- Почему бы тебе прямо сейчас не убрать эту штуку, гаденыш? - спросил Эдди. - Или, может, ты хочешь, чтобы Балазар прислал сюда кого-нибудь выковырять у тебя глаза ржавым ножом?
      Гаденыш улыбнулся. Пистолет исчез, как по волшебству; на его месте оказался маленький конвертик. Гаденыш вручил его Эдди.
      - Я, знаете ли, просто пошутил.
      - Ну, допустим.
      - Увидимся в воскресенье вечером.
      Он направился к двери.
      - Я думаю, тебе лучше подождать.
      Гаденыш обернулся и поднял брови:
      - Вы думаете, я не уйду, если захочу?
      - Я думаю, если ты уйдешь, а товар окажется говном, меня завтра здесь не будет. И тогда ты окажешься в глубокой жопе.
      Гаденыш помрачнел. Он сел в единственное в номере кресло и стал ждать, а Эдди вскрыл конвертик и высыпал из него немного коричневого порошка. Вид у порошка был зловещий. Эдди взглянул на гаденыша.
      - Я знаю, как он выглядит, он с виду похож на говно, но это только с виду, - сказал гаденыш. - А качество отличное.
      Эдди оторвал листок от лежавшего на письменном столе блокнота и отделил от кучки коричневого порошка щепотку. Он потер ее в пальцах, потом втер в небо. Через секунду он сплюнул в мусорную корзинку.
      - Ты что, подохнуть хочешь? Жизнь надоела?
      - Это все, что есть. - У гаденыша сделался еще более мрачный вид.
      - У меня на завтра заказан билет, - сказал Эдди. Это было вранье, но он не думал, что у гаденыша хватит ума проверить. - На Трансмировые Авиалинии. Я это сделал по собственной инициативе, на случай, если связной вдруг окажется такой разъебай, как ты. Я ничего не имею против. Мне так даже легче, я не создан для такой работы.
      Гаденыш сидел и размышлял. Эдди сидел, собрав все силы, чтобы не двигаться. Ему хотелось двигаться; хотелось извиваться, дергать плечами и вилять бедрами, танцевать би-боп и плясать джайв, трещать суставами и чесать, где чешется. Он даже чувствовал, что его глазам все время хочется скользнуть к кучке коричневого порошка, хотя знал, что это - отрава. Он вмазался нынче утром, в десять; с тех пор прошло десять часов. Но если он сделает хоть что-нибудь из того, чего ему хочется, ситуация изменится: ведь смугловатый гаденыш не просто размышляет, он наблюдает за Эдди, пытается вычислить, насколько он силен.
      - Может, я сумею найти что-нибудь, - сказал он наконец.
      - Да уж постарайся, - сказал Эдди. - Но ровно в одиннадцать я выключу свет и вывешу на двери табличку "ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ", и если после этого кто-нибудь постучится, я тут же позвоню дежурному и скажу: ко мне кто-то ломится, пришлите охранника.
      - Сука ты ебаная, - с безукоризненным британским выговором сказал гаденыш.
      - Нет, - сказал Эдди, - просто ты надеялся меня ебнуть. А я приехал, скрестив ноги. Так что придется тебе заявиться до одиннадцати с чем-нибудь, что мне подойдет - или будешь ты не простой гаденыш, а дохлый.
      Гаденыш вернулся задолго до одиннадцати: он вернулся к девяти тридцати. Эдди догадался, что другой товар все это время лежал у него в машине.
      На этот раз порошка было чуть побольше. Он был, правда, не белый, но все же цвета потускневшей слоновой кости, что обнадеживало, хотя и слабо.
      Эдди попробовал на вкус. Как будто ничего. По правде говоря, даже больше, чем ничего. Вполне прилично. Он свернул бумажную трубочку и втянул порошок ноздрями.
      - Ну, значит, до воскресенья, - бодро сказал гаденыш, поспешно вставая.
      - Обожди, - сказал Эдди, словно это у него в кармане лежал пистолет. В некотором роде так оно и было. Его пистолет назывался Балазар. В удивительном нью-йоркском мире наркотиков Эмилио Балазар был важной шишкой, орудием крупного калибра.
      - Обождать? - Гаденыш обернулся и уставился на Эдди так, будто думал, что тот сошел с ума. - Чего ждать-то?
      - Да я, собственно, о тебе беспокоюсь, - ответил Эдди. - Если мне от того, что я сейчас задвинул, станет по-настоящему плохо, то бизнес наш отменяется. Если я загнусь, то он, конечно, отменяется. Но если мне только малость похужеет, то я тебе, может, и дам еще один шанс. Знаешь, как в сказке про того огольца, что потер лампу и вышли ему три желания.
      - От этого тебе не похужеет. Это - "китайский белый".
