Игра Джералда

Стивен Кинг

Игра Джералда

Сэди собралась с силами. Невозможно было описать

презрительное выражение ее лица и ненависть,

которую она вложила в свой ответ.

— Вы, мужики! Вы все грязные, вонючие свиньи!

Все, все! Свиньи! Свиньи!

В. Сомерсет Моэм, «Дождь»

Глава первая

Джесси слышала, как октябрьский ветер тихонько и нерегулярно постукивал задней дверью. Косяк постоянно разбухал от влаги, и для того, чтобы ее закрыть, приходилось сильно хлопать. На этот раз они забыли. Она подумала, что стоит сказать Джеральду, чтобы он вернулся и захлопнул ее, пока они не приступили, иначе этот стук будет действовать ей на нервы. Однако ей тут же пришло в голову, насколько смешно это будет звучать в сложившихся обстоятельствах. Это может даже испортить весь настрой.

Какой настрой?

Хороший вопрос. И когда Джеральд повернул полый стержень ключа во втором замке, когда она услышала короткий щелчок у левого уха, то поняла, что во всяком случае у нее самой настрой уже улетучился. Именно потому она и заметила, что дверь не закрыта. Для нее сексуальное увлечение этой рабской игрой уже закончилось.

Однако о Джеральде этого сказать было нельзя. Сейчас на нем были надеты только плавки, и Джесси достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что его интерес ничуть не уменьшился.

Это глупо, подумала она, но глупостью, однако, здесь не ограничивалось. Было даже немного страшно. Ей не хотелось признаваться в этом, но это было так.

— Джеральд, давай не будем это…

Он на секунду замешкался, слегка нахмурясь, а потом направился к туалетному столику, стоявшему слева от двери в ванную. По пути лицо Джеральда прояснилось — Джесси наблюдала за ним с кровати, лежа с вытянутыми и вывернутыми руками и немного напоминая этим связанную Фей Врей из Кинг-Конга, ждущую гигантскую обезьяну. Ее запястья были прикованы к стойкам кровати красного дерева при помощи двух пар наручников. Цепочки позволяли ей шевелить руками в пределах шести дюймов. Не более.

Джеральд положил ключи на бюро — раздалось тихое звяканье: ее уши в эту среду работали на удивление хорошо — а затем повернулся к ней. Над его головой, на высоком белом потолке комнаты, плясали и подмаргивали блики от поверхности озера.

— Что ты сказала?

— Это все потеряло для меня большую часть шарма. — Если уж честно, им не пахло с самого начала, чуть не сорвалось у Джесси с языка.

Джеральд усмехнулся. Над его тяжелым, розовощеким лицом нависала прядь черных, как воронье крыло, волос, а эта его усмешка всегда влияла на нее как-то странно. Она не могла точно сказать, как, но…

Да нет, очень даже могла. Она придает ему глупый вид. Ты почти зримо наблюдаешь, как на каждый ее дюйм его индекс hmrekkejr` падает на десять пунктов. При максимальной ширине твой умница-адвокат муж становится словно сторож местной психушки на отдыхе.

Грубо, но не слишком далеко от истины. Но как сказать своему мужу, с которым прожила семнадцать с лишком лет, что каждый раз, когда он усмехается, создается впечатление, что у него легкое умственное расстройство? Ответ, конечно, простой: никак. Вот его улыбка — это другое дело. Улыбка у него замечательная. Джесси считала, что именно это добрая, теплая улыбка и очаровала ее с самого начала. Она напоминала ей улыбку ее отца в те моменты, когда он, попивая джин с тоником, рассказывал в кругу семьи удивительные истории из своей жизни.

