Для общественности супруги известных писателей невидимы, и никто не знал этого лучше, чем Лизи Лэндон. Её муж стал лауреатом Национальной книжной и Пулитцеровской премий, тогда как у Лизи за всю жизнь взяли только одно интервью. К ней обратился известный женский журнал, который публикует колонку «Да, я замужем за ним!». В первой половине интервью на пятьсот слов она объясняла, что её уменьшительное имя рифмуется с «Сиси». Большая часть второй ушла на её рецепт приготовления ростбифа на медленном огне. Сестра Лизи, Аманда, сказала, что на фотографии, которая иллюстрировала интервью, Лизи выглядит толстой.

Ни одна из сестёр Лизи не могла отказать себе в удовольствии подбить кого-нибудь к ссоре («тронуть говно» – как говорил по этому поводу их отец) или со знанием дела перетряхнуть чужое грязное бельё, но если Лизи на кого и злилась, так на ту же Аманду. Старшая (и самая странная) из сестёр Дебушер, детство которых прошло в Лисбон-Фоллс, Аманда теперь жила одна, в небольшом, но уютном доме, (купленном ей Лизи и расположенном неподалёку от Касл-Вью, так что Лизи, Дарла и Кантата могли часто за ней приглядывать. Лизи приобрела этот дом семь лет назад, за пять лет до того, как умер Скотт. Умер Молодым. Умер Преждевременно. Так, кажется, принято говорить в подобных случаях. Лизи до сих пор с трудом верилось, что со дня смерти Скотта прошло два года. С одной стороны, казалось, будто минуло гораздо больше времени, с другой – будто это случилось только вчера.

В конце концов Лизи собралась с духом и взялась за его рабочие апартаменты – несколько длинных, хорошо освещённых комнат, которые когда-то были чердаком-сеновалом фермерского амбара. Аманда объявилась на третий день, после того как Лизи уже закончила составление перечня зарубежных изданий (несколько сотен) и лишь приступила к списку мебели, ставя звёздочки напротив тех предметов, которые намеревалась оставить. Лизи ожидала, что Аманда спросит, а почему, Боже ты мой, она всё делает так медленно, но Аманда никаких вопросов не задавала. И когда Лизи перешла от мебели к более скучному (и грозящему затянуться на весь день) разбору картонных коробок с корреспонденцией, которые стояли в большом чулане, Аманда и не думала отрываться от внушительных стопок и пачек газет и журналов со статьями о Скотте и его интервью, которые лежали у южной стены. Аманда быстро просматривала их и молча перекладывала с места на место, то и дело что-то записывая в маленький блокнот, который держала под рукой.

Лизи, однако, не спросила «Что ты ищешь?» или «Что ты там записываешь?». Как не раз и не два отмечал Скотт, Лизи обладала редким, если не уникальным, талантом: предпочитала заниматься своими делами и совершенно не возражала, если кто-то другой занимался своими. При условии, конечно, что ты не собирал бомбу, чтобы кого-нибудь взорвать, а в случае Аманды взрывчатку исключать как раз и не следовало. Она относилась к тем женщинам, которые не могли не совать нос в чужие дела и рано или поздно обязательно открывали рот, чтобы выложить всё, что им известно.

Муж Аманды подался на юг из Рамфорда, где они жили («Словно пара росомах, застрявших в дренажной трубе», – сказал Скотт после того, как они заехали к ним в гости в первый и, как он дал клятву, последний раз) в 1985 году. Её единственный ребёнок – Интермеццо по документам и Метци в обыденной жизни – отправилась на север, в Канаду (с кавалером-дальнобойщиком) в 1989-м. «Один удрал на север, другой на юг умчал, а тот назойливого рта на миг не закрывал», – говорил их отец, когда они были детьми, и дочку папы Дэнди Дейва Дебушера, которая не могла закрыть назойливый рот, понятное дело, звали Анда. Вот её-то и бросил муж, а потом – дочь.