      - Если это "китайский белый", - сказал Эдди, - то я - Дуайт Гуден.
      - Кто?
      - Неважно.
      Гаденыш сел. Эдди сидел у письменного стола, на котором рядом с ним лежала кучка белого порошка (коричневое говно он уже давно спустил в сортир). В телевизоре, благодаря любезности компании NTBS и здоровенной тарелке антенны спутниковой связи на крыше отеля "Акинас", "Металлисты" давали жару "Молодцам". Эдди испытывал слабое ощущение покоя, исходившее, казалось, из глубины его сознания... вот только на самом-то деле, как он узнал из медицинских журналов, оно исходило из пучка нервов у основания позвоночника - места, где локализуется героиномания, вызывающая патологическое утолщение нервного отдела.
      "Хочешь по-быстрому вылечиться? - спросил он однажды Генри. - Сломай себе позвоночник. Ноги у тебя работать перестанут, палка - тоже, но зато с иглы тут же слезешь".
      Генри это не показалось смешным.
      По правде говоря, Эдди это тоже не казалось таким уж смешным. Если единственный способ избавиться от сидящей на тебе верхом обезьяны состоит в том, чтобы перервать себе спинной мозг над этим самым пучком нервов, стало быть, ты имеешь дело с очень тяжелой обезьяной. Не с какой-нибудь там макакой, не с симпатичной мартышкой шарманщика, а со здоровенным, злобным старым павианом.
      Эдди начал шмыгать носом.
      - Порядок, - сказал он наконец. - Сойдет. Можешь мотать отсюда, срань.
      Гаденыш встал.
      - У меня есть друзья, - сказал он. - Они могут придти сюда и начать делать с тобой всякое разное. Ты еще их умолять будешь, чтобы тебе позволили сказать мне, где ключ.
      - Не-а, кореш, я-то не буду, - сказал Эдди. - Кто-то, но не я. - И улыбнулся. Он не знал, как выглядела эта улыбка, но, должно быть, не ах как жизнерадостно, потому что гаденыш смотался, смотался в темпе, смотался без оглядки.
      Когда Эдди Дийн убедился, что гаденыш смотался, он приготовил себе дозняк.
      Вмазался.
      Уснул.
      Так же, как спал сейчас.
      Стрелок, каким-то образом пребывавший внутри сознания этого человека (человека, чьего имени он так и не узнал; холоп, которого невольник мысленно называл гаденышем, его не знал и потому ни разу не произнес), смотрел его сон, как когда-то, ребенком, до того, как мир сдвинулся с места, смотрел спектакли... или так он думал, потому что ему никогда в жизни не довелось видеть ничего, кроме спектаклей. Если бы он когда-нибудь видел кинофильм, он бы прежде всего подумал об этом. То, чего он не видел, он сумел выхватить из сознания невольника, потому что ассоциации были близкими. Но вот с именем было странно. Он узнал имя брата невольника, но не самого невольника. Но, конечно, имена - вещи тайные, полные могущества.
      И имя этого человека не входило в число двух вещей, имевших значение. Одна из них была его слабость, его пристрастие к наркотикам. Другая стальной стержень, скрытый в глубине этой слабости, как хороший револьвер, погружающийся в зыбучие пески.
      Этот человек до боли напоминал ему Катберта.
      Кто-то приближался. Невольник спал и не слышал. Стрелок не спал и поэтому услышал и опять выдвинулся вперед.
      "Замечательно, - подумала Джейн. - Наговорил мне, до чего он голоден, я ему приготовила поесть, потому что он довольно симпатичный, а он взял и заснул".
      В этот момент пассажир - парень лет двадцати, высокий, в чистых, слегка выгоревших синих джинсах и в рубашке в узорчатую полоску - слегка приоткрыл глаза и улыбнулся ей.
      "Благодарствую, саи", - сказал он; во всяком случае, его слова прозвучали именно так. Почти, как на древнеанглийском... или на иностранном языке. "Бормочет во сне, вот и все", - подумала Джейн.
      - Пожалуйста. - Она улыбнулась своей лучшей улыбкой стюардессы, уверенная, что он опять заснет, и сэндвич так и будет лежать несъеденным до тех пор, пока по расписанию не придет время подавать еду.
      Ну, да ведь им же на курсах говорили, что так бывает всегда, правда?
      Она вернулась на кухню, чтобы быстренько покурить. Чиркнула спичкой и, не донеся ее до сигареты, забыла о ней и замерла, потому что на курсах им не говорили, что бывает и так.
      "Я подумала, что он довольно симпатичный. В основном из-за его глаз. Из-за его зеленовато-карих глаз".
      Но когда человек в кресле N 3-А несколько секунд назад открыл глаза, они были не зеленовато-карие; они были голубые. И не сладко-узывно-голубые, как у Пола Ньюмена, а цвета айсберга. Они...