Но в данный момент была не улыбка. Была именно усмешка — тот ее вариант, который он приберегал специально для подобных моментов. Джесси подозревала, что Джеральду его усмешка казалась волчьей. Или пиратской. С ее же точки зрения, с точки зрения человека, лежащего на кровати с поднятыми над головой руками и одетого только в нижнюю часть купальника, усмешка казалась просто глупой. Нет, даже дебильной. В конце концов, он не был из тех искателей приключений-сорвиголов из журналов для мужчин, к которым исходил завистью в пору прихода одинокой и неожиданной половой зрелости; он был адвокатом с розовым, чересчур крупным лицом и черными волосами, которые неумолимо редели, превращаясь в лысину. Просто адвокатом с выпирающим сквозь плавки бугром. Да к тому же еще и не очень-то выпирающим.

Размер его эрекции, впрочем, не имел значения. Значение имела его усмешка. Она ни на йоту не изменилась, а это означало, что Джеральд к ее словам не отнесся серьезно. Ей следовало протестовать, это входило в правила игры.

— Джеральд, я говорю серьезно.

Усмешка стала шире. Обнажилось еще несколько маленьких, целехоньких адвокатских зубов; его индекс интеллекта упал еще на двадцать или тридцать пунктов. Он по-прежнему так и не обратил внимания на ее слова.

Ты уверена в этом?

Она была уверена. Джесси не могла читать своего мужа как открытую книгу — она предполагала, что для этого требуется нечто большее, чем просто семнадцать лет совместной жизни — но считала, что вполне может определить, какие мысли в данный момент вертятся у него в голове. И предполагала, что если бы это было не так, то ей это можно было бы вменять в вину.

Но если это действительно так, то почему он не может читать твои? Почему он не видит, что это не очередная сцена из старомодного секс-фарса?

Теперь настала ее очередь слегка нахмуриться. Мысли она всегда слышала как голоса внутри своей головы, в основном голоса ее старых друзей, знакомые и привычные как домашние тапочки. Джесси считала, что все люди слышат такие голоса, только не любят об этом распространяться, точно так же, как о своих естественных надобностях. На этот раз, однако, голос был незнакомым и в нем не было ничего привычного. Он был уверенным, молодым и энергичным. К тому же оказался нетерпеливым, начав отвечать на свой собственный вопрос:

Это не значит, что он не умеет читать твои мысли; просто иногда он этого не хочет.

— Джеральд, в самом деле… мне это не нравится. Возьми ключи и открой наручники. Мы лучше займемся чем-нибудь еще. Я залезу сверху, если хочешь. Или можешь просто лежать, положив руки под голову, а я сделаю, ну, ты знаешь, что…

Ты уверена, что хочешь этого? — спросил новый голос. Ты действительно уверена, что хочешь заниматься сексом с этим мужчиной?

Джесси закрыла глаза, словно это могло заставить голос замолчать. Когда она открыла их снова, Джеральд стоял в ногах кровати с оттопыренными плавками, напоминая этим нос корабля… ну, может быть, детскую игрушечную лодку. Его усмешка стала еще шире, обнажив остальные зубы — те, что с золотыми коронками — с обеих сторон. Джесси поняла, что она не просто не любит эту усмешку, она ненавидит ее.

— Я позволю тебе подняться… отпущу тебя, только если ты будешь очень-очень хорошей. Ты можешь быть очень-очень хорошей, Джесси?

Старо, прокомментировал новый голос. Все это уже было.

Джеральд, словно какой-то нелепый стрелок, засунул большие пальцы под резинку плавок, которые быстро поползли вниз, к его вовсе незначительному любовному рычагу. А вот и он показался. Не та запретная машина любви, с которой она познакомилась, будучи подростком, на страницах Фэнни Вилл, а что-то мягкое, розовое и округлое; пять дюймов совершенно заурядной эрекции. Два или три года назад, в один из своих редких визитов в Бостон, она посмотрела кинофильм Живот архитектора. Сейчас, подумала она, я смотрю продолжение, называемое Пенис Адвоката. Ей пришлось закусить губу, чтобы не рассмеяться. Смех в данной ситуации прозвучал бы невежливо.

