Но Дэйв в гробу видал поднимать какие-то дурацкие железные опилки. Он хотел поднимать машины, железнодорожные платформы, может, даже военные транспортные самолеты. Дэйв собирался порезвиться на всю катушку, планету сдвинуть с орбиты.
      Вот супер, так супер!
      У каждого из нас была в создании "Супер-дупер электромагнита" своя роль. Делом Дэйва было его построить. Мое - испытать. Малыш Стиви Кинг, ответ Стратфорда Чаку Ягеру.
      В варианте Дэйва надо было обойтись без этой занюханной батарейки (все равно она уже подсела, еще когда мы ее купили в скобяной лавке, как резонно заметил он), заменив ее настоящим током из стенной розетки. Дэйв срезал провод с лампы, которую кто-то выбросил на свалку с прочим мусором, ободрал изоляцию до самой вилки и обернул свой намагниченный костыль витками голого провода. Потом, сидя на полу нашей кухни, он протянул мне "Супер-дупер электромагнит" и призвал выполнить свою часть работы - воткнуть вилку.
      Я заколебался - надо отдать мне должное, - но маниакальный энтузиазм Дэйва мне было долго не выдержать. Я воткнул вилку. Заметного магнетизма не было, но эта штука вырубила все лампочки, все электроприборы в доме и все лампочки с электроприборами в соседнем доме (где жила на первом этаже девушка моей мечты). Что-то бухнуло в трансформаторной будке на столбе напротив дома, и приехали копы. Мы с Дэйвом провели ужасные полчаса, глядя из окна маминой спальни (единственное, выходившее на улицу - из остальных открывался прекрасный вид на вытоптанный задний двор, где единственным живым существом была собачатина по кличке Руп-Руп). Когда уехали копы, приехал грузовик с монтерами. Человек в шипастых ботинках полез на столб между двумя домами осматривать трансформатор. В любом другом случае это бы полностью поглотило наше внимание, но не в тот день. Тогда мы только думали, будет ли мама нас навещать в приюте для малолетних преступников. В конце концов снова появился свет, и грузовик с монтерами уехал. Нас не схватили, и мы дожили до зари следующего дня. Дэйв решил, что вместо "Супер-дупер электромагнита" можно построить "Супер-дупер глайдер". А мне он пообещал, что первым на нем проедусь я. Классно было бы, правда?
      Глава 11
      Я родился в 1947 году, и у нас телевизора не было аж до пятьдесят восьмого. Первая передача, которую я помню, это был "Робот-монстр" - фильм, где мужик, одетый в костюм обезьяны с аквариумом на голове - Ро-Мэн его звали, - мотался по свету, стараясь убить последних выживших в ядерной войне. Для меня это было искусство самой высокой пробы.
      Еще я смотрел "Дорожный патруль" с Бродериком Кроуфордом в роли бесстрашного Дэна Мэтьюза и "Шаг вовне" с Джоном Нейландом - обладателем самых страшных в мире глаз. Были еще "Шайены" и "Морской охотник", "Твой хит-парад" и "Энни Оукли", был Томми Реттинг, первый из многочисленных друзей Лэсси, Джок Махони в роли "Одинокого всадника" и Энди Девот!, своим непривычным высоким голосом орущий: "Эй, подожди меня, Дикий Билл!" Целый мир увлекательных приключений, упакованный в черно-белый прямоугольник с диагональю четырнадцать дюймов, спонсируемый фирмами, названия которых до сих пор звучат для меня музыкой. Я любил этот мир.
      Но телевидение пришло в дом Кингов относительно поздно, и я этому рад. Если подумать, я принадлежу к весьма избранной группе: последней горсточке американских писателей, научившихся читать и писать раньше, чем глотать ежедневную порцию видеочуши. Может, это и не важно. И все-таки если хочешь быть писателем, то не самый худший вариант - ободрать шнур телевизора, намотать его на стальной костыль и ткнуть вилку в розетку - посмотреть, что и где вылетит.
      Это так, к слову.
