Лауреат Пулитцеровской премии, enfant terrible,[24] который опубликовал свой первый роман в нежном возрасте двадцати двух лет, более не держится на ногах. Скотт Лэндон падает на палубу, как сказали бы, будь он капитаном.

Лизи делает невероятное усилие, чтобы вырваться из сводящего с ума, прихваченного клеем времени, в которое непонятным образом попала. Она должна освободиться, потому что, если не доберётся до Скотта прежде, чем его закроет толпа и уже не подпустит к нему, они скорее всего убьют Скотта своей озабоченностью. Раздавят любовью.

– О-о-о-о-он ра-а-а-а-а-анен! – кричит кто-то, И она кричит, на себя, в своей голове, (вырывайся ВЫРЫВАЙСЯ НЕМЕДЛЕННО ПРЯМО СЕЙЧАС) и наконец-то ей это удаётся. Клей, в котором она оказалась, исчезает. Внезапно она бросается вперёд; весь мир – это жара, шум и потные, суетящиеся тела. Она благословляет эту реальность, где всё можно делать быстро, использует левую руку, чтобы ухватиться за левую ягодицу и дёрнуть, выдёргивает эту чёртову полоску трусиков из щели своей чёртовой жопы, избавляясь хоть от одной из бед, которые принёс с собой этот ужасный день.

Студентка в топике, лямки которого завязаны на плечах большими бантами, едва не загораживает сужающийся проход к Скотту, но Лизи проскакивает у неё под рукой и ударяется об асфальт автомобильной стоянки. Ободранные колени замечает гораздо позже, уже в больнице, где какая-то добрая медсестра обратит на них внимание и смажет царапины мазью, такой прохладной и успокаивающей, что Лизи заплачет от облегчения. Но до этого ещё далеко. Теперь же есть только она и Скотт, на краю раскалённой автомобильной стоянки, этого ужасного чёрно-жёлтого танцпола, температура которого никак не меньше ста тридцати градусов, а то и все сто пятьдесят,[25] Память пытается подсунуть ей образ яйца, которое превращается в яичницу-глазунью на чёрной чугунной сковородке доброго мамика, но Лизи отсекает его. Скотт смотрит на неё.

Он лежит на спине, и теперь лицо его бледно восковое, за исключением чёрных мешков, которые набухают под карими глазами, да широкой ленточки крови, которая начинается в правом уголке рта и тянется по челюсти.

– Лизи! – Голос едва слышный, как в барокамере. – Этот парень действительно в меня стрельнул?

– Не пытайся говорить. – Она кладёт руку ему на грудь. Его рубашка, о Господи, мокрая от крови, а под ней, она чувствует, сердце бьётся так быстро и легко! Такое сердцебиение свойственно не человеку – птичке. Голубиный пульс, думает она, когда девушка с бантами лямок на плечах падает на неё. Упала бы на Скотта, но Лизи инстинктивно загораживает мужа, принимая на себя вес девушки («Эй! Дерьмо! Еб!» – выкрикивает удивлённая девушка). Вес этот спине приходится держать лишь секунду, потом он исчезает. Лизи видит, что девушка выставляет руки, чтобы опереться на асфальт (Ох, ох, великолепные рефлексы молодых, думает Лизи, словно полагая себя старухой в свой-то тридцать один год), и ей это удаётся, но уже в следующее мгновение девушка верещит: «Ой, ой, ОЙ!» – потому что асфальт обжигает ей ладони.

– Лизи, – шепчет Скотт, и, о Боже, как же он свистит при вдохе, прямо-таки ветер в трубе.

– Кто меня толкнул? – спрашивает девушка с бантами на плечах. Она стоит раком, волосы, выбившиеся из хвоста, падают на глаза, она плачет от шока, боли, раздражения.

Лизи наклоняется ближе к Скотту. Он просто пышет жаром, отчего её переполняет невыносимая жалость. Но в этом жару его буквально трясёт. Неуклюже, одной рукой, она снимает с себя жакет.