В ее голову пришла идея, которая мгновенно уничтожила все позывы к смеху: он не понимал, что она говорит серьезно потому, что ее, Джесси Магот Барлингейм, жены Джеральда, сестры Мэдди и Вилла, дочери Сэлли и Тома и матери никого, для него здесь вовсе не было. Она исчезла в тот самый момент, когда ключи произвели тихие стальные щелчки в замках наручников. Журналы для мужчин юношеской поры Джеральда сменились стопкой порножурналов, лежащих на дне нижнего ящика стола, журналов, в которых женщин, одетых только в жемчужные ожерелья, на коврах из медвежьих шкур трахали сзади мужчины с причиндалами, по сравнению с которыми штука Джеральда выглядела малюткой. В конце журнала, вперемежку с телефонами любви, находились объявления о продаже резиновых женщин, полностью соответствующих анатомически настоящим — самая странная штука изо всех, слышанных Джесси. Сейчас она подумала об этих надувных куклах с розовой кожей, невыразительными лицами и гладкими телами с неподдельным изумлением. Ее не охватил ужас, нет, но вспыхнувший внутри нее на мгновение яркий свет высветил ландшафт, гораздо более страшный, чем эта глупая игра, а также то, что скоро игры, которыми они занимались в летнем домике на берегу озера, закончатся — до следующего лета.

Но ничто из этого не отменило ее внезапно появившуюся способность слышать тихие звуки. Теперь это было жужжание электропилы, работающей на значительном удалении, не менее пяти миль от них. Гораздо ближе, с озера Кашвакамак, раздался безумный крик гагары, готовящейся к своему ежегодному путешествию на юг. Еще ближе, где-то на северном берегу, залаяла собака, издавая резкие звуки, которые, однако, показались Джесси умиротворяющими. Этот лай означал, что рядом, несмотря на середину октября, кто-то все-таки жил. А затем — снова стук двери, словно шатающийся в деснах зуб, которая ударилась о раздувшийся косяк. Джесси почувствовала, что если это будет продолжаться долго, то она сойдет с ума.

Джеральд, полностью обнаженный, отложил в сторону очки, опустился на колени на кровать и пополз по направлению к Джесси. Ecn глаза по-прежнему блестели.

Джесси пришло в голову, что именно этот блеск в глазах заставил ее продолжать играть в эту игру и после того, как ее естественное любопытство было удовлетворено. Она уже долгие годы не видела столько огня во взгляде Джеральда. Джесси выглядела неплохо — она все время следила за весом и до сих пор сохранила фигуру — но интерес Джеральда к ней начинал постепенно угасать. Она считала, что частично в этом повинен алкоголь — он пил теперь намного больше, чем в первые годы их совместной жизни — но также знала, что не он один такой. Что там говорит пословица о привычке, сменяющей почитание?.. Это понятие не применялось к влюбленным, по крайней мере, судя по произведениям поэтов-романтиков, которые Джесси изучала на уроках литературы. Однако со времен колледжа она знала о существовании некоторых вещей, о которых не писали ни Джон Китс, ни Перси Шелли. Может быть, потому что они оба умерли гораздо моложе, чем сейчас она и Джеральд.

Но здесь и сейчас все это не имело большого значения. Имело, может быть, то, что она заигралась в эту игру дольше, чем следовало бы, из-за горячего блеска в глазах мужа. Он давал ей возможность почувствовать себя моложе, привлекательней и желанней. Но…

…но если ты думаешь, что это тебя он видит своими блестящими глазами, то ты ошибаешься, милашка. Или, быть может, просто обманываешь себя. И возможно именно сейчас настал момент для того, чтобы решить окончательно — раз и навсегда — хочешь ли ты покончить с этим унижением. Ведь разве не это ты чувствуешь? Унижение?

Она вздохнула. Да. Это.

— Джеральд, я в самом деле не хочу этого.

Она произнесла эту фразу довольно громко, и впервые блеск в его глазах погас. Ага, он, похоже, ее все-таки слышит. Так что, может быть, все пока еще нормально. Не отлично — уже много лет прошло с тех пор, как можно было в последний раз сказать так об этом — а просто хорошо. Но затем блеск появился снова, а за ним и идиотская ухмылка.

