Темная Башня (№2) - Извлечение троих

Роланд подставил лицо лучам солнца, закрыл глаза и улыбнулся. Потом доел мясо.

И подумал еще: Замечательно. Я теперь человек без еды, на руке без двух пальцев и без одного на ноге; стрелок — при патронах, которые могут и вовсе не выстрелить; у меня заражение крови после укуса какой-то дряни и у меня нет лекарств. Если мне повезет, то воды хватит на день. Может быть, я сумею пройти около дюжины миль, если выложусь до конца. Короче, мне скоро абзац.

Куда идти? Пришел он с востока; но на запад дороги нет, если только ты не спаситель и не святой. Остается — на север или на юг.

На север.

Так подсказывало ему сердце. Без вопросов.

На север.

Стрелок пошел.

4

Он шел уже три часа. Дважды он падал и во второй раз уже и не думал, что сможет подняться. Но набежала волна. Достаточно близко, чтобы заставить его вспомнить о револьверах, и он поднялся, сам не зная как. Ноги дрожали под ним, как ходули.

По примерным его подсчетам, за эти три часа стрелок одолел около четырех миль. Солнце уже припекало, но все-таки не настолько сильно, чтобы так трещала голова и пот ручьями стекал по лицу. С моря дул ветер, но опять же — вряд ли такой легкий бриз может вызвать приступы дрожи, озноб, который время от времени пробирал стрелка, и тело его покрывалось гусиной кожей, а губы стучали.

Лихорадка, стрелок, — подхихикивал человек в черном. — Все, что осталось еще в тебе, сгорает в огне.

Красные полосы заражения стали отчетливее; продвинулись от запястья вверх по руке — почти до локтя.

Он прошел еще милю и выпил остатки воды. Пустой бурдюк обвязал вокруг пояса. Обнообразный пейзаж вызывал неприятные чувства. Справа — море, слева — горы, под сапогами — серый песок вперемешку с ракушками. Волны бились о берег. Стрелок поискал глазами омарообразных чудищ, но не увидел ни одного. Он шел из ниоткуда в никуда, человек из другого времени, который, похоже, скоро дойдет до бессмысленного конца.

Незадолго перед полуднем он снова упал и понял, что на этот раз ему уже не подняться. Значит, здесь он умрет. На этом месте. Вот и конец.

Приподнявшись на четвереньках, он поднял голову, как боксер в гроги… и впереди на расстоянии, может быть, мили, может быть, трех (ему было трудно определить расстояние на безликой, лишенной всяческих ориентиров местности, когда тело горит в лихорадке и все плывет перед глазами) увидел что-то новенькое. Необычное. Вертикально стоящее на берегу.

Что это? (Три)

Впрочем, не важно. (Три — вот число твоей судьбы)

Стрелок сумел снова подняться на ноги. Прохрипел что-то нечленораздельное, молитву, которую слышали только парящие птицы (С какой радостью они выклюют у меня глаза, — подумал он мимоходом, — такая лакомая добыча!), и пошел вперед, еще сильнее пошатываясь, оставляя за собою извивающийся петлями след.

Стрелок шел, не сводя глаз с этой штуки впереди. Когда волосы падали на глаза, он откидывал их со лба. Непонятная штуковина как будто и не становилась ближе. Солнце поднялось до высшей точки и зависло в зените надолго. Что-то уж слишком надолго. Роланд представил, что он снова в пустыне, как раз между последней землянкою поселенца (нет музыкальней еды, чем больше сожрешь, тем звончей перданешь) и дорожною станцией, где мальчик (ваш Исаак) ждал, когда он придет.

Ноги его подкосились, выпрямились, подкосились и выпрямились опять, а когда волосы снова упали ему на глаза, стрелок даже не стал убирать их — у него не было сил. Он лишь смотрел на предмет впереди, который теперь отбрасывал на песок небольшую тень, и продолжал шагать.

Сейчас, даже при разыгравшейся лихорадке, он уже разглядел, что это такое.

