Глава 1. МАККАРТИ

Джоунси чуть не подстрелил мужика, едва тот показался из зарослей. Почти? Насколько близко? Одно нажатие на спуск охотничьего ружья… даже не нажатие, так, движение пальца. Позже, взбудораженный ясностью, иногда снисходящей на опьянённый ужасом разум, он пожалел, что не выстрелил прежде, чем заметил оранжевую шапку и пронзительно оранжевый демаскирующий жилет. Убийство Ричарда Маккарти не было бы злом, оно могло бы помочь… Убийство Ричарда Маккарти могло бы спасти их всех.

Пит и Генри отправились в «Страну товаров Госслина», ближайший продуктовый магазин, набрать хлеба, консервов и пива: товары первой необходимости. Правда, на два последующих дня запасов у них хватало, но по радио передали, что ожидается снег. Генри уже успел добыть оленя, довольно приличную ланочку, а Джоунси казалось, что Пита куда больше волнует пополнение пивных погребов, чем собственные охотничьи трофеи: для Пита Мура охота была всего лишь хобби, а вот пиво — религией. Бивер где-то сидел в засаде, но Джоунси не слышал треска выстрелов в радиусе ближайших пяти миль, поэтому и предположил, что Бив, как и сам он, предпочитает выждать.

Ярдах в семидесяти от лагеря, в ветвях старого клёна был устроен настил, и именно там сидел Джоунси, попивая кофе и читая детектив Роберта Паркера, когда в чаще послышался шум шагов. Джоунси отставил термос и закрыл книгу. В былые годы он от волнения непременно пролил бы кофе, но на этот раз даже потратил пару секунд на то, чтобы покрепче завинтить ярко-красный колпачок термоса.

Их четвёрка неизменно охотилась здесь на первой неделе ноября, вот уже почти двадцать пять лет, если считать с того времени, когда отец Бива стал брать их с собой. До сих пор Джоунси никогда не возился с настилами, впрочем, как и остальные трое. Считали это слишком большой обузой и не хотели возиться. Но в этом году он взялся за топор. Остальные считали, что знают причину, хотя на деле это было не совсем так.

В середине марта 2001 года Джоунси, переходя улицу в Кембридже, был сбит автомобилем недалеко от «Джон Джей колледжа», в котором преподавал. При аварии ему повредило череп, сломало два ребра и раздробило тазобедренную кость, которую пришлось заменить некоей новомодной комбинацией тефлона и металла. Человек, сбивший его, оказался удалившимся на покой профессором Бостонского университета, находившимся, по утверждению адвоката, в ранней стадии болезни Альцгеймера и достойным не наказания, а сожаления и участия.

Как часто, думал Джоунси, оказывается, что некого винить, едва уляжется пыль и обстоятельства станут ясны. А если и есть виновные, кому от этого легче? Приходится собирать осколки прежней жизни и продолжать тянуть лямку, а заодно утешать себя тем фактом, что, как твердили люди (пока благополучно не позабыли обо всём), могло быть куда хуже.

И это чистая правда. Могло быть куда как хуже! Его голова работала, как прежде. Правда, последние час-полтора перед самим несчастным случаем выпали из памяти, но в остальном мозги варили вполне удовлетворительно. Тяжелее всего пришлось с бедром, но к октябрю он уже смог бросить костыли, и теперь хромота становилась заметной только к концу дня.

Пит, Генри и Бив были уверены, что только из-за бёдра он предпочёл настил влажной и сырой земле, и, разумеется, были правы. Но только отчасти. Джоунси старательно скрывал, что почти потерял интерес к охоте на оленей. Друзья расстроились бы. Чёрт, да его и самого это выводило из себя. Но ничего не поделаешь. Некоторая перемена вкусов и пристрастий, о которой он даже не подозревал, пока не расчехлил свой винчестер. Нет, сама идея убийства животных не вызывала в нём отвращения, совсем нет, вот только делал он это без прежнего энтузиазма. В тот солнечный мартовский день смерть прошла совсем близко. Коснулась своим саваном, и Джоунси не имел ни малейшего желания снова звать её, даже если при этом он был не жертвой, а посланцем смерти.

Что удивительно, он до сих пор любил походную жизнь, и в каком-то отношении даже больше, чем раньше. Долгие ночные беседы: книги, политика, всё, что пришлось перетерпеть в детстве, планы на будущее. Им ещё не было сорока: вполне можно строить планы, много планов, а старая дружба по-прежнему не ржавела.

Да и дни были неплохи: долгие часы на настиле, когда он оставался один. Он приносил спальный мешок и залезал туда до пояса, когда замерзал, с книжкой и плейером. Правда, после первого же раза он перестал брать плейер, обнаружив, что музыка леса нравится ему куда больше: нежное пение ветра в соснах, шорох ветвей, вороний грай. Немного почитать, выпить кофе, снова немного почитать, иногда вылезти из мешка, красного, как стоп-сигнал, и помочиться прямо с края настила. Он был человеком, обременённым большой семьёй и широким кругом коллег. Человеком общительным, можно сказать, стадным, наслаждавшимся всеми видами и вариантами отношений, от семейных до приятельских (не забыть о студентах, бесконечном потоке студентов), и чувствующим себя в этой сложной иерархии как рыба в воде.

Но только здесь, наверху, он понял, что притяжение молчания всё ещё существует. Всё ещё влечёт. И чувствовал себя так, словно после долгой разлуки повстречался со старым другом.

— Тебе в самом деле хочется там торчать? — спросил Генри вчера утром. — Если хочешь, пойдём со мной. Постараемся не перетрудить твою ногу.

— Оставь его в покое, — вмешался Пит. — Ему там нравится. Верно, Джоунс-бой?

— Что-то вроде, — сказал он, не желая говорить ничего более — например, насколько ему действительно это нравится. Некоторыми вещами просто не хочется делиться даже с ближайшими друзьями. Впрочем, иногда ближайшие друзья и без слов всё понимают.

— Вот что я скажу… — Бив поднял карандаш и принялся грызть: знакомая, милая привычка, ещё с первого класса. — Здорово, когда возвращаешься и видишь тебя там. Совсем как вперёдсмотрящий в «вороньём гнезде», на рисунках в гребаных книжках про пиратов. Следи в оба, и тому подобное.

— «Вижу землю», — подхватил Джоунси, и все рассмеялись, но только он понимал, что имел в виду Бив. Он это чувствовал. Следи в оба. Просто размышляй о своём и следи в оба за встречными кораблями, акулами, за всем, что попадётся на пути.

Бедро опять разболелось, рюкзак с барахлом оттягивает спину, и он неуклюже и тяжело спускается по деревянным планкам, приколоченным к стволу дерева, но стоит ли обращать внимание. Главное, всё в порядке. Времена меняются, но только дурак уверен, что они меняются исключительно к худшему.

Так он считал тогда.

Услышав шелест отодвинутой ветки и тихий треск сломанного сучка — верные знаки появления оленя, Джоунси вспомнил, как отец, бывало, говаривал: «Удачи за деньги не купишь: сама приходит». Линдси Джоунс, прирождённый неудачник, иногда высказывался в самую точку, и некоторые изречения до сих пор хранились в памяти. И вот доказательство его правоты: после того как Джоунси твёрдо решил, что покончил с охотой, сюда ломится добыча, и какая солидная, судя по звукам! Самец, да ещё наверняка матёрый, может, с человека ростом.

Ему в голову не могло прийти, что это в самом деле может оказаться человек. В этой-то глуши, за пятьдесят миль к северу от Рэнгли? До ближайшего охотничьего лагеря не меньше двух часов ходьбы. Даже единственная мощёная тропа, ведущая в магазин Госслина (НЕ ПИВО — А ДИВО! ЕЩЁ ЗАХОЧЕШЬ — К НАМ СНОВА ЗАСКОЧИШЬ), проходила милях в шестнадцати.

Что ж, подумал он, в конце концов, обета я не давал.

Нет, разумеется, не давал. В следующем ноябре он, вероятнее всего, приедет не с ружьём, а с фотокамерой, но до следующего ноября ещё далеко, и ружьё вот оно, под рукой.

Джоунси стащил с себя спальник, слегка морщась от боли в затёкших связках бёдра, и схватил верного «гаранда». Совсем ни к чему заряжать его в последнюю минуту, с этаким громким, отпугивающим оленей щелчком: привычка — вторая натура, и стоит оттянуть предохранитель, как ружьё готово к бою. Это он проделал, только оказавшись на ногах. Прежнее неистовое возбуждение куда-то девалось, но что-то былое зашевелилось в душе: пульс участился, и Джоунси это щекотало нервы. После несчастного случая он радовался подобным реакциям: словно каким-то образом раздвоился на того, кто беспечно ходил по улицам, не зная, что ждёт впереди, и насторожённого, преждевременно постаревшего типа, очнувшегося в Массачусетской больнице… если это медленное, полунаркотическое вплывание в реальность можно назвать возвращением сознания. Иногда он снова слышал голос, чей — непонятно, но только не свой, умоляющий: пожалуйста, прекратите, мне этого больше не вынести, сделайте укол… где Марси… мне нужна Марси… Ему казалось, что это голос смерти — смерти, упустившей его на мостовой, а затем явившейся в больницу, чтобы довершить начатое. Смерти в облике мужчины (а может, и женщины, трудно сказать), мужчины, терзавшегося болью, кого-то, кто звал Марси, но имел в виду Джоунси.

Но всё это прошло. Он выжил в схватке со смертью, и этим утром никому, кроме оленя, разумеется, не предстояло умереть (хоть бы это был самец, которого угораздило оказаться не в то время и не в том месте).

Шорох ветвей и треск валежника доносились с юго-запада, так что Джоунси находился с наветренной стороны. Ещё того лучше. Почти все листья с клёна облетели, и ничто не загораживало возможную добычу. Видимость превосходная. Джоунси поднял ружьё, получше приладил приклад к плечу и приготовился к новому триумфу.

Спасло Маккарти, пусть и временно, некоторое разочарование Джоунси в прелестях охоты. А вот едва не прикончило — явление, которое Джордж Килрой, друг отца Джоунси, называл «глазной горячкой». «Глазная горячка, — утверждал Килрой, — этакая форма охотничьей лихорадки, и, вероятно, вторая основная причина всех драм на охоте». «Первая — пьянство, — говаривал Джордж Килрой, подобно отцу Джоунси кое-что знавший о подобных вещах. — Первая — пьянство».

Килрой считал, что жертвы глазной горячки, очнувшись, бывали потрясены, узнав, что всадили пулю в изгородь, проезжавшую машину, амбар или собственного спутника (зачастую этим партнёром бывали один из супругов, родственники или даже дети). «Но я видел дичь», — возражают они, и большинство из них, по словам Килроя, вполне способны пройти тест на детекторе лжи, поскольку в самом деле видели оленя, медведя, волка или хотя бы тетерева, пробиравшегося сквозь высокую осеннюю траву. Видели собственными глазами.

Килрой уверен, что все эти охотники охвачены нетерпением поскорее сделать первый выстрел, перейти рубеж и наконец покончить с трясучкой предвкушения и снять напряжение. Волнение настолько сильно, что мозг передаёт сигнал глазному нерву, и человек действительно видит то, что хочет увидеть. Это и есть глазная горячка. И хотя Джоунси оставался довольно спокойным, по крайней мере пальцы не дрожали, когда он завинчивал колпачок термоса, всё же позже он признавался себе, что вполне мог поддаться болезни.

На какое-то мгновение он ясно увидел гордого рогача в конце тоннеля из переплетённых веток, так ясно, как предыдущих шестнадцать оленей (шесть самцов, десять ланок), доставленных за эти годы в «Дыру в стене». Вот она, коричневая голова, тёмные, как бархат, устилающий ювелирную коробочку, глаза, даже рога.

Стреляй же! — взорвалось что-то внутри, должно быть, Джоунси до несчастного случая, цельный и счастливый Джоунси. За последний месяц он всё чаще поднимал голову, словно начиная приближаться к тому загадочному состоянию, которое люди, в жизни не побывавшие под колёсами автомобиля, называют «полным выздоровлением», но никогда ещё не кричал так громко, как сейчас. Настоящий приказ, почти вопль.

Его палец в самом деле застыл па курке. И хотя он так и не сделал последнего лёгкого усилия, палец действительно напрягся. Его остановил голос. Голос второго Джоунси, того, кто пришёл в себя в Массачусетской больнице, накачанный наркотиками, изнемогающий от боли, не уверенный ни в чём, кроме того, что кто-то просил кого-то остановиться. Кто-то, у кого не было сил терпеть, если немедленно не сделают укола. Кто-то, требовавший Марси.

Постой, погоди, ещё рано, предупредил новый, осмотрительный Джоунси, и именно его голоса он послушался. Застыл на месте, перенеся вес на левую, здоровую ногу: ружьё поднято, дуло нацелено в тоннель из перепутанных веток, под идеальным углом в тридцать пять градусов.

Первые снежинки скатились вниз с побелевшего неба именно в этот момент, и Джоунси вдруг заметил яркую оранжевую вертикаль чуть пониже оленьей головы, словно снег каким-то образом её высветил. На этот раз подвела способность к восприятию, и теперь над дулом ружья возникло размытое пятно, беспорядочный вихрь красок, небрежно смешанных на палитре художника. Всё вмиг исчезло: ни оленя, ни человека, ни даже деревьев, лишь неряшливая каша коричневого, чёрного и оранжевого.

Постепенно оранжевого становилось больше, и оно медленно обретало знакомую форму: кепка с клапанами, которые можно отогнуть, если уши замёрзли. Приезжие покупали их в магазинах Л.Л.Бина[7] за сорок пять долларов, одинаковые, чуточку смешные, с неизменной маленькой этикеткой внутри: С ГОРДОСТЬЮ ПРОИЗВЕДЕНО В США, «ЮНИОН ЛЕЙБОР»[8].

Впрочем, почти такие же продавались в «Госслине» всего за семь баксов. Просто их этикетка гласила:

Кепка всё расставила на свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий фокус: то, коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной курткой, чёрный бархат из ювелирной коробочки — пуговицей, а рога — просто чуть выше растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.

Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог заставить себя произнести слово «безумие») носить в лесу коричневую куртку, но всё же Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И яркий оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина был…

…был на волосок от смерти. А может, и ближе.

И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошёл до него в полной мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической смерти. В мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение, навсегда запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один, уверенным, спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в состоянии физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое мгновение он превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие, взирающее на охотника, стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника коротко подстрижены и поблёскивают сединой, вокруг губ — глубокие морщины, осунувшееся лицо — в точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок. Снежинки танцуют вокруг его головы, садятся на не заправленную в брюки коричневую фланелевую рубашку, и он уже готов выстрелить в мужчину в оранжевой кепке и точно таком же жилете, которые надел бы он сам, если бы решил отправиться вместе с Бивером, вместо того чтобы лезть на дерево.

Он вломился в своё тело с глухим стуком, похожим на тот, с каким падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине. И, к своему ужасу, сообразил, что по-прежнему отслеживает движения незнакомца дулом ружья, словно некий упёртый аллигатор, засевший в мозгу, отказывается расстаться с мыслью, что человек в коричневой куртке — законная добыча. И, что ещё хуже, он никак не мог заставить себя отвести лежавший на спусковом крючке палец. На какую-то кошмарную секунду ему показалось даже, что этот самый палец неприметно усиливает давление на курок, неумолимо уменьшая расстояние между собой и величайшей в жизни ошибкой. Позже он понял, что хотя бы это было иллюзией вроде той, когда сам сидишь в неподвижном автомобиле, но, поймав краем глаза проезжающую за окном другую машину, почти уверен, что твоя медленно катится назад.

Нет, палец всего лишь застыл, но и это было уж чересчур… настоящий ад. «Джоунси, ты слишком много думаешь», — твердил Пит, в очередной раз застав Джоунси, уставившегося в пустоту, начисто забывшего об окружающих. Вероятно, это означало: «Джоунси, у тебя слишком богатое воображение», — и скорее всего это была правда. Воображение у него действительно было слишком богатое, особенно сейчас, когда он стоял на дереве, под первым в этом году снегом, с прилипшими ко лбу волосами и пальцем, намертво заклинившимся на спусковом крючке, не напрягавшимся, как он боялся, но и не разжимавшимся. Мужчина был уже почти под ним: в прицеле «гаранда» проплывает оранжевая шапка; жизнь человека висит на невидимой ниточке, туго натянутой между дулом ружья и этой кепчонкой. А он, ничего не подозревая, возможно, думает о продаже машины, или о том, как бы половчее изменить жене и не попасться, или о покупке пони для старшей дочери (позже Джоунси узнал, что Маккарти ни о чём подобном не думал, но откуда ему было знать в тот момент, когда палец на крючке превратился в такой же твёрдый, негнущийся, застывший завиток). Он и сейчас не знал того, что было неизвестно Джоунси, стоявшему на обочине тротуара в Кембридже, с портфелем в одной руке и выпуском «Бостон Феникс» под мышкой, а именно, что смерть была совсем рядом, а может, и не просто смерть, а Сама Смерть, торопливо семенящая фигура, словно сбежавшая из раннего фильма Ингмара Бергмана, нечто, прячущее в складках грубого савана орудие убийства. Возможно, ножницы. Или скальпель.

И — что хуже всего — мужчина не умрёт, по крайней мере не сразу. Свалится и станет с воплями кататься по земле, совсем как Джоунси катался с воплями по мостовой. Правда, он не помнил своих криков, но, разумеется, так оно и было: потом ему рассказывали, а у него не было причин не верить. Наверняка орал благим матом. А что, если мужчина в коричневой куртке и оранжевых аксессуарах начнёт звать Марси? Нет, конечно, нет — не о реальности, — но в мозгу Джоунси могут отозваться призывы к Марси. Если с ним приключилась глазная горячка — если он принял коричневую куртку за голову оленя, — вполне возможны и слуховые галлюцинации. Слышать его вопли — и знать, что причиной всему ты… Боже милостивый, нет! И всё же палец никак не хотел сползти с крючка.

Из временного паралича его вывело простое и неожиданное событие; незнакомец упал примерно в десяти шагах от корней дерева Джоунси. Вот так, взял и упал. Джоунси услышал болезненный удивлённый возглас: «ы-ы-х», и палец сам с собой сполз с крючка.

Мужчина стоял на четвереньках, пальцы в коричневых перчатках (коричневые перчатки, ещё одна ошибка, да этот тип с таким же успехом мог бы прикрепить к груди табличку: (ЦЕЛИТСЯ СЮДА) царапают уже побелевшую землю. Кое-как поднявшись, он стал что-то бормотать неразборчиво, невнятно, быстро.

— О Господи, Господи, — повторял незнакомец, пошатываясь, как пьяный. Джоунси знал, что мужчины, очутившись вдали от дома на неделю или хотя бы на уик-энд, предаются всяческим вполне простительным порокам, чаще всего напиваются прямо с утра. Но почему-то ему казалось, что незнакомец не пьян. Без всяких на то оснований: чистая интуиция.

— О Господи, Господи, Господи, — повторял тот, снова пустившись в путь. — Снег. Теперь ещё и снег. Пожалуйста, Боже, о Боже, теперь ещё и снег, Господи!

Первые шаги были спотыкающимися и неуверенными. Джоунси почти решил, что интуиция на этот раз его подвела, но тут парень пошёл ровнее. Он скрёб ногтями правую щёку.

Незнакомец проплыл прямо под деревом, на мгновение превратившись из человека в ровный оранжевый кружок с коричневыми выступами по обе стороны. Голос постепенно отдалялся, какой-то хлюпающий, слезливый, всё повторявший «О Господи», со случайными вкраплениями «О Боже», и «Теперь ещё и снег».

Джоунси не двигался с места, наблюдая, как тип исчезает под настилом и появляется с другого конца. И сам не понимая почему, развернулся, чтобы проводить взглядом ковыляющего незнакомца. И не сознавал даже, что опустил ружьё, предварительно вновь поставив его на предохранитель.

Джоунси не окликнул его по вполне ясной причине: угрызения совести. Боялся, что мужчина с одного взгляда увидит правду в его глазах, даже сквозь слёзы и сгущавшийся снег сообразит, что Джоунси недаром торчал наверху с ружьём. И едва не подстрелил его.

Отойдя от дерева шагов на двадцать, неизвестный остановился и замер, подняв правую руку ко лбу козырьком, чтобы защитить глаза от снега. Джоунси решил, что тот увидел «Дыру в стене». Вероятно, до него наконец дошло, что дорога вот она, под ногами, «О Боже» и «О Господи» смолкли, и парень побежал на звук генератора, похмельно раскачиваясь, как матрос на штормовой палубе. До Джоунси доносилось натруженное прерывистое дыхание незнакомца, несущегося к уютному охотничьему домику, над крышей которого лениво поднимаются кольца дыма, тут же тающие в воздухе.

Джоунси начал осторожно спускаться по планкам, прибитым к стволу клёна, не забыв перекинуть ружьё через плечо (мысль о том, что этот человек может представлять какую-то опасность, ему и в голову не приходила, во всяком случае тогда, просто он не хотел бросать на снегу «гаранд», прекрасное и дорогое оружие). Бедро опять затекло, и к тому времени, как Джоунси слез с дерева, мужчина, которого он едва не подстрелил, почти добрался до двери, которая, естественно, была открыта. Да и кому пришло бы в голову запираться в такой глуши?

Почти в десяти футах от гранитной плиты, служившей крыльцом «Дыры в стене», мужчина в оранжевой кепке снова упал. Кепка откатилась в сторону, обнажая пропотевший войлок редеющих каштановых волос. Несколько секунд он продолжал стоять на одном колене с опущенной головой. Джоунси снова услышал тяжёлое прерывистое дыхание.

Мужчина поднял кепку, водрузил на голову, и тут Джоунси настиг его.

Незнакомец поднялся и неуклюже повернулся. Первое, что отметил Джоунси, — чрезмерно длинное лицо, из тех, что именуют лошадиными. Но едва Джоунси подошёл ближе, не хромая, только припадая па больную ногу (и это хорошо, потому что сухой снег под ногами скользит), стало ясно, что физиономия типа вовсе не такая уж и длинная, просто очень испуганная и белая как полотно. На щеке, в том месте, где прошлись ногти, ярко выделялось красное пятно. При виде Джоунси он громко и облегчённо вздохнул. Джоунси едва не рассмеялся, вспомнив, как стоял на настиле, беспокоясь, что незнакомец прочтёт в его глазах правду. Куда ему! Он уж точно не ясновидящий и явно не интересуется, откуда явился Джоунси и что перед этим делал. У него такой вид, словно он вот-вот бросится Джоунси на шею и примется осыпать слюнявыми поцелуями взасос.

— Слава Богу! — воскликнул незнакомец, протягивая Джоунси руку и шаркая по тонкой наледи свежевыпавшего снега. — О, какое счастье, слава Богу, я заблудился, брожу по лесу со вчерашнего дня, уж думал, что так и замёрзну… я… я…

Он оскользнулся, и Джоунси схватил его за плечи. Настоящий верзила, повыше Джоунси, рост которого шесть футов два дюйма, и пошире в груди. Но у Джоунси отчего-то сохранялось впечатление полной невесомости, иллюзорности, будто страх выел человека изнутри и оставил лёгким, как парашютик одуванчика.