— Я проучу тебя, моя гордая красотка, — оказал он. Он так и сказал — красотка, произнеся это слово как землевладелец из плохой мелодрамы викторианских времен.

Уж лучше позволь ему сделать это. Позволь ему, и затем все будет в порядке.

Этот голос был более знаком, и она решила последовать его совету. Она не знала, одобрила ли бы это сама Глория Стайнем, но это ее и не интересовало; совет имел привлекательность в силу своей исключительной практичности. Позволь ему, и тогда все будет хорошо. ЧТД.

В следующий момент его рука — его мягкая, короткопалая рука, такая же красная, как красная плоть пениса — протянулась и грубо схватила ее за грудь. Внутри Джесси что-то оборвалось, словно растянутое сухожилие. Она трехнула бедрами и задом, сбрасывая его руку.

— Прекрати, Джеральд. Отопри эти глупые наручники и освободи меня. Мне это перестало быть интересным еще в марте, когда лежал снег. Я не чувствую себя возбужденной; я чувствую себя идиоткой.

На этот раз он выслушал ее от начала до конца. Она поняла это потому, что блеск в его глазах мгновенно затух, как пламя свечи, задутое порывом ветра. Джесси догадалась, что теми двумя словами, которые наконец дошли до его сознания, были глупые и идиоткой. Он был толстым мальчиком в очках, мальчиком, который не ходил на свидания до восемнадцати лет — того возраста, когда он сел на qrpncs~ диету и начал попытки расправиться с полнотой до того, как она расправится с ним. В то время, когда он был студентомвторокурсником, жизнь Джеральда была, как он выражался, более или менее под контролем (как будто жизнь — его, во всяком случае, это дикий жеребец, которого он должен был укротить), но Джесси знала, что годы, проведенные в средней школе, были для него сплошным кошмаром, оставившим после себя тяжелое наследие в виде презрения к себе и подозрения к другим.

Его успех как адвоката (и женитьба на ней; Джесси верила, что это тоже сыграло немаловажную роль, может быть, даже ключевую) повысил его уверенность и самоуважение, но она подозревала, что некоторые его ночные кошмары так и не прекратились. В глубине его подсознания хулиганы продолжали отвешивать ему подзатыльники, смеясь над его неспособностью выполнять какие-то упражнения в физкультурном зале, и существовали слова — глупый и идиот, например, — которые возвращали эти воспоминания, будто все это было только вчера… или, во всяком случае, так казалось Джесси. Она часто замечала, что о некоторых вещах психологи могут быть удивительно неосведомленными, почти намеренно неосведомленными, но что касается навязчивости воспоминаний, то это их конек. Некоторые воспоминания откармливаются на сознании людей как пиявки, и определенные слова — глупый и идиот, например — могут в один момент вернуть их к ненасытной жизни.

Она приготовилась к вспышке угрызений совести, похожей на удар ниже пояса, и обрадовалась — или, может, почувствовала облегчение — когда ее не последовало. Наверное, я просто устала притворяться, подумала она, и вслед за этой мыслью тут же последовала следующая: ей следовало бы иметь свой стиль занятий сексом, и если бы он был, то эта бодяга с наручниками определенно в него не входила бы. Наручники заставляли Джесси чувствовать себя униженной. Все это действо вызывало у нее чувство униженности. Вообще-то поначалу это было не лишено некоторой привлекательности, особенно в их первых экспериментах, с шарфами, и раза два нее было даже несколько оргазмов подряд, что случалось с ней крайне редко. Тем не менее проявлялось несколько побочных эффектов, на которые она поначалу не обращала внимания, и чувство унижения было одним из них. У Джесси были свои собственные кошмары, которые появились сразу же после ранних версий игры Джеральда. После них она просыпалась вся в поту, тяжело дыша, с руками, крепко прижатыми к промежности и стиснутыми в тугие маленькие мячики. Она помнила только один из этих снов, да и то смутно: она играла в крокет, совершенно голая, и внезапно погасло солнце.