Дверь.

Когда до двери осталось не более четверти мили, ноги Роланда опять подкосились, и на этот раз выпрямить их он не смог. Он упал, прокарябав правой рукою по песку с ракушками. Обрубки пальцев пронзила боль — падая, он сорвал поджившие струпья, и они снова закровоточили.

Не имея сил встать, он пополз. В ушах гремел шорох волн Западного моря, то оглушая, то затихая на миг. Он полз, оталкиваясь колнями и локтями, оставляя вдавленный след в песке чуть выше линии прилива, обозначенной изгибом буро— зеленых водорослей. Должно быть, ветер все еще дует — должен дуть, потому что по телу его все так же бежали мурашки озноба, — но стрелок слышал только свое дыхание, сухими хрипами вырывающееся из горла.

Дверь стала ближе.

Еще.

Еще.

Наконеч, около трех часов пополудни этого долгого бредового дня, когда тень по левую руку уже начала удлиняться, он добрался до непонятной двери, присел рядом на корточки и устало уставился на нее.

Дверь высотою в шесть с половиной футов была сделана вроде бы из какого-то твердового дерева, хотя ближайшаяя роща таких деревьев осталась за семь сотен миль, если не больше, отсюда. Судя по виду, дверная ручка была из золота. На ней — филигранная гравировка. Стрелок долго смотрел на узор и наконец узнал: ухмыляющаяся морда бабуина.

Замочной скважины не было. Ни под ручкою, ни над ней.

Зато были петли, хотя сама дверь ни к чему не крепилась. Или просто так кажется, — подумал стрелок. — Здесь какая-то тайна, быть может, чудеснейшая из чудесных, но имеет ли это значение? Ты умираешь. Собственная твоя тайна — единственная, действительно что-то значащая в конце для любого мужчины, для любой женщины — уже на подходе.

И все-равно, это как будто имело значения.

Эта дверь. Дверь, где в принципе не может быть никаких дверей. Она просто стояла на сером песке футах в двадцати от линии прилива, с виду — такая же вечная, как и само море. Теперь, когда солнце клонилась к западу, ее густая косая тень протянулась к востоку.

На расстоянии примерно двух третьих от земли на двери чернели буквы. Одно только слово на Высоком Слоге: УЗНИК (Демон его осаждает. Имя демону — ГЕРОИН.)

Внезапно стрелок различил какое-то приглушенное гудение. Сперва он подумал, что это ветер или просто от лихорадки шумит в ушах, но постепенно он пришел к выводу, что это низкий гул моторов… и что идет он откуда-то из-за двери.

Вот и открой ее. Она же не заперта. И ты это знаешь.

Но вместо того, чтобы открыть эту дверь, он неловко поднялся на ноги и обошел вокруг, чтобы взглянуть на нее с другой стороны.

Но никакой другой стороны просто не было.

Только темно серый песок, протянувшийся насколько хватало глаз. Только волны, ракушки, полоса прилива, его собственные следы — отпечатки подошв и ямки, продавленные локтями. Он еще раз внимательнее пригляделся к тому месту, где была дверь, и в изумлении распахнул глаза: двери не было, но тень от нее была.

Он приподнял было правую руку — как же медленно он учился тому, что отныне на месте ее всегда будет левая! — уронил ее, поднял левую и вытянул ее вперед, ожидая наткнуться на плотное препятствие.

Если я к ней прикоснусь, я постучу в пустоту, — подумал он. — Забавное будет занятие перед смертью!

Его рука прошла через воздух в том месте, где должна была быть — даже если она невидимая — дверь.

Так что не по чему постучать.

И гул моторов — если это действительно гул моторов — затих. Остались лишь волны, и ветер, и тошнотворный шум в голове.

Стрелок неторопливо вернулся обратно, на ту сторону двери, которой не было, уже решив про себя, что уже начались глюки и это лишь первый шаг…

Он встал как вкопаный.