— Легче, парень, — сказал Джоунси. — Спокойно. Всё позади, вы в порядке. Давайте-ка я отведу вас в комнату и усажу в тепле, у камина, согласны?

При словах «в тепле» зубы мужчины, словно по команде, начали стучать.

— К-к-к-онечно…

Он безуспешно попытался улыбнуться, и Джоунси снова поразила его неестественная бледность. Утро выдалось холодное, не меньше двадцати градусов, но щёки незнакомца были словно отлиты из свинца и посыпаны пеплом. Единственными цветными пятнами на лице, кроме красной царапины, выделялись бурые полумесяцы под глазами. Джоунси приобнял мужчину за плечи, охваченный внезапной необъяснимой нежностью к этому чужаку, эмоция настолько же сильная, как и первая школьная влюблённость, в Мари Джо Мартино: короткая стрижка, белая блузочка-безрукавка и прямая джинсовая юбка по колено. Теперь он был абсолютно уверен, что мужчина не пьян и пошатывается от страха (и, видимо, от усталости). Но изо рта всё же пахло… чем-то вроде бананов… напомнившим почему-то об эфире, которым Джоунси прыскал в карбюратор своего первого авто, «форда», времён Вьетнама, чтобы завести его в морозное утро.

— Зайдём внутрь, хорошо?

— Да. Х-х-холодно. Слава Богу, что вы здесь. Это…

— Мой дом? Нет, моего друга.

Джоунси распахнул потемневшую дубовую дверь и помог мужчине перебраться через порог. Волна тёплого воздуха ударила в лицо, и незнакомец охнул от неожиданности. Щёки медленно розовели. Джоунси с радостью отметил, что кое-какая кровь в его теле ещё циркулирует.

«Дыра в стене» была настоящей роскошью по меркам любого отшельника. Войдя, вы немедленно оказывались в единственной огромной комнате первого этажа — нечто вроде гибрида кухни, гостиной и столовой, — но сзади были пристроены две спальни и ещё одна — наверху, под самой крышей. В большой комнате стоял приятный аромат сосны, от стен шло мягкое желтоватое свечение. Пол устилал ковёр навахо, стену украшало покрывало племени микмак с изображением бравых охотников, окруживших вставшего на задние лапы гигантского медведя. Простой дубовый стол, рассчитанный на восемь человек, обозначал границы столовой. На кухне была дровяная печь, в гостиной — камин, когда топилось и то и другое, ты буквально одуревал от жары, хотя за окном и было минус двадцать. Западная сторона представляла сплошное окно, выходившее на длинный крутой обрыв. В семидесятых здесь прошёл пожар, и мёртвые скрученные деревья до сих пор чернели сквозь белые снежные вихри. Джоунси, Пит, Генри и Бив назвали обрыв Ущельем, потому что именно так именовал его отец Бива и его друзья.

— О, слава Богу, слава Богу, и вам тоже спасибо, — твердил мужчина в оранжевой кепке, и когда Джоунси ухмыльнулся такому потоку благодарностей, незнакомец визгливо рассмеялся, словно хотел сказать: да, понимаю, что это смешно, но ничего не могу с собой поделать.

Он принялся глубоко дышать, вдруг став похожим на одного из тех гуру-наставников, которых так часто показывают по кабельному телевидению. И на каждом выдохе выпаливал очередную фразу:

— Господи, прошлой ночью я в самом деле думал, что мне конец… было так холодно, и воздух сырой, я это помню… помню, как думал, о Господи, о Боже, что если всё-таки пойдёт снег… раскашлялся и не мог остановиться… что-то шуршало в кустах, и я сообразил, что нужно бы перестать кашлять, что если это медведь или… знаете… раздразнить его… только я всё кашлял, и оно… оно… знаете… просто девалось куда-то…

— Вы видели ночью медведя?

Джоунси был восхищён и потрясён. Он слышал, что здесь водятся медведи: старик Госслин и его пьянчуги-приятели обожали рассказывать медвежьи истории, особенно приезжим, но при мысли о том, что этот бедняга, потерявшийся во тьме, столкнулся с чудовищем, волосы вставали дыбом. Всё равно что слушать повествование матроса о встрече с морским змеем.

— Не знаю, что это было, — сказал мужчина, неожиданно метнув в сторону Джоунси такой хитрый взгляд, что тому стало не по себе. — Не могу сказать точно, потому что к тому времени молнии уже не сверкали.

— Молнии тоже? Ну и ну!

Если бы не очевидно жалкое состояние незнакомца, Джоунси непременно задался бы вопросом, уж не вешают ли ему лапшу на уши. Но, честно говоря, он всё-таки подумал, что дело нечисто.

— Сухие молнии, — пояснил мужчина, и Джоунси почти увидел, как он пожимает плечами. Он снова почесал красное пятно на щеке, возможно, лёгкое обморожение. — Зимой такие молнии предвещают бурю.

— И вы их видели?

— Похоже, что да. — Мужчина снова бросил на Джоунси быстрый взгляд исподлобья, но на этот раз в нём не было ни следа коварства, и Джоунси посчитал, что в первый раз тоже ошибся. В его глазах не было ничего, кроме усталости. — В голове всё смешалось… живот болит с той минуты, как я заблудился… он всегда болит, когда я… мне штрашно… ещё с самого детства…

А он и похож на ребёнка, подумал Джоунси. Совершенно беззастенчиво осматривается, словно у себя дома.

Он повёл незнакомца к дивану перед камином, и тот позволил себя вести. «Штрашно…», он даже сказал «штрашно» вместо «страшно», совсем как ребёнок. Маленький ребёнок.

— Дайте мне куртку, — сказал Джоунси, и когда мужчина стал расстёгивать пуговицы, а потом потянулся к язычку молнии, Джоунси снова вспомнил, как принял его за оленя, за самца, Господи, Боже ты мой, ошибся, посчитав пуговицу за глаз и едва не всадив в неё пулю.

Малый успел дотянуть молнию до середины, и тут она застряла — заело замочек. Он уставился на неё… нет, вытаращился, словно никогда не видел ничего подобного. И когда Джоунси потянулся к молнии, бессильно уронил руку, предоставив ему действовать. Настоящий первоклашка, натянувший ботинки не на ту ногу или надевший пиджачок наизнанку и покорно подчиняющийся материнским заботам.

В ловких руках Джоунси замочек вновь заработал и легко скользнул до самого низа. За окном постепенно исчезало Ущелье, хотя чёрные изломанные силуэты деревьев всё ещё виднелись.

Почти двадцать пять лет назад они впервые собрались здесь поохотиться и потом приезжали почти двадцать пять лет подряд, без единого пропуска, но такого обвального снегопада не было ни разу. Ничего серьёзнее внезапного снежного заряда. Похоже, отныне всё изменится, хотя разве можно знать наверняка? В наше время кликуши на радио и ТВ кудахчут над четырьмя дюймами свежевыпавшей пудры, как над стихийным бедствием. Подумаешь, Новый Ледниковый Период!

Малый по-прежнему стоял неподвижно, в распахнутой куртке и мокрых сапогах, с которых стекали на пол струйки растаявшего снега. И потрясение глазел на потолочные балки, этакий великан-шестилетка. Совсем как… Даддитс. Так и кажется, что из рукавов выглянут варежки на резиночках.

Он и от куртки избавился, как все дети: передёрнул плечами, и она сползла вниз. Не подхвати её Джоунси, наверняка упала бы на пол, в самую лужу.

— Что это? — спросил он.

Сначала Джоунси не понял, о чём толкует малый, но, проследив его взгляд, увидел переплетение ниток, свисавшее с центральной потолочной балки: яркое пятно красного и зелёного с вкраплением канареечно-жёлтого, создающее общее впечатление подобия режущей глаз паутины.

— Это Ловец снов, — сказал Джоунси. — Индейский амулет. Предположительно, отгоняет кошмары.

— Он ваш?

Джоунси не понял, о чём идёт речь: то ли о доме (может, парень его не расслышал), то ли о талисмане, но в любом случае ответ был всё тот же:

— Нет, моего друга. Мы приезжаем сюда каждый год, поохотиться.

— Сколько вас?

Мужчину бил озноб, зубы стучали. Зябко охватив себя руками, он чересчур внимательно следил, как Джоунси вешает его куртку на вешалку у двери.

— Четверо. Бивер — это его дом — ещё в лесу. Не знаю, загонит его снег под крышу или нет. Возможно, замёрзнет и прибежит. Пит и Генри отправились в магазин.

— К Госслину, да?

— Угу. Идите садитесь на диван.

Джоунси подвёл его к курьёзно длинному секционному дивану. Мебель такого рода вышла из моды сто лет назад, но этот всё ещё держался, да и никакой живности в нём не заводилось. Стиль и вкус не играли в «Дыре в стене» особой роли.

— Постарайтесь согреться, — сказал Джоунси и оставил незнакомца одного. Тот сидел, как потерянный, дрожа и ёжась, зажав руки коленями. Джинсы неестественно бугрились, выдавая надетые под низ кальсоны, и всё же незнакомец, очевидно, донельзя продрог. Но цвет лица изменился разительно: если раньше малый выглядел трупом, то теперь он казался жертвой дифтерии.

Пит и Генри занимали большую из двух спален внизу. Джоунси нырнул туда, открыл кипарисовый сундук, стоявший слева от двери, и вынул сложенное одеяло. Снова направляясь к камину, он сообразил, что тот не задал самых элементарных вопросов из тех, какие по плечу даже шестилетним детям, не умеющим расстегнуть молнию.

Укрывая незнакомца одеялом, он спросил:

— Как вас зовут? — И тут же сообразил, что почти знает ответ. Маккой? Маккан?

Мужчина, которого едва не подстрелил Джоунси, покрепче закутался в одеяло и поднял глаза. Бурые полумесяцы под глазами налились фиолетовым.

— Маккарти, — сказал он. — Ричард Маккарти. — Рука, Удивительно пухлая и белая, выползла из-под одеяла, подобно робкому зверьку. — А вы?

— Гэри Джоунс, — ответил тот, пожимая мягкую ладонь пальцами, едва не спустившими курок. — Для друзей — Джоунси.

— Спасибо, Джоунси. — Маккарти с благодарностью посмотрел на него. — Похоже, вы спасли мне жизнь.

— О, вы преувеличиваете, — отмахнулся Джоунси, снова вглядываясь в красную бороздку. Да нет. Это просто обморожение. Наверняка обморожение.

Глава 2. БИВ

Надеюсь, вы понимаете, что я не могу никому позвонить? — сказал Джоунси. — Здесь поблизости нет телефонов. Из всех достижений цивилизации только генератор, и всё.

Маккарти, закутанный до самого носа в одеяло, кивнул.

— Я слышал гудение, но знаете, когда заблудишься, слух играет с тобой плохие шутки. Кажется, звук идёт слева или справа, а потом можно поклясться, что он доносится откуда-то из-за спины, и лучше всего повернуть назад.

Джоунси кивнул, подумав, что на самом деле понятия не имеет, как всё это бывает. Если не считать первых дней после несчастного случая, проведённых в бредово-наркотических скитаниях и боли, ему не приходилось теряться в лесу.

— Я пытаюсь придумать, как лучше поступить, — сказал Джоунси. — Наверное, когда Пит и Генри вернутся, мы вас проводим. Сколько человек было в вашей компании?

Маккарти, казалось, не сразу сообразил, о чём речь. Это, заодно со спотыкающейся походкой, ещё больше укрепило Джоунси в уверенности, что парень перенёс настоящий шок. Интересно, возможно ли такое после единственной ночи, проведённой в лесу, и как бы выглядел он сам на месте Маккарти?

— Четверо, — выговорил тот после минутного размышления. — Совсем как и вас. Мы охотились попарно. Я был с приятелем, Стивом Отисом. Тоже адвокат, как и я, из Скоухигана. Мы все оттуда, и эта неделя для нас… много значит.

— Понимаю, — улыбнулся Джоунс. — Как и для нас.

— Так или иначе… я, видимо, задумался и сбился с пути. — Он покачал головой. — Сам не понимаю, как это вышло. Я слышал Стива, временами даже видел сквозь деревья его жилет и потом… просто не знаю. Наверное, погрузился в свои мысли… лес для этого самое подходящее место, и — бац — очутился в самой глуши. Кажется, сначала я пытался вернуться по собственным следам, но тут совсем стемнело… — Он снова покачал головой. — В мозгах всё смешалось, но, да, нас было четверо, и, похоже, это единственное, в чём я уверен. Я, Стив, Нэт Роупер и сестра Нэта Бекки.

— Должно быть, они с ума сходят от тревоги. Маккарти мгновенно растерялся и мрачно нахмурился: очевидно, столь простая истина до него не доходила.

— Да… наверное. Ну конечно же! О Господи, Господи! Джоунси едва сдержал улыбку. В таком состоянии Маккарти удивительно напоминал персонажа картины «Фарго».

— Поэтому я и считаю, что вас следует немедленно туда проводить. Если…

Не хотелось быть обузой…

— Мы вас отведём. Если сумеем. То есть если погода позволит.

— Да, погодка, — с горечью протянул Маккарти. — Уж эти синоптики, с их чёртовыми спутниками и доплеррадарами! Казалось бы, можно надеяться на верные прогнозы, так нет! Вот вам их «ясно, умеренно, холодно», можете радоваться.

Джоунси недоуменно уставился на раскрасневшуюся физиономию, увенчанную слипшейся чёлкой редеющих каштановых волос. Он сам слышал последние прогнозы — он, Пит, Генри и Бив, — и все предупреждали о возможном снегопаде в ближайшие дни. Правда, кое-кто оговаривался «снег, переходящий в дождь», но ведущий радиостанции Касл-Рок (едва ли не единственной, которую они ловили, да и то с помехами) рассуждал насчёт метелей, шести — восьмидюймовых заносах, возможно, с северо-восточным ветром, если температура не поднимется и циклон не уйдёт в сторону моря. Джоунси понятия не имел, откуда Маккарти слышал свой прогноз, но уж точно не из Касл-Рока. А может, просто спутал, даже наверняка, и ничего тут удивительного.

— Пожалуй, разогрею-ка я суп. Как насчёт супа, мистер Маккарти?

— Прекрасная мысль, — благодарно улыбнулся Маккарти. — Вчера ночью и утром у меня ужасно болел живот, но теперь стало легче.

— Стресс, — кивнул Джоунс. — Меня бы на вашем месте наизнанку выворачивало, а может, и в штаны бы наложил.

— Меня не рвало, — сказал Маккарти. — Уверен, что нет. Но… — Он снова резко дёрнул головой. Нервный тик? — Не знаю. Всё слилось в один огромный кошмар.

— Теперь кошмару конец. — Джоунси чувствовал себя престарелой клушкой, хлопочущей над цыплёнком. Но ничего не поделаешь, парня нужно как-то успокоить.

— Хорошо, — вздохнул Маккарти. — Спасибо. И я с удовольствием съел бы суп.

— Какой хотите? Есть томатный, куриный и, кажется, банка говяжьего.

— Куриный, — сказал Маккарти. — Мама, всегда говорила, что лучшее лекарство от всех болезней — куриный бульон.

Он широко улыбнулся, и Джоунси изо всех сил постарался скрыть потрясение. Зубы Маккарти оказались белыми и ровными, чересчур, неестественно ровными для того, чтобы быть своими, выдававшими, однако, возраст: сорок 7 1 пять или около того. Но четырёх по меньшей мере не хватало — верхних клыков (которые отец Джоунси называл «зубами вампира») и двух передних внизу, Джоунси не знал, как они называются. Однако был твёрдо уверен в одном: Маккарти ничего не знал о потере. Ни один человек, помнящий о чёрных провалах в белом частоколе, не будет обнажать их так бесстыдно, даже в подобных обстоятельствах.

Он повернулся к кухне, надеясь, что Маккарти не успел увидеть его ошеломлённое лицо и встревожиться. А может, и спросить, что стряслось.

— Один куриный бульон. Заказ принят, придётся чуточку обождать. Как насчёт поджаренного сыра к бульончику?

— Если это не слишком вас затруднит. И зовите меня Ричардом, ладно? Или Риком, так даже лучше. Когда люди спасают мне жизнь, предпочитаю быть с ними на короткой ноге, причём с самого начала.

— Рик так Рик. — Лучше бы тебе починить зубы, до того как предстанешь перед другими присяжными, Рик.

Ощущение чего-то неладного становилось всё сильнее. Опять этот щелчок в мозгу, совсем как в тот момент, когда он почти угадал имя Маккарти. Пока ещё он был далёк от сожалений по поводу того, что не подстрелил этого типа при первой возможности, но в глубине души уже жалел о том, что чёрт не увёл Маккарти за сто миль от его дерева и его жизни.

Он уже поставил бульон на плиту и резал сыр на сандвичи, когда рванул первый порыв ветра — пронзительный вопль, заставивший дом натужно скрипнуть и яростно взметнувший снежную пелену. На какое-то мгновение даже костлявые закорючки сгоревших деревьев в Ущелье были стёрты, сметены, и за окном встал огромный белый призрак, словно кто-то взял на себя труд вывесить гигантский киноэкран.

Впервые за всё время Джоунси почувствовал лёгкую тревогу, не только за Пита и Генри, вероятно, возвращавшихся в эту минуту из магазина на «скауте» Генри, но и за Бивера. Конечно, если кто и знал здешние леса, так это Бивер, но разве можно ориентироваться в этой завирухе, «все ставки аннулированы», ещё одно изречение его никчёмного отца, не такое точное, как «удачу за деньги не купишь». Правда, Бивер мог найти дорогу по шуму генератора, но, как верно сказал Маккарти, в лесу, да ещё в метель, сложно определить, откуда идёт звук. Особенно при разгулявшемся ветре…

Мать научила его стряпать с дюжину простых блюд и в том числе делать сандвичи с расплавленным сыром. «Сначала положи немного горчекашек, — наставляла она (горчекашками Джанет Джоунс назвала горчицу, от слов „горчица и какашки“), — намажь маслом хлеб, именно хлеб, а не сковороду, иначе получишь поджаренный хлеб с кусочками сыра, и ничего больше». Он до сих пор не понимал, в чём тут разница и каким образом намасленная сковорода может повлиять на конечный результат, но свято следовал заветам матери, хотя считал сплошной морокой смазывать верхнюю сторону хлеба, пока поджаривается нижняя. Но точно так же снимал резиновые сапоги, входя в дом, потому что мать считала, «будто от них ноги горят». Джоунси понятия не имел, что это означает, но и сейчас, приближаясь к сорокалетнему рубежу, стаскивал сапоги, как только переступал порог.

— Думаю, я и сам не прочь это попробовать, — сказал Джоунси, выкладывая сандвичи на сковороду маслом вниз. Бульон уже закипал, от него шёл дивный запах — уюта и тепла.

— Разумеется. Надеюсь, с вашими друзьями всё в порядке.

— Да, — рассеянно произнёс Джоунси, помешивая в кастрюльке. — Где вы остановились?

— Ну… мы обычно охотились в Марс-хилл, там у дяди Нэта и Бекки был охотничий домик, но два года назад какой-то кретин поджёг его. Пьянство и сигаретные окурки до добра не доведут, как говорят пожарные.

— Да, дело обычное, — кивнул Джоунси.

— Правда, страховку выплатили, но охотиться стало негде. Я уже думал, что на этом всему конец, но Стив нашёл довольно милое местечко в Кинео. Я думал, это просто тауншип[9], нечто вроде посёлка, ещё одна часть Джефферсон-трект, но немногие жители зовут его Кинео. Вы знаете, о чём я?

— Знаю, — проговорил Джоунси онемевшими губами. Очередной телефонный звонок из ниоткуда. «Дыра в стене» находилась примерно в двадцати милях к востоку от магазина Госслина. Кинео же был милях в тридцати к западу. Всего пятьдесят миль. И его хотят убедить, что человек, сидящий на диване и едва не с головой укутанный в пуховое одеяло, прошагал со вчерашнего дня пятьдесят миль? Бред. Немыслимо.

— Вкусно пахнет, — сказал Маккарти.

Так и было, вот только Джоунси потерял аппетит.

Он как раз нёс тарелку к дивану, когда послышался топот ног по гранитной плите. Дверь распахнулась, и в комнату в клубах снега ввалился Бивер.

— Член Иисусов! — воскликнул он. Как-то Пит составил список биверизмов, и «Член Иисусов» оказался в первой пятёрке вместе с такими перлами, как «слизь подзалупная» и «поцелуй меня в задницу», выражениями, отдававшими одновременно дзен-буддизмом и непристойностью. — Я уж боялся, что так и останусь в снегу, но тут увидел свет, — продолжал Бив, воздев к потолку руки с расставленными пальцами. — Узрел свет, Господи, да, сэр, слава Ии…

Но тут запотевшие стёкла очков начали потихоньку проясняться, Бив заметил незнакомца на диване, медленно опустил руки и улыбнулся; одна из причин, по которой Джоунси любил его ещё с начальной школы. Пусть Бив иногда бывает утомительным, надоедливым и уж, разумеется, его никак нельзя назвать самой яркой лампочкой в люстре, но первой реакцией на неожиданность и внезапность всегда были не сдвинутые брови, а улыбка.

— Привет, — сказал он. — Я Джо Кларендон. А вы кто?

— Рик Маккарти. — Рик встал, одеяло свалилось, и Джоунси увидел солидное брюшко, выпирающее из-под свитера. Что ж, ничего у Живительного, подумал он, обычный недуг среднего возраста, который и нас прикончит лет через двадцать или около того.

Маккарти протянул руку, попытался шагнуть вперёд и споткнулся об упавшее одеяло. Не схвати его Джоунси за плечо, наверняка пропахал бы носом пол, сметя по пути журнальный столик, на котором стояли тарелки. И Джоунси снова поразила странная неуклюжесть гостя, заставившая вспомнить, каким был он сам прошлой весной, когда снова учился ходить. Только сейчас ему удалось разглядеть пятно на щеке Маккарти — оказалось, это вовсе не обморожение, а что-то вроде нароста или родимого пятна с вросшей щетиной.

— Ой, только ничего не ломать! — Бив схватил руку Маккарти и принялся энергично трясти, пока Джоунси не показалось, что Маккарти вот-вот рухнет на журнальный столик. Он тихо порадовался, когда Бив — все пять футов шесть дюймов Бива — отступил, стряхивая тающий снег с чёрных, длинных под хиппи волос. Бив снова улыбался, ещё шире обычного, и со своими лохмами до плеч и толстыми стёклами очков был, как никогда, похож на математического гения или серийного убийцу, хотя на деле был плотником.

— Рику паршиво пришлось, — сказал Джоунси. — Заблудился вчера и провёл ночь в лесу.

Гостеприимная улыбка Бива превратилась в сочувственную. Джоунси, знавший, что за этим последует, сжался, посылая Биву мысленную команду заткнуться: у него сложилось впечатление, что Маккарти как человек верующий не выносит богохульства, но, разумеется, просить Бивера хорошенько промыть рот всё равно что заклинать ветер угомониться.

— Сучье вымя! — воскликнул Бивер. — Охренеть можно! Садитесь! Ешьте! И ты тоже, Джоунси!

— Пет уж, лучше ты, — отказался Джоунси. — Тебе нужно согреться.

— Точно не хочешь?

— Не волнуйся, пойду сделаю себе яичницу. А Рик пока расскажет подробности. — Может, хоть ты сумеешь разобраться во всём этом нагромождении несуразиц, подумал он.

