Глава 1. МАККАРТИ

Джоунси чуть не подстрелил мужика, едва тот показался из зарослей. Почти? Насколько близко? Одно нажатие на спуск охотничьего ружья… даже не нажатие, так, движение пальца. Позже, взбудораженный ясностью, иногда снисходящей на опьянённый ужасом разум, он пожалел, что не выстрелил прежде, чем заметил оранжевую шапку и пронзительно оранжевый демаскирующий жилет. Убийство Ричарда Маккарти не было бы злом, оно могло бы помочь… Убийство Ричарда Маккарти могло бы спасти их всех.

Пит и Генри отправились в «Страну товаров Госслина», ближайший продуктовый магазин, набрать хлеба, консервов и пива: товары первой необходимости. Правда, на два последующих дня запасов у них хватало, но по радио передали, что ожидается снег. Генри уже успел добыть оленя, довольно приличную ланочку, а Джоунси казалось, что Пита куда больше волнует пополнение пивных погребов, чем собственные охотничьи трофеи: для Пита Мура охота была всего лишь хобби, а вот пиво — религией. Бивер где-то сидел в засаде, но Джоунси не слышал треска выстрелов в радиусе ближайших пяти миль, поэтому и предположил, что Бив, как и сам он, предпочитает выждать.

Ярдах в семидесяти от лагеря, в ветвях старого клёна был устроен настил, и именно там сидел Джоунси, попивая кофе и читая детектив Роберта Паркера, когда в чаще послышался шум шагов. Джоунси отставил термос и закрыл книгу. В былые годы он от волнения непременно пролил бы кофе, но на этот раз даже потратил пару секунд на то, чтобы покрепче завинтить ярко-красный колпачок термоса.

Их четвёрка неизменно охотилась здесь на первой неделе ноября, вот уже почти двадцать пять лет, если считать с того времени, когда отец Бива стал брать их с собой. До сих пор Джоунси никогда не возился с настилами, впрочем, как и остальные трое. Считали это слишком большой обузой и не хотели возиться. Но в этом году он взялся за топор. Остальные считали, что знают причину, хотя на деле это было не совсем так.

В середине марта 2001 года Джоунси, переходя улицу в Кембридже, был сбит автомобилем недалеко от «Джон Джей колледжа», в котором преподавал. При аварии ему повредило череп, сломало два ребра и раздробило тазобедренную кость, которую пришлось заменить некоей новомодной комбинацией тефлона и металла. Человек, сбивший его, оказался удалившимся на покой профессором Бостонского университета, находившимся, по утверждению адвоката, в ранней стадии болезни Альцгеймера и достойным не наказания, а сожаления и участия.

Как часто, думал Джоунси, оказывается, что некого винить, едва уляжется пыль и обстоятельства станут ясны. А если и есть виновные, кому от этого легче? Приходится собирать осколки прежней жизни и продолжать тянуть лямку, а заодно утешать себя тем фактом, что, как твердили люди (пока благополучно не позабыли обо всём), могло быть куда хуже.

И это чистая правда. Могло быть куда как хуже! Его голова работала, как прежде. Правда, последние час-полтора перед самим несчастным случаем выпали из памяти, но в остальном мозги варили вполне удовлетворительно. Тяжелее всего пришлось с бедром, но к октябрю он уже смог бросить костыли, и теперь хромота становилась заметной только к концу дня.

Пит, Генри и Бив были уверены, что только из-за бёдра он предпочёл настил влажной и сырой земле, и, разумеется, были правы. Но только отчасти. Джоунси старательно скрывал, что почти потерял интерес к охоте на оленей. Друзья расстроились бы. Чёрт, да его и самого это выводило из себя. Но ничего не поделаешь. Некоторая перемена вкусов и пристрастий, о которой он даже не подозревал, пока не расчехлил свой винчестер. Нет, сама идея убийства животных не вызывала в нём отвращения, совсем нет, вот только делал он это без прежнего энтузиазма. В тот солнечный мартовский день смерть прошла совсем близко. Коснулась своим саваном, и Джоунси не имел ни малейшего желания снова звать её, даже если при этом он был не жертвой, а посланцем смерти.