      Глава 12
      В конце пятидесятых некто Форрест Дж. Аккерман, литературный агент и сумасшедший собиратель всяческой научной фантастики, изменил жизнь тысяч ребятишек - мою в том числе, - когда стал выпускать журнал "Знаменитые монстры Фильмландии". Спросите об этом журнале любого, кто имел отношение к любым фэнтези - ужастикам - научной фантастике за последние тридцать лет, и вам в ответ мелькнет улыбка, зазвучит смех, заискрятся глаза и польется поток ярких воспоминаний. Гарантирую.
      Где-то году в шестидесятом Форри (иногда называвший себя Аккермонстр) породил недолго проживший, но интересный журнал "Космонавт", где рецензировались научно-фантастические фильмы. В том же шестидесятом я послал в этот журнал рассказ. Насколько я помню, это был первый рассказ, который я послал для публикации. Названия не помню, но тогда я был еще в Ро-Мэновском периоде своего развития, и этот рассказ был наверняка многим обязан обезьяне-убийце с аквариумом на голове.
      Рассказ не был принят, но Форри его сохранил. (Форри все сохраняет, что может подтвердить любой, кто был хоть раз у него дома.) Примерно через двадцать лет, когда я раздавал автографы в книжном магазине в Лос-Анджелесе, Форри стал в очередь.., с моим рассказом, напечатанным через один интервал на давно почившей пишущей машинке "Ройял", которую мне мама подарила на одиннадцатилетие. Он хотел, чтобы я ему эту книгу надписал, и я, кажется, так и сделал, хотя сам эпизод был таким сюрреалистичным, что точно не помню. Призраки прошлого? Это вы мне говорите?!
      Глава 13
      Первый рассказ, который я действительно напечатал, появился в журнале фантастики и ужасов Майка Гаррета в Бирмингеме, штат Алабама (Майк все еще крутится в этом бизнесе). Эту новеллу он напечатал под заглавием "В полумире ужаса", но мое мне все равно нравится больше. Знаете какое? "Я - малолетний грабитель могил"! Супер-дупер!
      Глава 14
      Первая оригинальная идея рассказа (думаю, первую идею всегда запоминаешь) пришла ко мне к концу восьмилетнего периода благоденствия под правлением Айка. Я сидел на кухне нашего дома в Дерхеме, штат Мэн, и смотрел, как мама наклеивает в книжечку зеленые "талоны счастья". (Более яркую историю о талонах см. "Клуб лжецов".) Наша семейная троица вернулась в штат Мэн, чтобы мама могла присматривать за родителями в их преклонные года. Бабуле было под восемьдесят, была она жирной гипертоничкой, почти слепой. Дедуле было восемьдесят два, иссохший, мрачный, он иногда разражался утиным кряканьем, которое могла понять только мама. Она дедулю называла "Батяня".
      Мамины сестры отдали ей эту работу, надеясь, наверное, одним выстрелом убить двух зайцев: престарелые родители получают уход любящей дочери у родного очага, а заодно решается Проблема Рут. Она больше не будет мотаться, воспитывая двух мальчишек, из Индианы в Висконсин и Коннектикут, то выпекая пирожки в пять утра, то прессуя белье в прачечной, где жара была градусов сорок пять летом и десятник раздавал солевые пилюли каждый полдень от июля до середина сентября.
      Думаю, эта новая работа ей не нравилась. Вышло так, что сестры, желая о ней позаботиться, превратили нашу самостоятельную, веселую и чуть взбалмошную мать в издольщика, живущего почти без наличных. Денег, которые присылали сестры, хватало на еду, но больше почти ни на что. Для нас они присылали коробки с одеждой. К концу каждого лета дядя Клеит и тетя Элла (кажется, они вообще не были нашими родственниками) привозили ящик овощных консервов. Дом, в котором мы жили, принадлежал тете Этелин и дяде Орену. И мама, оказавшись здесь, отсюда уже не выбралась. Когда старики умерли, она нашла другую работу, но жила в том же доме, пока не умерла от рака. Когда она покидала Дерхем в последний раз - последние месяцы ее болезни за ней ухаживали Дэвид и его жена Линда, - мне кажется, она была более чем готова пуститься в путь.