Не обращай внимания, Джесси; все это ты можешь обдумать какнибудь потом. Сейчас самое важное — заставить его освободить тебя.

Да. Потому что это была не их совместная игра; это была только его игра. Она участвовала в ней потому, что этого хотел Джеральд. И это перестало ей нравиться.

Гагара с озера снова подала свой одинокий крик. Одуряющая предвкушающая усмешка Джеральда сменилась выражением хмурого раздражения. Ты сломала мою игрушку, сука, говорило оно.

Джесси припомнила, когда она последний раз видела на лице Джеральда такое выражение. В августе он принес ей глянцевую брошюру, показал, что он хочет, и она ответила, что да, конечно, он может купить Порше, если он хочет Порше, ведь они могут позволить себе Порше, но она считает, что лучше будет, если он заплатит вступительный взнос в Клуб Здоровья, как он грозился вот уже два года. Твой внешний вид не подходит для Порше, сказала Джесси, понимая, что это звучит недипломатично, но чувствуя, что в данный момент дипломатия не к месту. Кроме того, nm разозлил ее до такой степени, что ее уже не интересовало, как он отреагирует на ее слова. Позднее это стало случаться все чаще и чаще, вызывая у нее раздражение, но она не знала, что с этим поделать.

Что это все значит? — спросил тогда Джеральд деревянным голосом. Джесси в таких случаях обычно не отвечала; она привыкла, что если он задает подобные вопросы, то они почти всегда бывают риторическими. Суть же их заключалась в подтексте: Ты раздражаешь меня, Джесси. Ты не играешь в мою игру.

На в тот раз, возможно, из-за своего настроя, она решила проигнорировать подтекст и ответить: Это значит, что зимой тебе стукнет сорок шесть, Джеральд, независимо от того, будет у тебя Порше или нет… а у тебя до сих пор тридцать фунтов лишнего веса.

Жестоко, да, но ей нужно было отогнать соблазн, отогнать образ, который стоял у нее перед глазами с того самого момента, когда она посмотрела на фотографию спортивного автомобиля на обложке брошюры, которую дал ей Джеральд. На короткое мгновение она увидела круглолицего, краснощекого мальчика с пробором.

Джеральд вырвал брошюру у нее из рук и гордо вышел, не сказав ни слова. С тех пор тема Порше больше не обсуждалась… но она часто видела ее во взгляде мы-не-забавляемся Джеральда.

Теперь Джесси столкнулась с еще более пылкой версией этого взгляда.

— Ты говорила, что это хорошее развлечение. Твои же собственные слова: Это хорошее развлечение.

Она так говорила? Возможно. Но это была ошибка. Маленькая глупость, и только, маленький глоток застоявшегося бананового лимонада. Конечно. Но как объяснить это все своему мужу, когда он поджимает нижнюю губу, словно Вэби Хью, готовый разразиться гневом?

Она не знала, и поэтому опустила взгляд… и увидела то, что ей совсем не понравилось. Джеральдовская версия мистера Радость ничуть не поникла. По-видимому, мистер Радость не знал, что такое перемена настроения.

— Джеральд, я просто…

— …плохо себя чувствую? Да, ну и заявление! Я специально не пошел на работу! Если мы останемся здесь на ночь, а, видимо, так и получится, то и завтра с утра я туда не попаду. — Он некоторое время поразмышлял, а затем повторил: — Ты же говорила, что это хорошее развлечение.

Джесси стала, как усталый игрок в карты, измученно перебирать в голове возможные оправдания (Да, но сейчас у меня болит голова. Да, но сейчас у меня начались эти чертовы предменструальные боли. Да, но я женщина, и, следовательно, имею право изменять свое мнение. Да, но сейчас, когда мы находимся здесь, в Великом Уединении, ты меня пугаешь, ты, ужасно-прекрасный самец), ту ложь, которая удовлетворила бы либо его заблуждения, либо его эгоизм (и то, и другое часто взаимозаменяемы), но когда попыталась вытащить ту или иную карту, снова заговорил новый голос. Но теперь он впервые заговорил вслух, и Джесси удивилась, что звучит он точно так же, как и у нее в голове: сильно, сухо, решительно.