– Да, тебя подстрелили. Поэтому лежи тихо и не пытайся…

– Мне так жарко, – говорит он. И трясти его начинает ещё сильнее. Его карие глаза встречаются с её синими. Кровь бежит из уголка рта. Она чувствует её запах. Даже воротник рубашки мокрый от крови. Его чайное лекарство тут не поможет, думает она, не очень-то понимая, о чём думает. Так много крови на этот раз. Слишком много крови. – Мне так жарко, Лизи, пожалуйста, дай мне льда.

– Дам обязательно, – говорит она и подкладывает сложенный жакет ему под голову. – Дам, Скотт.

Слава Богу, он в пиджаке, думает она, и тут её осеняет. Она хватает за руку девушку, которая стоит ра… нет, уже сидит на корточках.

– Как вас зовут?

Девушка смотрит на неё как на безумную, но отвечает;

– Лиза Лемке.

Ещё одна Лиза, какой маленький мир, думает Лизи, но не говорит. Потому что с губ срываются совсем другие слова:

– Моего мужа ранили, Лиза. Можете вы пойти в… – она не может вспомнить названия университетского корпуса, только его функцию, – …на кафедру английского языка и литературы и вызвать «скорую»? Наберите 911…

– Мэм? Миссис Лэндон? – Коп с большущей бляхой пробивается к ней сквозь толпу, вовсю работая локтями. Приседает рядом, и его колени хрустят. Громче, чем выстрел из револьвера Блонди, думает Лизи. В одной руке он держит рацию. Говорит медленно, ясно и чётко, словно с расстроенным ребёнком. – Я позвонил в лазарет кампуса, миссис Лэндон. Они уже едут на своей «скорой», чтобы отвезти вашего мужа в Мемориальную больницу Нашвилла. Вы меня понимаете?

Она понимает, и её благодарность (коп вернул тот доллар, который задолжал, и заработал ещё несколько) так же сильна, как и жалость, которую она испытывает к своему мужу, лежащему на раскалённом асфальте и дрожащему, как больной чумкой пёс. Она кивает, из её глаз брызжут первые из тех слёз, что прольются в достатке до того, как она переправит Скотта в Мэн; не рейсом «Дельты», а на частном самолёте, с медсестрой на борту, и в аэропорту Портленда их встретит «скорая» с другой медсестрой. Теперь же она поворачивается к Лизе Лемке и говорит:

– Он весь горит… есть тут где-нибудь лёд, милая? Можете вы сказать, где здесь можно найти лёд? Всё равно где?

Она спрашивает без особой надежды и потрясена, когда Лиза Лемке тут же кивает.

– Вот там есть торговые автоматы, где продают и «колу» со льдом. – Она указывает на Нельсон-Холл, которого Лизи не видит. Потому что перед её глазами только лес голых ног, волосатых и гладких, загорелых и обожжённых солнцем. Она осознаёт, что эти ноги буквально сдавливают её, что она ухаживает за мужем на клочке асфальта размером с витаминную капсулу, и её охватывает панический страх перед толпой. Это называется агорафобия? Скотт должен знать.

– Если вы сможете принести немного льда, пожалуйста, сходите за ним, – просит Лизи. – И поторопитесь. – Она поворачивается к копу, охраняющему кампус, который, похоже, считает пульс Скотта, занятие, по мнению Лизи, совершенно бесполезное. Сейчас вопрос стоит ребром: или он выживет, или умрёт. – Вы не могли бы заставить их подвинуться? – спрашивает она. Просто молит. – Здесь так жарко, и…

Прежде чем она заканчивает, он вскакивает, совсем как чёрт выпрыгивает из табакерки, и кричит:

– Отойдите назад! Пропустите девушку! Отодвиньтесь и пропустите девушку! Вы же не оставили ему воздуха, а ему нужно дышать, вы понимаете?

Толпа подаётся назад… по разумению Лизи, крайне неохотно. Ей кажется, что они хотят увидеть, как вытечет вся его кровь.