      Глава 15
      Давайте проясним одну вещь прямо сейчас, о'кей? Нет на свете Свалки Идей, нет Центрального Хранилища, нет Острова Погибших Бестселлеров. Хорошие идеи рассказов приходят в буквальном смысле ниоткуда, падают прямо на голову с ясного неба: две совершенно отдельные мысли сцепляются вместе, и под солнцем возникает что-то новое. Ваша работа не искать эти идеи, а узнать их, когда они появятся.
      В тот день, когда ко мне приплыла эта идея - самая первая из хороших, мама заметила, что ей нужно еще шесть книжек талонов, чтобы получить лампу, которую она хочет подарить сестре Молли на Рождество, и, кажется, она не успеет вовремя.
      - Ладно, тогда это будет ей на день рождения, - сказала мама. - Эти противные бумажки - всегда кажется, что их много, пока их а книжку не подклеишь.
      Она скосила глаза и высунула язык. Я заметил, что он у нее позеленел от подклеивания талонов. Мне пришла мысль, как хорошо было бы самим делать эти проклятые талоны у себя в подвале, и в тот же миг родился рассказ "Талоны счастья". При виде зеленого маминого языка тут же родилась мысль о подделке счастливых талонов.
      Героем рассказа был классический Типичный Недотепа - хмырь по имени Роджер, который уже отсидел два раза за подделку банкнотов. Еще раз, и он станет трижды неудачником. И он вместо денег решил подделывать "счастливые талоны".., только, как выяснилось, структура этих талонов была так идиотски проста, что даже подделкой это не назовешь; он делал груды натуральных изделий. В смешной сцене - наверное, первой по-настоящему профессиональной из всех, что были мной написаны - Роджер со старухой-матушкой сидят в гостиной своего дома, копаясь в каталоге "Счастливых талонов", а внизу шлепает пресс, выдавая эти торговые талоны лист за листом.
      - Господи ты мой Боже! - говорит мать. - Если верить объявлению, Роджер, то по счастливым талонам можно получить что угодно - только скажи им, чего ты хочешь, а они посчитают, сколько тебе надо на это книжек талонов. Слушай, шесть-семь миллионов книжек - и у нас будет дом в пригороде на "счастливые талоны"!
      Но Роджер обнаруживает, что хотя талоны отличные, клей у них дефектный. Если их лизнуть и налепить в книжку, то все нормально, но если пропустить через механическую лизалку, розовые талоны становятся синими. В конце рассказа Роджер стоит в подвале перед зеркалом. За ним на столе свалены примерно девяносто книжек талонов, каждая заполнена талонами, облизанными лично. У героя губы розовые. Он высовывает язык - тот еще розовее. И даже зубы порозовели. Мать радостно кричит вниз, что она только что дозвонилась до Национального Центра выкупа счастливых талонов в Терре-Хотс, и ей сказала тамошняя леди, что прекрасный тюдоровский особняк в Уэстоне обойдется всего лишь в одиннадцать миллионов шестьсот тысяч книжек счастливых талонов.
      - Отлично, мама, - отвечает Роджер. Он еще секунду глядит на себя в зеркало - розовые губы и потухшие глаза, потом медленно поворачивается к столу. За ним весь пол подвала уставлен корзинами с миллиардами свежих счастливых талонов. Наш герой медленно открывает чистую книгу талонов, начинает облизывать листы и лепить их в книжку. "Всего одиннадцать миллионов пятьсот девяносто тысяч книжек осталось, и у мамы будет этот тюдоровский дом", - думает он, и рассказ на этом кончается.
      В рассказе было много проколов (самый большой, наверное, в том, что Роджер мог просто начать все сначала с новым клеем), но он был живой, по-настоящему оригинальный, и я знал, что написал хорошую вещь. После долгого изучения рынка по потрепанному экземпляру "Райтерз дайджест" я отослал "Талоны счастья" в "Хичкок мистери мэгэзин". Рукопись вернулась через неделю с приложенным бланком отказа. На бланке был узнаваемый профиль Альфреда Хичкока, нарисованный красными чернилами, и пожелание удачи в пристраивании рассказа. Внизу была приписка без подписи - единственное личное послание, которое я получил от "Мистери мэгэзин" за восемь лет регулярной посылки рукописей. Сей постскриптум гласил: "Не сшивайте рукописи степлером. Пользуйтесь скрепками". Совет довольно прохладный, как мне тогда подумалось, но в своем роде очень полезный. С тех пор я никогда не сшивал рукописи.
