагой потерли доску - и снова позвала его. И снова не было никакого ответа, кроме монотонного капанья из крана. Опустив глаза, она увидела, что все еще держит в руке банку пива "Дикси". Она тупо уставилась на нее - сердце, как кролик, билось в горле уставилась так, словно до этой минуты никогда не видела банки пива в своей жизни. И вправду наверно, не видела, потому что, не успела она моргнуть, как банка превратилась в телефонную трубку - черную и угрожающую, как змея.
      "Чем могу быть полезен, мэм? - выплюнула в нее змея, - у вас какие-нибудь проблемы?" Пэтти со стуком бросила ее и отошла, потирая руку. Осмотревшись, она снова обнаружила себя в комнате с телевизором, и поняла, что паника, вспыхнувшая в ее мозгу, как вор, тихо поднимающийся по лестнице, неотлучно была с ней. Теперь она вспомнила капанье пива из банки у двери ванной и свой стремительный бег вниз по ступеням. Это все ошибка, какая-то ошибка, смутно думала она, и мы будем потом смеяться над ней. Он наполнил ванну, забыв, что у него нет сигарет, и вышел взять их, прежде чем снимет одежду...
      Да. А поскольку он уже успел закрыть ванную комнату изнутри, и открывать ее опять было хлопотно, то он просто отворил окно и ушел торцовой стороной дома, как муха, ползущая по стене. Да, конечно, да...
      Снова в голове поднималась паника - как горький черный кофе, грозящий перелиться через край чашки. Она закрыла глаза и пыталась побороть это наваждение. Стояла совершенно спокойная - бледная статуя с пульсом, бьющимся в горле.
      Теперь она смогла вспомнить, как бежала сюда, назад, ноги стучали по ступеням, бежала к телефону, да, конечно, но кто мог звонить?
      В безумии она подумала: "Я бы позвала черепаху, но черепаха не смогла бы помочь нам".
      Впрочем, это не имело значения. Она набрала "ноль" и, должно быть, сказала что-то не вполне обычное, потому что оператор спросил, есть ли у нее проблемы. Да, у нее есть проблема, но как было сказать этому голосу без лица, что Стэнли заперся в ванной и не отвечает ей, что непрерывный звук капающей воды разбивает ее сердце? Кто-То должен был помочь ей. Кто-то...
      Она стиснула зубами тыльную сторону ладони. Она пыталась думать, пыталась ЗАСТАВИТЬ себя думать.
      Запасные ключи. Запасные ключи в кухонном шкафу.
      Она пошла на кухню, по дороге задев коробочку с пуговицами на том столе, где работала. Пуговицы рассыпались, мерцая, как глаза в очках, в свете лампы. Она увидела по меньшей мере полдюжины черных пуговиц.
      На внутренней стороне дверцы кухонного шкафчика, висящего над раковиной, была вмонтирована полированная доска в форме ключа - один из клиентов Стэнли сделал ее в своей мастерской и подарил ему на Рождество два года назад. Эта доска-щиток для ключей была сплошь утыкана маленькими крючками, на которых висели все имеющиеся в доме ключи, по два на каждом крючочке. Под каждым крючком была полоска, на которой маленькими аккуратными печатными буквами было написано: "гараж", "чердак", "нижняя ванная", "верхняя ванная", "передняя дверь", "задняя дверь". Отдельно висели ключи, помеченные "М-В" и "Вольво".
      Пэтти схватила ключ от верхней ванной и побежала по лестнице, но затем заставила себя идти. Бег ввергал в паническое состояние, а она и так уже была на грани его. К тому же, если она пойдет спокойно, ничего такого не случится. Или, если что-то не так, Бог, увидев, что она просто идет, подумает: "О, я совершил промах, но у меня есть время все переиграть".
      Стараясь сдерживать шаг, - словно идет себе женщина в клуб любителей книги - она поднялась наверх и подошла к закрытой двери ванной.
      - Стэнли? - позвала она, снова пытаясь одновременно открыть дверь и вдруг испугавшись использовать ключ, потому что необходимость открыть дверь ключом означала финал. Если Бог сейчас не заберет у нее ключ, он никогда его не заберет... Ведь век чудес позади...
      Дверь по-прежнему была закрыта; медленное плинк.., пауза, молчание воды было ответом.
      Дрожащей рукой она пыталась попасть ключом в замочную скважину. Она повернула ключ и услышала щелчок замка. Она взялась за ручку двери, но рука ее соскользнула, не потому что дверь была закрыта, а потому что ладонь была влажная от пота. Она крепко взялась за ручку и заставила ее повернуться. Она распахнула дверь.
      - Стэнли? Стэнли? Ст...
      Она посмотрела на ванну с синей занавеской, собранной на дальнем конце стержня из нержавеющей стали, и забыла, как закончить имя своего мужа. Она просто смотрела на ванну и лицо у нее было серьезное, как лицо ребенка, впервые пришедшего в школу. Через секунду у нее вырвется нечеловеческий вопль, и Анита Маккензи, соседка, услышав этот вопль, вызовет полицию, решив, что кто-то забрался в дом Урисов и там кого-то убивают.
      Но в этот момент Пэтти Урис просто стояла в молчании, схватившись руками за блузку, с диким лицом, ужасным выражением глаз. Но вот ее ужас и кошмар начали трансформироваться во что-то другое. Глаза вылезли из орбит. Рот вытянулся в кошмарную гримасу ужаса. Она хотела кричать, но не могла. Ее крики были слишком сильны, чтобы вырваться наружу.
      Ванная была залита светом флуоресцентных ламп. Яркий свет не давал теней. Вошедший волей-неволей видел все в подробностях. Вода в ванне была ярко-розовой. Стэнли лежал на спине, упираясь в изножье ванны, с головой, откинутой назад, так что кончики его черных волос доставали до позвонка между лопатками. Если бы его открытые глаза еще могли видеть, она смотрела бы на него сверху вниз. Его рот был широко раскрыт, как сорвавшаяся с пружины дверь. Выражение лица было какое-то неестественное, леденящее. Упаковка лезвий "Жилетт Платинум Плюс" лежала на краю ванны. Он перерезал себе руку сверху донизу, а потом пересек порез у локтя и на запястье, так что образовались две заглавных кровавых буквы "Т". Раны отливали ярко-красным на фоне ослепительно белого света. Она подумала, что его вылезшие связки и сухожилия похожи на бифштекс с кровью.
      Капля воды собралась на кончике крана. Она набухала. БЕРЕМЕНЕЛА, можно было бы сказать. Блеснула. Упала. Плинк.
      Макнув указательный палец правой руки в собственную кровь, он огромными, спотыкающимися буквами написал одно-единственное слово на голубом кафеле над ваннол. Кровавая струйка зигзагом стекла в воду с последней буквы этого слова - его палец написал это, она видела, когда рука его упала в ванну, где плавала и сейчас. Она подумала, что Стэнли, должно быть, оставил этот знак - свое последнее впечатление о мире, когда терял сознание. Знак, казалось кричал ей:
      ОНО.
      Еще одна капля упала в ванну.
      Плинк.
      Пэтти Урис наконец обрела свой голос. Глядя в упор в мертвые, искрящиеся глаза своего мужа, она начала кричать.
      2
      Ричард Тозиер делает ноги
      Ричи казалось, что все идет в общем-то хорошо, до тех пор пока не началась рвота.
      Он выслушал все, что говорил ему Майк Хэнлон, да, ответил на вопросы Майка, даже задал несколько своих. Он смутно сознавал, что воспроизводит один из своих Голосов - не какой-то необычный, крикливый, наподобие того, каким он пользовался иногда на радио (Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, был его личным пристрастием, во всяком случае, в настоящее время, и реакция слушателей на Кинки была почти столь же бурной, как на постоянного их любимца полковника Буфорда Киссдривела), а теплый, богатый модуляциями, доверительный Голос. Голос "У МЕНЯ ВСЕ В ПОРЯДКЕ".
      Он звучал сильно, но был ложным. Так же впрочем, как все другие Голоса.
      - Ты много помнишь, Ричи? - спросил его Майк.
      - Очень мало, - сказал Ричи и замолчал. - Достаточно, мне кажется...
      - Ты приедешь?
      - Приеду, - сказал Рич и положил трубку.
      Какое-то время он сидел у себя в кабинете за столом, откинувшись на спинку стула, и глядя на Тихий океан. Слева от него два парня взгромоздились на доски для серфинга, но у них ничего не получалось - не было прибоя.
      Часы на столе - дорогие, кварцевые, подарок фирмы звукозаписи - показывали 5.09, 28 мая, 1985. Там, откуда звонил Майк было на три часа больше. Уже темно. Он почувствовал мурашки на коже - надо было двигаться, что-то делать. Прежде всего он, разумеется, поставил запись - без разбора, просто взял вслепую первую попавшуюся из тысяч, разбросанных по полкам. Рок-н-ролл был столь же значительной частью его жизни, как Голоса, и ему трудно было что-либо делать без музыки - и чем громче, тем лучше. Запись, которую он достал, оказалась "Мотаун Ретроспектив". Марвин Гей, один из новичков в том, что Ричи иногда называл "оркестром мертвецов", пел: "Я слышал это по сарафанному радио".
      "Ооооох-хооооо, держу пари, тебе интересно, как я узнал..."
      - Неплохо, - сказал Ричи. И даже слегка улыбнулся. Это Было плохо, явно ошеломило его, но он чувствовал, что сумеет поладить с НИМ.
      Без паники, без суеты.
      Он начал собираться домой. На какое-то мгновение в течение следующего часа ему пришло в голову: все было так, будто он умер, но ему дали возможность сделать последние распоряжения.., не говоря уже о собственных похоронах. Он вышел на агента из бюро путешествий, к услугам которого прибегал обычно, полагая, что эта женщина сейчас в дороге, приближается к дому, но при этом все же рассчитывал на ничтожный шанс. На удивление, он застал ее. Он сказал, что ему нужно, и она попросила у него пятнадцать минут. - Я должен вам одну, Кэрол, - сказал он. За последние три года они перешли от мистера Тозиера и мисс Фини до Ричи и Кэрол - этакая простота в обращении, учитывая, что они никогда не встречались лицом к лицу.
      - Ладно, расплатись, - сказала она. - Вы можете мне сделать Кинки Брифкейса?
      Без паузы - если вам нужно делать паузу, чтобы найти Голос, найти его обычно невозможно - Ричи сказал:
      - Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, перед вами: у меня тут на днях был парень, который хотел знать, что же такого страшного в СПИДЕ.
      Его голос немного упал, но в то же время обрел ритм, стал веселым, беспечным - это явно был голос американца и все-таки вызывал в памяти образ некоего парня из британских колоний, который был так же симпатичен на свой грязный манер, как и испорчен. Ричи не имел ни малейшего представления, кто такой в действительности был Кинки Брифкейс, но он был уверен, что тот всегда носил белые костюмы, читал "Эсквайр" и пил то, что приносят в высоких бокалах и что пахнет как кокосовый шампунь.