И пусть характер у Аманды был далеко не сахар, Лизи не хотела, чтобы та оставалась в Рамфорде, предоставленная самой себе. Не сомневалась, что одну Аманду оставлять нельзя, и, пусть они об этом не говорили, точно знала, что Дарла и Кантата придерживались того же мнения. Поэтому она переговорила со Скоттом, нашла маленький кейп-код,[1] за который запросили «девяносто семь тысяч долларов сразу, и никаких торгов». Вскоре Аманда перебралась туда, после чего жила в непосредственной близости от Лизи.

А вот теперь, через два года после смерти Скотта, Лизи наконец-то приступила к наведению порядка в его рабочих апартаментах. На четвёртый день иностранные издания уже лежали в коробках, она более-менее разобралась с корреспонденцией и уяснила для себя, какую мебель нужно убрать, а какую оставить. Так почему же у неё складывалось ощущение, что сделала она крайне мало? Она же знала с самого начала, что эта работа спешки не потерпит, несмотря на все письма и телефонные звонки после смерти Скотта (не говоря уже о визитах). Лизи полагала, что в конце концов люди, заинтересованные в неопубликованных произведениях Скотта, своё получат, но лишь после того, как она сочтёт, что готова их отдать. Поначалу они этого не понимали, как говорится, не доходило. Теперь же, полагала она, до большинства дошло.

Оставшееся после Скотта определялось многими словами. Она ясно понимала для себя значение одного – memorabilia,[2] но было ещё одно забавное, звучащее, как incuncabilla.[3] Именно это хотели заполучить злые, нетерпеливые люди, пытавшиеся завоевать её доверие, – incuncabilla Скотта. Лизи даже придумала им прозвище – инкунки.

Что она ощущала, особенно после появления Аманды, так это уныние – то ли она недооценила ношу, которую решила взвалить на себя, то ли переоценила (и очень сильно) свою способность довести начатое до логического завершения: оставленная мебель в самом амбаре, свёрнутые ковры, жёлтый мебельный фургон для перевозки лишнего на подъездной дорожке, отбрасывающий тень на дощатый забор, который отделял их участок от соседнего, принадлежащего Галлоуэям.

Да, и не забывайте печального сердца рабочих апартаментов – трёх компьютеров (их было четыре, но один, который стоял в архивной комнате, стараниями Лизи уже покинул чердак). Каждый был новее и легче предыдущего, но даже самый новый являл собой большую настольную модель, и все они по-прежнему работали. Доступ к ним защищался паролями, а пароли эти Лизи не знала. Она никогда о них не спрашивала и понятия не имела, какой электронный мусор мог храниться на жестких дисках компьютеров. Списки продуктов, которые нужно купить? Стихи? Эротика? Она точно знала, что Скотт выходил в Интернет, но не могла сказать, какие сайты он посещал. «Амазон», «Драдж», «Хэнк Уильямс жив», «Золотые дожди и башня власти мадам Круэльи»?.[4] Она склонялась к мысли, что на такие сайты, как последний, Скотт не заходил, иначе она видела бы счета (или хотя бы строку в перечне месячных расходов), но понимала, что всё это чушь собачья. Если бы Скотт хотел утаивать от неё тысячу баксов в месяц, сделать это не составило бы никакого труда. А пароли? Это смешно, но скорее всего он ей их называл. Просто такие мелочи она забывала. Вот и всё. Лизи сказала себе, что нужно попробовать ввести своё имя. Может, после того, как Аманда уйдёт сегодня домой. Но её сестра определённо никуда не торопилась.

Лизи села, сдула волосы со лба. Такими темпами я доберусь до рукописей лишь к июлю, подумала она. Инкунки с ума сойдут, если увидят, с какой я продвигаюсь скоростью. Особенно последний.