      Глава 16
      Моя комната в нашем дерхемском доме была наверху, под скатами крыши. Ночью я лежал в постели под скатом - если бы я сел, мог бы отлично стукнуться головой - и читал при свете лампы на гибкой стойке, которая отбрасывала на потолок причудливую тень в виде боа-констриктора. Иногда в доме бывало тихо, только вздыхала печка и бегали крысы на чердаке, иногда бабка час или больше орала ночью, чтобы посмотрели, как там Дик, а то его, кажись, не покормили. Дик - конь, который был у нее в годы учительства - уже лет сорок как околел. Под другим скатом крыши у меня стоял письменный стол, старая машинка "Ройял" и примерно сотня книг в бумажной обложке - в основном научная фантастика, выстроенная вдоль плинтуса. На столе находилась Библия - награда за выученные стихи в Обществе молодых методистов, и проигрыватель "Вебкор" с автоматической сменой пластинок и диском, покрытым мягким зеленым бархатом. Я на нем крутил свои пластинки - в основном сорокапятки: Элвис. Чак Берри, Фредди Кэннон и Фэтс Домино. Фэтса я любил: он понимал, как исполнять рок, и было понятно, что он сам от этого ловит кайф.
      Получив листок с отказом от Хичкока, я забил гвоздь в стену под "Вебкором", написал на листке "Талоны счастья" и нацепил на гвоздь. Потом сел на кровать и стал слушать, как Фэтс поет "Я готов". На самом деле мне было вполне хорошо. Когда ты еще слишком молод, чтобы бриться, оптимизм - вполне естественная реакция на неудачу;
      Когда мне уже было четырнадцать (и я брился два раза в неделю, надо или не надо), гвоздь в стене перестал выдерживать вес листков отказа. Заменив гвоздик плотницким костылем, я продолжал писать. К шестнадцати я стал получать отказы с приписками от руки несколько более ободрительными, чем совет забросить степлер и начать использовать скрепки. Первая такая записка пришла от Алгиса Бадриса, тогдашнего редактора "Фэнтези энд сайенс фикшн". Он прочел мой рассказ "Ночь тигра" (как я думаю, вдохновленный тем эпизодом из "Беглецов", когда доктор Ричард Кимбл работает уборщиком клеток то ли в цирке, то ли в зоопарке) и написал: "Хорошо. Нам не подойдет, но хорошо. У вас есть талант. Присылайте еще".
      Четыре короткие фразы, написанные авторучкой, оставлявшей неровные кляксы, озарили зиму отчаяния моих шестнадцати лет. Лет через десять, уже продав пару романов, я обнаружил "Ночь тигра" в коробке со старыми рукописями и решил, что это по-прежнему отличный рассказ, хотя написан человеком, который еще только учится ремеслу. Я его переписал и послал ради интереса в тот же "Фэнтези энд сайенс фикшн". На этот раз его купили. Я заметил такую вещь: если ты добился какого-то успеха, журналы куда реже пишут "Нам не подойдет".
      Глава 17
      Брат мой, хотя и был на год моложе своих одноклассников, в школе скучал. Частично из-за высокого интеллекта, быть может - у Дэйва ай-кью где-то 150-160, но я думаю, что из-за своей беспокойной натуры. Для Дэйва школа была просто недостаточно "супер-дупер" - не было в ней "вау'", не было прикола, не было кайфа. И он решил эту проблему, по крайней мере временно, создав газету, которую назвал "Горчичник Дэйва".