Только что он смотрел на запад и видел лишь неизменные серые волны, накатывающие на берег, и вот взгляд его уперся в толщу двери. Теперь он явственно увидел замок, тоже — как будто из золота. Защелка торчала обрубком металлического языка. Роланд чуть-чуть повернул голову к северу, и дверь исчезла. Вернул голову на место, и дверь появилась опять. И даже не появилась: она просто была.

Он обошел дверь вокруг и встал перед нею, покачиваясь от слабости.

С той стороны ее не было, с этой — была. Он мог бы еще раз попробовать и обойти ее со стороны моря, но он был уверен, что результат будет тот же, только на этот раз он вряд ли сумеет уже устоять на ногах.

Интересно, а можно через нее пройти? С той стороны, где ее нет?

Да, здесь было чему удивляться, но правда гораздо проще: здесь, у моря на бесконечном пляже, стоит эта дверь, и ему нужно выбрать одно из двух — открыть ее или вообще не трогать.

Осознавая мрачный комизм ситуации, Роланд сказал себе, что, может быть, он умирает не так и быстро, как он полагал. Если б он был совсем плох, стал бы он так бояться?

Он взялся левой рукою за ручку двери и не удивился ни мертвенному холоду металла, ни едва различимому жару от рун, на нем выгравированных.

Стрелок повернул ручку и потянул на себя. Дверь открылась.

Он что угодно там ожидал увидеть, но только не то, что увидел.

Стрелок посмотрел, замерев, потом первый раз в жизни закричал в голос от ужаса и захлопнул дверь. И хотя не было косяка, о которую она могла грохнуть, она все равно грохнула, распугав морских птиц, расположившихся на камнях понаблюдать за стрелком.

5

А увидел он Землю с высоты небывалой, невообразимой — как будто он парил в небе на высоте в несколько миль. Он видел тени от облаков, летящих над землею как сны. Так, наверное, видят землю орлы, но только стрелок парил в три раза выше любого орла.

Шагнуть через эту дверь значит — упасть: падать и падать с криком на протяжении многих минут и погибнуть потом, врезавшись глубоко в землю.

Нет, ты видел не только это.

Он обдумал увиденное, тупо сидя на песке перед закрытой дверью, баюкая на коленях искалеченную руку. Теперь уже первые признаки заражения поднялись выше локтя. Скоро, уж будьте уверены, оно дойдет и до сердца.

В голове у него прогремел голос Корта.

«А теперь послушайте меня, сопляки. И слушайте очень внимательно, потому что когда-нибудь то, что я сейчас вам скажу, может спасти вам жизнь. Вот вы смотрите, и вам кажется, что вы все видите, но на самом-то деле вы видите далеко не все. И для этого тоже вас ко мне определили — чтобы я вам показал, чего вы не видите в том, что вы видите Когда, например, вам страшно, или когда вы деретесь, или бежите, или сношаетесь. Никто не видит всего, на что смотрит, но прежде чем вам стать стрелками — тем из вас, кому не придется уйти на восток — вам надо еще научиться одним только взглядом увидеть больше, чем иной дятел видит за всю свою жизнь. А то, что вы не увидите с первого взгляда, можно увидеть потом — глазами памяти, то есть, если вы доживете до того, чтобы вспомнить. Вот так-то. Потому что разница между тем, видишь ты или не видишь, может стать разницей между жизнью и смертью».

Он видел землю с большой высоты (и голова у него закружилась еще сильнее, а ему самому было гораздо страшнее, чем тогда, когда человек в черном наслал на него видение, что закончилось образом одинокой травинки: то, что увидел он через дверь было отнюдь не видение), и взгляд его безотчетно зафиксировал одну вещь, о которой стрелок вспомнил только сейчас: земля внизу была не пустыней, не морем, а какой-то зеленой равниной, покрытой неправдоподобно буйной растительностью и прорезанной расщелинами воды. Срелок даже подумал, что это болото, но однако же…

"Куда подевалось твое внимание, — свирепо дразнил его голос Корта. — Ты видел больше".