      - Я сказал ему сразу же - пытаясь объяснить вашей матери, как вы подцепили его от гаитянской девочки. - А дальше Кинки Брифкейс, сексуальный маньяк, говорит:
      - Нанесите мне визит, коль у вас не стоит.
      Кэрол Фини залилась смехом. - Потрясающе!
      Потрясающе! Мой приятель не верит, что вы можете вот так просто делать голоса, он говорит, что это, должно быть, какое-то звукофильтрующее устройство или что-то в этом роде...
      - Просто талант, моя дорогая, - сказал Ричи. Кинки Брифкейс ушел. Теперь здесь был В. С. Филдс, в высокой шляпе, с красным носом и с мешком, в котором хранятся клюшки для гольфа. - Я так набит талантом, что должен затыкать все свои отверстия, чтобы он просто не вытек как.., чтобы просто не вытек.
      Ее снова охватил приступ смеха, а Рич закрыл глаза. Он почувствовал начало головной боли.
      - Будьте лапушкой и посмотрите, что я умею, ладно? - спросил он, все еще будучи В. С. Филдсом, и повесил трубку под ее смех.
      Теперь он должен был вернуться в себя, и это было трудно - это становилось труднее с каждым годом. Легче быть смелым, когда ты в чужом обличье.
      Он попытался вытащить еще парочку хороших лоботрясов и уже решил было влезть в тапочки, как снова зазвонил телефон. Это снова была Кэрол Фини, в рекордно короткий срок. Он почувствовал было желание войти в голос Буфорда Киссдривела, но раздумал. Она сумела достать ему первый класс на прямой рейс американской авиакомпании из Лэкс в Бостон. Он вылетает из Лос-Анджелеса в 9.30 и прибывает в Логан завтра около пяти утра. "Дельта" доставит его из Бостона в 7.30 утра, и он будет в Бангоре, штат Мэн, в 8.20. От международного аэропорта в Бангоре до городской черты Дерри всего двадцать шесть миль, туда его доставит седан.
      "Только двадцать шесть миль? - подумал Ричи. - И это все, Кэрол? Впрочем, в милях это может и так. Но ты не имеешь ни малейшего представления, да и я тоже, как в действительности далеко до Дерри. Но, о Боже, о Боже ты мой, я хочу выяснить".
      - Я не заказывала комнату, потому что вы не сказали мне, сколько пробудете там, - Вы...
      - Не надо, я сам об этом позабочусь, - сказал Ричи, а затем появился Буфорд Киссдревел. - Ты была первый сорт, милашка, экстракласс.
      Он повесил трубку под ее смех - всегда все смеялись - и затем набрал 207-555-1212 - справочная служба штата Мэн. Он хотел заказать номер гостиницы в Дерри. Боже мой, это было название из прошлого. Он не думал о гостинице в Дерри - сколько лет? Десять? Двадцать? Двадцать пять? Каким бы безумным это ни казалось, он был склонен думать, что двадцать пять лет, и если бы Майк не позвонил, он бы никогда в жизни больше не вспомнил о ней. И все-таки было в его жизни время, когда он каждый день проходил мимо той огромной груды кирпича, и не раз бежал мимо нее с Генри Бауэрсом и Белчем Хаггинсом за тем здоровым парнем, Виктором - как его фамилия? Они гнались за ним, кричали и выкрикивали всякие непристойности типа: "Мы тебя поймаем, дерьмо!" "Куриные мозги!" "Поймаем, вонючий пед!" Поймали ли они его в конце концов?
      Прежде чем Рич вспомнил, телефонистка спросила его, какой город ему нужен.
      - Дерри.
      "Дерри!" Боже мой! Слово это казалось странным и забытым для его уст, произносить его было как целовать древность.
      - .Пожалуйста, номер гостиницы в Дерри?
      - Одну минуту, сэр.
      Выхода нет. Когда-нибудь гостиницы не будет. Ее уничтожит программа обновления города. Ее трансформируют в площадку для игры в шары или видеоаркаду с фантастическим ландшафтом. А может быть, она сгорит по случайности однажды ночью; пьяный торговец обувью закурит в постели. Все проходит, Ричи, помнишь очки, которыми обычно Генри Бауэре доводил тебя? И это прошло. Как там поется в песне Спрингстина? "Дни славы.., ушедшие в глазки одной девчонки". Какой девчонки? Бев, конечно, Бев...
      Может и трансформируют городскую гостиницу, но пока что она явно не исчезла; беспристрастный голос робота возник в трубке и сказал: "Номер.., девять.., четыре.., один.., восемь.., два.., восемь.., два... Повторяю: номер..."
      Но Ричи уловил его с первого раза. Какое же удовольствие - пресечь этот монотонный голос, положив трубку, - легко было вообразить себе некоего огромного шарообразного монстра справочной службы, заключенного где-то под землей, монстра, потными руками перебиравшего заклепки и державшего тысячи телефонов в тысячах сочлененных хромированных щупалец - возмездие Спайди, доктор Октопус в изложении Ма-Белл. Мир, в котором жил Ричи, с каждым годом становился все более похожим на огромный набитый электроникой дом, в котором в неуютном соседстве жили числовые привидения и напуганные человеческие существа.
      Все еще стоит. Все еще стоит, спустя столько лет.
      Он набрал номер гостиницы, которую последний раз видел через очки детства. Набирать этот номер, 1-207-941-8282, было каким-то роковым образом просто. Он держал трубку у уха и через окно кабинета рассматривал картину за окном. Виндсерфингистов больше не было, какая-то парочка рука об руку медленно прогуливалась по пляжу. Парочка могла бы быть рекламой на стене бюро путешествий, где работала Кэрол Фини, так она была совершенна. За исключением того, что на них были очки.
      "Поймаем, дерьмо! Сломаем твои очки!"
      Крис, четко сработала его голова. Его фамилия Крис. Виктор Крис.
      О боже, он ничего не хотел знать, ведь так много времени прошло, но, по-видимому, это не имело ни малейшего значения. Что-то происходило там, под сводами, там, где Ричи Тозиер держал личную свою коллекцию "Запетой фонд старых песен". Открывались двери.
      Только там, внизу, не записи, ведь так? Там не записи Ричи Тозиера, человека состоящего из тысячи голосов, ведь так? И то, что открывается... Ведь это не двери, а?
      Он попытался отбросить эти мысли.
      Нужно помнить, что все в порядке. Все о'кей; у меня о'кей, у тебя о'кей, у Ричи Тозиера о'кей. Можно покурить, это все.
      Он бросил курить четыре года назад, но сейчас-то одну сигарету можно выкурить.
      Это не записи, а мертвые тела. Ты глубоко захоронил их, но сейчас происходит какое-то сумасшедшее землетрясение, и земля выплевывает их на поверхность. Там ты не Ричи Тозиер "Записи" - там, внизу, ты просто Ричи Тозиер - Четырехглазый, и ты со своими дружками, и ты так перепуган, что, кажется, шарики твои превращаются в виноградное желе. То не двери, и не они открываются. То склепы, Ричи. Это они отворяются со скрипом, и те, кого ты считаешь мертвыми, снова вылетают на поверхность.
      Сигарету, только одну сигарету. Даже Карлтон бы закурил, ради всего святого.
      "Поймаем, четырехглазый! Заставим тебя СЪЕСТЬ этот дерьмовый портфель!"
      - Гостиница, - сказал мужской голос с интонациями янки; ему понадобилось проникнуть через всю Новую Англию, Средний Запад, пройти под казино Лас Вегаса, чтобы достичь его уха.
      Ричи спросил этот голос, можно ли ему забронировать комнаты начиная с завтрашнего дня. Голос ответил, что можно, и даже спросил, на какой срок.
      - Не могу сказать. У меня... - Он внезапно сделал паузу, на одну минуту.
      Что у него на самом деле? Перед его глазами возник мальчик с матерчатым ранцем, убегающий от улюлюкающих хулиганов; он увидел мальчика в очках, худенького мальчика с бледным лицом, которое, казалось, каким-то странным образом кричало каждому пробегавшему громиле: "Поймайте меня! Бегите, поймайте меня! Вот мои губы! Вдави их мне в зубы! Вот мой нос! Разбей его в кровь! Врежь в ухо, чтобы оно распухло, как кочан цветной капусты! Раскрои бровь! Вот мой подбородок, нокаутируй меня! Вот мои глаза, такие голубые и увеличенные за этими ненавистными, ненавистными очками, этими роговыми очками, одна дужка которых удерживается лейкопластырем. Разбей очки! Вдави осколок стекла в глаз и закрой его навсегда! Какого черта!"
      Он закрыл глаза и сказал:
      - Видите ли, у меня в Дерри дело. Я не знаю, столько времени займет заключение сделки. Как насчет трех дней с возможностью продлить?
      - Возможность продлить? - с сомнением спросил клерк, и Ричи терпеливо ждал, пока этот тип сообразит. - О, да, хорошо!
      - Спасибо, и я.., надеюсь, что вы сможете голосовать за нас в ноябре, сказал Джон Кеннеди. - Жаки хочет сделать Овальный Кабинет.., у меня работа, связанная.., с.., братом Бобби!
      - Мистер Тозиер?
      - Да.
      - О'кей... Кто-то подключился к линии на несколько секунд.
      Просто старый неудачник из Старой Партии Мертвецов, подумал Ричи. Не беспокойтесь о ней. Дрожь пронзила его и он снова сказал себе, почти в отчаянии: "Все о'кей, Ричи".
      - Я тоже слышал, - сказал Ричи. - Да, должно быть, подключился. Ну, так как у нас с вами будет с комнатой?
      - О, нет проблем, - сказал клерк. - Мы здесь в Дерри, правда, занимаемся бизнесом, но никакого бума.
      - Точно?
      - О, да, - уверенно сказал клерк, и Ричи снова передернуло. Он забыл, что на севере Новой Англии "да" произносили специфически, как этот клерк.
      "Поймаем, гадина!" - закричал призрачный голос Генри Бауэрса, и он почувствовал, что теперь склепы со скрипом отрываются внутри него; вонь, которую он ощущал, шла не от разложившихся тел, а от разложившейся памяти, от разложившихся воспоминаний, и это было еще хуже.
      Он дал клерку в деррийской гостинице номер своего американского экспресса и положил трубку. Затем он позвонил Стиву Коваллу, директору программы "Клэд".
      - Что случилось, Ричи? - спросил Стив. Последний рейтинг показал, что КЛЭД занимает на каннибальском рынке рока в Лос-Анджелесе самую вершину, и с тех пор Стив был в отличном настроении - благодарение Богу за маленькие победы.
      - Ты можешь пожалеть, что спросил, - сказал Ричи. - Я делаю ноги.
      - Делаешь ноги... - Он услышал недовольство в голосе Стива. - Что-то я не понимаю тебя.
      - Я собираю манатки. Я исчезаю.
      - Что ты имеешь в виду под "собираю манатки"? По логике, я сейчас здесь, а ты завтра в воздухе от двух дня до шести вечера, как всегда. В четыре часа ты в студии интервьюируешь Кларенса Клемонса. Ты знаешь Кларенса Клемонса, Ричи? Который в "Приди и ударь, босс"?