— Так и быть. — Бивер стащил куртку (красную) и жилет (разумеется, оранжевый) и хотел было швырнуть их на вязанку дров, но тут же вспомнил что-то. — Погоди-погоди, у меня тут кое-что твоё.

Сунув руку в глубокий карман пуховика, он порылся и вытащил книгу в мягкой обложке, довольно помятую, но в остальном вполне пригодную для чтения. На обложке с надписью «Роберт Паркер. Маленькие слабости» плясали дьяволята с вилами. Книга, которую Джоунси забыл на настиле. Бив с улыбкой протянул её другу:

— Я оставил твой спальный мешок, но подумал, что ты не заснёшь, пока не узнаешь, какой хрен это сделал.

— Не стоило лезть наверх в такую погоду, — сказал Джоунси, но на самом деле это его сильно растрогало. Никто, кроме Бива, на такое не способен, и от этого становилось легче на душе. Значит, Бив продирался сквозь метель и не смог понять, сидит ли ещё Джоунси на дереве. Конечно, Бив мог бы его окликнуть, но такое не для Бива. Девиз Бива — верить лишь тому, что видишь собственными глазами.

— Чепуха, — отмахнулся Бив и сел рядом с Маккарти, глазевшим на него, словно на редкостного экзотического зверька.

— Всё равно спасибо, — кивнул Джоунси. — Займись сандвичем. Я пошёл жарить яичницу. — Он уже шагнул к плите, но поспешно обернулся:

— А Пит с Генри? Как по-твоему, они успеют добраться к ночи?

Бив открыл было рот, но прежде чем успел ответить, ветер с новой силой набросился на домик, завывая в стропилах и скрипя досками.

— А, подумаешь, пара снежинок, — усмехнулся Бивер, когда порыв ветра стих. — Конечно, успеют. А вот если начнётся настоящая вьюга, пожалуй, из дома носа не высунешь.

Он впился зубами в сандвич, а Джоунси поставил на огонь сковороду и ещё одну банку с супом. Теперь, когда Бивер был рядом, ему стало легче. По, по правде говоря, ему всегда становилось легче, когда Бив был рядом. Бред, конечно, но так оно и есть.

Когда яичница поджарилась, а суп закипел, Маккарти болтал с Бивером, словно оба подружились едва ли не с пелёнок. Если Маккарти и был оскорблён непрерывным потоком хоть и забавного, но всё же сквернословия, всё перевесило несомненное обаяние Бива. «Объяснить это невозможно, — сказал как-то Генри. — Бив охламон, настоящий охламон, но его просто невозможно не любить. Поэтому и постель у него не остывает, не думаешь же ты, что бабы ловятся на его неземную красоту!»

Джоунси понёс суп с яичницей в гостиную, стараясь не хромать: поразительно, насколько сильнее ноет бедро в плохую погоду. Он всегда думал, что это бабушкины сказки, но, похоже, ошибался.

Он с трудом опустился в кресло рядом с диваном. Маккарти больше трепал языком, чем ел. Он почти не притронулся к супу и прикончил только половину сандвича.

— Ну как вы, парни? — спросил Джоунси и, посыпав яичницу перцем, принялся энергично жевать: похоже, аппетит его всё-таки не покинул.

— Мы — два счастливых блядуна, — сказал Бивер, но, несмотря на легкомысленный тон, Джоунси показалось, что он взволнован, даже, пожалуй, встревожен. — Рик рассказывал мне о своих приключениях. Совсем как история из тех журналов для взрослых, что валялись в парикмахерских, когда я был сопляком. — Он, всё ещё улыбаясь, обернулся к Маккарти, обычный, вечно улыбающийся Бив, по привычке запустивший руку в тяжёлую гриву волос. — Тогда на нашей стороне Дерри парикмахером был старик Кастонже, он пугал ребятишек своими огромными ножницами до такого посинения, что меня, бывало, на верёвке к нему не затащишь.

Маккарти слабо улыбнулся, но не ответил, поднял оставшуюся половину сандвича, осмотрел и снова положил. Красная метка на щеке пылала багрецом, как только что выжженное клеймо Бивер тем временем продолжал трещать, словно боялся, что Маккарти ненароком скажет хоть слово. За окном продолжал валить снег, ветер не унимался, и Джоунси подумал о Генри и Пите, возможно, застрявших в старом «скауте» на Дип-кат-роуд.

— Оказывается, Рик не только едва не попал в лапы ночного чудовища, вполне возможно — медведя, но и ружьё потерял. Новенький с иголочки «ремингтон 30-30», отпад, но только тебе его никогда больше не видать, ни единого шанса на миллион!

— Знаю, — сказал Маккарти. Краска снова сошла со щёк, вытесненная свинцовой бледностью. — Не помню даже, когда я его бросил или…

По комнате внезапно пронёсся резкий отрывистый рокот, словно кто-то рвёт бумагу. Джоунси почувствовал, как мурашки бегут по коже. Неужели что-то застряло в дымоходе?

Но тут же понял, что это Маккарти. В своё время Джоунси слышал немало непристойных звуков, и громких, и долгих, но такого… Кажется, это длилось вечность, хотя на деле прошло не больше нескольких секунд. И тут же — нестерпимая вонь.

Маккарти, поднявший было ложку, уронил её в нетронутый суп и почти девичье-смущённым жестом поднёс правую руку к изуродованной щеке.

— О Боже, простите, — сказал он.

— Ничего страшного, всякое бывает, — усмехнулся Бивер, но скорее по стародавней привычке. В эту минуту им владел инстинкт, инстинкт и ничего больше. Но Джоунси видел, что Бив так же ошеломлён запахом, как и он сам. Это был не привычный сернистый смрад тухлых яиц, унюхав который, можно посмеяться и, помахав рукой, шутливо спросить: «Ах, чёрт, кто это режет сыр?» И не болотно-метаповая вонь. Нет. Джоунси узнал этот запах, такой же, как изо рта Маккарти: смесь эфира и перезрелых бананов, совсем как пусковая жидкость, которую заливаешь в карбюратор в морозное утро.

— О Боже, это ужасно, — повторял Маккарти. — Мне так неловко.

— Да ничего страшного, — сказал Джоунси, хотя внутренности свернулись в тугой клубок, словно перед приступом рвоты. Теперь он ни за что не сможет доесть, даже пытаться не стоит. Обычно он не так брезглив, но сейчас просто изнемогает от омерзения.

Бив поднялся с дивана и открыл окно, впустив снежный вихрь и поток благословенно чистого воздуха.

— Не стоит волноваться, партнёр, но уж больно дух ядрёный. Что это вы ели? Кабаний помёт?

— Листья, мох и всё, что под руку попадалось, не помню точно. Я так проголодался, что готов был наброситься на что угодно, да только ничего в этом не понимаю, так и не прочёл ни одной книги Юэлла Гиббонса, и… конечно, было темно, — добавил он, словно по вдохновению, и Джоунси поймал взгляд Бивера, желая убедиться, что тот тоже понимает: каждое слово Маккарти — ложь. Маккарти либо не помнит, что ел, либо не ел вообще, просто пытается объяснить это отвратительное лягушачье кваканье и зловоние, его сопровождавшее.

Снова налетел ветер и с громким жалобным стоном послал новый заряд снега сквозь открытое окно. Слава Богу, хоть вытеснит застоявшийся воздух!

Маккарти подался вперёд так поспешно, словно его толкнули в спину, а как только понуро свесил голову, Джоунси сразу сообразил, что сейчас произойдёт. Прощай, ковёр навахо! Бив, очевидно, подумал то же самое, поскольку поспешно подтянул длинные ноги, оберегая их от брызг.

Но вместо рвоты из утробы Маккарти вырвалось долгое тихое гудение, жалоба станка, работающего на пределе возможностей. Глаза Маккарти вылезли из орбит, как мраморные шарики, а кожа так натянулась на скулах, что, казалось, вот-вот лопнет. И всё это длилось и длилось, раскат за раскатом, а когда наконец прекратилось, жужжание генератора показалось чересчур громким.

— Слышал я всякие отрыжки, но эта штука бьёт все рекорды, — с неподдельным уважением заявил Бив.

Маккарти откинулся на спинку дивана: глаза закрыты, уголки губ опущены, то ли от смущения, то ли от боли, то ли от того и другого вместе. И снова этот запах бананов и эфира, смрад брожения, словно что-то начинает гнить.

— О Боже, мне так жаль, — сказал Маккарти, не открывая глаз. — Со мной это творится весь день, с самого рассвета. И живот снова болит.

Джоунси и Бив обменялись встревоженными взглядами.

— Знаете что? — предложил Бив. — Думаю, вам нужно прилечь и поспать. Вы всю ночь были на ногах, боясь, что наткнётесь на приставучего медведя и бог знает ещё кого. Наверняка измучились, устали и прочее дерьмо. Придавите часиков десять и будете как огурчик.

Маккарти уставился на Бива с такой униженной благодарностью, что Джоунси стало немного стыдно, словно он подглядывал под чужими окнами. Хотя лицо Маккарти было по-прежнему тускло-серым, на лбу выступили огромные капли пота и покатились по щекам, как прозрачное масло. И это несмотря на прохладный сквознячок, гуляющий по комнате!

— Пожалуй, — сказал он, — вы правы. Я устал, вот и всё. Живот, правда, ноет, но это всё стресс. И ел я незнамо что — ветки и, Господи, о Господи, всё, что ни попадя. — Он рассеянно поскрёб щёку:

— Эта чёртова штука на лице очень скверно выглядит? Кровоточит?

— Нет, — заверил его Джоунси. — Обычное покраснение.

— Аллергия, — скорбно признался Маккарти. — Такое же у меня бывает от арахиса. Пожалуй, нужно прилечь. Самое оно.

Он поднялся, но тут же пошатнулся, и прежде чем Бив и Джоунси успели его подхватить, выпрямился и кое-как удержался на ногах. Джоунси мог бы поклясться, что выпуклость, казавшаяся солидным брюшком, почти исчезла. Неужели такое возможно? Или в бедняге действительно было столько газов? Трудно сказать. Одно ясно: выпустил он достаточно, чтобы рассказывать о таком чуде последующие двадцать лет, примерно в таком ключе: «Как вам известно, каждый год, в первую неделю охотничьего сезона мы собираемся в хижине Бивера Кларендона, и как-то в ноябре две тысячи первого, в самую жестокую метель, забрёл к нам один тип…» Что ж, забавная история, люди будут смеяться над жалким говнюком, люди всегда рады посмеяться над беднягой, ухитрившимся пукнуть и рыгнуть на весь мир. Но, разумеется, Джоунси никому не признается, как едва не спустил курок «гаранда», приняв Маккарти за оленя. Эту часть он оставит при себе. Да и не стоит ни с кем делиться таким…

Поскольку одну нижнюю спальню занимали Пит и Генри, Бивер отвёл Маккарти в другую, ту, где обычно спал Джоунси, предварительно послав другу извиняющийся взгляд. Тот лишь плечами пожал. В конце концов это вполне логично. Джоунси переночует вместе с Бивером, как когда-то в детстве. Кроме того, неизвестно, сможет ли Маккарти одолеть ступеньки: Джоунси всё сильнее тревожило потеющее, оловянно-серое лицо гостя, тупой, какой-то оцепеневший взгляд.

Джоунси был из тех людей, которые, застлав постель, немедленно погребают её под всякой всячиной: книгами, газетами, одеждой, пакетами и прочими мелочами. Пришлось поспешно смести всё это на пол, перед тем как откинуть одеяло.

— Не хотите отлить, партнёр? — осведомился Бив.

Маккарти покачал головой, не отводя зачарованного взгляда от чистой голубой простыни. И Джоунси снова поразил его остекленевший взгляд. Совсем как у тех голов, которые принято вешать на стену в качестве охотничьих трофеев.

И тут он внезапно, ни с того ни с сего, увидел свою гостиную в Бруклине, одном из самых престижных пригородов Бостона. Плетёные коврики, раннеамериканская мебель… и голова Маккарти, укреплённая над камином. «Этого я свалил в Мэне. Здоровый был, скотина, фунтов сто семьдесят», — будет он рассказывать гостям на вечеринках.

Он закрыл глаза, а открыв, обнаружил, что Бив смотрит на него с некоторым беспокойством.

— Бедро скрутило, — сказал Джоунси. — Прости. Мистер Маккарти, снимайте свитер и джинсы. И, конечно, сапоги.

Маккарти воззрился на него с видом человека, очнувшегося от глубокого сна.

— Конечно, — проговорил он. — Ещё бы!

— Нужна помощь? — спросил Бив.

— Господи, нет. — Казалось Маккарти вот-вот расхохочется. — Не настолько я низко пал.

— В таком случае оставляю вас на попечение Джоунси, — сказал Бивер, выскальзывая за дверь.

Маккарти принялся стягивать свитер через голову. Под ним оказалась красно-чёрная охотничья рубашка, а ещё ниже — фуфайка с подогревом. И да, теперь Джоунси был уверен, что брюшко Маккарти значительно опало.

Ну… скажем, почти уверен. Пришлось напомнить себе, как всего час назад он был уверен, что видит не куртку Маккарти, а оленью голову.

Маккарти плюхнулся на стул у окна, чтобы снять сапоги, и снова пукнул: не так оглушительно, как в первый раз, но всё же громко и неприлично. Оба словно не заметили этого, хотя вонь распространилась такая, что у Джоунси заслезились глаза.

Маккарти сбросил сапоги, со стуком приземлившиеся на пол, и стянул голубые джинсы, под которыми, как и предполагал Джоунси, оказались кальсоны с подогревом. В комнате вновь появился Бив с фаянсовым ночным горшком и, поставив его у изголовья, сказал:

— На случай, если вдруг… ну вы знаете, приспичит. Или подопрёт так, что мочи не станет.

Маккарти тупо, словно не понимая, о чём идёт речь, уставился на него, и Джоунси снова кольнула тревога. Не нравилось ему всё это. Незнакомец в мешковатом нижнем белье казался непривычно зловещим. Больной незнакомец. Вопрос в том, насколько он болен.

— На случай, если не добежите до ванной, — объяснил Бив. — Которая, кстати говоря, совсем близко. Как раз слева от спальни, но помните, не первая, а вторая дверь по этой стене. Если вломитесь в первую, значит, придётся срать в бельевом чулане.

Джоунси от неожиданности засмеялся, ничуть не заботясь о том, что издаёт чересчур высокие, слегка истерические звуки.

— Мне уже лучше, — сказал Маккарти, но Джоунси не заметил в его голосе ни малейшей искренности. Кроме того, Маккарти продолжал стоять посреди комнаты, как андроид, память которого была на три четверти стёрта. И если прежде он выказывал некоторую живость, даже суетливость, сейчас энергия выработалась, исчезла, словно румянец на щеках.

— Ну же, Рик, — тихонько поторопил Бив. — Ложитесь и покемарьте чуток. Нужно же вам набраться сил.

— Да-да. — Он тяжело опустился на расстеленную кровать и выглянул в окно. Широко раскрытые невидящие глаза… Джоунси показалось, что запах постепенно рассеивается, но, возможно, он попросту принюхался, как бывает, если долго простоишь в обезьяннике. — Боже, какой снег!

— Да, — кивнул Джоунси. — Как ваш живот?

— Лучше, — повторил Маккарти, оборачиваясь к Джоунси. Теперь в глазах плескался страх. Как у испуганного ребёнка. — Простите, что так бесцеремонно выпускаю газы. Такого со мной раньше не бывало. Даже в армии, где мы питались почти одними бобами. Но теперь мне и вправду полегчало.

— Уверены, что не хотите помочиться перед сном? — Джоунси, отец четверых детей, задал привычный вопрос почти автоматически.

— Нет. Сходил в лесу, перед тем как вы нашли меня. Спасибо, что приютили. Спасибо вам обоим.

— А, дьявол, — сказал Бивер, неловко переминаясь с ноги на ногу, — всякий бы на нашем месте сделал бы то же.

— Может, и да, — кивнул Маккарти. — А может, и нет. Помните, как в Библии: «Внемли, стою и стучусь у порога твоего…»

Ветер за окном завывал всё яростнее, так что тряслись стены. Джоунси ждал продолжения: похоже, Маккарти было что рассказать, но тот молча лёг и натянул одеяло. Откуда-то из глубин кровати донёсся очередной смрадный рокот, и Джоунси решил, что с него довольно. Одно дело — впустить заблудившегося путника, оказавшегося на твоём пороге, и совсем другое — терпеть непрестанную газовую атаку.

Бивер последовал за ним и осторожно прикрыл дверь.

Джоунси хотел было что-то сказать, но Бив, покачав головой, приложил палец к губам и повёл его в кухню — самое дальнее место от спальни. Не выходить же на улицу в такую погоду!

— Слушай, с этим парнем явно что-то неладно, — сказал Бивер, и даже в синеватом сиянии люминесцентной лампы Джоунси увидел, как он озабочен. Бив пошарил в широком нагрудном кармане комбинезона, нашёл зубочистку и принялся грызть. Через три минуты — столько времени уходит у заядлого курильщика на сигарету — он превратит зубочистку в горстку измочаленных щепок. Джоунси никак не мог взять в толк, как выносят его зубы (и желудок) подобное варварство, но привычка сохранилась едва не с пелёнок.

— Надеюсь, ты ошибся, хотя… — Джоунси покачал головой. — Ты когда-нибудь нюхал такое?

— Ну, пердун! — согласился Бивер. — Но дело не только в расстройстве желудка.

— Ты это о чём?

— Видишь ли… Он почему-то уверен, что сегодня одиннадцатое ноября.

Джоунси никак не мог сообразить, о чём толкует Бив. Одиннадцатого ноября они приехали сюда, как всегда, в старом «скауте» Генри.

— Бив, сегодня среда. Четырнадцатое. Бивер невольно улыбнулся. Зубочистка, уже успевшая треснуть, переместилась в другой уголок рта.

— Мне-то это известно. И тебе тоже. А вот Рику — нет. Он считает, что сегодня день Господень.

— Бив, припомни, что он тебе сказал?

Вряд ли что-то существенное: в конце концов сколько времени может уйти на яичницу? Бив задумался, а Джоунси тем временем принялся мыть посуду. Он ничего не имел против походной жизни, но терпеть не мог разводить свинарник в отличие от многих вырвавшихся на волю мужчин.

— Сказал, что их компания заявилась с утра в субботу, чтобы не терять день. В воскресенье он чинил крышу. И добавил: «По крайней мере я не нарушил заповедь, касающуюся работы в день субботний. Когда заблудишься в лесу, думаешь только об одном: как бы не спятить».

— Ага, — хмыкнул Джоунси.

— Пожалуй, я бы не поклялся под присягой, что он в самом деле считает, будто сегодня — одиннадцатое. Может, он имеет в виду прошлую неделю, четвёртое ноября, потому что всё твердил о воскресенье. Кроме того, поверить невозможно, что он скитался десять дней.

Джоунси кивнул. Десять дней вряд ли. А вот три… такому, пожалуй, можно поверить.

— Это объясняет кое-что, им сказанное, — начал Джоунси — Он…

Пол скрипнул, и оба, подскочив от неожиданности, обернулись к закрытой двери спальни. Но оттуда никто не поранился. Совсем забыли, что доски пола и стен вечно поскрипывают, даже когда ветра нет. Они пристыжённо переглянулись.

— Да, я сегодня на взводе, — сказал Бивер, то ли поняв что-то по лицу Джоунси, то ли верно прочитав его мысли. — Признайся, старик, тебе тоже немного не по себе. Откуда он только выполз!

— «Не по себе» — это слабо сказано!

— Звук такой, словно он забил в задницу какое-то несчастное создание, погибающее от удушья! — Бив сам удивился собственному остроумию. Они расхохотались одновременно, задыхаясь, зажимая рты, стараясь, чтобы гость не услышал и не понял, что смеются над ним. Джоунси приходилось особенно трудно: он чувствовал необходимость разрядки и в то же время понимал, что находится на грани истерики. Сгибаясь пополам, он охал, фыркал, захлёбывался, не вытирая катившихся слёз.

Наконец Бивер схватил его за руку и вывел на крыльцо. Они долго стояли, раздетые, в глубоком снегу, радуясь возможности посмеяться вволю в таком месте, где свист ветра заглушал остальные звуки.

Когда они снова вошли в дом, руки Джоунси совсем онемели, пришлось сунуть их под горячую воду, и Джоунси пожаловался, что совсем не ощущает тепла. Но на душе было на удивление спокойно. Иногда полезно вволю посмеяться! Он даже почти забыл о Пите и Генри. Как они там? Сумеют ли благополучно вернуться?

— Ты сказал, это кое-что объясняет, — напомнил Бив, принимаясь за очередную зубочистку. — Что именно?

— Он не знал о том, что ожидается снег, — медленно выговорил Джоунси, пытаясь поточнее воспроизвести слова Маккарти. — Жаловался на синоптиков. «Вот тебе и ясно, и умеренно холодно», кажется, он именно так сказал. Но это имело бы смысл, если последний прогноз он слышал одиннадцатого или двенадцатого, ведь почти до самой ночи действительно было ясно.

— Да, и умеренно, мать его, холодно, — согласился Бивер и, вытащив посудное полотенце с выцветшим узором из божьих коровок, принялся вытирать тарелки. — Что он ещё сказал?

— Что они остановились в Кинео.

— Кинсо?! Да это в сорока — пятидесяти милях к западу отсюда! Он. — Бивер вынул зубочистку изо рта, исследовал следы зубов и сунул обратно. — Понятно.

— Да, он не смог бы проделать всё это за одну ночь, но если скитался три дня…

— И четыре ночи, если он заблудился днём в субботу, это четыре ночи…

— Да, и четыре ночи. Если предположить, что всё это время он шёл строго на запад… — Джоунси произвёл мысленные подсчёты. По пятнадцать миль в день. — Вполне возможно, я бы сказал.

— Но как же он не замёрз? — Бивер бессознательно понизил голос. — Правда, куртка у него длинная и бельё с подогревом, но с самого Хэллоуина температура не поднималась выше двадцати градусов. Может, объяснишь, как это он шлялся по лесу четыре ночи и не замёрз?! И даже не обморозился, если не считать этой штуки у него на щеке.

— Понятия не имею. А, кстати, почему он не оброс?

— Ну? — У Бивера поехала челюсть. Зубочистка опасно свисала с нижней губы. Наконец, опомнившись, он медленно кивнул. — Да. Щетина почти не видна.

— Да, па трёхдневную не похожа.

— Похоже, он брился не далее чем вчера, верно?

— Верно. — Джоунси представил себе блуждающего по лесу Маккарти, испуганного, замёрзшего и голодного (хотя по виду не скажешь, что он пропустил так уж много обедов), но всё же каждое утро подходящего к ручью, чтобы разбить ботинком лёд, а йотом вынуть верный «Жиллетт» из… откуда? Из кармана куртки?

— А вдруг сегодня утром он потерял бритву, оттуда и щетина? — предположил Бив. Он снова улыбался, но, кажется, не слишком весело.

— Ну да. Заодно с ружьём. Видел его зубы? Бивер многозначительно поморщился:

— Четырёх недостаёт. Двух сверху, двух снизу. Выглядит в точности как тот малый, что вечно красуется на обложке журнала «Мэд»[10].