Жар идёт от асфальта. Она-то надеялась, что к высокой температуре можно привыкнуть, как привыкают к горячему душу, но этого не происходит. Она пытается услышать приближающуюся сирену «скорой», но не слышит ничего. А потом слышит. Она слышит голос Скотта, произносящий её имя. Только это скорее не голос, а хрип. И одновременно он мнёт пальцами край промокшего от пота топика (шёлк теперь плотно облегает бюстгальтер, который напоминает вздувшуюся татуировку). Она смотрит вниз и видит то, что ей совершенна не нравится. Скотт улыбается. Кровь полностью покрывает его губы густо-красным сиропом, и сверху, и снизу, от край до края, и улыбка его больше похожа на ухмылку клоуна. Никто не любит полуночного клоуна, думает она и задаётся вопросом: откуда это взялось? Полночь-то у неё ещё впереди, малая часть долгой и бессонной ночи, с лаем, должно быть, всех собак Нашвилла, под горячей августовской луной, и тут она вспоминает, что это эпиграф третьего романа Скотта, единственного, который не понравился ни ей, ни критикам, того самого, благодаря которому они разбогатели. Назывался он «Голодные дьяволы».

Скотт продолжает теребить шёлковую ткань её топика, его глаза такие яркие, такие лихорадочные в чернеющих глазницах. Он хочет что-то сказать, и с неохотой она наклоняется, чтобы расслышать его слова. Воздух он набирает в лёгкие понемногу, полувдохами. Процесс этот шумный, пугающий. Вблизи запах крови усиливается. Неприятный запах. Минеральный.

Это смерть. Это запах смерти.

И словно подтверждая её мысль, Скотт говорит:

– Она совсем близко, родная моя. Совсем близко. Я не могу её видеть, но я… – длинный, свистящий вдох, – я слышу, как она закусывает. И улыбается. – Произнося эти слова, он тоже улыбается – кровавой клоунской улыбкой.

– Скотт, я не знаю, о чём ты говоришь…

В руке, которая мнёт топик, ещё остались какие-то силы. Он щипает её, и больно: когда позже, в номере мотеля, она снимет топик, под ним обнаружится синяк, метка настоящего возлюбленного.

– Ты… – свистящий вдох, – …знаешь. – Ещё свистящий вдох, более глубокий. И всё та же улыбка, словно они поделились каким-то ужасным секретом. Пурпурным секретом, цвета занавеса, а ещё – конкретных цветов, которые растут на конкретных, (замолчи, Лизи, замолчи) да, склонах холмов. – Ты… знаешь… поэтому… не оскорбляй… мой интеллект. – Ещё один свистящий, кричащий вдох. – Или свой.

И она полагает, что действительно что-то знает. Длинный мальчик, так Скотт называет это чудище. Или тварь с бесконечным пегим боком. Как-то она хотела посмотреть в толковом словаре» что означает слово «пегий», но забыла… в забывчивости она поднаторела за те годы, что провела со Скоттом… Но она знает, о чём он говорит, да, знает.

Он отпускает её топик, может, у него просто больше нет сил, чтобы сжимать материю пальцами. Лизи подаётся назад – чуть-чуть. Его глаза смотрят на неё из глубоких и почерневших глазниц. Они яркие, как всегда, но она видит, что теперь они также полны ужаса и (вот это пугает больше всего) неприятного, необъяснимого веселья. По-прежнему очень тихо (может, чтобы слышала только она, может, потому что громче не получается) Скотт говорит:

– Послушай, маленькая Лизи. Я покажу тебе, какие он издаёт звуки, когда оглядывается.

– Скотт, нет… перестань.

Он не обращает внимания. Вновь со свистом-криком набирает в грудь воздух, складывает влажные красные губы в плотное «О» и издаёт низкий, невероятно противный звук. В результате в воздух фонтанируют брызги крови. Какая-то девушка видит это и кричит. На этот раз копу не нужно просить толпу податься назад. Она делает это сама, и около Лизи, Скотта и капитана Хеффернэна образуется пустое пространство. Лизи отмечает, что до ближайших голых ног порядка четырёх футов.