      - Клемонс может с таким же успехом говорить с Майком О'Хара.
      - Кларенс не хочет говорить с Майком, Рич. Кларенс не хочет говорить с Бобби Русселом. Он не хочет говорить со мной. Кларенс - фанат Буфорда Кисодривела и Байата-Гангстера-убийцы. Он хочет говорить только с тобой, мой друг. И у меня нет никакого желания иметь зассанного двухсотпятидесятифунтового саксофониста, которого однажды отделали футболисты профи, учинившие дебош в моей студии.
      - Не думаю, что он повинен в истории с дебошем, - сказал Ричи. - Мы ведь сейчас говорим о Кларенсе Клемонсе, а не о Кейте Муне.
      В трубке было молчание. Ричи терпеливо ждал.
      - Ты не серьезно, а? - спросил наконец Стив. Голос у него был печальный. Разве что у тебя только что умерла мать или тебе предстоит удалять опухоль мозга, или что-то в этом роде, а иначе это чушь.
      - Я должен ехать, Стив.
      - У тебя мать заболела? Или - Боже упаси - умерла?
      - Она умерла десять лет назад.
      - У тебя опухоль мозга?
      - У меня нет даже прыща на заднице.
      - Это не смешно, Ричи.
      - Нет.
      - Это дерьмовый розыгрыш, мне это не нравится.
      - Мне тоже не нравится, но я должен ехать.
      - Куда? Почему? В чем дело? Скажи мне, Ричи.
      - Мне позвонили. Некто, кого я знал в давние времена. В другом месте. Снова что-то случилось. Я дал обещание. Мы все дали обещание, что вернемся, если что-то будет случаться. И мне кажется, оно случилось.
      - О каком "что-то" мы говорим, Ричи?
      - Я бы с удовольствием не говорил. Если скажу правду, ты подумаешь, что я сумасшедший. Так вот, я не помню.
      - Когда ты дал это знаменитое обещание?
      - Давно. Летом 1958-го.
      Последовала длинная пауза; Стив Ковалл явно пытался понять, дурит ли его Ричард Тозиер "Записи", он же Буфорд Киссдривел, он же Вайат-гангстер-убийца, и т.д, и т.д., или у него какое-то психическое расстройство.
      - Ты же был еще ребенком, - спокойно сказал Стив.
      - Мне было одиннадцать. Двенадцатый.
      Снова длинная пауза. Ричи терпеливо ждал.
      - Ладно, - сказал Стив. - Я сделаю перестановку - поставлю Майка вместо тебя. Я могу позвонить Чаку Фостеру, сделать несколько замен, если смогу узнать, в каком китайском ресторане он сейчас ошивается. Я это сделаю, потому что мы давно вместе. Но я никогда не забуду, как ты подсадил меня.
      - Ой, брось ты, - сказал Ричи, головная боль все усиливалась. Он знал, что он делает, а Стив в это не верил. - Мне нужно несколько выходных, все. Ты ведешь себя так, как будто я насрал на права нашей федеральной комиссии связи.
      - Несколько выходных для чего? Тусовка компашки молодчиков в борделе Фоле, Северная Дакота, или Пуссихамр Сити, Западная Вирджиния?
      - Мне кажется, на самом деле бордель в Арканзасе, приятель, - сказал Буфорд Киссдривел глухим, как из большой пустой бочки, голосом, но Стива было не отвлечь.
      - И только потому, что ты дал обещание, когда тебе было одиннадцать? Побойся Бога, в одиннадцать лет серьезных обещаний не дают. Ты понимаешь, Рич, что не в этом дело. У нас не страховая компания, не юридическая контора. Это ШОУ-БИЗНЕС, какой бы он ни был скромный, и ты это очень хорошо знаешь. Если бы ты предупредил меня за неделю, я бы не держал сейчас телефон в одной руке и бутылку "Миланты" в другой. Ты загоняешь меня в угол, и сознаешь это, поэтому не оскорбляй мой разум такими заявками.
      Стив теперь почти что кричал, и Ричи закрыл глаза. - Я никогда не забуду этого, - сказал Стив, и Ричи подумал, что да, не забудет. Но Стив сказал также, что в Одиннадцать лет серьезных обещаний не дают, а это совсем неправда. Ричи не помнил, что это было за обещание - он не был уверен, что ХОЧЕТ помнить, но оно было сто раз серьезным.
      - Стив, я должен.
      - Да. И я сказал, что управлюсь. Так что давай. Давай, мудак.
      - Стив, это...
      Но Стив уже положил трубку. Ричи поставил телефон. Но едва отошел от него, тот снова зазвонил, и еще не подняв трубку, Рич знал, что это опять Стив, разъяренный, как никогда. Это не сулило ничего хорошего - говорить с ним на такой ноте значило нарываться на скандал. Он отключил телефон, повернув переключатель направо.
      Рич вытащил два чемодана из шкафчика и, не глядя, набил их ворохом одежды: джинсами, рубашками, нижним бельем, носками. До последней минуты ему не приходило в голову, что он не взял ничего, кроме детских вещей. Он отнес чемоданы вниз.
      На стене в маленькой комнате висела черно-белая фотография Биг Сура работы Ансела Адамса. Он развернул ее на скрытых шарнирах, обнажив цилиндрический сейф. Открыл его, протянув руку к бумагам: здесь дом, двадцать акров леса в штате Айдахо, пакет акций. Он купил эти акции, по-видимому, случайно; его брокер, увидев это схватился за голову, но акции за все эти годы постоянно поднимались. Его иногда удивляла мысль о том, что он почти - не совсем, но почти - богатый человек. Музыка рок-н-ролла.., и Голоса, конечно.
      Дом, акры, страховой полис, даже копия его завещания. Нити, плотно связывающие тебя с жизнью, подумал он.
      Внезапно у него возник дикий импульс схватить весь этот хлам - все это тленное скопище "почему", "как", "носитель данного удостоверения имеет право" - и сжечь его. Теперь он мог это сделать. Бумаги в сейфе внезапно перестали что-либо значить.
      И тут его впервые обуял настоящий ужас. Пришло ясное осознание того, как легко промотать жизнь. И это было страшно. Вы просто суетились всю жизнь, сгребая все в кучу. Сжечь это, или смести, и тогда только делать ноги.
      За бумагами, которые были просто бумагами, лежала настоящая ценность. Наличные. Четыре тысячи долларов в купюрах по десять, двадцать, пятьдесят.
      Он вытащил деньги, стал запихивать их в карманы джинсов. Мог ли он каким-то боком догадаться раньше, что за деньги прячет он сюда - пятьдесят баксов за один месяц, сто двадцать за следующий, а потом, быть может, только десять?. Деньги крысы, бегущей с тонущего корабля. Деньги для того, чтобы унести ноги.
      "Дружище, это страшно", - сказал он, едва ли сознавая, что говорит. Он безучастно посмотрел через большое окно на пляж. Сейчас пляж был пустынен: виндсерфингисты ушли, молодожены (если они были таковыми) тоже ушли.
      Ах, да, теперь все возвращается ко мне. Помнишь Спэнли Уриса, например? Да... Помнишь, как мы говорили тогда, думаешь, это было шиком? Стэнли Урин так парни звали его. "Эй, Урин, эй, дерьмовый христоубивец! Куда идешь? Один из твоих гомиков трахнет тебя?"
      Он с шумом закрыл дверцу сейфа и повернул картинку на свое место. Когда он последний раз вспоминал Стэна Уриса? Пять лет назад? Десять? Двадцать? Рич и его семья уехали из Дерри весной 1960 года, и как быстро забылись все эти лица, его компашка, эта жалкая кучка бездельников с их маленьким клубом в Барренсе - забавное название для места, сплошь покрытого буйной растительностью. Игра в исследователей джунглей, в моряков, солдат, строителей дамбы, ковбоев, пришельцев с других планет - называйте это как хотите, но не забывайте, что было истинной причиной этих игр: желание спрятаться. Спрятаться от больших пашней. Спрятаться от Генри Бауэрса, и Виктора Криса, и Белча Хаггинса, н остальных. Какой кучкой бездельников они были - Стэн Урис с его большим еврейским носом, Билл Денбро, который не мог и слова сказать, не заикаясь) кроме "Привет, Силвер", так что это бесило, Беверли Марш со своими синяками и сигаретами в рукаве блузки, Бен Хэнском, который был такой огромный, что выглядел человеческой разновидностью Моби Дика, и Ричи Тозиер со своими толстыми очками, умным ртом и лицом, черты которого и выражение беспрерывно менялись. Можно одним словом обозначить их тогдашнюю сущность? Можно. Всего одним словом. В данном случае словом - тряпки.
      Как это вернулось.., как все это вернулось.., и сейчас он стоял здесь в комнате, дрожа, как беспомощная бездомная собачонка, застигнутая грозой, дрожа, потому что парни, с которыми он бежал - это не все, что он припомнил. Было еще другое, то, о чем он не думал годами, трепеща под землей.
      Кровавое.
      Темнота. Какая-то темнота.
      "Дом на Нейболт Стрит - и кричащий Билл: Ты уубил моего брата, поддддонок!"
      Помнил ли он? Достаточно, чтобы больше не хотеть вспоминать.
      Запах отбросов, запах дерьма и запах чего-то еще. Еще хуже. Это была вонь зверя, ЕГО дерьмо, там внизу, в темноте под Дерри, где машины громыхали и громыхали. Он вспомнил Джорджа...
      Но это было уже слишком, и он побежал к ванной, наткнувшись по дороге на стул и чуть не упав. Он сделал это.., с трудом. На коленях прополз по скользкому кафелю, словно какой-то дикий исполнитель брейка, ухватился за края унитаза и его вывернуло наизнанку до кишок. Но даже после этого он не остановился; вдруг увидел Джорджа Денбро, как будто в последний раз видел его вчера, Джорджа, который был началом всего этого, Джорджа, который был убит осенью 1957 года. Джорджи погиб сразу после наводнения, одна руки у него была с мясом вырвана из сустава, и Рич заблокировал все это в своей памяти. Но иногда такие вещи возвращаются, да, да, иногда они возвращаются.
      Спазм прошел, и Ричи стал приходить в себя. Вода шумела. Его ранний ужин, отрыгнутый огромными кусками, исчез в канализации.
      В сточных трубах.
      В вонь и темень сточных труб.
      Он закрыл крышку, положил на нее голову и начал плакать. С момента смерти матери в 1975 году он кричал впервые. Потом бездумно нажал подглазья, и контактные линзы, которые он носил, выскользнули и замерцали на ладонях.
      Через сорок минут, очистив желудок, он закинул чемоданы в багажник своей MG и вывел ее из гаража. Темнело. Он посмотрел на дом с новыми посадками, он посмотрел на пляж, на воду. И в него вселилась уверенность, что он никогда этого больше не увидит, что он странствующий мертвец.
      - Теперь едем домой, - прошептал про себя Ричи Тозиер. - Едем домой, да поможет нам Бог, домой.
      Он включил коробку передач и поехал, снова чувствуя, как легко было преодолеть неожиданную трещину в том, что он считал прочной жизнью - как легко добраться до темени, выплыть из голубизны в черноту.