Да.

Он видел еще что-то белое.

Белый край.

«Браво, Роланд!» — воскликнул Корт у него в голове, и Роланд как будто почувствовал пожатие его твердой мозолистой руки. Он даже поморщился.

Он видел землю в окно.

Стрелок заставил себя подняться, снова взялся за ручку двери, ощущая ладонью холод металла и жаркие линии гравировки, и опять открыл дверь.

6

Панорама земли, которую он ожидал увидеть — с такой немыслимой, ужасающей высоты — исчезла. Он смотрел на слова, которых не понимал. Не то чтобы не понимал совсем: это были Великие Буквы, но какие-то не такие…

Над словами было изображение какого-то экипажа без лошадей — автомобиля, на которых, предположительно, ездили люди еще до того, как мир сдвинулся с места. Внезапно стрелку вспомнились слова Джейка на дорожной станции, когда стрелок его загипнотизировал.

Быть может, такой экипаж — еще с ним рядом стояла, смеясь, дама в мехах — или очень похожий и наехал на Джейка в том другом, странном мире.

Это и есть тот другой мир, — подумал стрелок про себя.

Вдруг — панорама земли…

Она не изменилась, но она двигалась. Стрелок покачнулся. Голова у него закружилась, тошнота подступила к горлу. Слова и картинка ушли куда-то вниз, и теперь стрелок увидел проход между двумя рядами кресел. Кроме нескольких пустых, почти все были заняты мяжчинами в странной одежде. Стрелок подумал, что это костюмы, хотя раньше ничего подобного он не видел. Штуки у них вокруг шеи, наверное, галстуки или шейные платки, но он таких тоже ни разу не видел. И вроде никто из них не вооружен. Роланд не заметил ни мечей, ни кинжалов, не говоря уже о револьверах. Что еще за доверчивые овечки? Одни читали газеты с мелкими-мелкими буковками и картинками, другие что-то писали на белой бумаге какими-то странными ручками. Он в жизни такие не видел. Но ручки — что? Вот бумага — это да. В его мире бумага шла на вес золота. Столько бумаги Роланд не видел за всю свою жизнь. Вот и сейчас один из мужчин вырвал листок из желтого блокнота и скомкал его, хотя исписал всего лишь половину на одной стороне, а на другой не писал вовсе. Как бы стрелок ни был болен, глядя на такое противоествественное расточительство, он ощутил приступ гнева и ужаса.

За креслами изгибалась дугой закругленная белая стена с рядами окон по обеим сторонам. Кое-где они были затянуты темными экранами, своеобразными ставнями, а в открытых виднелось голубое небо.

К дверному проему приблизилась женщина в одеянии, похожем на форменное, но, опять же, стрелок раньше такого не видел: ярко-красного цвета с брюками вместо юбки. Он видел то место, где ноги соединяются в промежности. Раньше он видел это соединение только у женщины обнаженной, но никогда — одетой.

Она подступила так близко к двери, что Роланду показалось даже, что она сейчас пройдет сквозь нее. Он отступил на шаг, умудрившись не упасть. Она смотрела на него с видом умелой, даже профессиональной предупредительности, так что разу становилось ясно, что эта женщина не принадлежит никому, кроме себя самой. Но это нисколько не заинтересовало срелка. А заинтересовало его другое, а именно то, что выражение ее лица ни капельки не изменилось. Как-то странно, что женщина — да и вообще кто угодно, уж если на то пошло — так ласково смотрит на немытого мужика, который и на ногах-то стоит еле-еле, с револьверами на ремнях, пропитанной кровью повязкой на правой руке и в джинсах, что смотрятся так, как будто по ним прошлись циркулярной пилой.