Что удивительно, он до сих пор любил походную жизнь, и в каком-то отношении даже больше, чем раньше. Долгие ночные беседы: книги, политика, всё, что пришлось перетерпеть в детстве, планы на будущее. Им ещё не было сорока: вполне можно строить планы, много планов, а старая дружба по-прежнему не ржавела.

Да и дни были неплохи: долгие часы на настиле, когда он оставался один. Он приносил спальный мешок и залезал туда до пояса, когда замерзал, с книжкой и плейером. Правда, после первого же раза он перестал брать плейер, обнаружив, что музыка леса нравится ему куда больше: нежное пение ветра в соснах, шорох ветвей, вороний грай. Немного почитать, выпить кофе, снова немного почитать, иногда вылезти из мешка, красного, как стоп-сигнал, и помочиться прямо с края настила. Он был человеком, обременённым большой семьёй и широким кругом коллег. Человеком общительным, можно сказать, стадным, наслаждавшимся всеми видами и вариантами отношений, от семейных до приятельских (не забыть о студентах, бесконечном потоке студентов), и чувствующим себя в этой сложной иерархии как рыба в воде.

Но только здесь, наверху, он понял, что притяжение молчания всё ещё существует. Всё ещё влечёт. И чувствовал себя так, словно после долгой разлуки повстречался со старым другом.

— Тебе в самом деле хочется там торчать? — спросил Генри вчера утром. — Если хочешь, пойдём со мной. Постараемся не перетрудить твою ногу.

— Оставь его в покое, — вмешался Пит. — Ему там нравится. Верно, Джоунс-бой?

— Что-то вроде, — сказал он, не желая говорить ничего более — например, насколько ему действительно это нравится. Некоторыми вещами просто не хочется делиться даже с ближайшими друзьями. Впрочем, иногда ближайшие друзья и без слов всё понимают.

— Вот что я скажу… — Бив поднял карандаш и принялся грызть: знакомая, милая привычка, ещё с первого класса. — Здорово, когда возвращаешься и видишь тебя там. Совсем как вперёдсмотрящий в «вороньём гнезде», на рисунках в гребаных книжках про пиратов. Следи в оба, и тому подобное.

— «Вижу землю», — подхватил Джоунси, и все рассмеялись, но только он понимал, что имел в виду Бив. Он это чувствовал. Следи в оба. Просто размышляй о своём и следи в оба за встречными кораблями, акулами, за всем, что попадётся на пути.

Бедро опять разболелось, рюкзак с барахлом оттягивает спину, и он неуклюже и тяжело спускается по деревянным планкам, приколоченным к стволу дерева, но стоит ли обращать внимание. Главное, всё в порядке. Времена меняются, но только дурак уверен, что они меняются исключительно к худшему.

Так он считал тогда.

Услышав шелест отодвинутой ветки и тихий треск сломанного сучка — верные знаки появления оленя, Джоунси вспомнил, как отец, бывало, говаривал: «Удачи за деньги не купишь: сама приходит». Линдси Джоунс, прирождённый неудачник, иногда высказывался в самую точку, и некоторые изречения до сих пор хранились в памяти. И вот доказательство его правоты: после того как Джоунси твёрдо решил, что покончил с охотой, сюда ломится добыча, и какая солидная, судя по звукам! Самец, да ещё наверняка матёрый, может, с человека ростом.

Ему в голову не могло прийти, что это в самом деле может оказаться человек. В этой-то глуши, за пятьдесят миль к северу от Рэнгли? До ближайшего охотничьего лагеря не меньше двух часов ходьбы. Даже единственная мощёная тропа, ведущая в магазин Госслина (НЕ ПИВО — А ДИВО! ЕЩЁ ЗАХОЧЕШЬ — К НАМ СНОВА ЗАСКОЧИШЬ), проходила милях в шестнадцати.