      Редакция "Горчичника" располагалась в теснинах нашего подвала, на земляном полу, среди каменных стен, покрытых паутиной, к северу от печи и к востоку от погреба, где хранились неиссякаемые овощные и мясные консервы Клейта и Эллы. "Горчичник" получился странной комбинацией семейной стенгазеты и городского вестника, выходящего два раза в месяц. Иногда даже раз в месяц, если Дэйв отвлекался на другие интересы (варка кленового сиропа, изготовление сидра, строительство ракет, переделка автомобиля - долго перечислять), и тогда бывали шутки, которые до меня не доходили, - вроде того, что Дэйв на этот раз что-то долго лепит "Горчичник", или что Дэйва не надо трогать - он там в подвале "Горчичник" ставит.
      Шутки шутками, а тираж постепенно вырос с пяти экземпляров (проданных в основном близким родственникам) чуть ли не до пятидесяти - шестидесяти, которые уже расходились по родственникам, соседям и родственникам соседей (население Дерхема в 1962 году было около десяти тысяч), с нетерпением ожидавшим следующего номера. Типичный выпуск газеты извещал общественность, как заживает сломанная нога у Чарли Харрингтона, какой приглашенный проповедник будет (возможно) выступать в Вест-Дерхемской Методистской церкви, сколько воды натаскали кинговские мальчишки из городского водопровода, чтобы не дать засохнуть колодцу за домом (все равно эта дыра засыхала каждое проклятое лето, сколько бы воды мы ни перли), кто приезжал к Браунам или Холлам, живущим на той стороне Методист-корнер, и к кому летом могут приехать родственники. Дэйв вставлял еще спортивные новости, словесные головоломки, прогнозы погоды ("Очень сухо, но фермер Гарольд Дэвис говорит, что если в августе не будет по крайней мере одного приличного дождя, он согласен поцеловать свинью под хвост"), рецепты, повесть с продолжением (ее написал я) и отдел "Шутки и юмор Дэйва", среди которых попадались вот такие:
      Стен: Когда садовник бывает цветком?
      Джен: Когда он не за будкой.
      Или:
      1-й битник: Как ты попал в Карнеги-Холл?
      2-й битник: С усилием, парень, с усилием!
      В первый год издания печать в "Горчичнике" была лиловой - эти выпуски делались на плоской доске желе, которая называется гектограф. Мой брат быстро сообразил, что возиться с гектографом - это геморрой. Еще пацаном в коротких штанишках Дэйв терпеть не мог проволочек. Когда Милт, мамин кавалер ("Более обаятелен, чем умен", - сказала о нем мама через пару месяцев после того, как его бросила), застревал перед светофором, Дэйв перегибался с заднего сиденья и вопил: "Дави ты их, дядя Милт! Дави!"
      Дэйв из себя выходил от нетерпения, ожидая, пока гектограф "восстановится" между страницами (во время "восстановления" чернила впитывались в желе и зависали неясной мембраной, кал призрак морской коровы). И еще мы рвались включить в газету фотографии. Дэйв отлично их снимал, и в свои шестнадцать он их и проявлять умел. В чулане он выгородил себе темную комнату, и из этого тесного гроба, воняющего химией, выходили фотографии, поражающие ясностью и композицией (фото на обложке "Регуляторов", где я стою с номером журнала, в котором впервые напечатан мой рассказ, снято Дэйвом старым "Кодаком" и проявлено в той самой темной комнате).
      А кроме этих бед, на плоской поверхности желе гектографа имели привычку расцветать и благоденствовать странные споровидные колонии, которым нравилась затхлая атмосфера подвала, как бы мы тщательно ни закрывали это старье, как только кончались работы по печати. И то, что имело вполне ординарный вид в понедельник, в пятницу вечером было как из ужастиков Г.П. Лавкрафта.
      Дэйв нашел в Брунсвике, куда мы ходили в школу, старый ротапринт на продажу. Он даже работал едва-едва. Надо было напечатать экземпляр на трафарете (их можно было купить в местном писчебумажном магазине по девятнадцать центов за штуку) - мой брат эту работу называл "вырезанием трафарета", и это обычно бывало моей работой, потому что я меньше делал опечаток. Потом шаблон ставили на ротатор, мазали самыми вонючими и густыми в мире чернилами, и вперед - крути, сынок, пока руки не отвалятся. Мы теперь за два вечера делали то, на что на гектографе уходила неделя, и хотя ротапринт был грязен, все же у него не было такого вида, будто на нем расцветают микробы смертельных болезней. "Горчичник Дэйва" вошел в свой краткий золотой век.