Последний (он приезжал пять месяцев назад) умудрялся не взорваться, умудрялся вести вежливую беседу, и она даже подумала, что он не такой, как остальные. Лизи рассказала ему о том, что рабочие апартаменты Скотта пустуют уже полтора года, но она должна собрать волю в кулак, подняться туда и навести там порядок.

К ней в гости пожаловал Джозеф Вудбоди, профессор кафедры английского языка и литературы Питтсбургского университета. Скотт оканчивал этот университет, а курс профессора Вудбоди «Скотт Лэндон и американский миф» пользовался у студентов огромной популярностью. Народ туда просто ломился. В этом году четверо его аспирантов писали работы по творчеству Скотта Лэндона, поэтому не следовало удивляться, что инкунк-воин бросился в атаку, когда Лизи заговорила в таких неопределённых терминах, как «скорее раньше, чем позже» или «практически наверняка этим летом». Но Вудбоди начал горячиться лишь после того, как Лизи заверила его, что обязательно позвонит, «когда осядет пыль».

Тот факт, что она делила ложе с великим американским писателем, сказал профессор, не означает, что она достаточно квалифицирована для того, чтобы стать исполнителем его литературного завещания. Это работа для эксперта, а у миссис Лэндон, насколько он понимает, нет даже диплома колледжа. Он напомнил ей о времени, которое прошло после смерти Скотта Лэндона, и слухах, которые продолжали множиться. Предположительно оставались горы неопубликованного материала: рассказы, возможно, даже романы. Может быть, она всё-таки позволит ему подняться в рабочие апартаменты Лэндона? Если он заглянет в бюро и ящики стола, возможно, удастся положить конец всем этим слухам. Разумеется, осмотр будет происходить в её присутствии, иначе просто и быть не может.

– Нет, – твёрдо заявила она, провожая профессора Вудбоди к дверям. – Для этого я ещё не готова. – Она не сразу поняла (потому что профессор скрывал это лучше других), что он такой же безумец, как все. – А когда я буду готова, я хочу просмотреть всё, не только рукописи.

– Но…

– Всё по-прежнему, – очень серьёзно ответила она.

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать. Разумеется, он не понимал. Эта фраза была частью их семейного языка. Сколько раз Скотт влетал в дом и кричал: «Эй, Лизи, я дома… всё по-прежнему?» – то есть спрашивал: всё хорошо, всё нормально? Но, как и большинство «фраз силы»[5] (Скотт как-то расшифровал этот термин Лизи, но она и без того знала, о чём речь), в ней был и скрытый смысл. Лизи могла бы объяснять эти нюансы профессору целый день, и он всё равно не понял бы. Почему? Потому что был инкунком, а когда дело касалось Скотта Лэндона, инкунков интересовало только одно.

– Это не имеет значения, – сказала она пять месяцев назад профессору Вудбоди. – Скотт бы понял.

Если бы Аманда спросила, где хранится «мемориал» Скотта (свидетельства о вручении премий, дипломы и всё такое), Лизи бы солгала (лгала она очень даже неплохо, хотя и крайне редко): «В «Ю-стор-ит»[6] в Механик-Фоллс». Аманда, однако, не спросила. Просто пролистывала свой маленький блокнот, определённо дожидаясь от младшей сестры более чем уместного вопроса, но Лизи его не задала. Она думала о том, какой пустой казалась теперь эта архивная комната, какой пустой и неинтересной после того, как её покинули многие вещи, связанные со Скоттом. Что-то отправилось на свалку (как компьютерный монитор), что-то слишком поцарапали и погнули, чтобы кому-либо показывать: такая выставка вызвала бы больше вопросов, чем дала ответов.

Наконец Аманда сдалась и открыла блокнот.

– Посмотри сюда. Только посмотри.