      Из голубизны в черноту, да, так. Где ожидает все, что угодно.
      3
      Бен Хэнском пьет
      Если в ту ночь 28 мая 1985 года вам бы захотелось найти человека, которого журнал "Тайм" назвал "возможно, самым многообещающим архитектором Америки", то пришлось бы ехать на запад от Омахи к границе штатов, в этом случае вам надо было бы воспользоваться дорогой на Сведхольм и по шоссе 81 достичь центра Сведхольма. Там, у кафетерия Бакки ("Цыплята-гриль - наша специализация!") вы бы свернули на шоссе 92, а оказавшись за пределами города, держались бы шоссе 63, которое тянется прямо, через пустынный городишко Гатлин и в конце концов ведет в Хемингфорд Хоум. Центр Хемингфорд Хоум вынудил центр Сведхольма походить на Нью-Йорк Сити; деловой центр состоял там из восьми зданий - пять на одной стороне и три на другой. Там была парикмахерская Клина Ката (в витрине торчала желтеющая, сделанная от руки вывеска пятнадцатилетней давности со словами: "Если ты хиппи, стригись в других местах"). Там было отделение банка домовладельцев Небраски, автозаправочная станция 76 и Государственная фермерская служба. Единственным бизнесом в городе была поставка скобяных изделий, а выглядел он так, словно был на полпути к процветанию.
      На краю большого незастроенного пространства, отступив несколько от других зданий, и выделяясь, как пария, стояла главная придорожная закусочная "Красное колесо". На автостоянке, изрытой заполненными грязью рытвинами, вы могли бы увидеть "Кадиллак" выпуска 1968 года, с открывающимся верхом и двумя антеннами сзади. Престижный номерной знак говорил просто: "Кедди" Бена. Войдя в закусочную, вы нашли бы того, кого искали - долговязого, загорелого человека в легкой рубашке, выцветших джинсах и в изношенных саперных ботинках. Легкие морщинки виднелись у него только в уголках глаз. Он выглядел лет на десять моложе своего возраста, а было ему тридцать восемь лет.
      "Хеллоу, мистер Хэнском", - сказал Рикки Ли, положив бумажную салфетку на стойку, когда Бен сел. Рикки Ли казался слегка удивленным, да он и был удивлен. Никогда раньше не видел он Хэнскома в "Колесе" в будни. Бен регулярно приезжал сюда вечером по пятницам за двумя кружками пива, а по субботам - за четырьмя-пятью, он всегда осведомлялся о здоровье трех мальчишек Рикки Ли, он оставлял неизменные пять долларов чаевых под пивной кружкой, когда уходил. Но в плане профессионального разговора и личной симпатии он был Далеко не самым любимым посетителем Рикки Ли. Десять долларов в неделю (и еще за последние пять лет пятьдесят долларов под кружкой в Рождество) это было отлично, но хорошая мужская компания стоила больше. Достойная компания всегда была редкостью, но в кабаке, подобном этому, где шла самая примитивная болтовня, она случалась реже, чем зубы у курицы.
      Хотя родом Хэнском был из Новой Англии и учился он в колледже в Калифорнии, в нем было что-то от экстравагантного техасца. Рикки Ли рассчитывал на субботне-воскресные остановки Бена Хэнскома, потому что за эти годы убедился, что на него твердо можно рассчитывать. Мистер Хэнском мог строить небоскреб в Нью-Йорке (где им уже было построено три из наиболее нашумевших зданий города), новую картинную галерею в Редондо Бич или торговый центр в Солт Лейк Сити, но каждую пятницу он въезжал в ворота, ведущие на автостоянку, так, словно бы жил не далее чем на другом конце города и, поскольку по телевизору не было ничего хорошего, решил заскочить сюда. У него был свой самолетик и личная взлетно-посадочная полоса на ферме в Джанкинсе.
      Два года назад он был в Лондоне, сначала проектируя и затем наблюдая за строительством нового центра связи Би-би-си - здания, о котором до сих пор шли жаркие споры в английской прессе, выдвигались все "за" и "против". ("Гардиан": "Возможно, это самое красивое здание, из сооруженных в Лондоне за последние двадцать лет"; "Миррор": "Уродливейшая вещь, из всего, что я когда-либо видел"). Когда мистер Хэнском взялся за ту работу, Рикки Ли подумал: "Ну, когда-нибудь я снова увижу его. А может, он просто забудет обо всех нас". И действительно, в пятницу, после своего отъезда в Лондон, Бен Хэнском не появился, хотя Рикки Ли поймал себя на том, что между восемью и девятью тридцатью он смотрит на открывающуюся дверь. Да, когда-нибудь я увижу его. Может быть. "Когда-нибудь" обернулось следующим вечером. Дверь открылась в четверть десятого, и он вошел легкой походкой, в джинсах, рубашке и старых саперных ботинках - как будто бы приехал из соседнего городка. И когда Рикки Ли крикнул почти радостно: "Хей, мистер Хэнском! Бог ты мой! Что вы здесь делаете?", м-р Хэнском посмотрел на него слегка удивленно, как будто в его появлении здесь не было ничего необычного. И это был не эпизод; он показывался в "Красном колесе" каждую субботу в течение двух лет его работы с Би-би-си. Он улетал из Лондона каждую субботу на Конкорде, в 11.00 утра - как говорил зачарованному Рикки Ли - и прибывал в аэропорт Кеннеди в Нью-Йорке в 10.15 за сорок пять минут до того, как вылетал из Лондона, по крайней мере по часам ("Боже, это как путешествие во времени, а?" - говаривал впечатленный Рикки Ли). Невдалеке останавливался лимузин, чтобы довезти его в аэропорт Тетерборо в Нью-Джерси - поездка, которая в субботу утром занимает обычно не более часа. Он мог сидеть в кабине пилота в своем Лире без проблем до 12.00 и коснуться земли в Джункинсе к двум-тридцати. Если движешься на запад достаточно быстро, сказал он Рикки, день кажется бесконечным. Затем у него был двухчасовой сон, час он проводил с прорабом и полчаса с секретаршей. Затем ужинал и приезжал в "Красное колесо" часика на полтора. Он всегда приходил один, сидел в баре и уходил тоже один, хотя известно, что в этой части Небраски полно женщин, которые были бы счастливы снимать ему носки. Потом он обычно спал на ферме шесть часов, после чего весь процесс повторялся в обратном порядке. У Рикки не было ни одного клиента, на которого бы не производило впечатление это его повествование. "Может быть, он педераст", - сказала однажды какая-то женщина. Рикки Ли посмотрел на нее коротко, оценивая тщательно уложенные волосы, тщательно сшитую одежду, которая несомненно имела ярлык модельера, бриллиантовые сережки в ушах, выразительные глаза, и понял, что она с востока, возможно из Нью-Йорка, а здесь находится в гостях у родственницы или, может быть, старой школьной приятельницы и ждет не дождется, когда выберется отсюда. "Нет, - ответил он. - Мистер Хэнском не "голубой". Она вытащила пачку сигарет "Дорал" из сумочки и зажала одну в ярко красных своих губах, а он поднес ей зажигалку. "Откуда вы знаете?" - спросила она, слегка улыбаясь. "Знаю", сказал он. И знал. Он мог бы сказать ей: я думаю, он ужасно одинокий человек, самый одинокий из всех, кого я когда-либо встречал в своей жизни. Но он никогда бы не сказал такой вещи этой женщине из Нью-Йорка, которая смотрела на него так, будто он являл собой некий неведомый, весьма странный и забавный человеческий тип.
      Сегодня мистер Хэнском выглядел бледным и несколько рассеянным.
      - Привет, Рикки Ли, - сказал он, садясь, и принялся изучать свои руки.
      Рикки Ли знал, что он намеревается провести следующие шесть-восемь месяцев в Колорадо-Спрингс, наблюдая за началом строительства там культурного центра разветвленного комплекса из шести зданий, врезающихся в горы. Когда центр будет готов, сказал Бей Рикки Ли некоторые люди станут говорить, что это выглядит так, будто гигантский ребенок разбросал кубики по лестничным пролетам. И в какой-то мере они будут правы. Но я думаю, центр будет работать.
      Рикки Ли подумал, что, возможно Хэнском только изображает некий испуг. Ведь когда ты столь заметная фигура, у кого-то вряд ли возникает желание на тебя охотиться. И это естественно. А может, его укусило насекомое? Их чертовски много вокруг.
      Рикки Ли взял кружки со стойки и потянулся к пробке ( "Олимпией".
      - Не надо, Рикки Ли.
      Рикки Ли с удивлением обернулся, но когда Бен Хэнском отвел руки от лица, он внезапно испугался. Потому что на его лице бы; не театральный испуг, и не муха его укусила или что-то в этом роде Он выглядел так, будто ему только что нанесли страшный удар, он все еще пытается понять, что же такое его ударило.
      Кто-то умер. Он не женат, но у каждого есть семья, и кто-то в его семье только что был повержен в прах, свалился замертво Вот что произошло, и это так же, верно, как то, что говно и, сортира спускается вниз.
      Кто-то из посетителей опустил в автопроигрыватель четверть доллара, и Барбара Мандрелл стала петь о пьяном мужчине и одинокой женщине.
      - У вас все в порядке, мистер Хэнском?
      Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли из глубины своих глаз, которые вдруг постарели на десять - нет, на двадцать - лет по сравнению с лицом, и Рикки Ли был крайне удивлен, увидев, что волосы мистера Хэнскома седеют. Он никогда раньше не замечал седины в его волосах.
      Хэнском улыбнулся. Улыбка была страшная, мрачная. Улыбка трупа.
      - Не думаю, что в порядке, Рикки Ли. Нет. Сегодня нет. Вообще нет.
      Рикки Ли поставил кружку и подошел к тому месту, где сидел Хэнском. В баре было человек двадцать - не больше, чем в ночном баре, работающем по понедельникам задолго до открытия футбольного сезона. Анни сидела у двери в кухню, играя в крибидж с поваром.
      - Плохие новости, мистер Хэнском?
      - Да плохие. Плохие новости из дома. - Он посмотрел на Рикки Ли. Он посмотрел через Рикки Ли.
      - Я очень огорчен, что слышу это, мистер Хэнском.
      - Спасибо, Рикки Ли.
      Он замолчал; Рикки Ли собирался было спросить, чем он может быть полезен, когда Хэнском сказал:
      - Какое виски у тебя в баре?
      - Для кого-нибудь другого в этом кабаке - "Четыре розы", - сказал Рикки Ли, - но для вас, я думаю, "Дикий турок".
      Хэнском улыбнулся одними губами.
      - Я очень тебе признателен, Рикки Ли. Возьми-ка кружку и наполни ее "Диким турком".
      - Кружку?
      - спросил ошарашенный Рикки Ли. - Господи, да мне придется выносить вас отсюда - "Или вызывать "скорую", - подумал он.
      - Не сегодня, - сказал Хэнском, - не думаю.