      Глава 18
      Процесс печати меня не очень интересовал и не очень интересовали тайны проявления и печатания фотографий. Мне было плевать на установку на старую машину коробки передач Херста, на изготовление сидра, на поиск рецепта горючего, которое сможет поднять ракету в стратосферу (обычно она не долетала даже до крыши). Между пятьдесят восьмым и шестьдесят шестым меня одно интересовало - кинофильмы.
      На переломе от пятидесятых к шестидесятым в нашей округе было только два кинотеатра, и оба в Льюистоне. "Эмпайр" был кинотеатром первого экрана, где шли диснеевские мультики, библейские эпосы и мюзиклы, в которых широкоэкранное собрание чистой публики занималось танцами и пением. Я и на них ходил, если было кому меня подвезти (в конце концов любое кино - кино), но нравились они мне не очень. Они были до тоски целостными. Предсказуемыми. Глядя "Родительскую ловушку", я все надеялся, что Хейли Милз налетит на Вика Морроу из "Джунглей классной доски". Это бы малость оживило действие - нет, честно. Я чувствовал, что один взгляд на выкидной нож Вика и его глаза-буравчики представит мелкие домашние проблемы Хейли в подобающем масштабе. А дома в постели под своей крышей, под шум ветра в деревьях и крысиную побежку на чердаке, мне грезились не Дебби Рейнольдс в роли Тэмми, не Сандра Ди в роди Гиджет, но Иветта Викерс из "Нападения гигантских пиявок" или Луана Андерс из "Безумия-13". К черту милое, к черту воодушевляющее, к черту Белоснежку с ее семью занюханными гномами. В тринадцать лет мне нужны были чудовища, пожирающие целый город, радиоактивные трупы, выходящие из океана и поедающие серфингистов, девки в черных лифчиках, похожие на шоферских подстилок.
      Фильмы ужасов, фантастические фильмы, фильмы о рыскающих бандах подростков, фильмы про отчаянных ребят на мотоциклах - вот что взводило меня до предела. И это все можно было найти не в "Эмпайре" на верхнем конце Лисбон-стрит, а в "Ритце", в нижнем конце, среди ссудных лавок неподалеку от магазина одежды "Луи", где я в 1964 году впервые купил себе приличные ботинки. От "Ритца" до моего дома было четырнадцать миль, и я почти каждый уик-энд голосовал на этой дороге с пятьдесят восьмого по шестьдесят шестой год, когда получил наконец водительские права. Иногда я ездил со своим приятелем Крисом Чесли, иногда один, но если я не болел или не был слишком уж занят, то ездил всегда. Это в "Ритце" я посмотрел "Замужем за монстром из галактики" с Томом Тайроном, "Призраков" с Клер Блум и Джулией Харис, "Диких ангелов" с Питером Фонда и Нэнси Синатрой. Я видел, как Оливия де Хэвилленд самодельными ножами выкалывала глаза Джеймсу Каану в "Леди в клетке", видел, как встает из мертвых Джозеф Коттен в "Тише.., тише, милая Шарлотта!", и глядел, затаив дыхание (но абсолютно без похотливого интереса), вылезет ли Аллисон Хейес из одежды в фильме "Нападение пятидесятифутовой женщины". Да, в "Ритце" были доступны лучшие наслаждения жизни.., или могли быть доступны - если сидеть в третьем ряду, смотреть внимательно и не сморгнуть в самый важный момент.