И так же удивительно знакомо.

— Ты прав… Возможно, я так и говорила, и, возможно, лучше бы было решить этот вопрос до того, как ты повесил на дверь табличку с надписью, что завтра тебя не будет. Я думала, что, может быть, мы немного порезвимся на кроватных пружинах, а затем сядем за стол и спокойно посидим. Может быть, еще повозимся вместе после захода солнца. Как ты считаешь? Ответь мне, я хочу знать.

— Но ты говорила…

Следующие пять минут Джесси на все лады объясняла Джеральду, что хочет снять эти проклятые наручники, но он лишь молча ее слушал. Наконец ее нетерпение переросло в ярость.

— Боже мой, Джеральд, это же перестало быть для меня развлечением почти сразу же, как мы начали, и не будь ты тупым, как пень, ты бы это давно понял!

— Твой ротик. Твой изящный, саркастический рот. Иногда я так устаю от…

— Джеральд, когда ты вобьешь себе что-нибудь в голову, то добрые и спокойные слова до тебя не доходят. И чья в этом вина?

— Ты мне не нравишься, Джесси, когда ты такая. Когда ты такая, ты мне ну ни капли не нравишься.

Ситуация переросла из плохой в действительно ужасную, и самым страшным было то, с какой скоростью это произошло. Неожиданно Джесси почувствовала себя очень уставшей, и на ум ей пришла строка из старой песни Поля Симона: Мне не нужно ни кусочка этой сумасбродной любви. Точно, Поль. Ты, может быть, слишком краток, но точен.

— Я это знаю. И это хорошо, потому что в данный момент вся проблема — в этих дурацких наручниках, а не в том, насколько тебе я нравлюсь или не нравлюсь тогда, когда меняю свое мнение о чемнибудь. Я хочу освободиться от наручников. Ты меня слышишь?

Нет, осознала она с возникшим страхом. Он на самом деле ее не слышит. До него не дошло.

— Ты так чертовски противоречива, так чертовски саркастична. Я люблю тебя, Джесс, но я ненавижу твою дерзость. Всегда ненавидел.

Он провел ладонью левой руки по обиженно надутым губам и расстроено посмотрел на Джесси: бедный, обманутый Джеральд, обремененный женщиной, которая притащила его сюда, в девственный лес, а затем отступилась от своих сексуальных обещаний. Бедный обманутый Джеральд, который не выказывал не малейшего намерения снова взять ключи, лежащие на бюро у входа в ванную комнату.

Обеспокоенность Джесси переросла в нечто иное. Теперь это была смесь гнева и страха, которою на ее памяти она чувствовала только однажды. Когда ей было лет двенадцать, ее брат Вилл разыграл ее во время своего дня рожденья. Это видели все его друзья, и все они смеялись: Ха-ха, удачная шутка, сеньора, я думаю. Для нее, однако, это было вовсе не удачной шуткой.

Вилл смеялся громче всех, так сильно, что принялся ударять ладонями по коленкам, а волосы его растрепались и закрыли лицо. Это были годы царствования Битлов, Роллингов, Сечерсов и всех им подобных, и на голове у Вилла было достаточно волос даже для того, чтобы на них повеситься. Они вероятно, закрыли от него Джесси, поскольку он не подозревал, как она была разъярена… а в нормальной обстановке он тонко улавливал перемены в ее настроении. Он продолжал смеяться до тех пор, пока эмоции совсем не переполнили Джесси и она не осознала, что если немедленно чтонибудь не предпримет, то просто взорвется. Поэтому она сжала маленький кулачок и ткнула им горячо любимого братца в рот, когда он наконец поднял голову, что бы посмотреть на нее. Удар сбил его с ног, словно кеглю, и он по-настоящему разревелся.