Анда протянула ей раскрытый на первой странице блокнот. Всю площадь страницы, от металлической спирали по левому торцу до правого края (как кодированное послание от тех уличных сумасшедших, с которыми приходится постоянно сталкиваться в Нью-Йорке, потому что на психиатрические лечебницы не хватает денег), занимали написанные на синих линиях числа. Большинство Аманда обводила кружком. Некоторые брала в квадрат. Она перевернула страницу, и глазам Лизи открылись уже две, заполненные числами. На следующей числа занимали только верхнюю половину. И заканчивалось всё числом 846.

Аманда искоса глянула на сестру, раскрасневшаяся, весёлая, и взгляд этот означал (когда ей было двенадцать лет, а Лизи – два годика), что Анде удалась какая-то пакость и кое-кому придётся плакать. Лизи обнаружила, что ей хочется узнать (с определённым интересом, но и с предчувствием дурного), чем всё обернётся на этот раз. Аманда вела себя как-то странно с того самого момента, как появилась в доме. Может, сказывались низкая, тяжёлая облачность и духота. Но более вероятную причину следовало искать во внезапном отсутствии её вечного бойфренда. Если Анда намеревалась выдать очередную эмоциональную бурю из-за того, что Чарли Корриво бросил её, тогда Лизи следовало к этому подготовиться. Ей никогда не нравился Корриво, она ему не доверяла, пусть он и был банкиром. Да и как она могла доверять человеку, если после весенней распродажи выпечки, доход от которой пошёл на нужды библиотеки, она случайно услышала в «Мудром тигре», как какие-то мужчины называли его Балаболом. Хорошенькое прозвище для банкира? Понятно, что оно означало. И, конечно же, он должен был знать, что в прошлом у Анды были проблемы с психикой.

– Лизи? – услышала она голос Аманды. Брови сёстры сходились у переносицы.

– Извини, – ответила Лизи. – Я просто… отвлеклась на секунду.

– С тобой такое часто случается, – покачала головой Аманда. – Думаю, это от Скотта. Смотри внимательно, Лизи. Я пронумеровала все журналы, которые лежат у стены.

Лизи кивнула, словно понимая, зачем всё это делалось.

– Номера я поставила карандашом, едва заметные, – продолжила Анда. – Делала это, когда ты стояла ко мне спиной или чем-то занималась. Думала, что ты меня остановишь, если увидишь.

– Я бы не стала. – Она взяла блокнот, чуть влажный от пота владелицы. – Восемьсот сорок шесть! Так много! – И Лизи знала, что издания, которые лежали у стены, не относились к тем, которые она могла бы читать и даже держать в доме. Она бы предпочла «О», «Гуд хаускипинг», «Мисс»,[7] но тут лежали «Сьюэнни ревью», «Глиммер трейн», «Оупен сити», не говоря уже об изданиях с такими неудобоваримыми названиями, как «Пискья».[8]

– Тут их гораздо больше. – Аманда ткнула большим пальцем в сторону стопок книг и журналов. Действительно, когда Лизи посмотрела на них, она поняла, что её сестра права. Их гораздо больше восьмиста сорока с хвостиком. Должно быть больше. – Их тут почти три тысячи, и куда ты всё это сложишь или кто захочет их взять, я, конечно, сказать не могу. Нет, восемьсот сорок шесть – это число, где есть твои фотографии.

Аманда неловко построила фразу, и Лизи не сразу её поняла. А когда сообразила – обрадовалась. Сама идея, что эти журналы могут стать столь неожиданным фотоархивом (в котором хранились свидетельства её жизни со Скоттом), даже не приходила ей в голову. Но когда она об этом подумала, всё встало на свои места. К моменту его смерти они прожили вместе более двадцати пяти лет, и все эти годы Скотт неустанно путешествовал, читал лекции, выступал, пересекал страну из конца в конец, срываясь с места, едва заканчивал одну книгу, и угомонялся, лишь приступив к следующей. За год посещал до девяноста кампусов и при этом выдавал на-гора, казалось, нескончаемый поток коротких рассказов. В большинстве поездок она сопровождала его. В скольких мотелях гладила шведским паровым утюгом один из его костюмов, тогда как с одной стороны в телевизоре что-то бубнили участники очередного ток-шоу, а с другой Скотт, с падающими на лоб волосами, выбивал дробь на пишущей машинке (в первые годы их совместной жизни) или набирал текст на ноутбуке (позже)?