— Ничего страшного, старина. У меня самого парочка смылась в самовольную отлучку. — Он приподнял губу, обнажая левую десну в не слишком приятной кривой ухмылке. — Видишь? Так и живу.

Джоунси покачал головой. Это дело другое.

— Пойми, малый — адвокат. Он постоянно на людях. Внешность — часть его имиджа. Он на этом живёт. С такой вывеской? Эти провалы на самом виду! Клянусь, он не знал, что они вывалились.

— Не думаешь, что он оказался в зоне повышенной радиации? — хмуро спросил Бивер. — Зубы выпадают на хрен при лучевой болезни, я как-то в кино видел. Один из тех ужастиков, которые ты вечно смотришь. Как, по-твоему, такое могло быть? А если он и эту красную метку тогда же и получил?

— Ну да, схватил дозу, когда взорвался ядерный реактор в Марс-хилле, — хмыкнул Джоунси и тут же пожалел о срыве при виде недоумевающей физиономии Бивера. — Бив, когда у тебя лучевая болезнь, волосы выпадают гоже.

Бивер мгновенно просветлел:

— Точно! Мужик в том фильме под конец облысел, как Телли, как-там-его, тот, что играл копа по телевизору. — И помедлив, добавил:

— Потом он умер. Тот, что в кино, конечно, не Телли, хотя если задуматься…

— Но у этого волосы на месте, — перебил Джоунси. Дай только Биверу волю, и тот немедленно начнёт растекаться мыслию по древу.

Он заметил, что в отсутствие чужака ни один из них не называл его Риком или Маккарти. Только «малый»… словно оба подсознательно стремились низвести его до уровня, ниже человеческого… превратить в нечто неопределённое, незначительное, словно это позволит придать меньше значения, если… словом, если…

— Ну да, — подтвердил Бивер. — Волос у него хоть отбавляй.

— Может, у него амнезия?

— Кто знает? Хотя он помнит своё имя, с кем приехал, всякое такое. Слушай, вот пернул-то! Как в трубу дунул! А вонь! Настоящий эфир!

— Верно. Как пусковая жидкость. Кстати, от диабетиков в коме иногда пахнет. Читал в каком-то триллере.

— Похоже на пусковую жидкость?

— Не помню.

Они долго стояли молча, глядя друг на друга, прислушиваясь к завыванию ветра. Джоунси вдруг сообразил, что забыл рассказать Биверу о молнии, которую якобы видел чужак, но к чему трудиться? И без того достаточно.

— Я думал, что он блеванёт, когда наклонился вперёд и свесил голову, — сказал Бивер. — Ты тоже? Джоунси кивнул.

— И выглядит он плохо, совсем паршиво.

— Куда уж хуже.

Бивер вздохнул, бросил зубочистку в мусорное ведро и глянул в окно, на сплошную стену снега.

— Чёрт, хоть бы Генри и Пит были здесь! — Он пригладил волосы. — Особенно Генри.

— Бив, Генри — психиатр.

— Знаю, но это всё, что у нас есть по медицинской части, а малый явно нуждается в лечении.

Собственно говоря, Генри действительно был врачом, без этого он не получил бы диплома психоаналитика, но, насколько знал Джоунси, никогда не занимался ничем, кроме психиатрии.

— Всё ещё уверен, Бив, что они успеют вернуться?

— Был. Полчаса назад, но сам видишь, что творится. Будем надеяться, — мрачно проговорил Бив. В эту минуту в нём ничего не осталось от всегда беспечного, жизнерадостного Бивера Кларендона. — Будем надеяться.

Глава 3. «СКАУТ» ГЕНРИ

Пристально следя за светом фар «скаута», буравившим дырки в снежной завесе, которая накрыла Дип-кат-роуд, Генри пробивался к «Дыре в стене» и попутно обдумывал способы, как это сделать.

Разумеется, под рукой всегда был Выход Хемингуэя, когда-то в Гарварде, на последнем курсе, он даже написал статью с таким названием, так что, должно быть, уже тогда имел в виду именно такое решение, не просто выполнял очередное задание очередного курса, нет, что-то было в этом глубоко личное… скрытая тяга… даже в то время.

Так вот, Выход Хемингуэя был короток и прост: дробовик. И будь сейчас у Генри оружие… не то что он бы непременно сделал это в обществе друзей. У их четвёрки бывало немало хороших моментов в «Дыре в стене» и было бы нечестно всё портить. Такое навсегда осквернило бы «Дыру» для Пита и Джоунси, да и для Бивера тоже, возможно, больше всего именно для Бивера, а это уж подлость. Но скоро всё свершится, он чувствовал, как оно приближается, словно зуд в носу, перед тем как чихнуть, но, наверное, это так и будет выглядеть. Всего лишь «ап-чхи» — и привет тьма, старая подруга.

Согласно Выходу Хемингуэя, следует снять туфлю и носок, упереть приклад в пол, сунуть дуло в рот, большим пальцем спустить курок.

Памятка себе, подумал Генри, выравнивая вильнувший «скаут». Хорошо ещё, что колеи остались, да, собственно говоря, эта дорога и есть две колеи, вырытые трелёвочными машинами, безостановочно ползущими по ней летом. Если сделаешь это таким образом, прими сначала слабительное и подожди, пока сходишь в туалет, ни к чему доставлять лишние хлопоты тем, кто тебя найдёт.

— Пожалуй, не стоит так спешить, — сказал Пит. У его ног стояла неизменная бутылка с пивом, уже наполовину опустошённая. Но одной бутылки недостаточно, чтобы вернуть Питу благодушное настроение. Ещё три-четыре, и Генри вполне может переть по этой дороге под шестьдесят в час, а Пит при этом будет громко подпевать этому мудацкому диску «Пинк Флойд». А он вполне способен выжать шестьдесят, и ничего «скауту» не сделается, разве что бампер немного погнётся. Оказаться в колеях Дип-кат, пусть и забитых снегом, всё равно что лететь по рельсам. Если снег будет так валить и дальше, их дело плохо, ну а пока… всё в порядке.

— Не волнуйся, Пит, всё тип-топ.

— Хочешь пива?

— Только не за рулём.

— Даже в такой глухомани?

— Позже.

Пит притих, предоставив Генри тоскливую работёнку: следить за светом фар и пробираться по извилистой дороге между деревьями. Оставив его наедине со своими мыслями, чего тот и добивался. Всё равно что трогать и трогать языком больной зуб, проверяя, ноет или нет. Но именно этого он и хотел.

Существуют таблетки. Существует старый надёжный способ; включённая электробритва в ванне с водой. Можно утонуть. Прыгнуть с обрыва. Револьвер в ухо — слишком ненадёжно. Как и резать вены на запястьях, это только для психопатов, разыгрывающих самоубийство. Генри крайне заинтересовал японский способ: надеть петлю на шею. Привязать другой конец к большому камню. Положить камень на сиденье стула, сесть на пол и прижаться к чему-нибудь спиной, так, чтобы нельзя было упасть назад. Опрокинуть стул. Камень откатится. Человек может прожить от трёх до пяти минут в состоянии усугубляющейся асфиксии. Серое перетекает в чёрное — привет тьма, старая подруга.

Он прочёл об этом методе в одном из любимых Джоунси детективов Кинси Милхоуна. Детективы и ужастики — две составляющие радостей Джоунси. Но Генри больше склонялся к Выходу Хемингуэя.

Пит прикончил первую бутылку и, довольно улыбаясь, дёрнул пробку второй.

— И что ты об этом думаешь?

Генри словно выдернули силком из той вселенной, где живые действительно хотели жить. И как обычно в последнее время, он нетерпеливо поморщился. Но сейчас главное, чтобы никто из них ничего не заподозрил, а ему казалось, что Джоунси уже насторожился, да и Бивер вроде бы тоже. Эти двое иногда могли заглянуть внутрь. Пит, разумеется, ни сном ни духом, но и он способен сболтнуть в самый неподходящий момент, мол, каким озабоченным выглядит старина Генри, должно быть, что-то неприятное на уме, а Генри совсем это ни к чему. Для их четвёрки, старой канзасской банды Алых Пиратов третьего-четвёртого классов, эта поездка в «Дыру в стене» будет последней, и нужно, чтобы о ней сохранились самые светлые воспоминания. Пусть они будут потрясены и ошеломлены случившимся, даже Джоунси, который чаще других видел Генри насквозь. Пусть твердят, что для них это полнейшая неожиданность. Всё лучше, чем если оставшиеся трое будут сидеть по углам, опустив головы, боясь встретиться взглядами, думая, что им следовало бы догадаться, что все признаки были налицо, а они так ничего и не предприняли.

Поэтому он вернулся в другую реальность, убедительно изображая неподдельный интерес. А кому это удастся лучше, чем шринку?

— О чём я должен думать?

— Да об этой чепухе у Госслина, тупица, — пояснил Пит, закатив глаза. — О том вздоре, о котором толковал старик Госслин.

— Пит, его не зря зовут стариком. Ему уже восемьдесят, не меньше, а единственное, в чём не испытывают недостатка старики и старухи, так это истерия — типичный психоз пожилого возраста.

«Скаут» тоже не весенний цыплёночек — четырнадцать лет и второй круг по орбите одометра — выскочил из колеи, и его незамедлительно занесло, невзирая ни на какой четырёхколёсный привод. Генри выровнял машину, едва не засмеявшись, когда Пит уронил бутылку на пол и пронзительно взвизгнул:

— Эй, мать твою, какого чёрта! Смотри, что делаешь!

Генри сбавил скорость, почувствовал, что «скаут» стал слушаться, и снова нажал на педаль намеренно быстро и сильно. Машина снова пошла юзом, на этот раз против часовой стрелки. Очередной вопль Пита… Он повторил манёвр, «скаут» вновь ввалился в колеи и на этот раз побежал гладко как по маслу. Неоспоримое преимущество решения покончить с жизнью — малые неприятности больше не действуют на нервы. Всё по фигу.

Свет прорезал слепящую белизну, состоящую из миллиардов пляшущих снежинок, среди которых, если верить расхожей мудрости, нет ни одной одинаковой.

Пит поднял бутылку (выплеснулось совсем немного) и похлопал себя по груди.

— Ты не слишком гонишь?

— Ни чуточки, — сказал Генри и продолжил спокойно, словно ничего не случилось (на самом деле машина рыскнула) или течение его мыслей не прерывалось (оно и не прерывалось):

— Массовая истерия — явление вполне обычное среди очень старых и очень молодых. Подробно описанный феномен как в моей области, так и в смежной профессии, социологии. — Он глянул на спидометр, увидел, что идёт под тридцать пять миль, что и в самом деле довольно быстро для подобной погоды, и сбросил скорость. — Лучше? Пит кивнул:

— Не обижайся, ты классный водила, но, старина, в такой снег! Кроме того, машина нагружена! — Он помахал большим пальцем в сторону двух пакетов и двух коробок на заднем сиденье. — Кроме сосисок, у нас там макароны «крафт» с сыром. Бивер без этой жратвы жить не может.

— Знаю. Мне они тоже нравятся. Вспомни истории о сатанистах в штате Вашингтон. Пресса в середине девяностых буквально с ума сходила. Следы привели к старикам, живущим с детьми, а в одном случае — с внуками, в двух городишках к югу от Сиэтла. Многочисленные жалобы о сексуальных издевательствах над детьми в детских садах, очевидно, посыпались, когда девочки-подростки, работающие неполный рабочий день, подняли ложную тревогу одновременно в Делавэре и Калифорнии. Возможно, совпадение, возможно, просто назрела подходящая обстановка для подобных сенсаций, и девочки этим воспользовались.

Как гладко скатываются с языка слова, словно в самом деле имеют какой-то смысл. Генри разглагольствовал, а сидевший рядом человек слушал в немом восхищении, и никто (особенно Пит) не мог предположить, что он выбирает между дробовиком, верёвкой, выхлопной трубой и таблетками. Голова была словно забита магнитофонной плёнкой, а сам он — нечто вроде плейера, непрерывно пропускающего сквозь себя кассету за кассетой.

— В Салеме, — продолжал Генри, — истерия поразила как стариков, так и молодых девушек, и voila[11] — тут тебе и процесс о салемских ведьмах.

— Мы с Джоунси этот фильм видели, — сказал Пит. — Там Винсент Прайс играл. Я от страха в штаны наложил!

— Ещё бы, — засмеялся Генри. На какое-то безумное мгновение ему показалось, что Пит имеет в виду «Плавильную печь». — А когда истерические идеи обретают силу? Как только урожай собран, настаёт плохая погода, когда самое время рассказывать страшные истории и выдумывать всякие пакости. В Уинатчи, штат Вашингтон, — сатанизм и жертвоприношения детей в лесу. В Салеме — ведьмы. А в Джефферсон-трект, обиталище единственного и неповторимого магазина Госслина, — странное свечение в небе, пропавшие охотники и войсковые манёвры, не говоря уже о фантастических красных штуках, растущих на деревьях.

— Не знаю насчёт вертолётов и солдат, но так много народу видели эти огни, что пришлось даже созвать городское собрание. Сам старик Госслин мне сказал, пока ты выбирал консервы. Кроме того, несколько человек из Кинео действительно исчезли, какая уж тут истерия! — возразил Пит.

— Позволь заметить, что невозможно созвать городское собрание в Джефферсон-трект, поскольку это не город. Даже Кинео — всего лишь тауншип, имеющий, правда, название. Во-вторых, собрание будет проходить вокруг печки старого Госслина, и половина присутствующих успеют накачаться мятным джином или бренди, — заметил Генри.

Пит хихикнул.

— В-третьих, что им ещё делать? И четвёртое, насчёт охотников: многие, возможно, попросту устали от охоты и отправились по домам или надрались и решили разбогатеть в новом казино в Каррабассете.

— Ты думаешь? — Пит выглядел подавленным, и Генри, ощутив внезапный прилив горячей любви к другу, похлопал его по коленке.

— Не страдай, — сказал он. — Мир полон непонятого и непознанного.

Будь мир действительно таким, сомнительно, чтобы Генри так стремился бы покинуть его, но если что психиатры и умели в совершенстве (кроме как выписывать рецепты на прозак, паксил и амбиен[12]), так это лгать.

— Исчезновение четверых охотников сразу кажется мне более чем странным.

— Нисколько, — усмехнулся Генри. — Одного, вот это странно. Двоих… пожалуй, тоже. А вот сразу четверых? Да они попросту собрались вместе и отбыли, можешь не сомневаться.

— Сколько ещё до «Дыры в стене», Генри? — Что, разумеется, означает: «У меня ещё есть время для одной бутылочки пивка?»

Генри обнулил одометр у Госслина, старая привычка, ещё со времён работы на «скорой» в штате Массачусетс, где платили по двенадцать центов за милю и всех престарелых психопатов, которых ты был в состоянии обслужить. Расстояние между магазином и «Дырой» легко запомнить: 22,2 мили. На одометре — 12,7, что означает…

— НЕ ЗЕВАЙ! — взвизгнул Пит, и Генри перевёл взгляд на ветровое стекло.

«Скаут» как раз взобрался на вершину крутого, поросшего деревьями гребня. Здесь снег был ещё гуще, но Генри ясно различал человека, сидевшего на дороге футах в ста впереди. Неизвестный был закутан в мешковатое пальто с капюшоном, поверх которого ярким пятном выделялся оранжевый жилет, развевавшийся, как плащ супермена. На голове косо сидела меховая ушанка с пришитыми к ней оранжевыми лентами, тоже трепетавшими на ветру, напоминая цветные полоски, которыми иногда украшают площадку с подержанными автомобилями. Неизвестный сидел посреди дороги, как индеец, решивший выкурить трубку мира, и даже не пошевелился, когда узкие лучи света настигли его. Генри успел заметить глаза мумии: широко открытые, но неподвижные, такие неподвижные и блестящие, ничего не выражающие, и подумал: И мои такими же будут, если не держать себя в руках.

Времени затормозить не оставалось, особенно в таком снегу. Генри крутанул руль вправо и почувствовал толчок, когда «скаут» вновь выбился из колеи. Он мельком увидел белое застывшее лицо, и в голове вихрем пронеслась мысль:

Чёрт побери, да это женщина!

«Скаут» немедленно занесло, но на этот раз Генри намеренно постарался завязнуть в снегу, отчётливо, каким-то внутренним чутьём зная (времени подумать не оставалось), что это единственный шанс сиделицы-на-дороге, притом весьма слабый.

Пит взвыл, и Генри уголком глаза заметил, как тот бессознательно отстраняющим жестом вытянул руки. «Скаут» переваливался с ухаба на ухаб, и Генри вывернул руль, пытаясь уберечь незнакомку от удара в лицо. Руль с противной, головокружительной лёгкостью скользил под затянутыми в перчатки руками. Секунды три «скаут» полз по покрытой снегом Дип-кат-роуд под углом сорок пять градусов, отчасти из-за беспощадного ветра, отчасти благодаря водительскому мастерству Генри Девлина. Снег клубился вокруг мелкой белой пылью; огни фар жёлтыми пятнами плясали по ссутулившимся под тяжестью сугробов соснам, слева от дороги. Всё это продолжалось секунды три — целую вечность. Генри видит, как мимо проносится силуэт, словно движется она, а не машина, только женщина так и не шевельнулась, даже когда ржавый край бампера проскочил от её лица где-то в полудюйме. Всего полудюйм морозного воздуха между острой железкой и её щекой!

Обошлось! — ликовал Генри. — Обошлось, стерва ты этакая! Последняя туго натянутая нить самообладания лопнула, и «скаут» развернуло боком. Машину затрясло, как в горячке, когда колёса снова отыскали колею, только на этот раз влепились поперёк. Трудяга-«скаут» всё ещё пытался встать на верный путь, найти устойчивое положение, «задом наперёд, всё наоборот», — как пели они в начальной школе, стоя в строю, но налетел то ли на камень, то ли на бревно и с ужасающим грохотом опрокинулся, сначала набок, со стороны пассажирского сиденья, засыпав всё вокруг осколками битых стёкол, а потом на крышу. Одна половина ремня безопасности порвалась, и Генри вышибло из кресла. Он приземлился на левое плечо, ударившись мошонкой о рулевую колонку, и сразу ощутил свинцовую тяжесть в паху. Сломанная ручка управления поворотником вонзилась в бедро, по ноге побежала тёплая струйка крови, сразу намочившая джинсы. «Кларет, — как объявлял когда-то радиокомментатор боксёрских матчей. — Глядите, ребята, кларет потёк». Пит то ли выл, то ли визжал, то ли то и другое вместе.

Несколько минут двигатель продолжал работать, но потом сила притяжения сделала своё дело, и мотор заглох. Некогда сильная машина превратилась всего лишь в уродливый горб на дороге, хотя колёса всё ещё вертелись, а свет продолжал обшаривать занесённые снегом сосны по левой стороне. Вскоре одна фара погасла, но другая ещё не сдавалась.

Генри много и долго беседовал с Джоунси о несчастном случае (правда, не столько говорил, сколько слушал, терапия в основном и состояла в способности творчески выслушивать пациента) и знал, что Джоунси не запомнил самого столкновения. Насколько мог сказать Генри, он сам после аварии ни на мгновение не терял сознания, и цепочка воспоминаний не разрывалась. Он отчётливо помнил, что возится с застёжкой ремня, пытаясь поскорее избавиться от этого дерьма, а Пит тем временем орёт, что у него нога сломана, его чёртова нога сломана. Помнил ритмичное «шурх-шурх» «дворников», мерцание индикаторов на приборной доске, которая теперь оказалась над головой. Он нашёл застёжку ремня, тут же потерял, снова нашёл и нажал на кнопку. Ремень поддался, и Генри неловко упал, стукнувшись о крышу плечом и разбив пластиковый потолочный плафон. Неуклюже пошарив рукой по дверце, он нашёл ручку, попытался открыть, но ничего не получалось.

— Моя нога! Ах ты с-сука!..

— Заткнись, — велел Генри. — Ничего с твоей ногой не случилось.

Можно подумать, он точно знал.

Генри снова отыскал ручку, нажал, но дверца не открывалась. Наконец он сообразил, в чём дело: машина лежит вверх колёсами, и он тянет не в ту сторону. Он возобновил усилия под беспощадным светом обнажившейся лампы бывшего потолочного плафона, и дверца щёлкнула. Он толкнул сё ладонью, почти уверенный, что ничего не выйдет: раму наверняка погнуло, и повезёт ещё, если удастся отвести, приоткрыть щель дюймов на шесть.

Но дверца заскрипела, и в лицо ударила целая пригоршня снега, обожгла холодом лицо и шею. Генри приналёг плечом, но только когда ноги оторвались от рулевой колонки, сообразил, что фактически висит в воздухе. И сейчас, сделав нечто вроде сальто, вдруг обнаружил, что пристально рассматривает свой, затянутый в джинсы пах, словно решил попробовать поцеловать ноющие яйца, как обычно делают дети, когда хотят, чтобы «бо-бо» прошло. Диафрагма сплюснулась вдвое под самым невероятным углом, и дышать становилось всё труднее.

— Генри, помоги! Я застрял! Застрял, мать твою!

— Минутку! — прохрипел он каким-то чужим, сдавленным голосом. Даже из этого положения он видел, что верх левой штанины потемнел от крови. Ветер в соснах гудел, как холодильник «Элсктролюкс» самого Господа Бога.

Генри схватился за дверцу, тихо радуясь, что вёл машину в перчатках, и дёрнулся что было сил: необходимо во что бы то ни стало выбраться, освободить диафрагму, иначе он задохнётся. Ещё мгновение, и он вылетел наружу, как пробка из бутылки. Какое-то время он не мог двинуться: просто лежал, отдуваясь, смаргивая налипшие на веки снежинки, глядя на переливающуюся, колышущуюся снежную сеть. Небо над головой было совершенно обычным, как всегда, ничего странного, он готов был в этом поклясться в суде на всех Библиях мира. Только низко нависшие серые брюшки облаков и психоделическое обвальное мелькание снега.

Пит звал его с нарастающей паникой.

Генри перевернулся, встал на колени, понял, что, кажется, обошлось, и осмелился подняться. Постоял, качаясь на ветру, опасаясь, что раненая нога подломится и снова опрокинет его в снег, но устоял. Тряхнул головой и, ковыляя, обошёл «скаут» посмотреть, чем можно помочь Питу. И мельком глянул в сторону женщины, из-за которой они попали в этот чёртов переплёт. Она по-прежнему сидела в позе лотоса посреди дороги, полузанесённая снегом. Жилет развевался и хлопал по ветру, с ушанки всё так же радостно подмигивали ленточки. Она даже не обернулась посмотреть на них и по-прежнему пялилась в сторону магазина Госслина. Широкий изгибающийся след протектора прошёл примерно в футе от её согнутой ноги, и Генри до сих пор не мог понять, как ему удалось её объехать.

— Генри! ГЕНРИ, ДА ПОМОГИ ЖЕ!

Он похромал по глубокому снегу к противоположной дверце. Её заклинило, но когда Генри снова встал на колени и дёрнул обеими руками, она нехотя приоткрылась. Генри снова плюхнулся на колени, стиснул плечо Пита и потянул. Ничего.

— Отстегни ремень, Пит.