— Не желаете ли… — спросила женщина в красном. Стрелок не понял последних слов. Какую-нибудь еду или напиток, — подумал он. — Это красное одеяние… это не хлопок. Шелк? Немного похоже на шелк, но опять же…

— Джин, — ответил ей голос. Это слово Роланд понял. И внезапно он понял еще кое-что:

Это не дверь.

Это глаза.

Звучит конечно, как полный бред, но он сейчас смотрит на внутренне убранство экипажа, который летит по нему. И смотрит чужими глазами.

Чьими же, интересно?

Но он уже понял. Он смотрит глазами Узника.

Глава 2. ЭДДИ ДИН

1

Словно бы подтверждая его догадку, какой бы безумной она ни была, картина, которую видел перед собою стрелок, вдруг поднялась и сместилась в сторону. Она повернулась (опять накатило головокружение, как будто стоишь накакой-нибудь платформе с колесами, которую вращают туда-сюда невидимые руки), и проход между рядами как будто стал наплывать сквозь дверной проем. Он прошел мимо женщин, стоящих в проходе, все — в одинаковой красной форме. Там еще были какие-то стальные штуковины — какие-то механизмы, и стрелку захотелось остановить движущуюся картинку, несмотря на изнеможение и боль, и рассмотреть их получше. Одна штуковина походила на печь. Женщина в военной форме, та, которую он уже видел, как раз наливала джин, заказанный непонятным голосом. Бутылка была совсем крошечной и как будто стеклянной. А стакан, в который она наливала, был похож на стекло, но стрелку показалось, что это все-таки что-то другое.

Прежде чем стрелок успел рассмотреть как следует, изображение в дверном проеме сдвинулось. Опять — головокружительный поворот, и он уже смотрит на какую-то дверь из металла. На табличке над нею светились буквы. Стрелок сумел разобрать это слово: «СВОБОДНО».

Изображение немного сместилось. Справа от двери, через которую смотрел Роланд, показалась рука и взялась за ручку той двери, на которую он смотрел. Он увидел манжету рукава голубой рубахи, чуть-чуть закатанного, и черные завитки волос на руке. Длинные пальцы. Перстень с камнем, который мог быть рубином, а мог — и простой стекляшкой. Скорее, второе, — решил стрелок, — для настоящего камень этот уж слишком здоровый и слишком плебейский.

Металлическая дверь распахнулась, и стрелок заглянул в уборную. Такого ему еще видеть не приходилось: она была вся из металла.

Косяк металлической двери проплыл мимо двери на морском берегу. Стрелок услышал, как щелкнул замок. Стрелок вообще— то готовился к очередному головокружительному повороту, ведь должен же был человек, глазами которого он сейчас смотрит, повернуться, чтобы запереть за собою дверь, но он, как видно, закрыл неглядя, лишь протянув руку назад.

А потом изображение действительно развернулось — не полностью, а только наполовину: он смотрел теперь в зеркало и видел лицо, которое уже видел однажды… на карте Таро. Теже темные глаза и непослушные черные волосы. Лицо спокойное, но бледное, а в глазах — он их видел теперь отраженными в зеркале — Роланд разглядел то же самое выражение испуга и ужаса, что и в глазах человека на карте, на плече у которого сидел бабуин.

Человека трясло.

Он тоже болен.

А потом стрелок вспомнил Норта, травоеда из Талла.

Вспомнил слова оракула.

Демон его осаждает.

Стрелку вдруг пришло в голову, что он, наверное, знает, что такое ГЕРОИН: какое-то зелье вроде бес-травы.

Правда, что-то в нем есть угнетающее?

Не задумываясь, с простою решимостью, благодаря которой он и остался последним из всех и не свернул с дороги даже после того, когда Катберт и все остальные погибли или же отступились, кто — покончив собою, кто — пойдя на предательство, а кто-то и просто отрекся от самой мысли о Башне; итак, с решимостью, отметающей всякую неуверенность или сомнения, с той самой решимостью, которая провела его через пустыню и вела все эти годы погони за человеком в черном, стрелок шагнул через дверь.