      Мы с Крисом любили почти все фильмы ужасов, но самыми любимыми были у нас те фильмы "Америкен интернешнл", поставленные в основном Роджером Корманом, где названия были содраны у Эдгара По. Нельзя сказать, что они были поставлены по Эдгару По, потому что со стихами и прозой Эдгара По у них мало что было общего ("Ворон" был поставлен как комедия. Я не шучу). Но все же лучшие из них - "Дом с привидениями", "Червь-Победитель", "Маска Красной Смерти" - доходили до галлюцинаторной странности, и в этом была их прелесть. У нас с Крисом было свое название для этих фильмов, такое, которое выводило их в отдельный жанр. Есть вестерны, есть любовные фильмы, есть военные фильмы.., а есть эдгарпошные.
      - Пойдешь ловить машину в субботу? - спрашивал меня Крис. - В "Ритц"?
      - А что там? - спрашивал я.
      - Одна про мотоциклистов и одна эдгарпошная, - отвечал он. Я говорил, конечно - комбинация отличная. Брюс Дерн звереет на мотоцикле, а потом Винсент Прайс звереет в замке с призраками, нависшем на скале над пустынным морем. Чего еще человеку желать? Если повезет, можешь еще увидеть, как бродит Хейзел Курт в кружевной ночной рубашке.
      Из всех эдгарпошных фильмов нас с Крисом сильнее всего зацепил "Колодец и маятник". По сценарию Ричарда Мейтсона, широкоэкранный и цветной (цветные ужастики в шестьдесят первом были еще редкостью), "Колодец" набрал кучу стандартных готических ингредиентов и переварил их в нечто особенное. Может, это был последний по-настоящему великий студийный ужастик до того, как появилась жуть до чего страшная "Ночь живых мертвецов" Джорджа Ромеро и переменила все и навсегда (кое-что к лучшему, а в основном - к худшему). Лучшая сцена, от которой мы с Крисом примерзали к сиденьям, была та, где Джон Керр разбивает стену замка и обнаруживает труп сестры, которую явно похоронили заживо. Никогда мне не забыть лицо трупа крупным планом, снятое через красный светофильтр и искажающие линзы, вытягивающие лицо в страшном безмолвном крике.
      На долгом пути домой (если не подворачивалось попутки, приходилось, бывало, идти пешком мили четыре-пять и приходить затемно) мне пришла в голову гениальная мысль: я напишу по "Колодцу и маятнику" книгу! Романизирую его, как романизировало издательство "Монарх бук" такую бессмертную классику, как "Джек-Потрошитель", "Карго" и "Конга". Но я не просто напишу этот шедевр, я его напечатаю на нашем ротапринте в подвале, а экземпляры распродам в школе! Ура! Даешь!
      Задумано - сделано. Работая тщательно и продуманно, за что впоследствии меня будут хвалить критики, я через два дня представил "литературную версию" "Колодца и маятника", составленную прямо на трафаретах, с которых предстояло печатать. Хотя ни один экземпляр этого шедевра не сохранился (насколько мне известно), помнится мне, что в нем было восемь страниц через один интервал и с минимальными абзацными отступами (не будем забывать, что каждый трафарет стоил целых девятнадцать центов). Страницы я печатал на обеих сторонах, как в настоящей книге, и добавил к ним еще титульный лист, а на нем нарисовал подобие маятника, с которого сыпались кляксы - я надеялся, что они похожи на кровь. В последний момент я сообразил, что забыл указать издательство. После получасовых приятных раздумий я в правом верхнем углу написал: Издательство ОВК. ОВК - это значило "Очень Важные Книги".
      Отшлепал я сорок экземпляров в блаженном неведении, что нарушаю все законы о плагиате и авторских правах, существующие в мировой истории. У меня была одна мысль: сколько денег я заработаю, если мой рассказ в школе пойдет. Трафареты мне обошлись в доллар семьдесят один цент (тратить целый трафарет на титульный лист - это совершенно безобразное расточительство, но мне пришлось признать с неохотой, что внешний вид должен быть как надо. От этого старого правила никуда не денешься), бумага встала еще в пару двадцатицентовиков, скобки для степлера - бесплатно, потому что позаимствованы у старшего брата. (Рукописи, которые рассылаешь по журналам, можно сцеплять скрепками, но тут книга, это вам не жук начихал.) Подумав еще, я поставил на первую книгу Издательства ОВК - "Колодец и маятник", сочинение Стивена Кинга, цену в четвертак за экземпляр. Я подумал, что если продам их десять (мама купит один, чтобы дать почин, тут на нее можно рассчитывать), тогда получается два, пятьдесят. Прибыль где-то около сорока центов, а этого хватит на очередную образовательную поездку в "Ритц". Если продам на два больше, будет еще на большой пакет попкорна и на колу.