      Рикки Ли внимательно посмотрел в глаза мистера Хэнскома: не шутит ли он? И ему потребовалось менее секунды, чтобы понять: нет, не шутит. Поэтому он вытащил кружку из бара и бутылку "Дикого турка" с одной из нижних полок. Горлышко бутылки стукалось о края кружки, когда он наливал. Он зачарованно наблюдал, как булькает виски. Да, мистер Хэнском не иначе как техасец, решил Рикки Ли, ведь такую порцию виски он никогда еще не наливал и вряд ли кому-нибудь еще нальет в своей жизни.
      Вызывай "скорую", малый. Виски раздавит этого малыша, мне придется вызывать Паркера и Уотерса из Сведхольма за катафалком.
      Тем не менее он поставил бутылку перед Хэнскомом; отец говорил однажды Рикки Ли, что, если человек в здравом уме, следует принести ему то, за что он платит, неважно, моча это или яд. Рикки Ли не знал, хорош ли совет, зато точно знал: если вы содержите бар ради куска хлеба, это совет отличный, и он спасает вас от искушения копошиться в собственной совести.
      Хэнском минутку задумчиво смотрел на адский напиток, а затем спросил:
      - Сколько я вам должен за такую порцию, Рикки Ли?
      Рикки Ли медленно покачал головой, не отрывая взгляда от кружки с виски, чтобы не видеть запавших, пронизывающих глаз Хэнскома.
      - Нет, - сказал он, - я угощаю.
      Хэнском снова улыбнулся, на этот раз более естественно. - Что ж, спасибо, Рикки Ли. Сейчас я что-то покажу вам, о чем узнал в Перу в 1978 году. Я работал там с парнем по имени Фрэнк Биллингс - я бы сказал, в паре с ним. По-моему, черт возьми, Фрэнк Биллингс был лучшим архитектором в мире. Он схватил лихорадку, врачи всадили ему биллион разных антибиотиков, и ни один не помог. Он сгорел за две недели и умер. То, что я покажу вам, я узнал от индейцев, которые работали с нами над проектом. У них хорошо варят черепушки, обычно вы глотаете, вроде бы испытывая при этом приятное ощущение, но у вас во рту словно бы кто-то зажигает факел и направляет его в глотку. А индейцы пьют спиртное, как кока-колу, я редко видел там пьяных, и ни разу никого - с похмелья. У меня же никогда не было целого бурдюка со спиртным, чтобы попробовать их метод. Думаю, сегодня получится. Принесите мне несколько ломтиков лимона.
      Рикки Ли принес четыре ломтика и аккуратно положил их на свежую салфетку, рядом с кружкой, в которой был виски. Хэнском взял одну дольку, запрокинул голову назад, будто собирался закапать себе глазные капли, а затем начал выжимать свежий лимонный сок в правую ноздрю. "Боже правый!" - Рикки Ли в ужасе.
      У Хэнскома задвигался кадык. Покраснело лицо.., затем Рикки Ли увидел, как слезы катятся к ушам по гладким плоскостям его лица. Теперь на автопроигрывателе были Спиннеры, они пели песню о любопытном. "О, господи, я прямо не знаю, сколько я могу вынести", - пели Спиннеры.
      Хэнском, не глядя, нащупал еще один ломтик лимона и выжал сок в другую ноздрю.
      "Вы, черт возьми, убьете себя", - прошептал Рикки Ли. Хэнском кинул отжатый лимон на стойку бара. Глаза у него страшно покраснели и сперло дыхание. Яркий лимонный сок выливался из обеих ноздрей и стекал к уголкам рта. Он нащупал кружку, поднял ее и выпил треть. Рикки Ли сдержанно наблюдал, как кадык его ходит вверх-вниз.
      Хэнском отставил кружку, поежился, затем кивнул. Он посмотрел на Рикки Ли и слегка улыбнулся. Глаза его уже не были красными.
      - Вы настолько озабочены своим носом, что не чувствуете, что проходит в вашу гортань.
      - Вы сумасшедший, мистер Хэнском, - сказал Рикки Ли.
      - Даю голову на отсечение, - сказал мистер Хэнском. - Помните это, Рикки Ли? Мы обычно говорили, когда были маленькими: "Даю голову на отсечение". Я когда-нибудь говорил вам, что был толстым?
      - Нет, сэр, никогда, - прошептал Рикки Ли. Теперь он был убежден, что из-за мощного своего интеллекта мистер Хэнском сошел с ума.., или временно потерял себя.
      - Я был нюней. Никогда не играл в бейсбол или баскетбол и салили меня первым. Да, я был толстый. В моем городке были такие мальчишки, которые постоянно потешались надо мной. Регинальд Хаггинс, например, все называли его Белч или Виктор Крисс и другие. Но мозговым центром был Генри Бауэре. И если существовал когда-нибудь дьявольский парень, топчущий тело земли, Рикки Ли, то это был Генри Бауэре. Потешались они не только надо мной, но я к тому же не умел бегать так быстро, как другие.
      Хэнском расстегнул рубашку и открыл грудь. Наклонившись, Рикки Ли увидел необычный, крученый шрам на животе мистера Хэнскома, прямо над пупком. Старый, зарубцевавшийся, белый, в виде буквы. Кто-то вырезал букву "Н" на животе этого человека, может быть, задолго до того, как он стал мужчиной.
      - Это сделал Генри Бауэре. Около тысячи лет назад...
      - Мистер Хэнском...
      Хэнском взял еще две Дольки лимона, по одной в каждую руку, запрокинул голову, как бы намереваясь закапать в нос. Но его передернуло, он отложил ломтики в сторону и сделал два больших глотка из кружки. Вздрогнул, сделал еще один большой глоток и с закрытыми глазами провел рукой по краю стойки. В какой-то момент он походил на человека, находящегося на паруснике и во время сильной качки державшегося за борт, чтобы сохранить равновесие. Потом он открыл глаза и улыбнулся Рикки Ли.
      - Я бы всю ночь мог ездить на этом быке, - сказал он.
      - Мистер Хэнском, я бы хотел, чтобы вы этого больше не делали, - сказал нервозно Рикки Ли.
      Анни подошла к официантской стойке с подносом и потребовала пару "Миллеров". Рикки Ли дал их ей. Ноги у него были как ватные.
      - С мистером Хэнскомом все в порядке, Рикки Ли? - спросила Анни. Она смотрела на Рикки Ли сзади, и он обернулся на ее взгляд.
      Мистер Хэнском склонился над баром, осторожно выковыривая ломтики из банки, в которой Рикки Ли хранил заправку к напиткам.
      - Не знаю, - сказал он. - По-моему, нет.
      - Тогда перестань катать шарики из говна и сделай что-нибудь. - Анни, как и большинство других женщин, была неравнодушна к Бену Хэнскому.
      - Ладно. Папа всегда говорил, что если человек в здравом уме...
      - У твоего папаши не было мозгов. Хватит о твоем папаше. Ты должен прекратить это, Рикки Ли. Он убьет себя.
      Рикки Ли снова подошел к Бену Хэнскому. - Мистер Хэнском, я действительно думаю, что вам...
      Хэнском запрокинул голову. Выдавил лимон, и на этот раз спокойно втянул в себя лимонный сок, как будто это кокаин. Отпил виски, как будто это вода. И торжествующе посмотрел на Рикки Ли.
      - Бим-бом, я видел всю шайку, танцующую на коврике у меня в гостиной, сказал он и улыбнулся. В кружке оставалось совсем немного виски.
      - Достаточно, - сказал Рикки Ли и потянулся к кружке.
      Хэнском осторожно отодвинул ее. - Нанесен ущерб, Рикки Ли, - сказал он. Нанесен ущерб, старина.
      - Мистер Хэнском, пожалуйста...
      - У меня есть кое-что для твоих ребятишек, Рикки Ли. Черт подери, чуть не забыл!
      На нем была выцветшая рубашка, и он вытаскивал что-то из кармана. Рикки Ли слышал приглушенное позвякивание.
      - Мой отец умер, когда мне было четыре года, - сказал Хэнском. Голос у него был чистый. Он оставил нам кучу долгов. Я хочу, чтобы у твоих ребятишек было вот это, Рикки Ли. Он положил три серебряных доллара на стойку, и они замерцали под мягким светом. Рикки Ли сдержал дыхание.
      - Мистер Хэнском, это очень любезно, но я не мог бы...
      - Их было четыре, но один я дал Заике Биллу и другим. Билл Денбро, вот его настоящее имя. Заика Билл - это мы его так звали, так же как говаривали тогда: "Даю голову на отсечение". Он был одним из самых лучших друзей, которые у меня когда-либо были, - у меня их было немного, даже такой толстый парень, как я, имел немного друзей. Заика Билл сейчас писатель.
      Рикки Ли едва слышал его. Он зачарованно смотрел на серебряные монеты. 1921, 1923 и 1924. Бог знает, какая была им теперь цена.
      - Я не могу, - сказал он снова.
      - Но я настаиваю, - мистер Хэнском взял кружку и осушил ее. Он смотрел прямо в глаза Рикки Ли. Его глаза были бесцветные, воспаленные, но Рикки Ли поклялся бы на Библии, что это были глаза трезвого человека.
      - Вы меня немного пугаете, мистер Хэнском, - сказал Рикки Ли. Два года назад один малый из местных, Грешам Арнольд, пришел в "Красное колесо" с рулоном четверть долларовых купюр в руке и двадцатидолларовой бумажкой, засунутой в края шляпы. Он вручил рулон Анни с указанием класть по четыре двадцатипятицентовика в автопроигрыватель. Двадцать долларов он оставил на стойке бара и велел подавать выпивку бесплатно - ввести такую систему. Этот малый, этот Грешам Арнольд, когда-то давно был звездой баскетбола в Хемингфорд Рэмз и вывел свою команду на командное первенство (первое, и вполне вероятно, последнее) среди школ. Это было в 1961 году. Перед молодым человеком, казалось, простирались неограниченные возможности. Но из университета его исключили в первом же семестре по неуспеваемости - жертва спиртного, наркотиков, ночных кутежей. Он приехал домой, разбил машину, которую его предки подарили ему к окончанию школы, и стал коммивояжером у своего отца, который занимался дилерством. Прошло пять лет. Отец не смог зажечь его этой работой, поэтому он в конце концов продал свое дилерство и уехал в Аризону его угнетала и состарила раньше времени необъяснимая и явно необратимая деградация сына. Пока дилерство еще принадлежало отцу, и Арнольд по крайней мере делал вид, что работает, он предпринял попытки воздержаться от пьянства. Потом оно его полностью захватило. Он мог нагрузиться, но всегда был как огурчик после ночи, проведенной в кабаке, угощая всех, и все его любезно благодарили, и Анни продолжала ставить "Мо Бенди Сонгз", потому что он любил "Мо Бенди Сонгз". Он сидел в баре, у стойки - на том же самом месте, где сейчас сидел мистер Хэнском, подумал Рикки Ли со все возрастающим беспокойством - выпил три-четыре "Бурбона", подпевая под автопроигрыватель, и, не вызвав никакого беспокойства, пошел домой, когда Рикки Ли закрыл "Колесо", повесился на ремне в клозете. Глаза Грешама Арнольда в тот вечер напоминали глаза Бена Хэнскома.