Пит повозился немного, но так и не смог найти пряжку, хотя она красовалась прямо на животе. Осторожно, без малейшего признака нетерпения (похоже, он всё ещё был в шоке) Генри отстегнул пряжку, и Пит мешком свалился на крышу. Голова бессильно свесилась набок Пит взвизгнул от боли и удивления, но тут же сообразил, что делать, и, извиваясь ужом, выполз из полуоткрытой дверцы. Генри подхватил его под мышки и оттащил подальше. Оба свалились в снег, и Генри вдруг поразило мгновенное дежа-вю, столь сильное и неожиданное, что он едва не потерял сознание. Разве не так они играли детьми? Ну конечно! Как в тот день, когда научили Даддитса лепить снежных ангелов.

Откуда-то донёсся пронзительный смех, и Генри растерянно вздрогнул. И тут же осознал, что смеётся он сам. Пит резко сел — широко открытые безумные глаза, залепленная снегом спина, сжатые кулаки — и немедленно набросился на Генри.

— Какого хрена ты ржёшь? Этот козёл едва не отправил пас на тот свет! Удушу сукина сына!

— Не сына, а саму суку, — поправил Генри, смеясь ещё громче. Вполне возможно, что Пит не расслышал его за воем ветра, но какая разница! Как давно ему не было так легко!

Пит без особых усилий поднялся с земли, и Генри уже хотел изречь что-то мудрое вроде того, что тот исключительно легко двигается для человека со сломанной ногой, но тут Пит снова рухнул, вопя от боли. Генри подошёл ближе и пощупал вытянутую ногу Пита. Похоже, всё в порядке, хотя разве можно определить наверняка сквозь два слоя одежды?

— Она всё-таки не сломана, — сказал Пит, морщась от боли. — Мениск потянул, совсем как когда играл в футбол. Где она? Это точно женщина?

— Да.

Пит встал и, волоча ногу, обошёл машину спереди. Оставшаяся фара по-прежнему героически освещала снег.

— Если выяснится, что она не калека и не слепая, за себя не отвечаю, — объявил он Генри. — Отвешу такого пенделя, что мигом долетит до лавки Госслина.

Генри снова разобрал смех, стоило представить, как Пит, подпрыгивая на здоровой ноге, пинает незнакомку больной. Совсем как блядские «Рокеттс»[13]!

— Пит, не смей её трогать! — закричал он, сильно подозревая, что всякий эффект от строгого приказа будет уничтожен приступами маниакального хохота.

— Не стану, если она не будет огрызаться, — пообещал Пит тоном оскорблённой старой девы, что вызвало новый приступ смеха. Немного отдышавшись, Генри спустил джинсы и кальсоны, чтобы взглянуть на рану. Оказалось, что это всего лишь царапина длиной дюйма три на внутренней стороне бедра. Правда, кровь ещё не совсем унялась, но Генри показалось, что ничего особенно страшного нет.

— Какого дьявола вы тут вытворяете? — крикнул Пит с другого бока перевёрнутой машины, «дворники» которой продолжали скорбно шуршать. Хотя тирада была, как всегда, сдобрена ядрёным словцом (печальное влияние Бивера и биверизмов), Генри снова пришла на ум оскорблённая пожилая леди-учительница, что привело к очередному приступу веселья.

Он рывком подтянул штаны и выпрямился.

— Почему восседаете здесь посреди долбаной дороги в самую гребаную метель? Пьяны? Обширялись? Что вы за безмозглая тёлка? Эй, отвечайте же! Мы с приятелем едва не откинули копыта из-за вас, можно бы по крайней мере… ох, МАТЬ ТВОЮ!

Генри подбежал как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пит падает рядом с неподвижной мисс Буддой. Должно быть, опять коленка подвела. Женщина даже не повернула головы. Оранжевые ленты реяли за спиной. Лицо обращено к метели, широко раскрытые глаза не мигают, даже когда снежинки, залетающие в них, тают на тёплых живых линзах, и Генри, невзирая на обстоятельства, вдруг ощутил профессиональное любопытство. На что же они наткнулись?

— О-о, сучье вымя, распротак тебя и этак, до чего же ПАРШИВО!

— Ну как ты? — спросил Генри и снова захохотал. Что за дурацкий вопрос!

— А как по-твоему, шринки-бой? — съязвил Пит, но когда Генри нагнулся над ним, слабо махнул рукой:

— Нет, я в порядке, лучше проверь принцессу Дерьмостана. С чего это она тут уселась?

Генри, кривясь от боли, опустился на колени перед женщиной. Ныло всё тело: ноги, ушибленное о крышу плечо, а шею было трудно повернуть, но, несмотря на всё это, он по-прежнему посмеивался.

Незнакомка нисколько не походила на деву в беде. Лет сорока, некрасивая и плотно сбитая. Хотя парка казалась довольно толстой, да и под низ наверняка было немало чего надето, всё же она заметно топорщилась спереди, выпирающими выпуклостями, специально для которых, видимо, и была изобретена операция по уменьшению груди. Волосы, выбившиеся из-под клапанов ушанки, очевидно, были подстрижены наспех и кое-как. Она тоже носила джинсы, но из одной её ляжки можно было выкроить два бедра Генри. Первое определение, которое пришло ему на ум, было: деревня. Из тех, что вечно развешивают бельишко на захламлённом дворе, рядом со своим экстра-широким трейлером, а из приёмника, выставленного в открытом окне, несётся очередная попса… В крайнем случае покупает бакалею у Госслина… чем ей ещё заняться? Правда, оранжевый жилет и ленты указывают на то, что она приехала охотиться, но в таком случае, где же её ружьё? Снегом замело?

В широко раскрытых синих глазах не было ни проблеска мысли. Совершенно пустые. Генри поискал следы, но ничего не нашёл. Наверняка успели скрыться под снегом.

Но что-то было во всём этом неестественное. Откуда она свалилась? С неба?

Генри стащил перчатку и пощёлкал пальцами перед её невидящими глазами. Она моргнула. Не слишком много, но куда больше, чем он ожидал, если учесть тот факт, что многотонная махина только сейчас пронеслась в шаге от неё, а она и не дёрнулась.

— Эй, — заорал он что есть мочи. — Эй, очнитесь! Очнитесь же!

Он снова щёлкнул онемевшими пальцами: когда они успели так замёрзнуть. Ну мы и попали! — подумал он. — Вот так влипли!

Женщина рыгнула. Звук показался поразительно громким, заглушившим даже шум ветра, и прежде чем его унесло, Генри ощутил горьковатый резкий запах, что-то вроде медицинского спирта. Незнакомка заёрзала, поморщилась и испустила газы с рокотом, похожим на мурлыканье заведённого мотора. Может, подумал Генри, это местный способ здороваться?

Эта мысль снова его рассмешила.

— Охренеть, — прошептал Пит ему в ухо. — Нужно проверить, у неё штаны целы после такого выхлопа? Ну и ну! Что вы пили, леди, политуру? Она пила что-то, и будь я проклят, если это не антифриз.

Генри согласно кивнул.

Глаза женщины неожиданно ожили, встретились со взглядом Генри, и тот был потрясён увиденной в них болью.

— Где Рик? — спросила она. — Я должна найти Рика, он единственный, кто остался.

Она растянула губы в уродливой гримасе, и Генри заметил, что во рту не хватает половины зубов, а оставшиеся выглядят кольями покосившейся изгороди. Она снова рыгнула, и Генри даже зажмурился от едкого запаха.

— Господи Иисусе! — взвизгнул Пит. — Да что это с ней?

— Не знаю, — пожал плечами Генри, с тревогой заметив, что глаза женщины снова остекленели. Кажется, дело плохо. Будь он один, можно было бы сесть рядом с женщиной и обнять её за плечи: куда более интересное и, вне сомнения, оригинальное решение его последней проблемы, чем Выход Хемингуэя. Но нужно ещё позаботиться о Пите, Пите, не успевшем пройти даже первый этап лечения о г алкоголизма, хотя, возможно, всё ещё впереди. И кроме того, его разбирало любопытство.

Пит сидел в снегу, растирая колено и поглядывая па Генри. Ждал, что тот предпримет. Что ж, вполне справедливо, Генри достаточно часто приходилось выполнять роль мозгового центра этой четвёрки. Лидера у них не было, но Генри считался чем-то вроде. Так повелось ещё со школы.

Женщина, однако, ни на кого не смотрела. Снова тупо пялилась в снежное пространство.

Остынь, велел себе Генри. Вздохни поглубже и остынь.

Он набрал в грудь побольше воздуха, задержал и медленно выдохнул. Лучше. Немного лучше. Итак, что же всё-таки с дамой? Не важно, откуда она явилась, и что здесь делает, и почему от неё несёт вонью разбавленного антифриза. Что с ней творится именно сейчас?

Шок, очевидно. Шок настолько сильный, что вылился в нечто вроде ступора, недаром же она даже не дрогнула, когда «скаут» пронёсся едва не по ногам. И всё же она не ушла в себя настолько глубоко, что только гипноз мог бы вывести её из этого состояния: среагировала на щелчок пальцев и заговорила. Справлялась о каком-то Рике.

— Генри…

— Помолчи секунду.

Он снова снял перчатки, вытянул руки и хлопнул в ладоши перед её лицом. И хотя звук был очень тихий по сравнению с буйной музыкой ветра, она снова моргнула.

— Встать!

Генри схватил её за руки и даже обрадовался, ощутив конвульсивное пожатие её пальцев. Он подался вперёд, морщась от запаха эфира. Любой человек, испускающий такую вонь, не может быть здоров.

— Ну же, вставайте! Со мной! На счёт «три». Раз, два, ТРИ!

Он потянул её вверх. Она поднялась, пьяно пошатываясь, и снова рыгнула. И одновременно испустила ветры. Ушанка сползла на один глаз. Видя, что она и не пытается ничего сделать, Генри приказал:

— Поправь ей шапку!

— Что?

Пит тоже встал, хотя не слишком уверенно держался на ногах.

— Не хочу её отпускать. Открой ей глаза и нахлобучь шапку покрепче.

Пит нехотя послушался. Женщина слегка наклонилась, скорчила гримасу, пукнула.

— Большое спасибо, — кисло пробурчал Пит. — Вы очень добры, спокойной ночи.

Почувствовав, что женщина обмякла, Генри сильнее сжал руки.

— Шагайте! — заорал он ей прямо в лицо. — Шагайте вместе со мной. На счёт «три». Раз, два, ТРИ!

Он повёл её к капоту «скаута». Теперь она уставилась на него, и он старался удержать её взгляд. Не оборачиваясь к Питу (не хотел рисковать снова её потерять), он велел:

— Держись за мой ремень. Веди меня.

— Куда?

— Вокруг «скаута».

— Не уверен, что смогу…

— Придётся. А теперь делай что говорят. Прошло не меньше минуты, прежде чем он ощутил пробравшуюся под куртку руку Пита. Тот вцепился в его ремень, и все трое медленно поплелись через узкую полосу дороги, в неуклюжей конге, сквозь жёлтый неподвижный свет уцелевшей фары. Здесь по другую сторону огромной беспомощной туши «скаута» они по крайней мере были защищены от ветра. Уже неплохо.

Вдруг женщина резко выдернула руки и нагнулась, широко разинув рог. Генри проворно отступил, не желая получить в лицо струю рвоты, но вместо этого она оглушительно рыгнула и тут же испустила ветры. Такого грома Генри ещё не доводилось слышать, а он мог бы поклясться, что всего наслушался за всю жизнь в больничных палатах северного Массачусетса. Однако она удержалась на ногах, шумно вдыхая воздух носом.

— Генри, — охнул Пит, хриплым то ли от ужаса, то ли от благоговения голосом. — Господи, Генри, СМОТРИ!

Он потрясение уставился в небо. Мельком отметив, что челюсть у приятеля как-то странно отвисла, Генри последовал его примеру и глазам не поверил. По низко нависающим облакам медленно скользили круги ярких огней. Генри, жмурясь, принялся считать, но всё сбивался. Девять или десять? Он вспомнил о прожекторах, пронзавших небо на голливудских премьерах, но откуда здесь прожекторы? А если бы и были, они наверняка увидели бы столбы света, поднимавшиеся в снежном воздухе. Источник света явно находился то ли над облаками, то ли прямо в облаках, но уж никак не ниже. Огни хаотически метались взад-вперёд, и Генри охватил внезапный атавистический ужас… поднимающийся изнутри,., из самых глубин. Спинной мозг мгновенно превратился в ледяной столп.

— Что это? — почти заскулил Пит. — Иисусе, Генри, ЧТО ЭТО?!

— Я не…

Женщина подняла голову, увидела пляшущие огни и принялась визжать, на удивление громко, истошно и с таким ужасом, что Генри самому захотелось завыть.

— ОНИ ВЕРНУЛИСЬ! ВЕРНУЛИСЬ! ВЕРНУЛИСЬ! — вопила она.

Генри хотел было успокоить её, но женщина прислонилась головой к шине «скаута» и закрыла руками глаза. Она больше не кричала, только тихо стонала, как попавшее в капкан животное, без всякой надежды освободиться.

Неизвестно, сколько времени (возможно, не более пяти минут, хотя, казалось, гораздо дольше) они наблюдали игру огней на небе. Цветные круги подскакивали, раскачивались, подмигивали, метались влево и вправо — словно бы играли в чехарду. В какой-то момент Генри сообразил, что их осталось всего пять, а потом исчезли ещё два. Женщина, по-прежнему уткнувшаяся в шину, снова пукнула. Генри вдруг осознал, что они торчат в снежной пустыне, глазея на нечто вроде небесного явления, скорее всего оптического, очевидно, последствия снегопада, пусть и занятного, но вряд ли способствующего их скорейшему возвращению в безопасное место. Он отчётливо вспомнил последние показания одометра: 12,7. До «Дыры в стене» почти десять миль, немаленькое расстояние даже в самых благоприятных обстоятельствах, а тут,., метель вот-вот перейдёт в буран. Не говоря уже о том, что он единственный может идти.

— Пит!

— Это что-то! — выдохнул Пит. — НЛО хреново, клянусь, как в «Секретных материалах»! Как по-твоему…

— Пит! — Он ухватил Пита за подбородок и повернул его лицом к себе. Наверху таяли два последних огня. — Это какие-то электрические разряды, только и всего.

— Ты так думаешь? — Пит выглядел абсурдно разочарованным.

— Да, что-то связанное с бурей. Но даже если это первая волна Бабочек-Инопланетян с планеты Алнитак, вряд ли это будет иметь какое-то значение, если мы все превратимся в эскимо на палочке. Ты мне нужен. Вспомни свой коронный трюк. Сумеешь?

— Не знаю, — сказал Пит, бросив последний взгляд на небо. Там оставался только один круг и то уже почти неразличимый. — Мэм? Мэм, они вроде как исчезли. Теперь самое время оттаять. Ну как?

Женщина не ответила, по-прежнему прижимаясь к шине. Ленты на ушанке негромко хлопали. Пит вздохнул и повернулся к Генри:

— Что тебе нужно?

— Знаешь шалаши лесорубов вдоль дороги? — Таких было всего восемь или девять. Всего-навсего четыре столба, накрытых куском ржавой жести. Рабочие бумагоделательной фабрики хранили там до весны брёвна и кое-какое оборудование.

— Ещё бы, — кивнул Пит.

— Можешь вспомнить, какой ближе всего?

Пит закрыл глаза, поднял палец и стал двигать им взад-вперёд, одновременно прищёлкивая языком. Старая манера, ещё со школы. Не такая давнишняя, как привычка Бивера жевать карандаши и зубочистки или любовь Джоунси к детективам и ужастикам, но всё же многолетняя. И Пит ни разу не ошибался. Оставалось надеяться, что и сейчас не подведёт.

Женщина, возможно, уловив тихие, тикающие звуки, подняла голову и огляделась. На лбу чернело большое пятно, оставленное шиной.

Пит наконец открыл глаза.

— Прямо тут, — заявил он, показывая в направлении «Дыры в стене». — Вон за тем поворотом будет холм. Перевалить через него, и дальше по прямой. Совсем недалеко. По левой стороне. Часть крыши обвалилась. У какого-то Стивенсона там шла носом кровь.

— Правда?

— Да ну, старик, не знаю, — смутился Пит.

Генри смутно припомнил убогий приют… а то, что крыша обвалилась, даже неплохо: если жесть достаёт до земли, будет хоть к чему прислониться.

— Недалеко — это сколько?

— С полмили. Самое большее — три четверти.

— И ты уверен.

— Точно.

— Можешь со своим коленом проковылять столько?

— Думаю, да, а вот она как?

— По-моему, она приходит в себя, — кивнул Генри. Положив руки на плечи женщины, он повернул её к себе, так, что они оказались почти нос к носу. Несло у неё изо рта омерзительно: антифриз с примесью чего-то органического, масляного… но он не пытался отодвинуться. — Нужно идти, — объяснил он, без крика, но громко и повелительно. — Шагаем вместе по счёту «три». Один, два, ТРИ!

Он взял её за руку и, обогнув «скаут», вывел на дорогу. После мгновенного сопротивления она покорно последовала за ним, казалось, не чувствуя ни холода, ни ветра. Так продолжалось минут пять, но тут Пит снова пошатнулся.

— Подожди, — выдавил он. — Чёртово колено опять фокусничает.

Нагнувшись, он принялся массировать колено. Генри посмотрел на небо. Ничего.

— Ну как ты? Сможешь добраться?

— Смогу, — сказал Пит. — Давай, вперёд.

Они благополучно добрались до середины склона, и тут Пит со стоном упал, матерясь и хватаясь за ногу. Заметив взгляд Генри, он издал странный горловой звук, что-то среднее между смехом и рычанием:

— Не волнуйся. Малютка Пит доползёт.

— Уверен?

— Угу. — И к ужасу Генри (к которому примешивалось, как ни странно, веселье, мрачное веселье, последнее время не покидавшее его ни на минуту), Пит принялся молотить кулаками несчастную коленку.

— Пит…

— Отпускай, чёртова тварь, отпускай! — вопил Пит, полностью игнорируя приятеля. Всё это время женщина стояла, сгорбившись, не обращая внимания па то, что ветер дуст в спину и оранжевые ленты лезут в глаза. Неподвижная, молчаливая, как выключенный станок.

— Пит?

— Всё нормально, — отмахнулся Пит, устало глядя на Генри, но в глубине глаз тоже мелькали смешливые искорки. — Мы в полном дерьме или нет?

— В полном.

— Вряд ли я дошагаю до самого Дерри, но уж до этой развалюхи дотопаю. — Он протянул Генри руку:

— Помоги встать, вождь.

Генри послушно рванул его с земли, и Пит поднялся, скованно, неуклюже, словно у него затекли ноги. Постояв немного, он кивнул:

— Пойдём. Поскорее бы убраться подальше от ветра. Чёрт возьми, нужно было захватить пару бутылок пива.

Они вскарабкались на вершину холма. На другой стороне ветер не так свирепствовал. К тому времени, как они спустились, Генри позволил себе надеяться, что хотя бы эта часть их путешествия окончится благополучно. Но на полпути к темнеющему остову убежища женщина рухнула, сначала на колени, потом лицом вниз. И осталась лежать неподвижно, чуть повернув голову, только пар, вырывавшийся изо рта, служил признаком того, что она ещё жива (ах, насколько всё было бы проще, замёрзни она несколько часов назад, подумал Генри). Немного отдохнув, она легла на бок и утробно рыгнула.

— Ах ты, надоедливая п…а! — сказал Пит не зло, скорее устало, и глянул на Генри. — Ну, что теперь?

Генри опустился на колени, кричал на неё, щёлкал пальцами, хлопал в ладоши, считал до трёх. Бесполезно.

— Останься с ней. Может, я найду что-то вроде волокуши.

— Желаю удачи.

— Можешь предложить что-то другое?

Пит, поморщившись, уселся в снег и вытянул перед собой больную ногу.

— Нет, сэр, — вздохнул он. — Все блестящие мысли истощились.

Генри добрался до хижины минут за шесть. Раненое бедро онемело, но он старался не обращать внимания. Если дотащить сюда Пита и женщину и если «арктик кэт»[14], стоявший без дела в «Дыре в стене», заведётся, всё ещё может обойтись. И чёрт возьми, интересная штука эти небесные огни…

Крыша из рифлёного железа обвалилась очень удачно. Перёд, выходивший на дорогу, оставался открытым, но упавший лист образовал заднюю стенку, и из неглубокого сугроба выглядывал кусок грязно-серого брезента, усыпанный опилками и щепками.

— Есть! — крикнул Генри, хватая примёрзший брезент. Оторвать его от земли удалось не сразу, но в конце концов ткань с треском подалась, напомнив Генри о звуках, издаваемых женщиной. Таща за собой брезент, он устремился туда, где оставил Пита и незнакомку.

Пит по-прежнему сидел в снегу рядом с бесчувственной женщиной, неестественно выставив ногу.

Всё оказалось куда легче, чем посмел надеяться Генри. Самым трудным было взвалить её на брезент, дальше всё пошло как по маслу. Несмотря на свой вес, она скользила по снегу, как на санях. Генри тихо радовался холоду. Будь сейчас градусов на пять теплее, мокрый снег прилипал бы к ткани. Да и дорога была совсем короткой.

Снег уже доходил до щиколоток и валил всё гуще, но и снежные хлопья стали крупнее. Как они горевали, увидев такие в детстве! «Кончается!» — говорили они друг другу, скорбно вздыхая.

— Эй, Генри! — окликнул Пит, чуть задыхаясь, но это уже не имело значения: до хижины было рукой подать. Да и Пит старался беречь ногу и семенил, почти не сгибая колена.

— Что?

— Последнее время я часто вспоминаю Даддитса… и… ну, не странно ли?

— Пет костяшек, — не задумываясь, сказал Генри.

— Точно, — нервно подхватил Пит. — «Нет костяшек, нет игры». Не думаешь, что это странно?

— Если это так, — ответил Генри, — мы оба не в себе.

— Ты это о чём?

— Я сам часто думаю о Даддитсе. С прошлого марта. Мы с Джоунси собирались поехать к нему…

— Правда?

— Да. Но Джоунси как раз сбила машина.

— Спятивший старый мудак! Как только ему разрешили сесть за руль! — взорвался Пит. — Джоунси чудом остался в живых!

— Именно чудом, — кивнул Генри. — Остановка сердца в машине «скорой». Едва спасли.

Пит замер с открытым ртом.

— Нет, правда? Так паршиво? Так близко? Генри только сейчас понял, что проболтался.

— Да, только держи язык за зубами. Карла мне сказала, но Джоунси, похоже, не знает. А я так… — Он неопределённо махнул рукой, но Пит понимающе кивнул. «А я так ничего и не почувствовал», — хотел сказать Генри.

— Не волнуйся, я нем как рыба, — заверил Пит.

— Да уж, постарайся.

— Так вы и не добрались до Дадса.

— Не пришлось, — покачал головой Генри. — За всеми этими треволнениями с Джоунси я совсем забыл. Тут и лето настало, знаешь, как одно цепляется за другое…

Пит сочувственно вздохнул.

— Но поверишь, я тоже думал о нём, совсем недавно. У Госслина.

— Малыш в цветастой рубашонке? — спросил Пит. Каждое слово вырывалось изо рта облачками пара.

Генри кивнул. «Малышу» вполне могло быть лет двадцать — двадцать пять. Трудно сказать, когда речь идёт о даунах. Рыжеволосый, семенивший по центральному проходу маленького тёмного магазинчика, рядом с мужчиной, похоже, отцом: та же охотничья куртка в чёрно-зелёную клетку и, что важнее всего, с такими же морковными волосами, только поредевшими настолько, что местами проглядывал голый череп. И взгляд предостерегающий, ясно говоривший: «Попробуйте словом обмолвиться насчёт моего парня, худо придётся».