Что ж, подумал он, в конце концов, обета я не давал.

Нет, разумеется, не давал. В следующем ноябре он, вероятнее всего, приедет не с ружьём, а с фотокамерой, но до следующего ноября ещё далеко, и ружьё вот оно, под рукой.

Джоунси стащил с себя спальник, слегка морщась от боли в затёкших связках бёдра, и схватил верного «гаранда». Совсем ни к чему заряжать его в последнюю минуту, с этаким громким, отпугивающим оленей щелчком: привычка — вторая натура, и стоит оттянуть предохранитель, как ружьё готово к бою. Это он проделал, только оказавшись на ногах. Прежнее неистовое возбуждение куда-то девалось, но что-то былое зашевелилось в душе: пульс участился, и Джоунси это щекотало нервы. После несчастного случая он радовался подобным реакциям: словно каким-то образом раздвоился на того, кто беспечно ходил по улицам, не зная, что ждёт впереди, и насторожённого, преждевременно постаревшего типа, очнувшегося в Массачусетской больнице… если это медленное, полунаркотическое вплывание в реальность можно назвать возвращением сознания. Иногда он снова слышал голос, чей — непонятно, но только не свой, умоляющий: пожалуйста, прекратите, мне этого больше не вынести, сделайте укол… где Марси… мне нужна Марси… Ему казалось, что это голос смерти — смерти, упустившей его на мостовой, а затем явившейся в больницу, чтобы довершить начатое. Смерти в облике мужчины (а может, и женщины, трудно сказать), мужчины, терзавшегося болью, кого-то, кто звал Марси, но имел в виду Джоунси.

Но всё это прошло. Он выжил в схватке со смертью, и этим утром никому, кроме оленя, разумеется, не предстояло умереть (хоть бы это был самец, которого угораздило оказаться не в то время и не в том месте).

Шорох ветвей и треск валежника доносились с юго-запада, так что Джоунси находился с наветренной стороны. Ещё того лучше. Почти все листья с клёна облетели, и ничто не загораживало возможную добычу. Видимость превосходная. Джоунси поднял ружьё, получше приладил приклад к плечу и приготовился к новому триумфу.

Спасло Маккарти, пусть и временно, некоторое разочарование Джоунси в прелестях охоты. А вот едва не прикончило — явление, которое Джордж Килрой, друг отца Джоунси, называл «глазной горячкой». «Глазная горячка, — утверждал Килрой, — этакая форма охотничьей лихорадки, и, вероятно, вторая основная причина всех драм на охоте». «Первая — пьянство, — говаривал Джордж Килрой, подобно отцу Джоунси кое-что знавший о подобных вещах. — Первая — пьянство».

Килрой считал, что жертвы глазной горячки, очнувшись, бывали потрясены, узнав, что всадили пулю в изгородь, проезжавшую машину, амбар или собственного спутника (зачастую этим партнёром бывали один из супругов, родственники или даже дети). «Но я видел дичь», — возражают они, и большинство из них, по словам Килроя, вполне способны пройти тест на детекторе лжи, поскольку в самом деле видели оленя, медведя, волка или хотя бы тетерева, пробиравшегося сквозь высокую осеннюю траву. Видели собственными глазами.

Килрой уверен, что все эти охотники охвачены нетерпением поскорее сделать первый выстрел, перейти рубеж и наконец покончить с трясучкой предвкушения и снять напряжение. Волнение настолько сильно, что мозг передаёт сигнал глазному нерву, и человек действительно видит то, что хочет увидеть. Это и есть глазная горячка. И хотя Джоунси оставался довольно спокойным, по крайней мере пальцы не дрожали, когда он завинчивал колпачок термоса, всё же позже он признавался себе, что вполне мог поддаться болезни.