      - Я вас пугаю, да? - спросил Хэнском, не отводя глаз от Рикки Ли. - Он отодвинул кружку и сложил руки перед тремя серебряными монетами. - Вполне возможно. Но вы не так напуганы, как я.
      - Что случилось? - спросил Рикки Ли. - Может быть... - Он облизнул губы. Может, я могу вам помочь.
      - Что случилось? - засмеялся Бен Хэнском. - Ну, не слишком многое. Сегодня ночью мне позвонил старый друг, Майкл Хэнлон.
      Я совсем о нем забыл, Рикки Ли, но не это напугало меня. В конце концов, я был ребенком, когда знал его, а дети забывчивы, правда?
      Конечно, забывчивы. Даю голову на отсечение. Но, что меня напугало, так это сознание того, что забыл я не только о Майке, но и обо всем том, что было в мои детские годы.
      Рикки Ли посмотрел на него. Он абсолютно не понимал о чем говорил мистер Хэнском, но человек был определенно напуган. Это как-то не вязалось с Беном Хэнскомом, но это было так.
      - Я имею в виду, что забыл ВСЕ об этом, - сказал он легонько постучав по стойке бара костяшками пальцев. - Приходилось ли; вам слышать, Рикки Ли, о столь полной амнезии, когда вы даже не знаете, что у вас амнезия?
      Рикки Ли покачал головой.
      - Я тоже не слышал. Но сегодня вечером я был в своем "Кэдди", и вдруг это меня ударило. Я вспомнил Майкла Хэнлона, но только потому, что он позвонил мне по телефону. Я вспомнил Дерри, но только потому, что он звонил оттуда.
      - Дерри?
      - Но это ВСЕ. Мне пришло в голову, толчком, что я даже не думал о том, что был ребенком, с.., не знаю, с какого момента. И затем все потоком начало вливаться обратно. Как то, что мы сделали с четвертым серебряным долларом.
      - Что вы сделали с ним, мистер Хэнском?
      Хэнском посмотрел на свои часы и внезапно слез со стула. Он слегка шатался, но только слегка. Это было все. - Я не могу позволить времени уйти от меня, - сказал он. - Я улетаю сегодня вечером.
      Рикки Ли взглянул на него встревоженно, и Хэнском засмеялся.
      - Улетаю, но не управляю самолетом, Рикки Ли. На этот раз нет. Авиакомпания Соединенных Штатов.
      - Ох, - лицо Рикки Ли выразило облегчение. - Куда же вы летите?
      Рубашка Хэнскома все еще была расстегнута. Он задумчиво смотрел на белые линии старого шрама на животе, затем застегнул ее.
      - Я думал, что сказал вам, Рикки Ли. Домой. Я лечу домой. Отдайте эти монеты своим ребятишкам.
      Он пошел к двери, и что-то в том, как он шел, даже как подтягивал брюки, напугало Рикки Ли.
      Сходство с усопшим и неоплакиваемым Грешамом Арнольдом вдруг стало настолько сильным, что он казался привидением.
      - Мистер, Хэнском! - закричал Рикки Ли тревожно.
      Хэнском обернулся, а Рикки Ли быстро отступил. Задним местом он ударился о стойку бара, посуда звякнула, когда бутылки стукнулись друг о дуга. Он отступил, потому что убедился вдруг, что Бен Хэнском мертв. Да, Бен Хэнском лежал где-то мертвый в канаве или на чердаке или, возможно, висел в сортире с ремнем на шее, и кончики его четырехсотдолларовых ковбойских ботинок болтались в дюйме-двух от пола, а то, что стояло около автопроигрывателя и в упор смотрело на него, было привидением.
      На мгновение - только на короткое мгновение, но этого было достаточно, чтобы почувствовать, как индевеет сердце - Рикки Ли показалось, что он может видеть прямо сквозь него столы и стулья.
      - Что, Рикки Ли?
      - Ннн-ничего.
      Бен Хэнском посмотрел на Рикки Ли глазами, под которыми были темно-пурпурные круги. Его щеки побагровели от выпитого, нос был красным и воспаленным.
      - Ничего, - снова прошептал Рикки Ли, но не мог отвести глаз от этого лица, лица человека, который умер во грехе и теперь стоит у дымящейся парами боковой двери ада.
      - Я был толстым, и мы были бедными, - сказал Бен Хэнском. - Теперь я это помню. И я помню, что или девочка по имени Беверли, или Заика Билл спасли мне жизнь серебряным долларом. Я до безумия боюсь того, что могу еще вспомнить до конца ночи, но то, что я напуган, не имеет значения, все равно это придет. Это, как огромный пузырь, который все растет и растет в моем мозгу. Но я уезжаю, потому что всем, что я имею сейчас, я обязан тому, что мы сделали тогда, а человек должен платить за то, что получает в этом мире. Может быть, поэтому Господь сперва делает нас детьми и ставит к земле поближе, потому что знает: вам предстоит много падать и истекать кровью, прежде чем вы выучите этот простой урок. Платить за то, что имеете, обладать тем, за что платите.., и рано или поздно, чем бы вы ни владели, все возвращается к вам домой.
      - Вы вернетесь в конце недели, не так ли? - спросил Рикки Ли онемевшими губами. Во все возраставших страданиях это было единственное, все, за что он мог уцепиться. - Вы вернетесь в конце недели, как всегда, да?
      - Не знаю, - сказал мистер Хэнском и улыбнулся жуткой улыбкой. - На этот раз я отправляюсь намного дальше Лондона, Рикки Ли.
      - Мистер Хэнском!...
      - Дайте эти монеты своим ребятишкам, - повторил тот и выскользнул в ночь.
      - Что за черт? - спросила Анни, но Рикки Ли ее проигнорировал.
      Он закрыл перегородку бара и подбежал к окну, которое выходило на стоянку машин. Он увидел, как включились передние фары на "Кэдди" мистера Хэнскома, услышал, как заводится двигатель. Машина тронулась, задние фары красными точками мелькнули на шоссе 63, и ночной ветер Небраски унес поднявшуюся пыль.
      - Он сел в свой ящик накачавшись, и ты позволил ему уехать в этой его громадине, - сказала Анни. - Ехать далеко, Рикки Ли.
      - Ничего.
      - Он убьется.
      И хотя менее пяти минут назад это была его собственная мысль, Рикки Ли повернулся к Анни, когда погас свет фар "Кадиллака", и сказал:
      - Не думаю, он так выглядел сегодня.., может, было бы лучше, если бы он убился.
      - Что он сказал тебе?
      Рикки Ли покачал головой. Все перемешалось у него в мозгу, и в целом это, по-видимому, ничего не значило. - Не имеет значения. Не думаю, что мы когда-нибудь еще увидим этого парня.
      4
      Эдди Каспбрак принимает лекарство
      Если бы вам захотелось узнать все, что можно узнать об американце или американке, принадлежащих к среднему классу в конце тысячелетия, вам достаточно было бы заглянуть в его или ее аптечку. Боже ты мой, посмотрите в аптечку, когда Эдди Каспбрак открывает ее - с белым лицом и широко открытыми внимательными глазами.
      На верхней полке - анацин, екседрин, контак, гелюзил, тиленол и большая синяя банка Вик, похожего на нависающие глубокие сумерки под стеклом. Бутылка виварина, бутылка серутана, две бутылочки молока окиси магния Филипса, дежурное лекарство, которое имеет вкус жидкого мела и аромат мяты - что-то наподобие мятного сока. Вот большая бутылка ролайдс рядом с большой бутылкой тамс. Тамс стоит рядом с большой бутылкой таблеток Ди-Джел с привкусом апельсина. Она как трио копилки, набитой пилюлями вместо монет.
      Вторая полка - покопайтесь в витаминах: вы найдете Е, С, просто В, и В в сложном составе, и В-12. Здесь лизин, который, как предполагают, делает что-то с плохой кожей, и лецитин, который, как предполагают, делает что-то с холестеролом внутри и вокруг большого насоса - печени. Есть железо, кальций и рыбий жир. Есть разные поливитамины. А наверху самой аптечки - огромная бутылка жеритола - для стабилизации веса.
      Двигаясь вправо по третьей палке, мы находим универсальных представителей мира запатентованных лекарств. Слабительные. Пилюли Картера. Они заставляют работать кишечник Эдди Каспбрака. Здесь, рядом, каопектат, пептоисмол и препарат Н на случай поноса или болезненного стула. Также Такс в банке с закручивающейся крышкой для туалета после испражнения. Здесь есть состав 44 от кашля, никиль идвистан от отморожений, большая бутылка касторки. Есть банка сукретс, если заболит горло, и четыре зубных элексира: хлорасептик, цепакод, цепестат в пульверизаторе и, конечно, добрый старый листерин, имеющий много аналогов, но никогда не дублируемый. Визин и мурин для глаз. Мази кортаид и неоспорин для кожи (второй рубеж обороны, если лизин не оправдал ожиданий), кислородная подушка и несколько тетрациклиновых пилюль.
      И с одной стороны, собравшись как заговорщики, стоят три бутылочки шампуня из угольной смолы.
      Нижняя полка почти пуста, но ее наполнение - серьезный бизнес - на этой начинке вы могли бы совершать круиз. На этой начинке вы могли бы летать выше самолетика Бена Хэнскома. Здесь валиум, перкодан, славил идарвон-комплекс. На этой нижней полке стоит еще одна коробочка сакретс, но в ней сакретс нет. Если бы вы открыли ее, вы бы нашли шесть квалюдс.
      Эдди Каспбрак верил в девиз бойскаутов.
      Когда он зашел в ванную, в руках у него раскачивалась голубая сумка. Он поставил ее на рукомойник, открыл молнию и дрожащими руками начал запихивать в нее бутылки, банки, тюбики, фляжки, пульверизаторы. В других обстоятельствах он брал бы их понемножку, но сейчас было не до нежностей. Выбор, как его видел Эдди, был прост и жесток в одно и то же время: либо ехать, либо оставаться на одном месте, начать думать, что все это значило, и просто умереть от страха.
      - Эдди? - позвала его Мира снизу. - Что ты деееелаешь?
      Эдди бросил коробочку сукретс. Аптечка почти опустела, остался Мирин мидол и маленький, почти использованный тюбик блистекса. Он помедлил чуть-чуть, затем забрал и блистекс. Начал было застегивать сумку, поразмыслил и бросил туда мидол. Могла бы купить и побольше.
      - Эдди? - послышалось теперь уже с лестницы.
      Эдди вышел из ванной, с одного бока раскачивалась сумка. Он был невысокий мужчина с пугливым, кроличьим лицом. Почти что все волосы у него выпали; оставшиеся вяло росли там и сям. Тяжесть сумки заметно клонила его в одну сторону.
      Чрезвычайно большая женщина медленно взбиралась на второй этаж. Эдди слышал, как под ней недовольно скрипят ступени. - Что ты ДЕЕЕЕЕЕЕЛАЕШЬ?