2

Эдди заказал джин с тоником — быть может, идея не самая лучшая: проходить под шафе славную нью-йоркскую таможню, к тому же он знал, стоит ему начать, остановится он уже не сможет, — но ему нужно было хоть чем-то заняться.

"Если тебе по зарез нужно нарыть деньжат, а эскаватора нет под рукою, — однажды сказал ему Генри, — придется копать, как можешь. Пусть даже посредством совочка."

А теперь, когда он сделал заказ и стюардесса ушла, ему вдруг показалось, что его сейчас, вероятно, стошнит. Не то чтобы обязательно, но возможно, но лучше все-таки перестраховаться. Проходить таможню с двумя фунтами чистого героина под мышками и при этом дыша на них джином, и так уже невеликая радость; но еще и с пятном блевотины, подсыхающей на штанах — это вообще кронты. Так что лучше перестраховаться. Может быть, тошнота пройдет, как это обычно бывает, но лучше все-таки принять меры.

А загвоздка в том, что он немного прииколотый. Как у них говорят, жует подстывающую индейку. Не совсем еще улетел, но прибалдел капитально. Еще однин перл великого мудреца и выдающегося наркомана Генри Дина.

Они сидели тогда на балконе пенхауза «Королевской Башни», еще не приколотые, но уже близкие к этому, подставляя лица теплому солнышку, потихонечку забалдевая… в старые-добрые времена, когда Эдди только еще начал нюхать дурь, а сам Генри кололся только недавно.

— Все говорят, что они улетают, — сказал тогда Генри. — Но прежде чем улететь, сначала нужно еще прибалдеть. Говорил он, понятно, на их языке: прежде чем поиметь холодненькую индюшку, надо ее охладить.

А Эдди, почти уже ничего не соображая, только бешено хохотал, потому что знал, о чем говорит ему Генри. Но сам Генри лишь улыбался какой-то надорванною улыбкой.

— Когда ты еще не совсем забалдел, это в чем-то и хуже, — продолжал Генри. — По крайней мере, когда ты еще не в улете, ты ЗНАЕШЬ, что будешь блевать, ты ЗНАЕШЬ, что будешь трястись, ты ЗНАЕШЬ, что будешь потом потеть, пока тебе не покажется, что ты уже утонул. Иными словами, когда ты еще не в улете, ты как бы мучаешься в предвкушении всех «радостей».

Эдди вспомнил, как он спросил Генри, а как называется, когда «игольщик» (а в те смутные мертвые дни, месяцев этак шестнадцать назад, они торжественно уверяли друг друга, что колоться они никогда не станут) получает могучий кайф.

— А это уже называется жареною индейкой, — быстро ответил Генри и сам вдруг удивился, как это бывает, когда, и сам того не ожидая, скажешь что-то прикольное и смешное. Они переглянулись и расхохотались, корчась от смеха и хватая друг друга за плечи. Жареная индейка. Обхохочешься. Вот только теперь почему-то уже не смешно.

Эдди встал, прошел вперед между рядами кресел, посмотрел на табличку — «СВОБОДНО» — и открыл дверь.