И, разумеется, никто из них слова не сказал, в конце концов они отмахали двадцать миль от «Дыры в стене», чтобы запастись пивом, хлебом и хот-догами, а не нарываться на неприятности. Кроме того, они когда-то знали Даддитса… собственно говоря, почему знали… знают и сейчас, посылают подарки на Рождество, открытки на дни рождения Даддитса, который когда-то, по-своему, на свой особый, своеобразный манер, был одним их них. Правда, Генри вряд ли мог признаться Питу, что думает о Дадсе в самые неподходящие моменты. Моменты? Да нет, с тех пор, как шестнадцать месяцев назад понял, что хочет покончить с собой, и всё, что он делает и говорит, стало либо способом оттянуть неизбежное, либо подготовкой к грядущему событию. Иногда он даже видел во сне Бива, твердившего:

«Дай я это улажу, старик…», и Даддитса, с любопытством повторявшего: «Сто увадис?»

— Нет ничего странного в том, что мы вспоминаем Даддитса, Пит, — сказал он, втаскивая импровизированные санки в шалаш и тяжело отдуваясь. — Мы мерили себя по Даддитсу. Даддитс — самое светлое, что было в нашей жизни. Наш звёздный час.

— Ты так считаешь?

— Угу. — Генри поспешно плюхнулся на снег, решив отдышаться, прежде чем переходить к следующему пункту плана. Сколько там на часах? Почти полдень. К этому времени Джоунси и Бивер наверняка поняли, что дело не только в метели и что им пришлось худо. Может, догадаются завести снегоход (если обработает, напомнил себе Генри, если чёртова таратайка работает) и отправятся на поиски. Это сильно упростит ситуацию.

Он оглядел лежавшую на брезенте женщину. Растрёпанные волосы закрывали один глаз, второй с леденящим безразличием смотрел на Генри, вернее, сквозь него.

Генри свято верил, что перед всеми детьми рано или поздно встаёт необходимость самозащиты и что одиночки действуют куда менее решительно, чем детские стаи. Очень часто это выливалось в неоправданную жестокость. Генри и его друзья вели себя прилично, неизвестно по какой причине. Правда, в конце концов это, как и всё остальное, особого значения не имеет, но не вредно помнить, что когда-то ты боялся последствий и был паинькой.

Он сказал Питу о своих планах, объяснил, что требуется от Пита, и тяжело поднялся. Пора начинать. Нужно во что бы то ни стало добраться до «Дыры», пока не стемнеет. Чистое, безопасное, тёплое место…

— Ладно, — нехотя согласился Пит. — Будем надеяться, что она не откинет копыта. И что эти огни не вернутся. — Вытянув шею, он взглянул на небо, но ничего не увидел, кроме тёмных, нависших над головой туч. — Как по-твоему, что это было? Что-то вроде молнии?

— Эй, да ты прямо-таки эксперт по космосу, — усмехнулся Генри. — Лучше насобирай щепок, для этого даже вставать не придётся.

— На растопку?

— Сообразил, — кивнул Генри и, переступив через женщину, направился к опушке леса, где валялись брёвна потолще. Впереди примерно девять миль. Но сначала они разведут костёр. Высокий жаркий костёр.

Глава 4. МАККАРТИ ИДЁТ В СОРТИР

Джоунси и Бивер, сидя на кухне, играли в криббидж, который называли попросту игрой. Память о Ламаре, отце Бивера, который всегда именовал её так, словно, кроме этой, на свете других игр не было. Для Ламара Кларендона, жизнь которого вращалась вокруг его строительной компании в центральном Мэне, криббидж, вполне вероятно, и был таковой. Способ убить вечера для тех, кто полжизни проводит в лагерях лесорубов, железнодорожных вагончиках и строительных трейлерах. Доска со ста двадцатью отверстиями, четыре колышка и старая засаленная колода карт. Если всё это у вас имеется, считайте, вы в деле.

В криббидж чаще всего играли, чтобы скоротать время: пока пройдёт дождь, прибудет заказанный груз или из магазина приедут задержавшиеся друзья и подскажут, что делать со странным парнем, лежащим за закрытой дверью спальни.

Если не считать того, думал Джоунси, что больше всего нам нужен Генри. Пит — что-то вроде приложения. Только Генри знает, что делать. Бивер прав — без Генри, как без рук.

Но Пит и Генри всё не ехали. Пока ещё для настоящей тревоги слишком рано, возможно, они задержались из-за снегопада, но Джоунси уже начинал беспокоиться, и Биверу, наверное, тоже не по себе. Никто пока не высказал опасений вслух: в конце концов до вечера далеко, и всё ещё может обойтись, но невысказанная мысль уже витала в воздухе.

Джоунси постарался сосредоточиться на доске и картах, но продолжал поглядывать на дверь спальни. Скорее всего Маккарти уже спит, но, чёрт возьми, не нравилось ему лицо этого парня!

Джоунси подметил, что и Бив искоса посматривает в ту же сторону.

Джоунси перетасовал древнюю колоду, сдал себе пару карт и отложил криб[15], когда Бив щелчком подвинул к нему ещё две. Бивер снял, и начало было разыграно: в ход пошли колышки[16].

«Можешь сколько угодно отмечать ход и всё же с треском проиграть, — твердил Ламар, с его вечной сигаретой „Честерфилд“, свисавшей с уголка губ, и кепчонкой с гордым логотипом „Кларсндон констракшн“, неизменно надвинутой на левый глаз, как у человека, который знает тайну, но согласится выдать только за подходящую цену, Ламар Кларендон, порядочный работящий папочка, умерши от инфаркта в сорок восемь, — зато если отмечаешь ход, тебя никогда не объегорят».

Нет игры, думал Джоунси. Нет костяшек, нет игры. И тут же по ушам ударил тот чёртов дрожащий голос, из больничных кошмаров: Пожалуйста, перестаньте, я этого не вынесу, сделайте укол, где Марси?

Господи, ну почему мир так жесток? Почему так много оскалившихся зубьями шестерёнок готовы перемолоть твои пальцы, почему так много приводов, передач, колёс и ещё бог знает чего готовы расщепить каждую твою кость?

— Джоунси?

— Что?

— Ты в порядке?

— Да, а в чём дело?

— Ты весь трясёшься.

— Правда? — Что тут спрашивать, он и сам это знал.

— Честное слово.

— Наверное, сквозняк. Не чувствуешь никакого запаха?

— От него?

— Ну не от подмышек же Мэг Райан! От него, разумеется.

— Нет, — сказал Бивер. — Пару раз мне казалось… наверное, воображение разгулялось. Когда кто-то всё время пердит… ну, знаешь… и к тому же…

— Да, вонь ужасная.

— Да. И отрыжка тоже. Я думал, он наизнанку вывернется. Честно.

Джоунси кивнул. Я боюсь. Сижу здесь, напуганный до усеру, в метель, и жду. Жду Генри, чёрт бы всё побрал. Вот так, подумал он.

— Джоунси!

— Ну что тебе? Мы собираемся доигрывать партию или нет?!

— Естественно, но… как по-твоему, Генри и Пит доберутся?

— Откуда, чёрт возьми, мне знать?

— У тебя никакого… предчувствия? Может, видение…

— Я не вижу ничего, кроме твоей физиономии.

Бив вздохнул:

— Но всё же, думаешь, с ними всё нормально?

— Думаю, всё. — Джоунси украдкой глянул сначала на часы — половина двенадцатого, — а затем на закрытую дверь, за которой прятался Маккарти. Посреди комнаты, в потоках восходящего воздуха, медленно поворачивался и колыхался Ловец снов. — Сам видишь, какой снег. Они вот-вот появятся. Ну же, давай играть.

— Давай. Восемь.

— Пятнадцать за два.

— Твою мать! — Бивер сунул в рот зубочистку. — Двадцать пять.

— Тридцать.

— Дальше.

— Один за два.

— Срань господня! — невесело хмыкнул Бивер, поняв, что дела его плохи. — Ты только что в зад мне эти проклятые колышки не втыкаешь каждый раз, когда сдаёшь.

— Почему же? И когда сдаёшь ты, картина та же самая. Нечего болтать, играй.

— Девять.

— Шестнадцать.

— И одна за последнюю карту, — объявил Бив с таким видом, словно одержал моральную победу. Он встал. — Выйду на крыльцо, отолью.

— Это ещё зачем? У нас вполне нормальный сортир, па случай, если ты не знаешь.

— Знаю. Просто хочу проверить, не разучился ли ещё писать своё имя на снегу.

— Ты когда-нибудь повзрослеешь? — засмеялся Джоунси.

— Ни за что, если это, конечно, в моей власти. И не шуми, парня разбудишь.

Джоунси сгрёб карты и стал рассеянно тасовать, следя глазами за идущим к двери Бивером. Почему-то вспомнилась разновидность игры, в которую они играли детьми.

Тогда они называли её Игрой Даддитса и часами просиживали за ней в гостиной Кэвеллов. Криббидж как криббидж, только отмечать ходы поручали Даддитсу. «У меня десять, — говаривал Генри, — поставь колышек на десять, Даддитс». И Даддитс, расплываясь в добродушной улыбке, никогда не забывал осчастливить Джоунси, воткнув колышек на шесть, десять или любое число из ста двадцати. По правилам Игры Даддитса никто не имел права жаловаться, говорить: «Даддитс, это слишком много, Даддитс, этого недостаточно». И, дьявол, как они веселились! Мистер и миссис Кэвелл иногда заглядывали в комнату и тоже смеялись, и как-то, вспомнил Джоунси, когда им было лет пятнадцать-шестнадцать, и Даддитсу, разумеется, тоже, Даддитс Кэвелл так и не вырос, и это было в нём самым прекрасным и пугающим, так вот, в тот раз Эйб Кэвелл вдруг заплакал, повторяя: «Мальчики, если бы вы только знали, что это значит для меня и для миссус, если бы вы только знали, что это значит для Дугласа…»

— Джоунси…

Голос Бивера ворвался в его мысли, глухой, странно блёклый, словно растерявший разом все интонации. Вместе с ним ворвался поток холодного воздуха, и Джоунси зябко поёжился.

— Закрой дверь, Бив, ты что, морозоусточивый?

— Иди сюда. Ты должен на это взглянуть. Джоунси поднялся, подошёл к двери и уже открыл было рот, чтобы выругать Бива, но тут же забыл, что хотел сказать. Во дворе теснились животные в количестве, достаточном для небольшого зоопарка, в основном олени, дюжины две ланочек и несколько самцов. Но тут же шныряли еноты, важно переваливались сурки и бесшумно, словно не касаясь снега, скользили белки. Со стороны сарая, где хранились снегоход, инструменты и запасные части, появились три огромные собаки, которых Джоунси сначала принял за волков. Но потом, заметив обрывок верёвки на шее у одного, понял, что это скорее всего одичавшие псы.

Все они карабкались вверх по склону Ущелья и явно перемещались к востоку. Джоунси заметил парочку диких кошек приличного размера, мчавшихся бок о бок с оленями, и даже протёр глаза, словно не доверяя себе. Но кошки не исчезли, как, впрочем, олени, еноты, белки и сурки. Все они двигались без спешки и без паники, при пожарах так не бывает. Впрочем, и дымом не пахло. Никто никуда не убегал, они просто переселялись на другое место, уходя отсюда подальше.

— Господи Иисусе, Бив, — ошеломлённо проговорил Джоунси.

Бив, задравший голову к небу, на миг опустил глаза и тут же снова уставился наверх.

— Лучше посмотри туда.

Джоунси последовал его примеру и зажмурился от слепящего света. Огни, красные, бело-голубые, ходили по небу кругами, зажигая облака, и до него вдруг дошло, что именно видел Маккарти, когда бродил по лесу. Они метались взад-вперёд, ловко огибая друг друга, а иногда на мгновение сливаясь, излучая сияние такое нестерпимо яркое, что приходилось прикрывать глаза ладонью.

— Что это? — прошептал он.

— Не знаю, — ответил Бивер, не оборачиваясь. На бледном лице с пугающей отчётливостью выделялась щетина. — Но это их боятся животные. Поэтому и стараются убраться подальше.

Они простояли на крыльце с четверть часа, и до Джоунси внезапно донеслось тихое жужжание, как от трансформаторной будки. Джоунси спросил Бива, слышит ли он, и тот молча кивнул, не отрываясь от цветных танцующих сполохов размером, по мнению Джоунси, с крышку люка. И хотя так и не понял, кто издаёт эти звуки — животные или огни, вес же не стал спрашивать. Да и речь отчего-то давалась с трудом, язык словно сковало страхом, изнурительным, лихорадочным, бесконечным, как гриппозный бред.

Наконец огни стали таять, и хотя Джоунси не видел, чтобы они мигали, с каждой минутой их становилось меньше. Поток животных тоже иссякал и назойливое жужжание отдалялось.

Бивер передёрнул плечами, словно пробуждаясь от морока.

— Камера! — воскликнул он. — Хочу сделать несколько снимков, пока всё не исчезло.

— Вряд ли ты сумеешь…

— Хотя бы попробую! — почти прокричал Бивер и, тут же понизив голос, повторил:

— Я должен попробовать. Может, поймаю в объектив оленей, прежде чем…

Повернувшись, он метнулся к кухне, вероятно, пытаясь припомнить, под какой грудой грязной одежды погребена его древняя исцарапанная камера, но тут же замер и сообщил мрачным, совершенно не в духе Бивера голосом:

— Ох, Джоунси, кажется, у нас проблема. Джоунси бросил последний взгляд на оставшиеся огни (выцветающие, пропадающие) и обернулся. Бивер стоял у раковины, растерянно оглядывая центральную часть комнаты.

— Что? Что на этот раз?! — Этот противный, визгливый, чуть вибрирующий крик базарной бабы… неужели… неужели… его голос?

Бивер вытянул руку. Дверь в спальню, где они поместили Рика Маккарти… комнату Джоунси… была распахнута. Зато дверь в ванную, которую нарочно оставили открытой, чтобы Рик смог безошибочно откликнуться на зов природы, сейчас захлопнута.

Бивер повернул озабоченное, заросшее щетиной лицо к Джоунси.

— Этот запах… чуешь?

Джоунси чувствовал, несмотря на приток холодного воздуха из двери. Всё тот же эфир или этиловый спирт, но с какой-то примесью. Экскрементов, это уж точно. И, возможно, крови. И ещё чего-то типа метана, копившегося в шахте миллионы лет и теперь вырвавшегося на волю. Иными словами, не та вонь, над которой они хихикали в школьных походах. Куда гуще и несравненно ужаснее. Можно только сравнивать её с обычными газами, потому что ничего другого на ум не приходило. Словно в ноздри бьёт смрад разлагающегося трупа.

— Видишь? — прошептал Бив.

По доскам пола, от одной двери до другой, тянулась цепочка ярких алых пятен. Можно подумать, у Маккарти внезапно кровь носом хлынула.

Вот только Джоунси казалось, что нос тут ни при чём.

Из всех тех вещей, которые ему страстно не хотелось делать: сообщить брату Майку, что мама умерла от сердечного приступа, сказать Карле, что если она не завяжет со спиртным и колёсами, он уйдёт из дома, шепнуть Большому Лу, своему компаньону по палатке в Кэмп-Агавам, что тот намочил постель, — тяжелее всего было пройти эти несколько шагов и пересечь комнату. Всё равно что брести куда-то в сонном кошмаре, когда плывёшь над землёй, даже не шевеля ногами, медленно, неведомо куда, как в вязком глицерине.

Только в дурных снах никогда не попадаешь в нужное место, а тут… им удалось перебраться на другой конец комнаты, так что, очевидно, никакой это не сон. Они застыли, таращась на кровяные брызги, не очень большие, самая внушительная размером с десятицентовик.

— Должно быть, очередной зуб выпал, — по-прежнему вполголоса проговорил Джоунси. — Больше ничего на ум не приходит.

Бив молча поднял брови и, очевидно, решившись, заглянул в дверь. И тут же поманил пальцем Джоунси. Тот боком, по стеночке, не желая терять из виду дверь ванной, подошёл поближе. Одеяло было сброшено на пол, словно Маккарти вскочил внезапно и в большой спешке. На подушке ещё сохранился отпечаток головы, матрац был примят. На нижней половине простыни расплывалось огромное кровавое пятно, казавшееся лиловым на синем фоне.

— По-моему, в том месте зубы не растут, — шепнул Бивер, перекусывая зубочистку. Острая щепка спланировала на пол. — Может, у него месячные?

Вместо ответа Джоунси показал в угол, где валялись залитые кровью кальсоны и шорты Маккарти. Хуже всего пришлось шортам: если бы не эластичный пояс и не оставшийся нетронутым клочок ткани, их можно было бы принять за непристойно красное сексуальное бельё того типа, который любят носить голубые поклонники «Пентхауса», заранее решившие, что свидание с очередным возлюбленным непременно завершится в постели.

— Загляни в ночной горшок! — сказал Бивер.

— Почему бы просто не постучать в дверь ванной и не спросить, как он себя чувствует?

— Потому что, мать твою, я хочу понять, чего нам следует ожидать, неужели не ясно! — злобно прошипел Бивер и, погладив себя по груди, выплюнул остатки измочаленной зубочистки. — Старик, у меня, кажется, едет крыша.

Сердце Джоунси бешено колотилось. По лицу струился пот. Но тем не менее он ступил в комнату. Если большая часть помещений успела проветриться, то здесь всё ещё стоял невыносимый смрад дерьма, метана и эфира. Джоунси ощутил, как то немногое, что он успел съесть, стало колом в желудке, и судорожно напрягся, чтобы удержаться от рвоты. Он шагнул к горшку, но никак не мог заставить себя заглянуть в него: мерещились всякие ужасы. Человеческие органы, плавающие в кровавом бульоне. Зубы. Отрубленная голова.

— Ну же, — сказал Бивер.

Джоунси зажмурился, нагнул голову, задержал дыхание и открыл глаза. Ничего. Ничего, кроме чистого фаянса, неярко поблёскивавшего в свете плафона. Пусто. Он шумно выдохнул сквозь сжатые зубы и вернулся к Биву, стараясь не ступать на кровяные сгустки.

— Ничего, — сообщил он. — Хватит тянуть кота за хвост. Они прошли мимо бельевого чулана и остановились у отделанной сосновыми панелями двери в туалет. Бивер вопросительно глянул на Джоунси. Тот покачал головой:

— Твоя очередь. Я только сейчас перебрался через минное поле.

— Это ты его нашёл, — прошептал в ответ Бив, упрямо выдвинув челюсть. — Тебе с ним и возиться.

Только теперь Джоунси расслышал кое-что ещё, расслышал, не прислушиваясь. Частично потому, что звук был таким знакомым, отчасти потому, что он просто помешался на Маккарти, человеке, которого едва не подстрелил. Похоже, этот шум всё время оставался у него в подсознании: тихое «плюх-плюх-плюх», становившееся всё громче. Доносившееся неизвестно откуда.

— О дьявол, сучье вымя, — выругался Джоунси, и хотя говорил обычным тоном, оба отчего-то подпрыгнули, как от удара грома. — Мистер Маккарти, — окликнул он, постучав. — Рик! У вас всё в порядке?

Не ответит. Не ответит, потому что мёртв. Мёртв и восседает на троне, совсем как Элвис, подумал он.

Но Маккарти оказался жив.

— Мне что-то нехорошо, парни, — простонал он. — Нужно просидеться. Если мне удастся, я… — Он снова застонал и пукнул, тихо, почти мелодично. Джоунси поморщился, — …я буду, как огурчик.

По мнению Джоунси, это было огромным преувеличением. Маккарти явно задыхался от боли.

И словно в подтверждение, Маккарти мучительно застонал. Послышался очередной мелодичный звук, и Маккарти вскрикнул.

— Маккарти! — Бивер взялся за ручку, но она не поворачивалась. Маккарти, их маленький сувенир из леса, запер дверь изнутри. Бив принялся дёргать ручку. — Рик! Откройте, старина! — крикнул он, делая вид, будто ничего не произошло, будто всё это очередная шутка, ничего больше, весёлый розыгрыш на лоне природы, но от этого выглядел ещё более испуганным.

— Со мной всё в порядке, — сказал Маккарти. — Я… парни, мне просто нужно освободить кишечник.

Последовала целая серия смрадных разрядов. Как, должно быть, глупо называть то, что они слышали, «газами» или «ветрами»: жеманные, как завитушки крема, определения. Звуки, доносившиеся из-под двери, были грубыми и какими-то мясистыми, словно треск разрывающейся плоти.

— Маккарти! — крикнул Джоунси, колотя в дверь. — Впустите нас!

Но хотел ли он действительно войти? Вовсе нет. Господи, как жаль, что Маккарти не бродит до сих пор по лесу или не набрёл на кого другого! И хуже всего, миндалина в основании мозжечка, эта безжалостная рептилия, подсказывала, что лучше всего было бы с самого начала его пристрелить. «Относись к этому проще, дурачок», как говорится в программе Карлы «Анонимные наркоманы».

— МАККАРТИ!

— Проваливайте! — с бессильной злобой отозвался Маккарти. — Неужели не можете убраться и оставить человека… дать человеку облегчиться? Господи!

«Плюх-плюх-плюх» — ближе и громче.

— Рик! — теперь уже кричал Бив, хватаясь за беспечный тон, как утопающий за соломинку. — Откуда у вас кровотечение?

— Кровотечение? — Маккарти искренне удивился. — С чего вы взяли?

Джоунси и Бивер в ужасе переглянулись.

«ПЛЮХ-ПЛЮХ-ПЛЮХ!»

Наконец Джоунси обратил внимание на странные шлёпки и немедленно ощутил невероятное облегчение, поняв, что это такое.

— Вертолёт! — охнул он. — Бьюсь об заклад, это его ищут!

— Ты так думаешь? — осведомился Бив с видом человека, услышавшего волшебное заклинание.

Джоунси кивнул. Правда, вполне возможно, что вертушка просто преследует странные небесные огни или пытается выяснить причину бегства животных, но он и думать не хотел о подобных вещах, плевать ему и на огни, и на животных. Главное — избавиться от Маккарти, сбыть его с рук, благополучно отправить в Мэчиас или Дерри.

— Беги на улицу и маши флагом.

— Что, если…

«ПЛЮХ! ПЛЮХ! ПЛЮХ!» Одновременно из-за двери донеслась очередь натужных, трескучих звуков, сопровождаемых воплем Маккарти.

— Беги на крыльцо! — крикнул Джоунси. — Маши чем хочешь, но заставь этих мудаков сесть! Что хочешь делай, хоть сними штаны и танцуй канкан, только заставь их сесть!

— Ладно. — Бив повернулся к двери, но тут же дёрнулся и взвизгнул.

Сотни ужасов, о которых Джоунси старался не думать, внезапно вырвались из тёмной кладовки и, плотоядно хихикая, ринулись к свету. Однако это оказалась ланочка, неизвестно как попавшая на кухню. Вытянув изящную голову, она внимательно изучала стол-тумбу. Джоунси, глубоко, прерывисто вздохнув, припал к стене.