      Эдди и без психиатра понимал, что он женился, в некотором смысле, на своей матери. Мира Каспбрак была огромна. Она была просто большая, когда он женился на ней пять лет назад, но иногда он думал, что бессознательно видит некий потенциал ее огромности; бог тому свидетель, его собственная мать была громадина. И Мира выглядела внушительнее, чем обычно, когда поднялась на площадку второго этажа. На ней была белая ночная рубашка, которая раздувалась на груди и на бедрах. Ее лицо, лишенное косметики, было белым и блестящим. Она выглядела сильно напуганной.
      - Я должен на некоторое время уехать, - сказал Эдди.
      - Что ты имеешь в виду - уехать? Что это был за телефонный звонок?
      - Ничего, - сказал он, подлетая к большому стенному шкафу. Он положил сумку, открыл дверцу шкафа, и сгреб в сторону с полдюжины одинаковых черных костюмов, висевших там. Он всегда носил один из черных костюмов, когда работал. Затем он влез в шкаф, в котором пахло антимолином и шерстью, и вытащил один из чемоданов. Открыл его и начал бросать туда одежду.
      На него упала тень.
      - В чем дело, Эдди? Куда ты собрался? Скажи мне!
      - Я не могу сказать тебе.
      Она стояла, глядя на него в замешательстве, не зная, что сказать и что предпринять. Мысль просто запихнуть его в шкаф, а затем прижать дверцу собственной спиной, пока не пройдет его безумие, пронзила ее мозг, но она не могла заставить себя сделать это, хотя вообще-то могла: она была на три дюйма выше Эдди и на сто фунтов перевешивала его. Она не могла придумать, что сделать или сказать, потому что такое было ему совершенно несвойственно. Она бы испугалась не больше, если бы, войдя в комнату, где стоит телевизор, увидела, что их новый с большим экраном телик летает по воздуху.
      - Ты не можешь ехать, - услышала она сама себя. - Ты обещал достать мне автограф Аль-Пасино. Это был абсурд - бог тому свидетель, но даже абсурд здесь был лучше, чем ничего.
      - Ты его получишь, - сказал Эдди. - Тебе придется самой привезти Пасино.
      О, это был новый кошмар - как уместить такое в ее бедной голове. Она издала слабый крик:
      - Я не могу - я никогда...
      - Тебе придется, - сказал он. Теперь он изучал свои ботинки. - Здесь не хватает одного.
      - Мне не годится ни одно платье! Они слишком жмут в груди!
      - Пусть Долорес выбросит одно из них, - сказал он беспощадно. Он бросил назад две пары ботинок, нашел пустую коробку из-под обуви и запихнул в нее третью пару. Хорошие черные ботинки, вполне еще годные, но для работы выглядят слишком потертыми. Когда вы ради куска хлеба возите богатых людей по Нью-Йорку, причем многие из них - известные богатые люди, все должно выглядеть на уровне. Эти ботинки уже не смотрелись, но он подумал, что они пригодятся там, куда собрался. Для всего того, что он, возможно, должен будет сделать, когда доберется туда. Может быть, Ричи Тозиер...
      Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди панически осознал, что, упаковав всю чертову аптеку, он оставил самую важную вещь: свой аспиратор - там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.
      Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее, как будто у нее был приступ астмы. Она уставилась на него, на лице у нее был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы ее, если бы у него самого не наполнял бы сердце ужас.
      - Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да? Какая у тебя беда?
      Он подошел к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что в руках был приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что она не отойдет. Но когда лицо его чуть не врезалось в мягкую засаду из ее грудей, она отступила.., в страхе. Когда он миновал ее, она разрыдалась несчастными слезами.
      - Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или еще куда-нибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!
      Он посмотрел на часы на столе у лестницы. Двадцать минут десятого. Клерк в Дельте сказал ему сухим голосом, что он уже опоздал: последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа - в восемь двадцать пять. Он позвонил в Американтранс и выяснил, что последний поезд на Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов "Кейп Код Лимузин" на Арлингтон-стрит. "Кейп Код" и компанию Эдди "Ройал Крест" на протяжении многих лет связывало полезное и взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу Каррингтону в Бостоне обеспечил ему передвижение на север - Буч сказал, что для него будет приготовлен "Кадиллак". Так что поедет он с шиком, без занудного клиента, сидящего на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов кокаина, или то и другое вместе.
      Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди - так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.
      - Эдди?
      Девять двадцать. Еще полно времени, чтобы поговорить с ней, полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под магнитиком на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец - нехорошо, но так вот было еще хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома...
      Иногда дом - это место, где лежит твое сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что дом - это место, где тебя всегда должны принимать, когда ты идешь туда. Увы, это также место, откуда тебя не хотят выпускать.
      Он стоял на лестнице, наполненный ужасом, тяжело дыша, и смотрел на свою рыдающую жену.
      - Пойдем вниз, я расскажу тебе, что могу, - сказал он.
      Эдди поставил сумку с лекарствами и чемодан с одеждой у двери в холле. Потом ему вспомнилось что-то еще.., как бы призрак его матери: она уже много лет была мертва, но он все еще часто мысленно слышал ее голос.
      "Ты знаешь, Эдди, когда у тебя промокают ноги, ты всегда простужаешься ты не как другие, у тебя очень слабый организм, тебе надо быть осторожным.
      Вот почему ты должен всегда надевать галоши, когда идет дождь".
      В Дерри часто шел дождь.
      Эдди открыл шкафчик у выхода, снял с крючка свои галоши, где они аккуратно висели в полиэтиленовом пакете, и положил их в чемодан с одеждой.
      Молодец, Эдди.
      Он и Мира смотрели телевизор, когда случился весь этот бардак. Он взял телефонную трубку и вызвал такси. Диспетчер сказал, что оно будет через пятнадцать минут. Эдди ответил, что нет проблем.
      Он положил трубку и взял аспиратор сверху плейера "Сони". Я потратил пятнадцать сотен баксов на стереосистему, чтобы Мира не пропустила ни одной записи Барри Манилоу, подумал он, а затем почувствовал внезапный прилив вины. Он купил роскошную стереосистему по тем же самым причинам, что и этот небольшой дом на Лонг-Айленде, где оба они болтались, как две горошины в банке: потому что это был способ смягчить, утешить мать, чтобы не слышать ее мягкий, испуганный, часто смущенный, но всегда непреклонный голос; он как бы говорил ей: "Я сделал это, ма! Посмотри на все это! Я сделал это! Теперь, пожалуйста, ради Христа, заткнись хоть на время!"
      Эдди запихнул аспиратор в рот и, как человек, имитирующий самоубийство, спустил защелку. Облачко с ужасным лакричным привкусом прошло в горло, и Эдди глубоко вздохнул. Он мог чувствовать толчки с трудом проходившего дыхания, напряженность в груди начала ослабевать, и вдруг он услышал голоса в голове, голоса-привидения.
      "Вы получили записку, которую я послала вам?
      Да, миссис Каспбрак, но...
      Ну, если вы не умеете читать, Коуч Блэк, скажите мне лично. Вы готовы?
      Миссис Каспбрак...
      Хорошо. Давайте вот так - прямо из моих губ к вам в уши. Готовы? Мой Эдди не может заниматься физкультурой. Я повторяю: он НЕ может заниматься физкультурой. Он очень слабый, и если он бегает.., или прыгает...
      Миссис Каспбрак, у меня есть результаты последнего медицинского обследования Эдди. Там говорится, что Эдди несколько маленький для своего возраста, но в остальном он абсолютно нормальный. Поэтому я позвонил вашему домашнему врачу, просто чтобы удостовериться, и он подтвердил...
      Вы говорите, что я лгунья? Да, Коуч Блек? Ну, вот он! Вот Эдди, вот он стоит рядом со мной! Вы слышите, как он дышит? Как?
      Мам.., пожалуйста.., у меня все в порядке...
      Эдди, ты знаешь, что нельзя перебивать старших.
      Я слышу мальчика, миссис Каспбрак, но...
      Слышите?
      Хорошо! Я думала, что вы, может быть, глухой! Он дышит, как грузовик, поднимающийся в гору на малой скорости, не так ли?
      И если это не астма...
      Мама, я...
      Спокойно, Эдди, не перебивай меня. Если это не астма, учитель Блэк, тогда я - королева Елизавета!
      Миссис Каспбрак, Эдди очень счастлив на уроках физкультуры. Он любит играть в игры, и бегает он довольно быстро. В моем разговоре с доктором Бейнсом проскользнуло слово "психосоматический". Интересно, рассматривали ли вы возможность...
      .., что мой сын ненормальный? Вы это пытаетесь сказать? ВЫ ПЫТАЕТЕСЬ СКАЗАТЬ, ЧТО МОЙ СЫН СУМАСШЕДШИЙ?
      Нет, но...
      Он слабый.
      Миссис Каспбрак...
      Мой сын очень слабый.
      Миссис Каспбрак, доктор Бейнс подтвердил, что он не может найти ничего вообще...
      ...физически неполноценного", - закончил Эдди. Воспоминание о той унизительной встрече, когда его мать кричала на учителя Блэка в начальной школе Дерри, пока он задыхался у нее под боком, а другие ребята сошлись у одной из баскетбольных корзин и наблюдали за ними, пришло ему в голову сегодня впервые за многие годы. Он знал, что это не единственное воспоминание, которое звонок Майкла Хэнлона вернул ему. Он чувствовал, как к нему теснящейся толпой, рвутся другие воспоминания - еще хуже, еще отвратительнее, как толпа сумасшедших покупателей, создавших пробку в дверях универмага. Но скоро пробка рассосется, и они пройдут. Он был совершенно уверен в этом. И что они найдут в продаже? Его рассудок? Может быть. За полцены. Дым и отравленная вода. Все должно уйти.
      - Ничего физически неполноценного, никаких физических отклонений, повторил он, сделал глубокий вдох и положил аспиратор в карман.
      - Эдди, - сказала Мира, - пожалуйста, скажи мне, что все это такое?
      Следы слез блестели на ее пухлых щеках. Ее руки беспокойно двигались, как пара розовых безволосых животных в игре. Однажды, незадолго до того, как он предложил ей руку и сердце, он взял портрет Миры, который она ему подарила, и поставил его рядом с портретом своей матери, которая умерла от паралича сердца в возрасте шестидесяти четырех лет. Когда она умерла, вес ее перевалил за четыреста фунтов, точнее, она весила, четыреста шесть фунтов. Она стала прямо-таки уродливой к тому времени - ее тело казалось сплошным огромным пузом, в котором утопало студенистое, постоянно встревоженное лицо. Но ее портрет, который он поставил рядом с Мириным, был сделан в 1944 году, за два года до его рождения. ("Ты был очень слабым ребенком, - шептала теперь в ухо его мама-привидение. Много раз мы отчаивались, выживешь ли ты...") и 1944 году его мать была относительно стройной - всего сто восемьдесят фунтов.
      Он сделал это сравнение, подумал он, в последней попытке удержаться от чисто психологического инцеста. Он переводил взгляд с матери на Миру и снова на мать.
      Они могли бы быть сестрами. Такое было сходство.