На какое-то мгновение он ясно увидел гордого рогача в конце тоннеля из переплетённых веток, так ясно, как предыдущих шестнадцать оленей (шесть самцов, десять ланок), доставленных за эти годы в «Дыру в стене». Вот она, коричневая голова, тёмные, как бархат, устилающий ювелирную коробочку, глаза, даже рога.

Стреляй же! — взорвалось что-то внутри, должно быть, Джоунси до несчастного случая, цельный и счастливый Джоунси. За последний месяц он всё чаще поднимал голову, словно начиная приближаться к тому загадочному состоянию, которое люди, в жизни не побывавшие под колёсами автомобиля, называют «полным выздоровлением», но никогда ещё не кричал так громко, как сейчас. Настоящий приказ, почти вопль.

Его палец в самом деле застыл па курке. И хотя он так и не сделал последнего лёгкого усилия, палец действительно напрягся. Его остановил голос. Голос второго Джоунси, того, кто пришёл в себя в Массачусетской больнице, накачанный наркотиками, изнемогающий от боли, не уверенный ни в чём, кроме того, что кто-то просил кого-то остановиться. Кто-то, у кого не было сил терпеть, если немедленно не сделают укола. Кто-то, требовавший Марси.

Постой, погоди, ещё рано, предупредил новый, осмотрительный Джоунси, и именно его голоса он послушался. Застыл на месте, перенеся вес на левую, здоровую ногу: ружьё поднято, дуло нацелено в тоннель из перепутанных веток, под идеальным углом в тридцать пять градусов.

Первые снежинки скатились вниз с побелевшего неба именно в этот момент, и Джоунси вдруг заметил яркую оранжевую вертикаль чуть пониже оленьей головы, словно снег каким-то образом её высветил. На этот раз подвела способность к восприятию, и теперь над дулом ружья возникло размытое пятно, беспорядочный вихрь красок, небрежно смешанных на палитре художника. Всё вмиг исчезло: ни оленя, ни человека, ни даже деревьев, лишь неряшливая каша коричневого, чёрного и оранжевого.

Постепенно оранжевого становилось больше, и оно медленно обретало знакомую форму: кепка с клапанами, которые можно отогнуть, если уши замёрзли. Приезжие покупали их в магазинах Л.Л.Бина[7] за сорок пять долларов, одинаковые, чуточку смешные, с неизменной маленькой этикеткой внутри: С ГОРДОСТЬЮ ПРОИЗВЕДЕНО В США, «ЮНИОН ЛЕЙБОР»[8].

Впрочем, почти такие же продавались в «Госслине» всего за семь баксов. Просто их этикетка гласила:

Кепка всё расставила на свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий фокус: то, коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной курткой, чёрный бархат из ювелирной коробочки — пуговицей, а рога — просто чуть выше растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.

Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог заставить себя произнести слово «безумие») носить в лесу коричневую куртку, но всё же Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И яркий оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина был…

…был на волосок от смерти. А может, и ближе.

И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошёл до него в полной мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической смерти. В мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение, навсегда запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один, уверенным, спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в состоянии физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое мгновение он превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие, взирающее на охотника, стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника коротко подстрижены и поблёскивают сединой, вокруг губ — глубокие морщины, осунувшееся лицо — в точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок. Снежинки танцуют вокруг его головы, садятся на не заправленную в брюки коричневую фланелевую рубашку, и он уже готов выстрелить в мужчину в оранжевой кепке и точно таком же жилете, которые надел бы он сам, если бы решил отправиться вместе с Бивером, вместо того чтобы лезть на дерево.