— Ничего себе, с понтом, но без зонта! — пробормотал Бивер и, немного опомнившись, надвинулся на животное. — Брысь отсюда, Мейбл! — велел он, хлопнув в ладоши. — Или не знаешь, какое время года? Ну же, вали, пока цела!

Ланочка чуть постояла, глядя на них огромными глазами, в которых светилась почти человеческая тревога, и повернулась, задев головой длинный ряд кастрюль, половников и щипцов, висевших над плитой. Кухонная утварь с громким звяканьем посыпалась на пол.

Олениха рванулась к двери, мелькнув крошечным белым хвостиком. Бивер последовал за ней, тоскливо озирая горку навоза на чистом линолеуме.

Великое переселение животных почти закончилось. Ланочка, изгнанная Бивером из кухни, пролетела над хромой лисицей, очевидно, потерявшей лапу в капкане, и исчезла в лесу. Откуда-то из нависших облаков, как раз над сараем, возник коричневый громыхающий вертолёт размером с городской автобус с белыми буквами АНГ на борту.

АНГ? Какого чёрта это означает? Вероятно, авиация Национальной гвардии, из Бангора.

Вертолёт неуклюже задрал корпус. Бивер ринулся во двор, лихорадочно размахивая руками.

— Эй, помогите! Нужна помощь! Помощь, парни! Вертолёт стал снижаться, пока до земли осталось не более семидесяти пяти футов, достаточно близко, чтобы поднять снежные вихри. Потом двинулся по направлению к Биверу, словно толкая грудью снежный фронт.

— Эй, у нас тут больной! Больной! — надрывался Бивер, подпрыгивая, словно дергунчик-брейкдансер на дискотеке, и чувствуя себя последним олухом. Но что поделать? Надо так надо.

Вертушка подплыла к нему, но больше не снижалась, и похоже, не собиралась приземляться, и в голову Бива пришла ужасная мысль. Он сам не понимал, паранойя ли это или исходит от парней в вертушке. Иначе почему он внезапно ощутил себя мошкой, пришпиленной к центру мишени в тире: порази Бивера и выиграй часы-радио.

Боковая дверь вертушки скользнула в сторону. В проёме появился мужчина с мегафоном, в самой объёмистой парке, которую Бив когда-либо видел. Но не это его беспокоило. Беспокоила кислородная маска, закрывавшая рот и нос незнакомца. Он в жизни не слыхал о пилотах, вынужденных носить кислородную маску на высоте семидесяти пяти футов, при условии, конечно, что воздух не заражён.

Мужчина в парке поднёс к маске микрофон. Голос звучал громко и чётко, перекрывая шум винтов, но всё же казался несколько механическим, то ли из-за усилителя, то ли из-за маски, словно к Биву обращалось некое роботоподобное божество.

— СКОЛЬКО ВАС? — вопросило божество. — ПОКАЖИТЕ НА ПАЛЬЦАХ.

Сбитый с толку, испуганный, Бивер прежде всего подумала о себе и Джоунси: в конце концов Генри и Пит ещё не вернулись. Он поднял два пальца, как знак победы.

— ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ! — прогремело божество, высовываясь из вертолёта. — В РАЙОНЕ ОБЪЯВЛЕН ВРЕМЕННЫЙ КАРАНТИН. ПОВТОРЯЮ, В РАЙОНЕ ОБЪЯВЛЕН ВРЕМЕННЫЙ КАРАНТИН. ВАМ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПОКИДАТЬ ЭТО МЕСТО.

Снег почти прекратился, но ветер дул с прежней силой, бросая в лицо пригоршни ледяной пыли, поднятой лопастями вертолёта. Бивер сощурился и снова стал махать руками, втягивая в себя морозный воздух. Пришлось выплюнуть зубочистку, чтобы не проглотить ненароком (недаром мать вечно предсказывала, что именно это и послужит причиной его гибели: вдохнёшь зубочистку, тут тебе и конец).

— То есть как это — карантин? — заорал он. — У нас тут больной, спускайтесь и заберите его!

При этом он понимал, что никто не услышит за мерным жужжанием двигателей, ведь у него, чёрт возьми, нет мегафона, но всё же продолжал надрываться. Но как только слово «больной» сорвалось с языка, Бив сообразил, что ввёл в заблуждение парня из вертолёта: их не двое, а трое!

Он уже хотел поднять три пальца, но вспомнил о Генри и Пите. Их пока нет, но если ничего не случилось, вот-вот появятся, так сколько же их всего?! Два — не правильно, а что правильно? Три или пять?

И как обычно в подобных ситуациях, у Бивера что-то в мозгах заело — как у собак челюсти сводит. Когда такое случалось в школе, рядом обретались Джоунси или Генри, всегда готовые подсказать. Тут же помочь было некому, только уши резало «плюх-плюх-плюх» и снег обжигал лицо, забиваясь в горло, в лёгкие, вызывая кашель.

— ОСТАВАЙТЕСЬ НА МЕСТЕ! ПОЛОЖЕНИЕ ПРОЯСНИТСЯ В ТЕЧЕНИЕ ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЁХ — СОРОКА ВОСЬМИ ЧАСОВ! ЕСЛИ НУЖДАЕТЕСЬ В ЕДЕ, СКРЕСТИТЕ РУКИ НАД ГОЛОВОЙ.

— Нас больше! — вскрикнул Бивер, так истошно, что перед глазами заплясали красные точки. — У нас больной! У… нас… БОЛЬНОЙ!

Идиот в вертолёте швырнул за спину мегафон и сложил большой и указательный пальцы кружком, словно говоря:

«О'кей! Понял вас!»

Бивер едва не заплакал от досады, но вместо этого поднял руку с растопыренными пальцами, по одному за каждого из их четвёрки и последний — за Маккарти. Мужчина в вертолёте присмотрелся и расплылся в улыбке. На какое-то волшебное мгновение Бивер вообразил, что сумел достучаться до этого долбоёба в маске. Но долбоёб, принявший отчаянные знаки Бивера за приветствие, помахал в ответ, сказал что-то пилоту, и вертолёт АНГ начал медленно подниматься. Бивер Кларендон, стоя в крошечных смерчах поднятого лопастями снега, засыпанный белой морозной пылью, продолжал отчаянно вопить:

— Нас пятеро и мы нуждаемся в помощи! Нас пятеро и мы, мать вашу, нуждаемся в ПОМОЩИ! Вертушка исчезла в облаках.

Джоунси, разумеется, кое-что расслышал, особенно объявление в мегафон, но в мозгу почти ничего не отложилось: слишком сильна была тревога за Маккарти, наглухо замолчавшего после нескольких тихих горловых вскриков. Запах, ползущий из-под двери, продолжал усиливаться.

— Маккарти! — окликнул он, едва на пороге показался Бивер. — Откройте или мы сломаем дверь!

— Убирайтесь, — возопил Маккарти писклявым, каким-то не своим голосом. — Мне нужно просраться, вот и всё, НУЖНО ПРОСРАТЬСЯ! Если я смогу просраться, всё будет в порядке.

Такая откровенная грубость из уст человека, по-видимому, считавшего причитания «О Боже» и «Господи» выражениями на грани допустимого, перепугали Джоунси куда больше, чем окровавленные простыня и бельё. Он обернулся к Биверу, не обращая внимания на то, что тот весь в снегу и походит на Деда Мороза.

— Идём, помоги ломать дверь. Нужно как-то ему помочь.

Бивер показался ему растерянным и измученным. На щеках медленно таял снег.

— Ни за что. Тот малый в вертолёте сказал что-то насчёт карантина: а если он заразный и вообще? Вспомни эту красную штуку у него на лице…

Несмотря на собственные отнюдь не великодушные чувства по отношению к Маккарти, Джоунси с трудом сдерживался, чтобы не отвесить оплеуху старому дружку. В марте прошлого года он сам лежал, истекая кровью, на мостовой Кембриджа. А если бы прохожие отказались дотронуться до него, боясь СПИДа? Оставили без помощи? Прошли мимо лишь потому, что под рукой не нашлось резиновых перчаток?

— Бив, мы уже общались с ним, так что если это действительно инфекция, мы скорее всего уже её подхватили. Ну, что скажешь?

Бивер предпочёл промолчать. В мозгу Джоунси привычно щёлкнуло, и на мгновение он увидел Бивера, с которым вместе вырос, мальца в старой потёртой мотоциклетной куртке, который кричал: «Эй, парни, кончай! Да КОНЧАЙ же, мать вашу!»

Увидел — и понял, что всё в порядке.

Бивер выступил вперёд:

— Эй, Рик, как насчёт того, чтобы открыть? Мы всего лишь хотим помочь.

В ответ — ни звука. Ни стона, ни дыхания, ни шороха одежды. Только мерное гудение генератора и тающий «плюх» вертолёта.

— Ладно, — сказал Бивер и неожиданно перекрестился. — Придётся вломиться.

Они вместе отступили, повернулись боком к двери, бессознательно подражая копам из полицейских сериалов.

— На счёт «три», — велел Джоунси.

— А твоя нога выдержит, старик?

По правде говоря, бедро и нога как на грех разнылись, хотя Джоунси до последней минуты этого не сознавал.

— Ну да, а мой зад — повелитель мира.

— На счёт «три». Готов. — И дождавшись, пока Бивер кивнёт, скомандовал:

— Один… два… три…

Они одновременно ринулись к двери, ударили в неё плечами. Дверь подалась с такой абсурдной лёгкостью, что они, хватаясь друг за друга и спотыкаясь, с ходу ввалились в ванную. И тут же поскользнулись на мокром от крови кафеле.

— А, блядство, — прошипел Бивер, прикрывая ладонью рот, в котором на этот раз не было зубочистки. — Блядство, дьявол, блядство!

Джоунси обнаружил, что не может ответить.

Глава 5. ДАДДИТС, ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Леди, — окликнул Пит.

Женщина в мешковатом пальто ничего не ответила. Лежала на засыпанном опилками брезенте и молчала. Питу был виден только один глаз, смотревший на него, пли сквозь него, или в центр закрученной рулетом вселенной. Кто знает? Мурашки по коже бегут.

Между ними весело потрескивал огонь, вытесняющий холод и обдающий теплом щёки. Пит огляделся. Генри ушёл с четверть часа назад и, по расчётам Пита, вернётся не раньше чем часа через три. Три часа, когда ему уже сейчас не по себе под жутким стеклянным взглядом незнакомки.

— Леди, — повторил он, — вы меня слышите?

Молчание. Правда, однажды она зевнула, и Пит заметил, что во рту не хватает половины чёртовых зубов. Какого хрена с ней сотворили?

Но так ли уж ему хотелось это знать?

И да, и нет, немного подумав, решил Пит. Конечно, его разбирало любопытство, а кого бы не разбирало на его месте, но в то же время лучше от этого держаться подальше. Зачем ему нужно знать, кто она, кто этот самый Рик и что с ним стряслось. «Они вернулись! — визжала женщина, завидев огни в небе. — Вернулись!»

— Леди! — позвал он в третий раз.

Молчание.

Она упомянула, что Рик — единственный, кто остался, а потом кричала: «Они вернулись», возможно, имея в виду огни, но с тех пор лишь непрерывно пукала и рыгала, если не считать зевка, обнажившего беззубые дёсны… И этот взгляд… жуткий остекленевший взгляд. Генри нет всего пятнадцать минут: он ушёл в пять минут первого, а теперь на часах Пита — двенадцать двадцать. Этот хренов день грозит оказаться чертовски долгим, и если он выдержит его, не сломавшись (он всё время думал об одной истории, которую они читали в восьмом классе, только не мог вспомнить, кто её написал, о парне, который убил старика, потому что не мог выносить его взгляда, но в то время Пит не понимал таких вещей, зато теперь понял, лучше не надо, да, сэр), значит, необходимо чем-то подкрепиться.

— Леди, вы меня слышите? Ничего. Только жуткий стекленеющий взгляд.

— Мне нужно вернуться к машине. Я вроде как забыл кое-что. Но с вами ничего не случится, верно ведь?

Ответа он не дождался. И тут она снова выпустила газы с неприятным визгом циркулярной пилы и натужно сморщилась, как от боли… судя по звукам, это, наверное, и в самом деле больно. И хотя Пит постарался повернуться спиной, смрад всё равно ударил в ноздри, тухлый, зловонный, какой-то нечеловеческий. Но и на вонь навоза это не походило. В детстве он работал на Лайонела Силвестра и выдоил немалое количество коров, а они иногда пердели, как раз когда сидишь на табуретке и дёргаешь за вымя: тяжёлый запах перебродившей зелени, болотный дух. Но этот был совсем другой. Похоже на… словно ты снова вернулся в детство и держишь свой первый химический набор, а потом устаёшь от дурацких надоедливых опытов, тщательно изложенных в брошюре, съезжаешь с катушек и смешиваешь всё дерьмо подряд, чтобы посмотреть, а вдруг взорвётся.

И именно это, понял Пит, отчасти не даёт ему покоя. Действует на нервы. Конечно, это идиотизм. Люди не взрываются просто так, верно? Но всё же без помощи не обойтись. Потому что от неё у него сердце в пятки уходит.

Он подбросил в огонь два полена, принесённых Генри, подумал и добавил третье. Над костром поднялся сноп золотистых искр, закружился вихрем и растаял.

— Я вернусь до того, как всё это прогорит, но если захотите подкинуть ещё дровишек, не стесняйтесь. Договорились?

Молчание. Ему вдруг захотелось хорошенько её тряхнуть, но между ним и машиной лежали полторы мили, да столько же обратно. Нужно беречь силы. Кроме того, она, возможно, снова пукнет. Или рыгнёт прямо ему в физиономию.

— Значит, так тому и быть. Молчание — знак согласия, как любила говаривать миссис Уайт в четвёртом классе.

Пит поднялся, хватаясь за колено, гримасничая и оскальзываясь, почти падая, но наконец выпрямился, только потому, что не мог обойтись без пива, просто не мог, а кроме него, никому пива не раздобыть. Да, он, возможно, алкоголик. Впрочем, какое там «возможно», рано или поздно с этим придётся что-то делать, но пока он предоставлен самому себе и должен как-то крутиться. Да, потому что эта стерва отключилась, от неё ничего не осталось, кроме тошнотворных газов и этого жуткого остекленевшего взгляда. Пусть сама бросает дрова в костёр, если замёрзнет, но только она не успеет замёрзнуть, он вернётся задолго до того, как погаснет огонь. Подумаешь, полторы мили. Уж столько-то нога наверняка продержится.

— Я скоро буду, — предупредил он и помассировал коленку. Ноет, но не так уж сильно. Честное слово, не так уж сильно. Он только сложит пиво в пакет, может, прихватит коробку крекеров для стервы, раз уж всё равно будет там, и тут же пустится в обратный путь. — Уверены, что с вами всё в порядке?

Молчание. Только этот чёртов взгляд.

— Молчание — знак согласия, — повторил он и поплёлся к холму по широкой полосе, проложенной брезентом, и их собственным полузаметённым следам. Приходилось останавливаться через каждые десять — двенадцать шагов и растирать колено. Один раз он оглянулся. Костёр казался маленькой незначительной точкой в тусклом свете серенького дня.

— Бред какой-то, — сказал он и продолжил свой путь.

По короткому прямому отрезку до подножия холма и до половины подъёма он добрёл без происшествий и уже осмелился было чуть прибавить скорости, когда чёртово колено — ха-ха, надули дурака на четыре кулака — снова забастовало, пронзив его остро-жгучей болью, и Пит свалился, выдавливая проклятия сквозь стиснутые зубы.

И пока сидел на снегу, сыпля ругательствами, осознал, что вокруг творится что-то непонятное. Большой олень прошёл мимо, даже не удостоив его взглядом, хотя ещё вчера удирал бы во все лопатки. Рядом металась рыжая белка, едва не путаясь в ногах оленя.

Пит, раскрыв от удивления рот, сидел под театрально-огромными хлопьями, похожими па тюлевое покрывало. На дороге появились другие животные, в основном олени, бредущие и скачущие опрометью, как беженцы, покидающие место катастрофы. Живая волна двигалась к востоку.

— Куда это вас несёт? — спросил он у зайца-беляка, скачущего по снегу, с прижатыми к голове ушами. — Чемпионат мира среди зверья? Отбор актёров для диснеевских мультиков? Придётся…

Он осёкся, ощутив, как мигом пересохла глотка и отнялся язык. Бурый медведь, накопивший жира перед лёжкой, переваливаясь, брёл среди редких деревьев и хотя не обратил ни малейшего внимания на Пита, иллюзии последнего относительно его статуса в больших Северных Лесах безвозвратно рассеялись. Он не что иное, как гора вкусного белого мяса, которое по какой-то нелепой случайности ещё дышит. Без ружья он куда беззащитнее белки, стелющейся под ногами оленя. Заметив медведя, та по крайней мере всегда может удрать па ближайшее дерево, взобраться на самую верхушки, куда медведь попросту не дотянется. И тот факт, что именно этот медведь даже не посмотрел в его сторону, отнюдь не может служить утешением. Где один, там и два, а следующий может оказаться не столь рассеянным.

Только уверившись, что медведь ушёл, Пит поднялся. Чёрт, как же сердце колотится! А он ещё оставил эту безмозглую пердунью одну, хотя, если медведь решит напасть, какая из него защита? Значит, нужно достать из машины ружья, своё и Генри, если, конечно, он сумеет их унести.

Следующие пять минут, которые он взбирался па вершину холма, первое место в его мыслях занимало оружие, а пиво отошло на второе. Но к тому времени, как он стал спускаться, пиво вытеснило все опасения. Сложить бутылки в мешок и повесить па плечо. И не пить на обратном пути. Высосет первую, когда снова усядется перед костром. Это будет его наградой, а нет пива лучше, чем полученное в награду.

Ты алкоголик. Алкоголик, знаешь это? Блядский алкоголик.

Ну да, и что из этого? Что ты не можешь завязать. И что на этот раз никто не узнает, как ты смылся, оставив ничего не соображающую бесчувственную женщину одну в лесу, пока сам отправился на попеки живительной влаги. Не забыть потом выкинуть пустые бутылки подальше в снег. Впрочем, Генри наверняка догадается, недаром они всегда знали друг про друга всё. И мысленная связь там или нет, приходилось признать, что натянуть нос Генри Девлину ещё никому не удавалось.

Однако Пит считал, что Генри вряд ли будет доставать его из-за пива, разве что посчитает, что пришло время потолковать об этом. Да, наверное, пришло. Может, стоит попросить помощи у Генри. Что ж, так он и сделает, рано или поздно. По и сейчас Питу было не по себе. На душе кошки скребли. Не в привычках прежнего Питера Мура бросать женщину одну, что ни говори, а поступок не слишком достойный. Но Генри… с Генри тоже было что-то неладно. Пит не знал, чувствует ли это Бивер, но был уверен, что Джоунси чувствует. Генри какой-то не такой. Отчаявшийся. Может, даже…

Сзади раздалось нечто вроде смачного хрюканья. Пит взвыл и круто развернулся. Колено снова схватило со злобной безумной силой, но он едва заметил боль. Медведь! Медведь зашёл со спины — тот, прежний, или другой…

Но это оказался не медведь, а лось, который важно прошествовал рядом с Питом, и тот, вздохнув от облегчения, снова рухнул на дорогу, сыпля непристойностями и держась за ногу.

Дурак, клял он себя, подняв лицо навстречу редким снежинкам. Алкоголик чокнутый!

Больше всего его пугало то, что на этот раз нога откажет окончательно. Скорее всего он порвал себе что-то и теперь будет валяться в снегу, бессильно наблюдая Странный Отлив Животных С Насиженных Мест, пока не вернётся Генри на снегоходе и спросит: «Какого хрена ты тут делаешь? Почему оставил её одну? А, чёрт, можно подумать, я не знал!»

Но в конце концов он умудрился снова подняться, хотя на этот раз пришлось неуклюже ковылять боком. Но всё лучше, чем лежать в снегу, в двух шагах от свежей кучи дымящегося лосиного дерьма. Отсюда уже был виден перевёрнутый «скаут», частично заметённый снегом. Пит твердил себе, что если бы последнее падение случилось по другую сторону холма, он бы вернулся назад, к женщине и костру, но теперь, когда до «скаута» рукой подать, проще идти вперёд. И что главная цель — раздобыть ружья, а пиво это так, приятное дополнение. Твердил, пока сам почти не поверил. А что же до возвращения… ну, дошлепает как-нибудь. Сумел же он добраться сюда!

Он уже был ярдах в пятидесяти от «скаута», когда в небе послышалось быстро приближающееся «плюх-плюх-плюх» лопастей вертолёта. Пит радостно вскинул голову, вознамерившись держаться до той минуты, когда сможет помахать пилотам — Бог видит, если кому-то и необходима небесная помощь, это прежде всего ему!

Но вертолёт так и не разорвал низкий потолок туч. Питу удалось, правда, на миг разглядеть тёмный силуэт, рассекавший сырое дерьмо, скопившееся прямо над ним. Размытые огни промелькнули и исчезли: стрекот быстро удалялся к востоку, в том направлении, куда бежали животные. Пит брезгливо поморщился, ощутив омерзительное облегчение, застенчиво таившееся под тонким налётом разочарования: вздумай вертолёт приземлиться, он так и не добрался бы до пива, после того, как проделал этот путь, этот проклятый путь.

Пять минут спустя Пит уже стоял на коленях, готовясь пробраться в перевёрнутый «скаут». Он быстро понял, что очередного приступа можно ждать в любую минуту (колено разнесло так, что оно выпирало из джинсов уродливым бугром), и почти вплыл в покрытую снегом кабину. Здесь ему не нравилось: пространство слишком тесное, запахи чересчур сильные. Почти всё равно что оказаться в могиле, да ещё насквозь пропитанной одеколоном Генри.

Покупки рассыпались по заднему сиденью, но Пит едва взглянул на батоны, консервные жестянки и пакет с сосисками (сходившими у старика Госслина за мясо). Сейчас ему нужно было только пиво, и похоже, когда «скаут» перевернулся, на счастье Пита, разбилась всего одна бутылка. Пьяницам везёт! Пивом тоже пахло, и довольно назойливо: та бутылка, которую он пил перед аварией, расплескалась, но этот запах он любил. Не то что одеколон Генри… фу, Господи! Не лучше, чем вонь от той рехнувшейся бабы. Пит сам не понимал, почему аромат одеколона напоминал ему гроб, могилы и похоронные венки, но так уж случилось.

— С чего это ты вздумал брызгаться одеколоном в лесу, старый бродяга? — спросил он, глядя, как дыхание вырывается изо рта крошечными белыми клубами. Но будь здесь Генри, разумеется, ответил бы, что и не думал душиться, и в машине не пахнет ничем, кроме пива. И был бы прав.

Впервые за долгое время Пит вспомнил о хорошенькой риэлторше, потерявшей ключи у брайтонской аптеки. Как он сумел найти ключи, по каким, почти невидимым признакам понял, что она вовсе не собирается ужинать с ним, мало того, не хочет видеть, не желает близко подходить? Неужели учуять запах несуществующего одеколона — явление того же порядка?

Пит не знал. Понимал только, что дело плохо. Недаром запах одеколона смешался в мозгу с мыслями о смерти.

Забудь всю эту чушь, болван! Придумал себе страшилку! Одно дело — действительно у видеть линию и совсем другое — выдумывать всякие ужасы! Забудь обо всём и делай то, за чем пришёл.