Звук (дорогой Боже, это же какое-то хрюканье), на счастье, очень короток. Скотт закашливается, грудь тяжело поднимается, рана ритмично выбрасывает новые порции крови, потом Скотт пальцем манит Лизи к себе. Она наклоняется ниже, опираясь на руки. Его провалившиеся глаза подчиняют её себе. Так же, как и предсмертная улыбка.

Он поворачивает голову набок, сплёвывает наполовину свернувшуюся кровь на горячий асфальт, вновь смотрит на жену.

– Я могу… так её позвать, – шепчет он. – Она придёт. Ты… избавишься от моей… надоедливой… болтовни.

Она понимает, что он говорит серьёзно, и на мгновение (конечно же, сказывается сила его взгляда) верит, что это правда. Он повторит этот звук, только подольше, и в каком-то другом мире эта тварь, длинный мальчик, этот, владыка бессонных ночей, повернёт свою молчаливую голодную голову. А мгновением позже, уже в этом мире, Скотт Лэндон содрогнётся всем телом на горячем асфальте и умрёт. В свидетельстве о смерти будет указана ясная и убедительная причина, по которой оборвалась жизнь её мужа, но она будет знать: эта жуткая тварь наконец-то увидела его, пришла за ним и сожрала живьём.

Вот так и возникла тема, которой они больше никогда не коснутся – ни с другими людьми, ни между собой. Слишком ужасная. У любого супружества два сердца, одно светлое и одно тёмное. Эта тема – по части тёмного сердца, безумный, настоящий секрет. Лизи наклоняется к мужу, лежащему на раскалённом асфальте, совсем близко, в полной уверенности, что он умирает, но тем не менее стремясь удержать его в этом мире как можно дольше. И если ради этого придётся сразиться с его длинным мальчиком (пусть из оружия у неё только ногти, ничего больше), она вступит в бой.

– Ну… Лизи? – На губах эта отвратительная, всезнающая, жуткая улыбка. – Что… ты… скажешь?

Лизи наклоняется ещё ниже. В окутывающую Скотта вонь пота и крови. Наклоняется так низко, что распознаёт сквозь эту вонь запахи «Прелла», шампуня, которым он утром мыл голову, и «Фоуми», крема для бритья. Наклоняется, пока её губы не касаются его уха. Она шепчет:

– Успокойся, Скотт. Хотя бы раз в жизни угомонись. Когда вновь смотрит на мужа, его глаза совсем другие. Из них ушла неистовость. Они поблекли, но, может, это и хорошо, потому в них вернулось здравомыслие.

– Лизи?…

Она шепчет. Глядя ему прямо в глаза:

– Оставь эту долбаную тварь в покое, и она уйдёт. – Едва не добавляет: «Ты сможешь разобраться с этим потом», – но идея бессмысленна, сейчас Скотт может сделать для себя только одно – не умереть. Поэтому говорит Лизи другое: – И никогда больше не издавай этого звука.

Он облизывает губы. Она видит кровь на его языке, и желудок поднимается к горлу, но она не отстраняется от мужа. Понимает, что должна находиться максимально близко к нему, пока не подъедет «скорая» или пока он не перестанет дышать прямо здесь, на горячем асфальте, в какой-то сотне ярдов от места его последнего триумфа. Если она сможет выдержать это испытание, то выдержит всё что угодно.

– Мне так жарко, – говорит он. – Если бы мне только дали пососать кусочек льда…

– Скоро, – отвечает Лизи, не зная, сможет ли она выполнить это обещание. – Лёд тебе уже несут. – По крайней мере она слышит приближающуюся сирену «скорой». Это уже что-то.

А потом происходит чудо. Девушка с бантами на плечах и новыми царапинами на ладонях продирается сквозь толпу. Она тяжело дышит, как спортсмен после быстрого забега, и пот струится по щекам и шее. В руках она держит два больших стакана из вощёной бумаги.