      Эдди смотрел на два почти одинаковых портрета и обещал себе, что не совершит этого сумасшедшего поступка. Он знал, что мальчишки на работе уже шутят над Джеком Спрэгом и его женой, но они не знают и половины правд)". Шутки и жалкие замечания можно стерпеть, но действительно ли он хочет быть клоуном в таком вот фрейдистском цирке? Нет, не хочет. Он с Мирой сломает его. Он позволит ей спокойно спуститься, потому что она добрая, милая, и у нее было даже меньше опыта с мужчинами, чем у него с женщинами.
      И потом, когда она дойдет до горизонта жизни, то может быть будет брать уроки тенниса, о которых он так мечтал.
      "Эдди счастлив на уроках физкультуры?"
      "Эдди любит играть в игры? и не станет упоминать тот клуб здоровья, который открылся на Третьей авеню по диагонали от гаража..."
      "Эдди бегает достаточно быстро, он бегает достаточно быстро, когда вас здесь нет, бегает быстро, когда поблизости нет никого, кто напоминает ему о том, какой он слабый, и я вижу по лицу миссис Каспбрак, что он знает даже сейчас, в возрасте девяти лет, он знает, что самое большое счастье в мире, какое он мог себе позволить, - это быстро бежать в любом направлении, чего вы не позволяете ему. Миссис Каспбрак, дайте ему БЕГАТЬ".
      В конце концов он все-таки женился на Мире. Старые принципы и старые привычки оказались слишком сильными. Дом был местом, где, если ты должен идти туда, тебя сажают на цепь. О, он мог бы ударить призрак своей матери. Это было бы трудно, но он не сомневался, что смог бы сделать такое, если бы только это он и должен был сделать. Именно Мира обрекала его на волнения, захватила заботой, приковала усладой. Мира, как и его мать, фатально, неизбежно проникла в самую суть его характера. Эдди был все также слаб, потому что иногда подозревал, что он совсем не слаб; Эдди нужно защитить от его собственных слабых признаков возможной храбрости.
      В дождливые дни Мира всегда вытаскивала его галоши из пластикового мешочка в клозете и ставила их около вешалки радом с дверью. Около его тарелки с не намазанным маслом пшеничным тостом каждое утро стояло блюдо чего-то напоминающего многоцветные воздушные хлопья и что при ближайшем рассмотрении оказывалось целым спектром витаминов (многие из которых Эдди уносил сейчас в своей аптечке). Мира, как и мать, понимала его, и все возможности для него фактически были закрыты. Будучи молодым неженатым человеком, он трижды уходил от матери и трижды возвращался в ее дом. Затем, четыре года спустя после того, как мать умерла в первом зале своих королевских апартаментов, полностью заблокировав своей тушей переднюю дверь, так что парням из морга пришлось пробиваться черным ходом между кухней и служебной лестницей, он вернулся домой в четвертый и последний раз. По крайней мере, он поверил, что в последний снова дома, снова дома, с Мирой - толстой жирной свиньей. Да, толстой жирной свиньей, но любимой, дорогой свиньей, он любил ее, и никакой другой возможности у него вообще не было. Она приворожила его к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью.
      "Снова дома навсегда", - думал он тогда.
      "Но, может, я не прав, - размышлял он. - Может, это не дом и никогда не был им, может дом - это куда я должен идти сегодня ночью. Дом - это место, где, когда ты идешь туда, оказываешься в конце концов лицом к лицу с тем, что в темноте".
      Он беспомощно поежился, как будто бы вышел на улицу без галош и схватил страшную простуду.
      - Эдди, пожалуйста.
      Она снова начала рыдать. Слезы служили ей обороной, так же, как матери защитой: нежное оружие, которое парализует, которое превращает доброту и нежность в неизбежные прорехи в вашей броне.
      Не то чтобы он изнашивал много брони - броня, по-видимому, не шла ему.
      Слезы были больше, чем защита, для его матери, они были оружием. Мира редко столь цинично использовала слезы, но, так или иначе, он понимал, что сейчас она пытается использовать их.., а в этом она преуспевала.
      Он не мог уступить ей. Слишком большим искушением было поддаться мыслям о том, как одиноко будет ему в поезде, сквозь темноту летящим в Бостон - чемодан над головой, сумка, набитая лекарствами, между ног, страх сжимает грудь. Слишком просто разрешить Мире забрать его наверх и делать с ним любовь при помощи аспирина и алкоголя. И уложить его в постель, где они - то ли да, толи нет - занимались бы любовью более откровенно.
      Но он обещал. ОБЕЩАЛ.
      - Мира, послушай меня, - сказал он намеренно сухо и прозаично.
      Она смотрела на него своими мокрыми, искренними, испуганными глазами.
      Он думал, что сейчас попытается как можно лучше все ей объяснить: позвонил мол Майк Хэнлон и сказал ему, что это началось снова, что другие снова приезжают.
      Но то, что вышло из него оказалось куда более здравой ерундой.
      - Поезжай в офис - это первое, что нужно сделать утром. Поговори с Филом. Скажи ему, что я должен был уехать и что ты повезешь Пасино...
      - Эдди, я просто не могу! - закричала она. - Он ведь большая звезда! Если я заблужусь, он будет кричать на меня, я знаю, будет, он будет кричать, они все кричат, когда водитель не знает дорогу.., может быть несчастный случай.., наверняка будет несчастный случай... Эдди... Эдди, ты должен остаться дома...
      - Ради бога, прекрати это!
      От его голоса она отшатнулась, как будто ее ударили; Эдди схватил свой аспиратор, но не воспользовался им. И она тот час усмотрела в том его слабость, слабость, которую могла бы использовать против него. О Боже, если Ты есть, пожалуйста, поверь мне, я в самом деле не хочу обидеть Миру. Я не хочу зарезать ее, даже толкнуть ее не хочу. Но я обещал, мы все клялись кровью, пожалуйста, помоги мне. Господи, потому что я должен сделать это...
      - Я терпеть не могу, когда ты кричишь на меня, - прошептала она.
      - Мира, я сам это ненавижу, но должен, - сказал он, и она вздрогнула. Ты идешь туда, Эдди - и снова нанесешь ей обиду. Избить ее, протащить по комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.
      Вдруг - возможно, мысль избить кого-то вызвала новый образ - он увидел лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.
      Он быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал:
      - Ты не заблудишься, и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый. - Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта ложь - золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство знаменитостей - говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом деле это не так.
      Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино - не из них.
      - Да? - спросила она нежно -Да.
      - Откуда ты знаешь?
      - Деметриос возил его два или три раза, когда работал в "Манхэттан Лимузин", - сказал Эдди. - Он сказал, что мистер Пасино всегда дает на чай по меньшей мере пятьдесят долларов.
      - Мне все равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал на меня.
      - Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра в Сейнт Регис в 7.00 и везешь его в Эй-би-си. Они записывают последнее действие его пьесы - вроде бы она называется "Американский Буффало". Второе, ты везешь его обратно в Сейнт Регис около II. Третье, ты едешь назад в гараж, ставишь машину и подписываешь зеленый лист.
      - Это все?
      - Все. Ты можешь делать это без напряга, Марти.
      Ее обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на него с полной боли детской серьезностью.
      - А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или пить? Или дансинг?
      - Не думаю, но если захочет, ты отвезешь его. Если будет похоже, что он собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то еще заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти - в час ночи, не позднее. Я гарантирую тебе это.
      Она промолчала.
      Он прочистил горло, подался вперед, с локтями на коленях. Мгновенно мама-привидение прошептала: "Не сиди так, Эдди. Это вредит, твоей осанке и ты стесняешь легкие. У тебя очень слабые легкие".
      Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.
      - Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, - почти простонала она. - Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой ужасной форме.
      - Единственный раз, я клянусь.
      - Кто звонил тебе, Эдди?
      Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел думать или говорить о таких вещах.
      Эдди встал.
      - Это мое такси.
      Она вскочила так быстро, что наступила на кромку ночной рубашки и упала вперед. Эдди подхватил ее, но на мгновение исход был под большим сомнением: она перевешивала его на сотню фунтов.
      Она начала опять канючить.
      - Эдди, ты должен сказать мне!
      - Не могу. Нет времени.
      - Ты раньше никогда ничего не скрывал от меня, Эдди, - всхлипывала она.
      - Я и сейчас не скрываю. Правда. Я всего не помню. Человек, который позвонил.., старый приятель. Он...
      - Ты заболеешь, - сказала она отчаянно, провожая его к выходу. - Я знаю, заболеешь. Дай мне добраться до сути, пожалуйста, я буду заботиться о тебе, Пасино может поехать на такси, с ним ничего не случится, ну скажи, а? Она говорило все громче, в голосе ее слышалось безумие, и, к ужасу Эдди, она становилась все более похожей на его мать, его мать, какой она была в последние месяцы перед смертью: старая, и толстая, и сумасшедшая. - Я буду тереть тебе спину и следить, чтобы бы принимал свои пилюли... Я... Я помогу тебе... Я не буду разговаривать, если ты не хочешь, но ты можешь мне все сказать... Эдди... Эдди, пожалуйста, не уезжай! Эдди, пожаааааалуйста!
      Он шагал к выходу в какой-то прострации, с опущенной головой - так движется человек против сильного ветра. Он снова дышал с присвистом. Когда он поднял свои вещи, казалось, каждая весит сотню фунтов. Он чувствовал на себе ее пухлые розовые ладони, они касались его изучающе, тянулись к нему в беспомощном желании, но без реальной силы, пытались соблазнить его сладкой заботливостью, пытались вернуть его.
      "Я не должен делать этого!" - думал он с отчаянием. Астма его усилилась с тех пор, когда он был ребенком. Он потянулся к ручке двери, но она как бы отступила от него, ушла в темноту космического пространства.
      - Если ты останешься, я сделаю тебе кофейный торт со сметаной, - лепетала она. - У нас есть воздушная кукуруза... Я сделаю обед из твоей любимой индейки. Я сделаю ее завтра на завтрак, если хочешь... Я начну прямо сейчас... Эдди, пожалуйста, я боюсь, ты меня пугаешь...
      Она схватилась за его воротник и потащила его назад - так здоровенный фараон хватает подозрительного парня, пытающегося удрать. Эдди шел с угасающими усилиями.., и когда он совершенно истощился и утратил способность сопротивляться, ее руки разжались.
      Она издала последний вопль.
      Пальцы его схватились за дверную ручку - какой благословенно прохладной она была! Он толкнул дверь и увидел такси: ожидавший его посланец из страны здравого смысла. Ночь была ясной. Звезды были яркие и прозрачные.
      Он повернулся к Мире - она всхлипывала и трудно дышала. - Ты должна понять, что я вовсе не ХОЧУ этого делать, - сказал он. - Если бы у меня был выбор - любой выбор вообще, - я бы не поехал. Пожалуйста, пойми это. Марта. Я уезжаю, но я вернусь.
      В этом чувствовалась ложь.
      - Когда? Как долго?
      - Неделя. Или может быть десять дней. Конечно, не дольше.
      - Неделя! - вскричала она, хватаясь за грудь, как примадонна в плохой опере. - Неделя! Десять дней! Пожалуйста, Эдди, по-жаааааа...