Анда угрюмо смотрела на неё, реакция сестры ей определённо не нравилась.

– Которые обведены кружком, их более шестисот, там в подписях к фотографиям к тебе отнеслись без должного уважения.

– Правда? – Слова Аманды заинтриговали Лизи.

– Я тебе покажу.

Аманда заглянула в блокнотик, подошла к лежащим у стены стопкам журналов, вновь сверилась со своими записями, вытащила два. Один – в дорогом переплёте, издаваемый дважды в год университетом Кентукки в Боулинг-Грин. Второй, формата «Ридерс дайджест», похоже, студенческий, назывался «Тяни-Кидай»: такие названия обычно придумывали студенты-филологи, и они ровным счётом ничего не значили.

– Открой их, открой! – потребовала Аманда и, когда сунула журналы в руки Лизи, обдала её резким запахом собственного пота. – Страницы заложены уголками, видишь?

Уголки. Так их мать называла клочки бумаги. Первым Лизи открыла журнал, выходящий дважды в год, на отмеченной бумажкой странице. Фотография ей сразу понравилась – чёткая, качественно напечатанная. Скотт стоял на какой-то сцене, она – чуть сзади, аплодируя ему. Слушатели находились внизу, тоже хлопали. Фотография в «Тяни-Кидай» не шла с первой ни в какое сравнение. Разрешение отвратительное, точки размером с остриё плохо заточенного карандаша, бумага самая дешёвая, неровная, с посторонними вкраплениями – но, взглянув на фотографию, Лизи едва не заплакала. Скотт, похоже, входил в какой-то гудящий подвал. На его лице сияла привычная улыбка, которая говорила: «Да, знакомое местечко». Она шла в шаге или двух позади, но на фотографии была и её улыбка, то есть фотограф воспользовался мошной вспышкой. Она даже узнала свою блузу, голубую, от Энн Кляйн, с забавной единственной красной полосой слева. Нижняя половина тела, вместе с одеждой, терялась в тени, и Лизи не помнила, что именно было на ней в тот вечер, но была почти уверен»– джинсы. Если она шла куда-то поздно вечером, то всегда надевала вылинявшие джинсы. Надпись гласила: Живая легенда Скотт Лэндон (в сопровождении подруги) в прошлом месяце посетил клуб «Сталаг 17» университета Вермонта. Лэндон оставался до последнего звонка, читал, танцевал, развлекался. Этот парень знает, как оттянуться.

Да. Этот парень знал, как оттянуться. Она могла это засвидетельствовать.

Лизи посмотрела на все остальные периодические издания, внезапно потрясённая тем, какие ещё богатства она может в них раскопать, и поняла, что Аманда всё-таки причинила ей боль, разбередила рану, которая теперь могла кровоточить долгое время. Был ли Скотт единственным, кто знал о тёмных местах? Грязных, тёмных местах, где ты внезапно оказывалась одинокой и лишённой дара речи? Может, она знала о них не так много, как он, но знала предостаточно. И, конечно, она знала, что он одержим призраками. После захода солнца никогда не смотрелся в зеркало, да и в любую другую отражающую поверхность, если была такая возможность. И она любила его, несмотря на всё это. Потому что этот парень знал, как оттянуться.

Но с этим покончено. Этот парень наоттягивался. Этот парень отошёл в мир иной, а в её жизни – новый этап, на котором она не выступает в паре, а солирует, и уже слишком поздно поворачивать назад.