– Я пролила половину грёбаной «колы», пока добралась сюда, – она бросает короткий, злобный взгляд на толпу за спиной, – но лёд донесла. Лёд остал… – Тут глаза её закатываются, и она начинает валиться на спину, не отрывая кроссовок от асфальта.

Коп, охраняющий кампус (благослови его, Господи, вместе с огромной бляхой и всем остальным), подхватывает её, удерживает на ногах, берёт один из стаканов. Протягивает Лизи, потом убеждает другую Лизи отпить холодной «колы» из стакана, который у неё остался. Лизи Лэндон на его слова внимания не обращает. Потом, проигрывая всё это в голове, она: даже удивляется собственной целеустремлённости. Теперь в голове только одна мысль: Главное, не дайте ей упасть на меня, если она потеряет сознание, мистер Дружелюбие, – и Лизи поворачивается к Скотту.

Его трясёт всё сильнее, и глаза туманятся, уже не могут сфокусироваться на ней. И однако он пытается:

– Лизи… так жарко… лёд…

– Он у меня, Скотт. Теперь ты хоть закроешь свой назойливый рот?

– Один удрал на север, другой на юг умчал, – хрипит Скоп, а потом – это же надо! – выполняет её просьбу. Может, он уже выговорился, и тогда это будет первый такой случай в жизни Скотта Лэндона.

Лизи запускает руку в стакан, отчего «кола» выплёскивается из него, такая божественно холодная. Она захватывает пригоршню кусочков льда, думая, а вот ведь ирония судьбы: когда они со Скоттом останавливаются на площадке отдыха на автостраде и она пользуется услугами автомата с газировкой, вместо того чтобы взять банку или бутылку, она всегда нажимает кнопку «СТАКАН БЕЗ АЬДА» (пусть лучше другие позволяют этим прижимистым компаниям, торгующим газировкой, лишь наполовину наполнять стакан своим товаром, вторую наполняя льдом, а вот с Лизи, младшей дочерью Дейва Дебушера, этот номер не пройдёт. Как там говорил папаня? «Стреляного воробья на мякине не проведёшь»?). А теперь она мечтает о том, чтобы в стакане было побольше льда и поменьше «колы»… нет, она не думает, что избыток льда что-то изменит. Хорошо хоть, что лёд есть вообще.

– Скотт, вот он. Лёд.

Его глаза наполовину закрыты, но он открывает рот, и когда она сначала протирает ему губы кусочками льда, а потом кладёт один на его окровавленный язык, бьющая Скотта дрожь внезапно прекращается. Господи, это какая-то магия. Осмелев, она проводит замерзающей, сочащейся водой рукой по его правой щеке, по левой, лбу, где капли воды цвета «колы» падают на брови, а потом стекают по крыльям носа.

– Лизи, это божественно, – говорит он, и хотя каждый вдох по-прежнему сопровождается свистом-криком, голос Скотта уже больше напоминает привычный. «Скорая» подъехала к толпе, что стоит слева, и смолкающий вой сирены сменяется громкими мужскими криками: «Санитары! Расступитесь! Санитары, освободите дорогу! Дайте нам выполнить свою работу!»

Дэшмайл, трусливый говнюк, выбирает этот момент, чтобы наклониться к Лизи и шепнуть на ухо свой вопрос. Спокойствие голоса, учитывая скорость, с которой он сиганул в сторону, заставляет Лизи скрипнуть зубами.

– Как он, дорогая?

Не оглядываясь, она отвечает:

– Пытается выжить.

– Пытается выжить, – пробормотала она, проводя рукой по глянцевой странице ежегодника «У-Тенн Нашвилл. Обзор событий 1988». По фотографии Скотта с ногой, стоящей на серебряном штыке церемониальной лопатки. Она резко, с хлопком, закрыла ежегодник и швырнула его на пыльную спину книгозмеи. Её аппетит к фотографиям (и воспоминаниям) на этот день утолён с лихвой. За правым глазом начала пульсировать боль. С ней хотелось как-то справиться, принять что-нибудь, но не слабенький тайленол, а что-то, как сказал бы её умерший муж, взбадривающее. Очень бы подошёл экседрин, пара таблеток – и все дела, если только срок действия давно не истёк. А потом она могла бы немного полежать на кровати в их спальне, пока не пройдёт боль. Может, даже поспала бы.