Позже она пыталась убедить себя, что он плакал больше от удивления, чем от боли, но даже в двенадцать лет она понимала, что это не так. Она причинила ему сильную боль. Его нижняя губа была разбита в одном месте, а верхняя в двух, и это сделала она. А почему? Потому, что он сделал какую-то глупость? Но ему самому исполнилось — в тот день — всего девять лет, а в этом возрасте все derh глупые. Нет, это случилось не из-за его глупости. Это произошло из-за ее страха — страха за то, что если она не сделает что-то с этим зеленым потоком гнева и смущения, то он

(погасит солнце)

разорвет ее. Правда, с которой она в первый раз столкнулась в тот день, заключалась в следующем: внутри нее есть колодец, вода в нем отравлена, и когда Уильям разыграл ее, он тем самым опустил в него ведро, которое вернулось до краев наполненное пеной и болью. За это она его мгновенно возненавидела, и, видимо, именно эта ненависть и послужила причиной нанесения удара. Этот колодец тогда испугал ее. Теперь, по истечении стольких лет, она обнаружила, что он все еще существует… и все еще раздражает ее.

Ты не сможешь погасить солнце, подумала она не имея ни малейшего представления по поводу того, что это должно означать. И будь ты проклят, если сможешь.

— Я не хочу спорить по пустякам, Джеральд. Просто возьми ключи от этих сраных фиговин и освободи меня!

И тут он произнес то, что так удивило Джесси, что поначалу она даже не поняла смысла сказанного.

— А если нет?

Это было произнесено совершенно незнакомым тоном. Обычно Джеральд говорил грубоватым добродушным голосом, я здесь самый главный, и это очень хорошо для нас обоих, не так ли? провозглашал этот голос, но сейчас он был совершенно иным, низким и мурлычущим. В глазах Джеральда вновь возник блеск — тот самый горячий блеск, который показался Джесси на этот раз ярче сотни прожекторов. Она не видела его отчетливо — его глаза превратились в узкие щелки — но он точно появился. Совершенно точно.

Потом она обратила внимание на странное поведение мистера Радость. Он не опустился ни на йоту, а похоже стал даже еще длиннее, достигнув при этом ни разу еще не виданного Джесси размера… хотя, вероятно, это ей только показалось.

Ты так думаешь, милашка? А я — нет!

Она просчитала всю эту информацию, а затем вернулась к содержанию этого удивительного вопроса. А если нет? На этот раз, оставив в стороне тон, Джесси стала обдумывать его содержание, и когда полностью осознала его, то почувствовала, как ярость и страх выплескиваются из нее наружу. Где-то внутри нее снова начало опускаться ведро за очередной порцией вонючей воды, полной отравы, столь же смертоносной, как болотная мокасиновая змея.

Входная дверь снова стукнула по косяку, в лесу снова залаяла собака, на этот раз ближе, чем в предыдущий, звуча отрывисто и безнадежно. Если слушать такое долго, то конечно же можно заработать головную боль.

— Послушай, Джеральд, — услышала она свой новый, сильный голос. Она понимала, что этот голос выбрал не лучшее время для появления на свет: в конце концов, она находилась на пустынном северном берегу озера Кашвакамак, прикованная наручниками к кровати и одетая только в узенькие нейлоновые трусики. Однако Джесси продолжала восхищаться им. — Ты можешь послушать? Я знаю, что в последние дни ты редко делаешь это, когда я тебя об этом прошу, но в данный момент это очень важно. Поэтому… ты будешь, наконец, слушать?

Стоя в кровати на коленях, Джеральд смотрел на нее как на новый, неизвестный науке вид жука. Его щеки, покрытые сетью тоненьких алых ниточек (которые Джесси про себя называла ликерными меточками), стали почти малиновыми. Такого же цвета полоса пересекала его лоб. Она была настолько темной, а границы ее так резко очерчены, что походила на родимое пятно.

— Да, — сказал он своим новым, мурлычущим голосом, и это прозвучало как да-а-а?. — Я слушаю, Джесси. Конечно же.