      "Колодец и маятник" оказался моим первым бестселлером. Весь тираж я отнес в школу в собственном портфеле (я тогда уже был в восьмом классе недавно построенной средней школы Дерхема) и к полудню продал две дюжины. К концу большой перемены, когда прошел слух о замурованной в стене женщине ("Они в ужасе уставились на содранные до костей пальцы - им виделось, как отчаянно рвалась она в стену в последний свой час"), я уже продал три дюжины. Уже мелочь на девять долларов оттягивала дно моего портфеля, а душа парила в мечте, не в силах поверить в такое вознесение в недоступный ранее мир богатства. Слишком это казалось хорошо, чтобы быть взаправду.
      Так и вышло. Когда в два часа кончились уроки, меня позвали в кабинет директора, где мне сказали, что школу нельзя превращать в торжище, особенно, подчеркнула мисс Хислер, чтобы продавать такую дрянь, как "Колодец и маятник". Такое отношение с ее стороны не очень меня удивило. Мисс Хислер была моей учительницей в прежней школе на Методист-корнер, где я учился в пятом и шестом классе. Она тогда меня поймала за чтением достаточно примитивного романа, с драками подростковых банд ("Эмбой Дьюкс" Ирвинга Шульмана) и отобрала книжку. Сейчас снова то же самое, и я уже себя обругал за то, что не предусмотрел такого исхода. В те дни человека, который совершил идиотский поступок, называли лопухом. Я лопухнул отличное дело.
      - Чего я не понимаю, Стиви, - произнесла она, - так это зачем ты пишешь такую ерунду. У тебя есть способности. Зачем ты тратишь их напрасно?
      Она свернула ОВК No1 и ткнула ею в мою сторону, как человек тыкает газетой в собаку, сделавшую лужу на ковер. Она ждала моего ответа - надо отдать ей должное, вопрос был не совсем риторическим, - но ответа у меня не было. Мне было стыдно. Мне предстояло прожить еще много лет - слишком много, как я думаю, - стыдясь того, что я пишу. Кажется, только к сорока я сообразил, что почти каждый автор беллетристики, опубликовавший в своей жизни хоть строчку, кем-нибудь да был обвинен, что свой Богом данный талант растрачивает на ерунду. Если пишешь (книги, или картины, или лепишь, или поешь - все равно), кто-нибудь обязательно попытается тебе внушить чувство стыда за это. Я не философствую - я просто констатирую факт.
      Мисс Хислер велела мне раздать всем деньги обратно. Я это сделал без возражений, даже тем ребятам (рад сообщить, что их было немало), которые хотели оставить себе экземпляр ОВК No1. В общем, на этом предприятии я потерпел убыток, но когда настали летние каникулы, напечатал четыре дюжины экземпляров нового рассказа, "Вторжение со звезд", и распродал все, кроме четырех-пяти. Наверное, это значит, что я остался в выигрыше, по крайней мере финансовом. Но в глубине души мне по-прежнему было стыдно. И все слышался голос мисс Хислер, вопрошавший, зачем мне растрачивать свой талант, зачем растрачивать свое время, зачем писать ерунду.
      Глава 19
      Писать сериал для "Горчичника Дэйва" было отлично, но прочие журналистские обязанности меня утомляли. И все же я работал на какую-никакую, а газету, весть об этом разошлась, и в последнем классе Лисбонской школы я стал редактором нашей школьной газеты - "Барабана". Не могу вспомнить, чтобы у меня тогда был выбор; кажется, меня просто назначили. У моего заместителя Дэнни Эдмонда интереса к газете было еще меньше, чем у меня. Дэнни просто нравилось, что наша комната No 4, где мы работали, была рядом с женским туалетом.