Я всё ещё называю её «нашей спальней», отметила она, спускаясь по лестнице в амбар, который давно уже не был амбаром, разделённый на множество кладовок… хотя в нём по-прежнему стояли запахи сена, верёвок, тракторного масла, упрямые фермерские запахи. Она наша, даже через два года. И что с того? Что с того?

Она пожала плечами.

– Полагаю, ничего.

Её немного шокировал заплетающийся, полупьяный голос. Она предположила, что все эти очень уж живые воспоминания измотали её. Заново пережитый стресс. Одно, впрочем, радовало: никакая другая фотография Скотта в животе книгозмеи не могла вызвать таких неистовых воспоминаний, и ни один из колледжей не мог послать Скотту фотографию его от… (об этом заткнись)

– Совершенно верно, – согласилась Лизи, спустившись с лестницы, не особо представляя себе, о чём, собственно, (Скут, старина Скут) она думала. Голова кружилась, и тело покрылось испариной, словно она едва избежала несчастного случая.

– Заткнись, на сегодня достаточно.

И будто её голос послужил спусковым крючком, зазвонил телефонный аппарат за закрытой деревянной дверью справа от Лизи. Раньше за этой дверью располагалась конюшня, достаточно большая, чтобы разместить в ней трёх лошадей. Теперь на двери висела табличка с надписью «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ!». Эту шутку придумала Лизи. Она намеревалась устроить там кабинет, где могла бы держать домашний архив и работать с месячными счетами (у них был финансовый консультант, и она до сих пор не отказалась от его услуг, но он находился в Нью-Йорке, и Лизине собиралась грузить его такой ерундой, как счета из местной бакалейной лавки). Она даже поставила туда стол, телефонный аппарат, факс и несколько бюро… а потом Скотт умер. Заходила она в кабинет с тех пор? Однажды, она помнила. Этой весной. В конце марта, когда на земле кое-где ещё оставались островки грязного снега. Заходила, чтобы стереть старые записи на автоответчике. В окошечке устройства светилось число «21». Сообщения с первого по семнадцатое и с девятнадцатого по двадцать первое были от разных торговцев, которых Скотт называл «телефонными вшами». Восемнадцатое (Лизи это совершенно не удивило) оставила Аманда. «Просто хотела узнать, подключила ты эту штуковину или нет. Ты дала этот номер мне, Дарле и Канти до того, как Скотт умер. – Пауза. – Похоже, что подключила. – Пауза. – И до сих пор не отключила. – Пауза, а потом торопливо: – Но была слишком длинная пауза между твоими словами и звуковым сигналом, то есть у тебя, маленькая Лизи, на автоответчике накопилось много сообщений, ты должна их прослушать – вдруг кто-то хочет подарить тебе набор кастрюль или что-то ещё. – Пауза. – Ну… до свидания».

Теперь, стоя перед закрытой дверью, чувствуя, как за правым глазом с частотой ударов сердца пульсирует боль, она слушала, как телефон прозвонил в третий раз, в четвёртый. Пятый звонок оборвал щелчок, а потом раздался её голос, объясняющий тому, кто держал трубку на другом конце провода, что он или она позвонили по телефону 727-5932. Потом не последовало ни лживого обещания «мы вам перезвоним», ни предложения оставить сообщение после звукового сигнал ла, ни самого сигнала, о котором упоминала Аманда. Да и зачем всё это? Кто мог позвонить сюда, чтобы поговорить с ней? Со смертью Скотта это место лишилось своего мотора. Здесь осталась только маленькая Лизи Дебушер из Лисбон-Фоллс, теперь вдова Лэндон. Маленькая Лизи жила одна в доме, который был слишком большим для неё, и писала списки продуктов, которые нужно купить, не романы.