От этой мысли по её телу пробежала дрожь, она заставила Лизи подумать о тварях, (пурпурной, твари с пегим боком) думать о которых не стоило, вот она и отогнала эти мысли.

– Я рада, что ты нашла эти фотографии. – В голосе слышалась теплота. – Ты очень хорошая старшая сестра, знаешь ли.

И, как и надеялась Лизи (но не могла на это рассчитывать), Анда растерялась. Подозрительно посмотрела на сестру в поисках намёка на неискренность, но, разумеется, не нашла. Мало-помалу расслабилась, превратилась в Аманду, с которой легче иметь дело. Повертела в руках блокнот, нахмурившись, уставилась на него, словно не понимая, откуда он взялся. Лизи подумала, что, учитывая навязчивую природу чисел, это, возможно, шаг в правильном направлении.

Потом Анда кивнула, как делают люди, словно вспоминая что-то такое, о чём с самого начала не следовало забывать.

– Там, где нет кружков, тебя по крайней мере назвали – Лиза Лэндон, реально существующая личность. А самое главное – напоследок взгляни-ка вот на этот ли-и-изт… почти что каламбур получается, учитывая, как мы всегда тебя называли… ты увидишь, что некоторые числа обведены квадратом. В этих изданиях ты сфотографирована одна! – Она выразительно посмотрела на сестру. – Ты захочешь на них взглянуть.

– Безусловно. – Лизи постаралась придать голосу выражение, свидетельствующее о том, что от нетерпения она буквально выпрыгивает из трусиков, хотя не могла понять, почему её должны заинтересовать фотографии, на которых она одна, сделанные в тот слишком уж короткий период, когда рядом с ней был её мужчина (хороший мужчина, знающий, как жить и как работать, не какой-нибудь инкунк), с которым она делила дни и ночи. Лизи оторвала взгляд от стопок и груд периодических изданий самых разных размеров и форм, представив себе, каково это будет – брать их пачку за пачкой, просматривать один за другим, сидя, скрестив ноги, на полу архивной комнаты (а где же ещё?), отыскивая все эти фотографии – её и Скотта. И на тех, которые особо злили Аманду, находить себя, шагающую чуть сзади, смотрящую на него снизу вверх. И если на фотографии другие аплодировали, аплодировала и она. Её лицо на этих фотографиях могло быть безмятежным, практически не выдающим эмоций, показывающим разве что вежливое внимание. Её лицо говорило: Мне с ним не скучно. Её лицо говорило: Он не вызывает у меня благоговейного трепета. Её лицо говорило: Ради него я не брошусь в огонь, как и он ради меня (ложь, ложь, ложь).

Аманда ненавидела эти фотографии. Её мутило от одного их вида. Она знала, что её сестру иногда называли миссис Лэндон, случалось, миссис Скотт Лэндон, а то (и это было самым унизительным) не называли вовсе. Опускали до «подруги». Для Аманды это было равносильно убийству.

– Анда?

Аманда взглянула на неё. И в этом резком, ярком свете Лизи вдруг вспомнила, испытав самый настоящий шок, что осенью Аманде исполнится шестьдесят. Шестьдесят! В этот момент Лизи подумала о той твари, что преследовала её мужа бессонными ночами (если всё будет как она хочет, сказала себе Лизи, Вудбоди этого мира об этой тревоге никогда и ничего не узнают). Эта тварь, с бесконечным крапчатым боком, прекрасно знакома раковым больным, смотрящим на пустые стаканчики из-под болеутоляющего и знающим, что до утра новой порции не будет.

Она совсем близко, родная моя. Я не могу её видеть, но слышу, как она закусывает.

Прекрати, Скотт, я не знаю, о чём ты говоришь.

– Лизи? – спросила Аманда. – Ты что-то сказала?

– Бормочу всякую чушь. – Она попыталась улыбнуться.

– Ты говорила со Скоттом?

Лизи оставила попытки улыбнуться.