«Привет, Генри, великий мудрец и выдающийся наркоман, мой старший братец, к разговору о наших пернатых друзьях, хочешь послушать мое толкование поджаренного гуся? Это когда один из этих ребят на таможне в Кеннеди решит, что у тебя не такая какая-то рожа, или когда попадаешь на день, когда у них эти собаки ученые, и они вдруг начинают все разом лаять, и скрести пол, и рваться с поводков… а базар-то весь из-за тебя, тебя они будут пытаться достать… а после того, как те парни с таможни перетряхнут твой багаж, тебя еще заведут в такую маленькую комнатку и спросят, не желаешь ли ты снять рубашку, а ты ответишь, что нет, не желаешь, я, мол, тут был на Багамах и подхватил небольшую простуду, а кондиционеры у вас прямо зверские, как бы простуда моя не перешла в пневмонию, а они тебя скажут, да неужели, вы всегда так потеете под включенным „зверским“, так вы выражаетесь, кондиционером, мистер Дин, в самом деле, приносим свои извинения, черт подери, нам очень жаль, но придется вам все— таки снять рубашку, и ты снимаешь рубашку, а теперь, пожалуйста, и футболку, а то вам, кажется, нездоровится, дружище, вот у вас и под мышками какие-то вздутия, не иначе как — лимфатические узлы или еще чего, а ты даже им возразить не можешь, стоишь как центровой на поле, который и мяч-то отбить не может, когда мяч на него прямо летит, а потом смотрит, как мяч уходит вообще на трибуну, ушел — так ушел, так что ты снимаешь футфолку, и, батюшки, поглядите-ка, нет, парень, тебе повезло, это не опухоль, разве что только на тебе общества, ха-ха-ха, больше похоже на пластиковые пакеты, прикрепленный скотчем, и, кстати, сыной, не волнуйся, это всего лишь гусь. Он просто поджаривается.»

Не поворачиваясь, он запер дверь. Пятна света перед глазами теперь стали ярче. Двигатели самолета тихонько гудели. Он повернулся к зеркалу, надо бы посмотреть, как я неважно выгляжу, и внезапно его охватило какое-то ужасное, проникающее до самых глубин нутра чувство: как будто за ним наблюдают.

«Эй, ты не психуй, успокойся, — сказал он себе, встревоженный. — Ты же, вроде бы, самый непробиваемый тип на свете и никогда не страдал паранойей. Поэтому-то и послали тебя. Поэтому…»

Внезапно ему почудилось, что глаза в зеркале — не его глаза, не ореховые, почти что зеленые глаза Эдди Дина, растопившие столько сердец, помогавшие пресловутому Эдди Дину раздвинуть столько прелестных ножек за последнюю треть его жизни двадцати одного года отроду, а совершенно чужие: не ореховые, а голубые, цвета линялых «Левисов». Холодные, ясные, неожиданно острые, как будто нацеленные. Глаза снайпера.

И еще он увидел — ей богу, увидел, — как в них отразилась чайка, пролетающая над накатывающей волной. Что— то она там схватила.

Он еще успел подумать: Что за дерьмо такое? — и понял, что на этот раз его все-таки вырвет.

За какую-то долю секунды, до того, как его вывернуло, пока он еще не оторвал взгляда от зеркала, голубые глаза исчезли… но до этого он еще испытал странное ощущение, как будто в нем два человека… как будто он одержим, как та девочка из «Изгоняющего дьявола».

Он явственно ощутил у себя в созгу чье-то чужое сознание и услышал чужую мысль не так, как человек слышит собственные свои мысли, а как будто голос по радио: «Я прошел. Я в воздушной карете».

Было что-то еще, но Эдди уже не расслышал, потому что был зант другим: старался стошнить в раковину, производя при этом как можно меньше шума.

Он не успел еще вытереть рот, как вдруг с ним приключилось такое, чего в жизни с ним не случалось. На какой-то пугающий все словно замерло. Не было ничего — пустой интервал во времени. Как белая лакуна на месте колонки в газете.

Что это? — подумал Эдди беспомощно. — Что еще за дерьмо?

А потом его снова стошнило. Может быть, даже и к лечшему. Что бы там ни говорили, у рвоты есть хотя бы одно, но действительно стоящее, преимущество: пока ты блюешь, ни о чем больше ты просто не можешь думать.

3

Я прошел. Я в воздушной карете, — подумал стрелок, и уже через секунду: — Он меня видит в зеркале!