Пауза между её словами и звуковым сигналом была очень длинной, и она подумала, что плёнка для записи сообщений вновь заполнена до конца. А если и не заполнена, если звоня-щий устанет ждать и положит трубку, то через дверь кабинета она услышит самый раздражающий, тоже записанный на плёнку женский голос, который скажет ей (отчитает её): «Если вы хотите позвонить по номеру… пожалуйста, повесьте трубку и свяжитесь с абонентом через оператора!» Женщина не добавила бы «тупоголовый ты наш» или «раз у тебя дерьмо вместо мозгов», но Лизи всегда чувствовала этот, как сказал бы Скотт, «подтекст».

Вместо записанного женского она услышала мужской голос, который произнёс два слова. Не было причины, чтобы от этих слов её прошиб холодный пот, но прошиб. «Я перезвоню», – сказал мужчина.

Послышался щелчок.

И воцарилась тишина.

Это – намного более приятный подарок, думает она, но знает, что это ни прошлое, ни настоящее; это всего лишь сон. Она лежала на большой двуспальной кровати в (нашей нашей нашей нашей нашей) спальне, под медленно вращающимся вентилятором; несмотря на 130 миллиграммов кофеина в двух таблетках эксед-рина (годен до окт. 2007), взятых из тающего запаса лекарств Скотта в аптечном шкафчике в ванной, она уснула. Если у неё и есть на сей счёт какие-то сомнения, чтобы развеять их, достаточно посмотреть, где она сейчас находится (в отделении реанимации на третьем этаже Мемориальной больницы Нашвилла) и какое у неё уникальное средство передвижения: она вновь путешествует на огромном полотнище, на котором многократно напечатана фраза «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА». Вновь её радует, что углы этого полотнища-самолёта, на котором она сидит, сложив руки под грудью, завязаны в узлы, как на носовом платке, если его надевают на голову. Она плавает так близко к потолку, что ей приходится распластаться на полотнище, чтобы не попасть под лопасти, когда «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА» проплывает под одним из медленно вращающихся вентиляторов (во сне они ничем не отличаются от вентилятора в её спальне). Эти потрёпанные деревянные вёсла говорят: «Хлюп, хлюп, хлюп», – продолжая своё медленное и где-то величественное вращение. Под ней медсёстры приходят и уходят, их обувь чуть поскрипывает. Некоторые из них в цветных халатах (они как раз входят в моду), но большинство – в традиционных белых, чулки тоже белые, а белые шапочки почему-то вызывают у Лизи ассоциацию с чучелами голубей. Два врача (Лизи думает, что они врачи, хотя по возрасту, похоже, ещё и не начали бриться) о чём-то разговаривают у фонтанчика с питьевой водой. Стены выложены кафелем холодного зелёного цвета. Жар дня сюда вроде бы не проникает. Лизи полагает, что помимо вентиляторов в отделении реанимации есть и система кондиционирования, но не слышит, как она работает.

В моём сне я её не слышу, разумеется, не слышу, говорит себе Лизи, и это кажется логичным. Впереди палата 319, куда привезли Скотта из операционной. После того как вытащили из него пулю. Лизи без труда добирается до двери, но понимает, что находится слишком высоко, чтобы попасть в саму палату. Ей обязательно нужно туда попасть. Она ведь так и не успела сказать ему: «Ты сможешь разобраться с этим потом», – но была ли в том необходимость? Скотт Лэндон, в конце, концов, не со стога сена вчера свалился. И главная задача, как ей кажется, – найти волшебное слово, которое заставит спуститься полотнище-самолёт «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА».

Она находит это слово. Ей совершенно не хочется слышать, как оно слетает с её губ (это слово Блонди), но, когда правит дьявол, деваться некуда (так тоже говорил её папаня), поэтому…

– Фрезии, – говорит она, и выцветшее полотнище с узлами по углам послушно опускается на три фута, покидая прежнее место под потолком.