Он вломился в своё тело с глухим стуком, похожим на тот, с каким падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине. И, к своему ужасу, сообразил, что по-прежнему отслеживает движения незнакомца дулом ружья, словно некий упёртый аллигатор, засевший в мозгу, отказывается расстаться с мыслью, что человек в коричневой куртке — законная добыча. И, что ещё хуже, он никак не мог заставить себя отвести лежавший на спусковом крючке палец. На какую-то кошмарную секунду ему показалось даже, что этот самый палец неприметно усиливает давление на курок, неумолимо уменьшая расстояние между собой и величайшей в жизни ошибкой. Позже он понял, что хотя бы это было иллюзией вроде той, когда сам сидишь в неподвижном автомобиле, но, поймав краем глаза проезжающую за окном другую машину, почти уверен, что твоя медленно катится назад.

Нет, палец всего лишь застыл, но и это было уж чересчур… настоящий ад. «Джоунси, ты слишком много думаешь», — твердил Пит, в очередной раз застав Джоунси, уставившегося в пустоту, начисто забывшего об окружающих. Вероятно, это означало: «Джоунси, у тебя слишком богатое воображение», — и скорее всего это была правда. Воображение у него действительно было слишком богатое, особенно сейчас, когда он стоял на дереве, под первым в этом году снегом, с прилипшими ко лбу волосами и пальцем, намертво заклинившимся на спусковом крючке, не напрягавшимся, как он боялся, но и не разжимавшимся. Мужчина был уже почти под ним: в прицеле «гаранда» проплывает оранжевая шапка; жизнь человека висит на невидимой ниточке, туго натянутой между дулом ружья и этой кепчонкой. А он, ничего не подозревая, возможно, думает о продаже машины, или о том, как бы половчее изменить жене и не попасться, или о покупке пони для старшей дочери (позже Джоунси узнал, что Маккарти ни о чём подобном не думал, но откуда ему было знать в тот момент, когда палец на крючке превратился в такой же твёрдый, негнущийся, застывший завиток). Он и сейчас не знал того, что было неизвестно Джоунси, стоявшему на обочине тротуара в Кембридже, с портфелем в одной руке и выпуском «Бостон Феникс» под мышкой, а именно, что смерть была совсем рядом, а может, и не просто смерть, а Сама Смерть, торопливо семенящая фигура, словно сбежавшая из раннего фильма Ингмара Бергмана, нечто, прячущее в складках грубого савана орудие убийства. Возможно, ножницы. Или скальпель.

И — что хуже всего — мужчина не умрёт, по крайней мере не сразу. Свалится и станет с воплями кататься по земле, совсем как Джоунси катался с воплями по мостовой. Правда, он не помнил своих криков, но, разумеется, так оно и было: потом ему рассказывали, а у него не было причин не верить. Наверняка орал благим матом. А что, если мужчина в коричневой куртке и оранжевых аксессуарах начнёт звать Марси? Нет, конечно, нет — не о реальности, — но в мозгу Джоунси могут отозваться призывы к Марси. Если с ним приключилась глазная горячка — если он принял коричневую куртку за голову оленя, — вполне возможны и слуховые галлюцинации. Слышать его вопли — и знать, что причиной всему ты… Боже милостивый, нет! И всё же палец никак не хотел сползти с крючка.

Из временного паралича его вывело простое и неожиданное событие; незнакомец упал примерно в десяти шагах от корней дерева Джоунси. Вот так, взял и упал. Джоунси услышал болезненный удивлённый возглас: «ы-ы-х», и палец сам с собой сполз с крючка.

Мужчина стоял на четвереньках, пальцы в коричневых перчатках (коричневые перчатки, ещё одна ошибка, да этот тип с таким же успехом мог бы прикрепить к груди табличку: (ЦЕЛИТСЯ СЮДА) царапают уже побелевшую землю. Кое-как поднявшись, он стал что-то бормотать неразборчиво, невнятно, быстро.

— О Господи, Господи, — повторял незнакомец, пошатываясь, как пьяный. Джоунси знал, что мужчины, очутившись вдали от дома на неделю или хотя бы на уик-энд, предаются всяческим вполне простительным порокам, чаще всего напиваются прямо с утра. Но почему-то ему казалось, что незнакомец не пьян. Без всяких на то оснований: чистая интуиция.