– Да, пожалуй, что да. Иногда я всё ещё говорю с ним. Безумие, правда?

– Я так не думаю. Нет, если получается. Я считаю, безумие – это когда не получается. Кому знать, как не мне? У меня есть некоторый опыт. Так?

– Анда…

Но Аманда уже отвернулась, чтобы взглянуть на кипы периодических изданий, студенческих журналов, ежегодников. А когда посмотрела на Лизи, её лицо осветила робкая улыбка.

– Я всё сделала правильно, Лизи? Я только хотела внести свою лепту…

Лизи взялась за руку Аманды, легонько сжала.

– Ты всё сделала правильно. Как насчёт того, чтобы уйти отсюда? Предлагаю тебе первой принять душ.

Я заплутал в темноте, и ты меня нашла. Мне было жарко… так жарко… и ты дала мне лёд. Голос Скотта.

Лизи открыла глаза, думая, что на мгновение отключилась от какой-то дневной работы, и увидела короткий, но на удивление подробный сон, в котором Скотт умер, а она подрядилась в Гераклы, взяв на себя очистку рабочих конюшен мужа. Но, открыв глаза, сразу поняла, что Скотт действительно умер, а сама она спала в собственной постели после того, как отвезла Аманду домой, и это был её сон.

Она словно плавала в лунном свете. Улавливала аромат экзотических цветов. Тёплый летний ветерок отбрасывал волосы с висков, тот ветерок, что дует после полуночи в каком-то таинственном месте далеко от дома. И однако это был её дом, точно, её дом, потому что перед собой она видела амбар, на чердаке которого располагались рабочие апартаменты Скотта – объект жгучего интереса инкунков. А теперь, спасибо Аманде, она знала, что там лежит множество фотографий её и умершего мужа. Зарытое сокровище, духовная пища.

Может, лучше бы не смотреть эти фотографии, прошептал на ухо ветерок.

Ох, вот на этот счёт сомнений у неё не было. Но она всё равно посмотрит. Теперь, зная, что они там, просто не могла заставить себя не посмотреть.

Она обрадовалась, увидев, что плывёт на огромном, поблёскивающем в свете луны полотнище, на котором многократно напечатана фраза «ПИЛЬСБЕРИ – ЛУЧШАЯ МУКА». На углах полотнища узлы, как на носовом платке. Такое богатство фантазии ей нравилось. Всё равно что плыть на облаке.

Скотт, она попыталась произнести его имя вслух и не смогла. Сон ей этого не позволил. Она видела, что подъездная дорожка, ведущая к амбару, исчезла. Вместе с двором между амбаром и домом. На их месте раскинулось огромное поле пурпурных цветов, дремлющих в призрачном лунном свете. Скотт, я тебя любила, я тебя спасла, я…

Тут она проснулась и услышала себя в темноте, повторяющую снова и снова, словно мантру: «Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд. Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд. Я тебя любила, я тебя спасла, я принесла тебе лёд».

Она ещё долго лежала, вспоминая жаркий августовский день в Нашвилле и думая (не в первый раз), что остаться одной, прожив так долго в паре, странно и необычно. Задай ей такой вопрос при жизни Скотта, она бы ответила, что два года – достаточный срок, чтобы с этим свыкнуться, но на собственном опыте выяснила, что это не так. Время, похоже, ничего не делало, разве что притупило острую кромку горя, и теперь она рвала, а не резала. Потому что уже ничего не было «по-прежнему». Ни снаружи, ни внутри, ни для неё. Лёжа в кровати, где раньше спали двое, Лизи думала, что человек острее всего чувствует себя одиноким, когда просыпается и обнаруживает, что в доме никого нет. Из тех, кто способен дышать, – только ты да мыши в стенах.