— Хорошо. Тогда подойди к бюро и возьми ключи. Потом отопри это, — Джесси постучала правым запястьем об изголовье кровати, — а затем это. — Она проделала то же самое с левым запястьем. — Если ты сделаешь это немедленно, то перед тем, как вернуться к нормальной, безболезненной жизни в Портленде, мы поимеем немного нормального, безболезненного обоюдооргазмного секса.

Бесполезно, подумала она. Лучше было не говорить этого. Нормальная, безболезненная и бесцельная жизнь в Портленде.

Возможно, так оно и было, а возможно, это было небольшим преувеличением (она обнаружила, что у тех, кто прикован наручниками к кровати, возникает склонность к преувеличениям), но в любом случае можно было предположить, что новый голос Джесси, кроме всего прочего, еще и нескромен. В этот момент, как бы в подтверждение этой идеи, Джесси снова услышала новый голос бывший, в конце концов, ее собственным голосом, — который начал повышать тон, так что теперь в нем безошибочно угадывалась ярость.

— Если ты не перестанешь издеваться и дразнить меня, то я прямо отсюда поеду к сестре, узнаю у нее, кто оформлял ей развод, и свяжусь с этим человеком. Я не шучу. Я не хочу играть в эту игру!

В этот момент случилось нечто на самом деле невероятное, такое, о чем она не могла и подозревать: его усмешка всплыла на поверхность. Она поднялась, словно подводная лодка, достигшая наконец безопасных вод после долгого и опасного похода. Однако самым невероятным было другое. Самым невероятным было то, что эта усмешка больше не придавала Джеральду вид безопасного копуши. Теперь он выглядел как опасный маньяк.

Его рука снова поднялась, накрыла левую грудь Джесси и больно ее сжала. Джеральд завершил это неприятное действие, ущипнув ее за сосок, чего раньше никогда не делал.

— Ой, Джеральд! Больно же!

Он воспроизвел торжественный кивок, который вкупе с ужасной усмешкой выглядел очень странно.

— Это хорошо, Джесси. Я имею в виду, все вместе. Ты могла бы стать актрисой. Или девушкой по вызову. Одной из наиболее высокооплачиваемых. — Он немного поколебался, а затем добавил: Это надо расценивать как комплимент.

— О чем ты говоришь, черт побери? — воскликнула Джесси несмотря на то, что почти на сто процентов была уверена, что знает ответ на этот вопрос. Теперь она по-настоящему испугалась. В спальню проникло что-то плохое и теперь вилось вокруг, словно черный волчок.

Но вместе с тем Джесси еще была и зла — так же зла, как в тот день, когда ее разыграл Вилл.

Джеральд издал неподдельный смех.

— О чем я говорю? Еще бы минута и я тебе поверил. Вот о чем я говорю. — Он опустил руку на правое бедро Джесси. Когда он снова заговорил, его голос стал оживленным и жутко деловым: — Теперь… ты сама их разведешь, или предпочитаешь, чтобы это сделал я? Это тоже часть игры?

— Освободи меня!

— Хорошо. Конечно же. Немного погодя.

К ней метнулась его другая рука. Теперь целью была правая грудь Джесси. На этот раз щипок был настолько силен, что нервные окончания от правой груди до правого бедра Джесси взорвались белыми искрами.

— А теперь раздвиньте эти чудненькие ножки, моя прекрасная красотка!

Джесси пригляделась к Джеральду повнимательнее и поняла ужасную вещь: он знал. Он знал, что она не шутит, говоря, что не хочет больше играть в эту игру. Он знал, но предпочел не знать о том, что знал. Ну разве можно так поступать?

Спорим, произнес внутри новый голос Джесси, что если ты самый сметливый специалист по темным делишкам, работающий в крупнейшей адвокатской конторе к северу от Бостона и к югу от Монреаля, то вполне можешь позволить себе знать то, что хочешь, и не знать того, чего не хочешь. Я думаю, что ты попала в большую беду, милочка. В такую, которая приводит к разводам. Лучше стисни зубки и закрой глазки, потому что, кажется, приближается первый укол прививки.