— Дивная, чтоб её, идея, — сказал Пит.

Магазинные пакеты были не бумажными, а пластиковыми и к тому же с ручками: старик Госслин не чуждался прогресса. Питер потянулся за одним и внезапно ощутил болезненный укол в правой ладони. Чёртова разбитая бутылка, о которую он ухитрился порезаться, и судя по всему, достаточно глубоко. Может, это наказание за то, что ушёл от женщины. Если так, считай себя мужчиной и думай, что легко отделался.

Он сгрёб восемь бутылок, начал было выбираться из «скаута», но передумал. Неужели он тащился сюда ради вшивых восьми бутылок?

— Ну уж нет, — пробормотал Пит и подхватил ещё семь, не поленившись как следует осмотреть каждую, несмотря на то что на душе становилось всё тяжелее. Наконец он протиснулся задом в окно, изо всех сил давя паническую мысль о том, что какое-то маленькое юркое создание с острыми зубами прыгнет на него и отхватит яйца. Возмездие Питу, часть вторая.

Он не особенно трусил, но выскочил наружу куда быстрее, чем забрался внутрь, и тут колено опять схватило. Пит, застонав, покатился по снегу, глядя в небо, с которого величественно планировали последние резные хлопья, кружевные, как лучшее женское бельё, ну же, лапочка, уговаривал он колено, отпускай, сука, сволочь, не тяни!

И как раз в тот момент, когда он уже подумал, что всё кончено, боль смилостивилась. Пит с шипением выпустил воздух из лёгких и опасливо взглянул на пакет, с которого приветливо подмигивали огромные красные буквы: благодарим ЗА ПОКУПКУ В НАШЕМ МАГАЗИНЕ.

— Можно подумать, здесь есть какой-то другой магазин, старый ты ублюдок, — буркнул Пит, решив позволить себе бутылочку, прежде чем пускаться в обратный путь. Чёрт возьми, легче будет ноша!

Выудив бутылку, он свернул колпачок и влил в себя половину содержимого. Пиво оказалось холодным, снег, в котором он сидел, ещё холоднее, но всё же ему сразу стало легче. Пиво, как всегда, творило волшебство. Как, впрочем, скотч, водка и джин, но когда речь заходила об алкоголе, Пит полностью соглашался с Томом Т. Холлом: лучше пива ничего на свете нет.

Глядя на пакет, он снова вспомнил о морковной макушке в магазине: таинственная улыбка, узкие, как у китайцев, глаза с наплывающими на веки складочками, из-за которых таких людей когда-то назвали монголоидами, монголоидными идиотами. Это снова вернуло его к мыслям о Даддитсе, если совсем уж официально — о Дугласе Кэвелло. Пит не мог сказать, почему Дадс последнее время так упрямо сидит в голове, но пообещал себе, что как только всё это закончится, завернёт в Дерри и повидает Даддитса. Он заставит и остальных поехать с ним, и почему-то чувствовал, что слишком стараться не придётся. Даддитс, возможно, именно та причина, по которой они до сих пор остаются друзьями. Дьявол, да большинство давно и думать забыли о прежних друзьях по колледжу или высшей школе, не говоря уже о тех, с кем водились в начальной, которая теперь называлась средней, хотя Пит был уверен, что она так и осталась печальной мешаниной неуверенности, мучительных сомнений, «двоек», потных подмышек, безумных увлечений и психованных идей. Конечно, они не знали Даддитса по школе, хотя бы потому, что Даддитс никогда не ходил в среднюю школу Дерри. Дадс учился в школе Мэри М. Сноу для умственно отсталых детей, известную среди окрестной ребятни как Академия Дебилов, а иногда просто как Школа Кретинов.

В обычных обстоятельствах их пути никогда бы не пересеклись, но на Канзас-стрит перед заброшенным кирпичным зданием простиралась большая пустая площадка. На фасаде всё ещё сохранилась выцветшая вывеска: Братья Трекер, перевозки и хранение. С обратной стороны, над аркой, где загружались грузовики, было написано ещё кое-что… да, кое-что…

И теперь, сидя в снегу, но уже не чувствуя подтаявшей ледяной кашицы под задницей, даже не сознавая, что допивает вторую бутылку (первую он выбросил в заросли, через которые всё ещё продирались животные), Пит вспомнил день, когда они встретили Дадса. Вспомнил дурацкую куртку Бива, которую тот обожал, и его голос, тонкий, но властный, объявляющий конец чего-то и начало чего-то ещё, объявляющий каким-то непостижимо уверенным и всезнающим тоном, что течение их жизни необратимо изменилось как-то во вторник днём, когда они собирались стучать в баскетбол двое на двое на подъездной дорожке Джоунси, а потом, может, поиграть в парчизи на компьютере, и теперь, сидя в лесу, перед опрокинутым «скаутом», всё ещё обоняя одеколон, которым не душился Генри, поглощая сладостный яд своей жизни, держа бутылку рукой в окровавленной перчатке, продавец машин вспоминал мальчика, не оставлявшего мечту стать астронавтом, несмотря на всё возраставшие проблемы с математикой (тогда ему помогали сначала Джоунси, потом Генри, а в десятом классе он окончательно потонул, и ничья помощь уже не спасала). Он вспомнил других мальчишек, в основном Бива, перевернувшего мир пронзительным воплем:

«Эй, парни, кончай! КОНЧАЙ, мать вашу!»

Ломающийся голос подростка…

— Бивер, — произнёс вслух Пит, поднимая бутылку в приветственном салюте, и прислонился к остывшему боку «скаута». — Ты был прекрасен, старина.

А все они?

Разве все они не были прекрасны?

Пит всегда освобождается раньше приятелей, потому что учится в восьмом классе, и в этот день последним уроком музыка, на первом этаже. У остальной троицы уроки на третьем. Джоунси и Генри штудируют американскую литературу, факультатив для продвинутых, а Бивер — основы практической математики, то есть Математику для Тупых. Пит из последних сил борется, чтобы не попасть в такую группу, но, похоже, проигрывает неравную битву. Он знает сложение, вычитание, умножение, деление и даже операции с дробями, хотя последние даются с великим трудом. Но теперь вдруг откуда-то возник икс. Пит не понимает и боится икса.

Он стоит за воротами, у изгороди из рабицы, ожидая, пока пройдёт поток восьмиклассников и всякой зелени вроде семиклассников, стоит, ковыряет землю носком ботинка и притворяется, что курит: одна рука прикрывает рот, вторая, с гипотетическим окурком, спрятана за ней.

Но вот с третьего этажа спускаются десятиклассники, и среди них, шествуя, как монархи, некоронованные короли, хотя Пит никогда не осмелился бы сказать вслух ничего подобного, идут его друзья, Джоунси, Бивер и Генри. И, конечно, король из королей — это Генри, которого любят все девочки, при том что он очкарик. Питу повезло с друзьями, и он знает это. И знает, что он, возможно, самый удачливый восьмиклассник в Дерри, икс там или не икс, не говоря уже о том, что благодаря друзьям ни один мудак из восьмых классов и пальцем не смеет тронуть Пита.

— Эй, Пит! — кричит Генри, едва все трое выползают из ворот. При виде Пита у Генри, как всегда, делается несколько удивлённое, но радостное лицо. — Как оно ничего, парень?

— Ни шатко ни валко, — отвечает Пит, как всегда. — А у тебя?

— ДДДТ, — кивает Генри, протирая очки. Образуй они клуб, это могло стать их девизом. Со временем они даже Даддитса научат это говорить, правда, у того выходит: «де дуго демо сё озе», один из тех даддитсизмов, которые родителям так и не дано понять, что, разумеется, приводит в восторг Пита и его приятелей.

По сейчас, когда до появления Даддитса в их жизни ещё полчаса, Пит просто повторяет за Генри:

— Да, старик, ДДДТ, День другой, дерьмо всё то же. Правда, в душе мальчишки верят только второй половине изречения, потому что в их представлении все дни одинаковы. Это Дерри, образца 1978 года, и следующий год не наступит никогда. Пусть вокруг твердят, что будущее есть, что они доживут до двадцать первого века, Генри станет адвокатом, Джоунси — писателем, Бивер — водителем-“дальнобойщиком”, ну а Пит… Пит станет астронавтом, с нашивкой НАСА на плече, но всё это бездумная болтовня, точно так же они поют в церкви по воскресеньям Апостольский Символ Веры, не вникая в смысл слов. Им куда интереснее узнать, что там под юбкой Морин Чессмен, и без того короткой, но поднявшейся едва ли не до пояса, стоило ей наклониться. Они твёрдо верят, что в один прекрасный день узнают цвет трусиков Морин, что Дерри будет существовать всегда, впрочем, как и они. Всегда будут учиться в средней школе Дерри, а без четверти три, когда кончаются уроки, зашагают по Канзас-стрит, поиграть в баскетбол на подъездной дорожке Джоунси (на подъездной дорожке Пита тоже есть обруч, но у Джоунси им нравится больше, поскольку отец Джоунси прибил его достаточно низко, чтобы без особого труда забросить мяч). Вот они идут, растянувшись на всю ширину тротуара, болтая о набивших оскомину вещах: уроки, учителя, кто кому дал в репу и кто кому ещё только собирается врезать в тыкву, и что-может-выйти, если и они соберутся помахаться с теми-то и теми-то (только они вряд ли соберутся помахаться с теми-то и теми-то, учитывая весьма неприятные последствия), о чьём-то очередном подвиге (пока в фаворитах ходит семиклассник Норм Пармелу, известный отныне как Макаронина Пармелу, прозвище, которое, как они считают, приклеится к нему до скончания этого века, а может, перейдёт и в следующий. Этот самый Норм Пармелу выиграл на пари пятьдесят центов, при свидетелях втянув в обе ноздри макароны с сыром и, высморкнув обратно, благополучно проглотил, ах этот Макаронина Пармелу, который, как многие школьники, принял печальную известность за славу), о том, кто с кем гуляет (если девушку и парня заметят идущими рядом после школы, они предположительно гуляют вместе, если же их застанут держащимися за руки или лижущимися, предположение становится уверенностью), кто выиграет «Суперкубок», (хреновы «Патриоты», «Патриоты Бостона», только они никогда не выигрывают, одни козлы болеют за «Патриотов»).

Все те же, но бесконечно завораживающие темы, которые они не устают перебирать, пока каждый день возвращаются из всё той же школы (верую во единого Бога, Отца Всемогущего), по той же улице (Творца неба и земли), под тем же вечно белёсым октябрьским небом (и жизни будущего века), с теми же друзьями (аминь).

День другой, дерьмо всё то же, эту истину они усвоили крепко-накрепко, и они идут, с наслаждением прислушиваясь к бойкому мотивчику-диско, хотя любят повторять:

«РБПХ: Рок — бог, попса — херня».

Перемены настигнут их неожиданно и без предупреждения, как всегда в таком возрасте: если бы перемены заранее испрашивали у старшеклассников позволения явиться, они просто перестали бы существовать.

Но сегодня они обсуждают ещё и охоту, потому что мистер Кларендон обещал в следующем месяце впервые взять их в «Дыру в стене». Они пробудут там три дня, захватив два учебных (с разрешением от школы проблем не будет, и абсолютно ни к чему лгать о цели путешествия: может, Южный Мэн и урбанизировался, но здесь, в глуши, охота по-прежнему входит в систему образования юной личности, особенно если эта юная личность — мальчик). Они приходят в такой бешеный восторг при одной мысли о том, как будут пробираться сквозь заросли с заряженными ружьями, пока их приятели в родной школе сидят за партами и зубрят, зубрят, зубрят, что даже не замечают, как проходят мимо Академии Дебилов. Умственно отсталые освобождаются почти в то же время, что и обычные ученики, но большинство возвращается из школы с родителями или садится в специальный автобус, выкрашенный не в жёлтый, а в синий цвет, с яркой наклейкой на бампере: поддерживай ДУШЕВНОЕ ЗДОРОВЬЕ, НЕ ТО УБЬЮ.

Когда Генри, Бивер, Джоунси и Пит проходят мимо «Мэри М. Сноу», несколько слабоумных, из тех, что соображают чуть яснее и кому позволено идти домой самостоятельно, всё ещё ковыляют по улице с неизменно удивлённым выражением на круглых физиономиях. Пит и его друзья, как обычно, скользят по ним равнодушными взглядами, в сущности, не замечая. Всего лишь часть пейзажа…

Генри, Джоунси и Пит раскрыв рты слушают Бива, который объясняет, что им придётся спускаться в Ущелье, потому что лучшие олени пасутся именно там, где растут их любимые кусты.

— Мы с отцом видели там кучу оленей, — захлёбывается он. — Целый миллиард!

Расстёгнутая молния на потёртой куртке согласно позвякивает.

Они болтают о том, кто добудет самого большого оленя и в какое место лучше стрелять, чтобы убить с первого выстрела и не причинять лишних страданий. («Правда, отец говорит, что животные страдают не так, как раненые люди, — вставляет Джоунси. — Он сказал, Господь создал их иными, чтобы мы могли охотиться без помех».) Они пересмеиваются, толкаются и спорят о том, кого из них вывернет наизнанку при виде крови, а Академия Дебилов остаётся далеко позади. Впереди же, на их стороне улицы, маячит квадратное здание красного кирпича, где братья Трекер когда-то делали свой скромный бизнес.

— Если кто и блеванёт, так уж не я! — хвастает Бивер. — Да я сто раз видел оленьи кишки, подумаешь, дело! Помню как-то…

— Эй, парни, — возбуждённо перебивает Джоунси, — хотите взглянуть на «киску» Тины Джин Шлоссингер?

— Кто такая Тина Джин Слоппингер? — скучающе осведомляется Пит, хотя уже навострил уши. Увидеть «киску», любую «киску», его заветная мечта: он вечно таскает у отца журналы «Пентхаус» и «Плейбой», которые тот прячет в мастерской, за большим ящиком с инструментами. «Киска» — это тот предмет, который его живо интересует. Правда, от неё он не заводится так, как от голых сисек, наверное, потому, что ещё маленький.

Но «киска» — это и вправду интересно.

— Шлоссингер, — поправляет Джоунси, смеясь. — Шлоссингер, Питецкий. Шлоссингеры живут в двух кварталах от меня и… — Он неожиданно замолкает, поражённый внезапной мыслью. Вопрос, который пришёл ему в голову, требует немедленного ответа, поэтому он дёргает за рукав Генри:

— Слушай, эти Шлоссингеры — евреи или республиканцы?

Теперь очередь Генри смеяться над Джоунси, что он и делает, правда, совсем беззлобно.

— Видишь ли, думаю, что технически возможно быть одновременно и теми, и другими, или… вообще никем.

Генри произносит слово «никем» почти как «никоим», чем и производит неизгладимое впечатление на Пита. До чего же шикарно звучит, мать его!

Он велит себе отныне произносить только «никоим, никоим, никоим»… хотя знает, что обязательно забудет, что он из тех, кто обречён до конца жизни говорить «никем».

— Плюнь на религию и политику, — говорит Генри, всё ещё смеясь. — Если у тебя есть фотка Тины Джин Шлоссингер с голой «киской», я тоже хочу посмотреть.

Бив тем временем явно возбуждается: щёки пылают, глаза блестят, новая зубочистка сменяет прежнюю, не догрызенную и до половины. Молнии на его куртке, той, которую носил старший брат Бивера все четыре года своего увлечения Фонзом[17], позвякивают громче.

— Она блондинка? — спрашивает он. — Блондинка и в высшей школе? Супербомба? С такими сиськами! — Он растопыривает руки перед собственной цыплячьей грудью, и когда Джоунси, улыбаясь, кивает, оборачивается к Питу и громко выпаливает:

— Королева этого года, болван, ясно? Помнишь день встречи выпускников? Там её и выбрали! Её снимок был в газете! Па лодке, вместе с Ричи Гренадо!

— Да, но хреновы «Тигры» продули в тот день игру, а Гренадо сломали нос, — вставляет Генри. — Подумать только, первая в истории школьная команда Дерри удостоилась сыграть с командой класса А из Южного Мэна, и эти олухи…

— Хрен с ними, с «Тиграми», — отмахивается Пит, которого школьный футбол занимает чуть больше ненавистного икса, хоть и ненамного. Главное, теперь он знает, о ком идёт речь, вспоминает газетный снимок девушки, стоящей на украшенной цветами палубе баржи для перевозки целлюлозы, рядом с ведущим игроком «Тигров»: оба в коронах из фольги, улыбаются и машут зрителям. Волосы девушки обрамляют лицо крупными пушистыми волнами, платье без бретелек полуоткрывает грудь.

Впервые в жизни на Пита накатывает настоящая похоть — плотское, кровяное, давящее ощущение, от которого твердеет конец, сохнет во рту и в голове всё мешается. «Киска», конечно, штука интересная, но вот увидеть местную, свою «киску», «киску» знакомой девчонки, королевы бала… куда волнительнее! Это, как выражается кинокритик городских «Новостей» об особо понравившихся фильмах, которые, по его мнению, никак невозможно пропустить, — НАДО! НАДО — и всё тут.

— Где? — спрашивает он Джоунси, уже воображая, как эта самая Тина Джин Шлоссингер ждёт на углу школьный автобус, просто стоит, хихикая с подружками, не имея ни малейшего представления о том, что проходящий мимо мальчишка видел, что у неё под юбкой или джинсами, что волосы на сё «киске» того же цвета, что на голове. — Где это?

— Здесь. — Джоунси показывает на краснокирпичную коробку, когда-то служившую складом братьям Трекер. Стены поросли плющом, но осень была холодной, и почти все листья почернели и засохли. Часть стёкол разбита, а остальные заросли грязью. Каждый раз при виде этого места у Пита мороз идёт по коже, возможно, потому, что взрослые ребята, парни из высшей школы, любят играть в бейсбол на площадке за строением, и некоторых хлебом не корми — дай поиздеваться над младшими, кто знает почему, должно быть, от безысходности будней. Но сейчас не тот случай, поскольку с бейсболом на этот год покончено, и большие парни скорее всего давно уже переместились в Строфорд-парк, где до самого снега играют в американский футбол (как только выпадет снег, они начнут выбивать друг другу мозги старыми хоккейными клюшками, обмотанными изолентой). Нет, беда в том, что в Дерри иногда исчезают дети, Дерри в этом отношении странный городишко, и когда они в самом деле исчезают, оказывается, что в последний раз их видели в заброшенных уголках вроде опустевшего склада братьев Трекер. Никто не говорит вслух об этом неприятном факте, но все знают. Знают и молчат.

Всё же «киска», не какая-то абстрактная «киска» из «Пентхауса», а самая настоящая «муфта» девчонки с соседней улицы… да, тут есть на что посмотреть. Вот это бэмс!

— Братья Трекер? — переспрашивает Генри с откровенным недоверием. Они сами не заметили, как остановились, и сейчас топчутся на тротуаре, недалеко от здания, пока слабоумные с трудом ковыляют по другой стороне улицы. — Не пойми меня не правильно, Джоунси, ты для меня авторитет, клянусь, я тебя уважаю, но чего это вдруг снимку «киски» Тины Джин там валяться?

— Откуда мне знать? — пожимает плечами Джоунси. — Дейви Траск видел и клянётся, что это она.

— Что-то мне не слишком по кайфу туда тащиться, — говорит Бивер. — Конечно, я не прочь увидеть «киску» Тины Джин Слопхенгер…

— Шлоссингер…

— …но это место пустует с тех пор, как мы были в пятом классе.

— Бив…

— …и, бьюсь об заклад, там полно крыс.

— Бив…

Но Бив твёрдо вознамерился выложить всё до конца.

— Крысы разносят бешенство, — говорит он, — и заражают людей.

— Нам ни к чему входить, — объясняет Джоунси, и вся троица с новым интересом взирает на него. — Это, как сказал кто-то, завидев негра-блондина, совершенно новая Африка.

Джоунси, убедившись, что завладел вниманием приятелей, продолжает:

— Дейви сказал, что нужно только обогнуть подъезд. И заглянуть в третье или четвёртое окно. Вроде бы когда-то там был офис Фила и Тони Трекеров. На стене всё ещё висит доска объявлений. И Дейви клянётся, что на этой доске висят только две вещи: карта Новой Англии с маршрутами грузовиков и снимок Тины Джин Шлоссингер с голой «киской».

Они глазеют на него раскрыв рты, но только Пит осмеливается задать вопрос, волнующий всех:

— Она совсем без ничего?

— Нет, — признаётся Джоунси. — Дейви говорит, даже сиськи прикрыты, но она стоит с поднятой юбочкой и без трусов, и всякий может увидеть это ясно, как я — вас.

Пит разочарован тем, что нынешняя королева вечера выпускников не стоит, в чём мать родила, с голым задом, но сообщение о том, что она задрала юбку, воспламеняет всех, подпитывая первобытное, полузапретное представление о том, что такое настоящий секс. В конце концов всякая девушка может задрать юбку, любая девушка.

Теперь даже Генри не до вопросов. Только Бив продолжает допытываться у Джоунси, точно ли им не придётся заходить внутрь. Но компания, сметая всё, как прилив, в едином властном, бессознательном порыве, уже движется в направлении подъездной дороги, бегущей от дальней стороны здания к пустой площадке.

Пит прикончил вторую порцию и, размахнувшись, запустил бутылкой в заросли. Фу-у, наконец-то полегче.

Убедившись, что может идти, он осторожно поднялся, счистил с задницы снег. Кажется, колено не так болит. Похоже, что да. Выглядит ужасно, словно он запрятал под джинсы арбуз, но сверлит не слишком. Всё же он старался идти медленнее, слегка помахивая пакетом. Теперь, когда тихий, но настойчивый голос, твердивший, что он должен глотнуть пива, просто обязан, заткнулся, он даже проникся некоторым сочувствием к женщине и втихаря надеялся, что она не заметила его отсутствия. Он будет тащиться еле-еле, станет массировать колено каждые пять минут (а возможно, поговорит с ним, успокоит, безумная идея, но в конце концов, кроме него, никого тут нет, и это не повредит) и постепенно доберётся до места. А там и пивка выпьет.

Он ни разу не оглянулся на брошенный «скаут», так и не увидел, что на снегу несколько раз выведено крупными буквами ДАДДИТС, не осознал, что сам писал это имя, пока думал о том давнем дне 1978 года.

Один только Генри спросил тогда, с чего вдруг фото девчонки Шлоссингер будет висеть в пустом офисе или пустом грузовом складе, и сейчас Питу пришло в голову, что Генри сделал это потому, что привык играть роль Скептика в их компании. Он и спросил всего один раз, остальные просто поверили, и почему бы нет? Из своих тринадцати лет Пит полжизни верил в Санта Клауса. И кроме того…

Пит остановился у вершины холма, не из-за ноги и не потому, что задохнулся. Просто в мозгу вдруг раздалось тихое жужжание, словно заработал трансформатор. Правда, не беспрерывное, а ритмичное, что-то вроде «бум-бум-бум»… нет, не вдруг, не то чтобы «началось внезапно», звук уже давно существовал, но Пит только сейчас его услышал. Услышал, и в голову тут же полезли дурацкие мысли. Снова одеколон Генри и… Марси. Кто-то по имени Марси. Он не знал никакой Марси, но имя отчего-то застряло в башке, вроде как «Марси, ты мне нужна, иди скорее», или «Чёрт возьми, Марси, неси же бензин!»