Наутро Лизи сидела, поджав ноги, в архивной комнате Скотта и просматривала кипы и стопки журналов, списки выпускников, бюллетени кафедры английского языка и литературы, университетские «журналы», которые лежали вдоль южной стены. До прихода в рабочие апартаменты думала, что беглого просмотра вполне хватит для того, чтобы избавиться от тех жестких тисков, в которых эти ещё не увиденные фотографии держали её воображение. А попав сюда, поняла, что надежда эта напрасна. И ей не требовался маленький блокнот Аманды с вписанными в него числами. Он лежал на полу, никому не нужный, пока Лизи не сунула его в задний карман джинсов. Не нравился ей вид этого блокнота, принадлежащего человеку с не совсем здоровой психикой.

Вновь она оглядела длинную стопку книг и журналов, приваленных к южной стене, – пыльную книгозмею высотой в четыре фута, а длиной в добрые тридцать. Если бы не Аманда, она упаковала бы все в коробки из винного магазина, не заглянув ни в один журнал и гадая, зачем Скотт хранил в своих рабочих апартаментах так много мусора.

Мои мозги устроены как-то иначе, сказала она себе. Пожалуй, я не мыслитель.

Может, и нет, но ты всегда отличалась феноменальной памятью.

Голос Скотта, с его обаятельной насмешливостью, перед которой невозможно устоять. Но, по правде говоря, ей гораздо лучше удавалось всё забывать. Ему тоже, и на то у обоих были свои причины. И однако, будто в доказательство его правоты, Лизи услышала обрывок разговора двух призраков. Один голос, Скотта, она узнала. Во втором слышался лёгкий южный акцент. Возможно, показной лёгкий южный акцент.

– …Тони запишет всё это для (Как там его? Чего-то там… Да, в общем, без разницы). Вы бы хотели получить эхсемпляр, мистер Лэндон?

– …Гм-м-м? Конечно, будьте уверены! Бормочущие голоса вокруг них. Скотт едва услышал слова о том, что Тони что-то там запишет, но он обладал свойственным политикам даром открываться тем, кто пришёл увидеть его, когда он выступал публично. Скотт больше слушал гул окружающей толпы и уже думал о том, что вот-вот произойдёт включение, приятный такой момент, когда электричество от него устремляется к собравшимся, чтобы потом вернуться обратно, с удвоенной, даже утроенной мощностью. Он любил этот поток, но Лизи точно знала, что больше всего ему нравилось то мгновение, когда штепсель втыкался в розетку. Тем не менее он не стал экономить время на ответ.

– …Вы можете прислать фотографии, статьи или рецензии из газеты кампуса, отчёты кафедры и так далее. Пожалуйста. Я хочу увидеть всё. «Кабинет Лэндона, отделение БДП[9] № 2, Шугар-Топ-Хилл-poуд, Касл-Рок, штат Мэн». Лизи знает почтовый индекс. Я его вечно забываю.

Ничего о ней, просто «Лизи знает почтовый индекс». Как бы Анда завизжала, услышав такое! Но Лизи хотела, чтобы о ней забывали в таких поездках, чтобы она была и её как бы не было. Ей нравилось наблюдать.

«Как тому парню в порнофильме?» – однажды спросил её Скотт – и увидел узкую, как новорождённый месяц, улыбку, которая показывала, что он подошёл к опасной черте. «Примерно так, дорогой», – ответила она.

Он всегда представлял её сразу по приезде куда-либо и потом повторял её имя снова и снова, другим людям, но это редко срабатывало. Вне своей сферы деятельности учёные, как ни странно, выказывали полное отсутствие любопытства. Большинство радовались приезду автора «Дочери побережья» (Национальная книжная премия) и «Реликвий» (Пулитцеровская). К тому же на протяжении почти десяти лет Скотта превозносили чуть ли не как божество. Другие, конечно, но отчасти он обрёл нимб и в собственных глазах (Лизи, само собой, видела в нём обычного человека; она приносила ему новый рулон туалетной бумаги, если прежний заканчивался, когда он сидел на толчке).