— О Господи, Господи, Господи, — повторял тот, снова пустившись в путь. — Снег. Теперь ещё и снег. Пожалуйста, Боже, о Боже, теперь ещё и снег, Господи!

Первые шаги были спотыкающимися и неуверенными. Джоунси почти решил, что интуиция на этот раз его подвела, но тут парень пошёл ровнее. Он скрёб ногтями правую щёку.

Незнакомец проплыл прямо под деревом, на мгновение превратившись из человека в ровный оранжевый кружок с коричневыми выступами по обе стороны. Голос постепенно отдалялся, какой-то хлюпающий, слезливый, всё повторявший «О Господи», со случайными вкраплениями «О Боже», и «Теперь ещё и снег».

Джоунси не двигался с места, наблюдая, как тип исчезает под настилом и появляется с другого конца. И сам не понимая почему, развернулся, чтобы проводить взглядом ковыляющего незнакомца. И не сознавал даже, что опустил ружьё, предварительно вновь поставив его на предохранитель.

Джоунси не окликнул его по вполне ясной причине: угрызения совести. Боялся, что мужчина с одного взгляда увидит правду в его глазах, даже сквозь слёзы и сгущавшийся снег сообразит, что Джоунси недаром торчал наверху с ружьём. И едва не подстрелил его.

Отойдя от дерева шагов на двадцать, неизвестный остановился и замер, подняв правую руку ко лбу козырьком, чтобы защитить глаза от снега. Джоунси решил, что тот увидел «Дыру в стене». Вероятно, до него наконец дошло, что дорога вот она, под ногами, «О Боже» и «О Господи» смолкли, и парень побежал на звук генератора, похмельно раскачиваясь, как матрос на штормовой палубе. До Джоунси доносилось натруженное прерывистое дыхание незнакомца, несущегося к уютному охотничьему домику, над крышей которого лениво поднимаются кольца дыма, тут же тающие в воздухе.

Джоунси начал осторожно спускаться по планкам, прибитым к стволу клёна, не забыв перекинуть ружьё через плечо (мысль о том, что этот человек может представлять какую-то опасность, ему и в голову не приходила, во всяком случае тогда, просто он не хотел бросать на снегу «гаранд», прекрасное и дорогое оружие). Бедро опять затекло, и к тому времени, как Джоунси слез с дерева, мужчина, которого он едва не подстрелил, почти добрался до двери, которая, естественно, была открыта. Да и кому пришло бы в голову запираться в такой глуши?

Почти в десяти футах от гранитной плиты, служившей крыльцом «Дыры в стене», мужчина в оранжевой кепке снова упал. Кепка откатилась в сторону, обнажая пропотевший войлок редеющих каштановых волос. Несколько секунд он продолжал стоять на одном колене с опущенной головой. Джоунси снова услышал тяжёлое прерывистое дыхание.

Мужчина поднял кепку, водрузил на голову, и тут Джоунси настиг его.

Незнакомец поднялся и неуклюже повернулся. Первое, что отметил Джоунси, — чрезмерно длинное лицо, из тех, что именуют лошадиными. Но едва Джоунси подошёл ближе, не хромая, только припадая па больную ногу (и это хорошо, потому что сухой снег под ногами скользит), стало ясно, что физиономия типа вовсе не такая уж и длинная, просто очень испуганная и белая как полотно. На щеке, в том месте, где прошлись ногти, ярко выделялось красное пятно. При виде Джоунси он громко и облегчённо вздохнул. Джоунси едва не рассмеялся, вспомнив, как стоял на настиле, беспокоясь, что незнакомец прочтёт в его глазах правду. Куда ему! Он уж точно не ясновидящий и явно не интересуется, откуда явился Джоунси и что перед этим делал. У него такой вид, словно он вот-вот бросится Джоунси на шею и примется осыпать слюнявыми поцелуями взасос.