Роланд подался назад. Не совсем ушел, но попятился, как, бывает, ребенок отступает в самый дальней конец длинной комнаты. Он находился внутри небесного экипажа и внутри какого-то человека. Внутри Узника. В это первое мгновение, когда он подступил почти к самому переду (он не знал, как это правильно описать), он был даже более чем внутри: он почти стал этим мужчиной. Он чувствовал недомогание этого человека, его болезнь и знал, что его сейчас вырвет. А еще Роланд понял, что он может не только чувствовать это тело, но и, при необходимости, им управлять. Он будет мучится всеми его болячками, и обезьяноподобный демон, который его донимает, будет терзать и Роланда тоже, но если ему будет нужно, он может им управлять.

А может и остаться незамеченным.

Когда у Узника прошел приступ рвоты, стрелок рванулся вперед, на этот раз уже — до самого переда. Он почти ничего не понимал в этой странной ситуации, а действуя в ситуации, в которую не совсем врубаешься, можно нагородить таких дел, что потом сам рад не будешь, но Роланду было необходимо узнать две вещи. И эта отчаянная необходимость перевешивала любые последствия, пусть даже самые что ни на есть ужасные.

Дверь, через которую он прошел в этот мир, на месте она или нет?

А если — да, то где тогда его тело? Осталось у двери на берегу, брошенное, может быть, умрающее, если уже не мертвое? Когда душа и сознание покидают тело, продолжает ли сердце биться бездумно, дышат ли легкие, раздражаются ли нервы? А если тело его еще держится, то до ночи ему не дожить уже точно. Ночью на берег выползут омары: горестно повопрошать и как следует пообедать.

Он повернул голову, которая на мгновение стала его головой, быстро оглянувшись назад.

Дверь стояла на месте, у него за спиной. Стояла открытая в его мир, петли ее держались теперь за стальной косяк этой странной уборной. И — да — у двери лежал Роланд, последний стрелок. Лежал на боку, держась перевязанной правой рукой за живот.

— Я дышу, — сказал себе Роланд. — Мне бы надо вернуться и как-то сдвинуться. Но сначала я сделаю дело. Сначала…

Он отпустил сознание Узника и отступил, выжидая, стараясь понять, заметил ли Узник его присутствие.

4

Рвота уже прекратилась, но Эдди еще постоял над раковиной, крепко зажмурив глаза.

Кажется, я на секундочку отрубился. Даже не знаю, что это было. Я что, оглядывался?

Он открыл холодную воду и, не открывая глаз, побрызгал себе на лоб и на щеки.

А потом, понимая, что дальше откладывть невозможно, осторожно открыл глаза и посмотрелся в зеркало.

Из зеркала на него глядели его собственные глаза.

Никаких чужих голосов в голове.

Никакого странного чувства, что за ним наблюдают.

"Ты на мгновение отрубился, Эдди, — пояснил ему великий мудрец и выдающийся наркоман. — Обычное дело, когда ты немножечко прибалдел от остывшей индейки".

Эдди взглянул на часы. Полтора часа до Нью-Йорка. Самолет сядет в 4:05 по восточному поясному времени, и времечко будет горячее. Проба сил.

Он вернулся на место. Джин уже ждал его на откидном столике. Он отпил пару глотков, и к нему подошла стюардесса спросить, может, ему еще что-нибудь нужно. Но едва он открыл рот, чтобы сказать «нет, спасибо», как вдруг опять на мгновение отрубился.

5

— Только чего-нибудь перекусить, пожалуйста, — сказал стрелок ртом Эдди Дина.

— Горячее подадут в…

— Я действительно умираю с голоду, — совершенно искренне проговорил стрелок. — Все что угодно, хотя бы бутер…

— Бутер? — нахмурилась женщина в красной военной форме, и внезапно стрелок заглянул в мозг Узника. Сэндвич… слово далекое, тихое, как шорох гальки на берегу.

— Сэндвич, хотя бы.

Женщина в форме как будто задумалась.

— Ну… у нас есть рыба, тунец…

— Было бы замечательно, — обрадовался стрелок, хотя в жизни не видел танцующей рыбы. Ну ладно, нищие не выбирают.

— Что-то вы бледный, — сказала женщина в форме. — Вам, может быть, душно?