      Ой!
      Спичка догорела до самых ее пальцев. Джейн погасила ее.
      - Джейн? - спросила Пола. - Ты в норме?
      - В полной. Замечталась.
      Она зажгла вторую спичку и на этот раз сделала все, как надо. Она успела затянуться только один раз - и тут ей пришло в голову совершенно разумное объяснение. Он носит контактные линзы. Ну, конечно. Такие, которые изменяют цвет глаз. Он ходил в туалет. Он пробыл там так долго, что она забеспокоилась, не укачало ли его - он был какой-то мутно-бледный, так выглядят люди, когда им нехорошо. А он просто снимал контактные линзы, чтобы они не мешали ему спать. Вполне разумно.
      "Может быть, вы что-то почувствуете, - послышался ей вдруг голос из ее собственного, не столь далекого прошлого. - Словно что-то чуть-чуть кольнет. Может быть, вам покажется, что что-то самую чуточку не так".
      Цветные контактные линзы.
      Джейн Доринг лично знала не менее двадцати пяти человек, носивших контактные линзы. Большинство из них работало на этой же авиалинии. Никто никогда ничего такого не говорил, но, как она полагала, одной из причин могло быть чувство (которое испытывали они все), что пассажирам неприятно видеть кого-то из экипажа самолета в очках - это их слегка пугало.
      Из всех этих людей она знала, пожалуй, четырех, носивших цветные линзы. Обычные контактные линзы стоят дорого; цветные - баснословно дорого. Все знакомые Джейн, кто не пожалел потратить такие деньги, были женщины; и все они уделяли своей внешности необычайно много внимания.
      "Ну и что? Мужики тоже могут заботиться о своей внешности. А почему бы и нет? Он интересный".
      Нет. Нисколько. Симпатичный - пожалуй, но не более того, да и до симпатичного-то он с этой своей бледностью еле дотягивает. Так почему цветные линзы?
      Пассажиры самолетов часто боятся летать.
      В мире, где угоны самолетов и контрабанда наркотиков стали обыденным явлением, персонал авиалиний часто боится пассажиров.
      Голос, вызвавший к жизни, эти мысли, принадлежал инструкторше авиашколы, крутой старухе, выглядевшей так, словно она летала еще на почтовых рейсах Уайли. Голос говорил: "Не отмахивайтесь от своих подозрений. Даже если вы забудете все остальное, чему вас здесь научили, о том, как управляться с потенциальными или действительными террористами, помните вот что: не отмахивайтесь от своих подозрений. Иногда вам может достаться экипаж, который на отчете будет говорить, что у них ничего такого и в мыслях не было, пока этот малый не выхватил гранату и не сказал, мол, бери левей, на Кубу, а то щас все, сколько вас здесь есть, через сопло повылетаете. Но в большинстве случаев в нем окажутся два-три человека - большей частью из обслуги (а меньше, чем через месяц, это станет и вашей профессией) - которые скажут, что они что-то почувствовали. Вроде как что-то чуть-чуть кольнуло. Ощущение, что с парнем в кресле 91-С или с молодой женщиной в 5-А что-то немножко не так. Они что-то почувствовали, но ничего не сделали. Что же, их за это уволили? Да Боже упаси, нет! Нельзя надеть на человека наручники только за то, что вам не нравится, как он расчесывает свои прыщи. Суть проблемы в том, что они что-то почувствовали... а потом забыли".
      Крутая старуха подняла толстый палец. Джейн Дорнинг вместе со всей группой слушала, как зачарованная. Инструкторша продолжала: "Если вы ощутите этот слабенький укол, не делайте ничего... в том числе и не забывайте о нем. Потому что всегда есть шанс - пусть один, пусть ничтожный - что вы сумеете остановить что-то еще до того, как оно начнется... что-то вроде незапланированной посадки на двенадцать дней на аэродром какой-нибудь задрипанной арабской страны".
      Просто цветные линзы, но...
      Благодарствую, саи.
      Бормотал во сне? Или спросонья заговорил на каком-то другом языке?
      Джейн решила, что будет следить.
      И не забудет.
      "Сейчас, - подумал стрелок. - Сейчас увидим, да?"
      Он сумел через дверь на пляже перейти из своего мира в этот, перейти в это тело. Теперь ему было нужно выяснить, сможет ли он пронести что-нибудь отсюда туда. Не себя, нет; он был совершенно уверен, что сможет в любую минуту, как только захочет, пройти через дверь назад и вновь войти в свое собственное, отравленное, больное тело. Ну, а другие вещи? Материальные предметы? Здесь, например, перед ним стоит еда: то, что женщина в форме назвала сэндвичем с рыбой-дудцом. Стрелок не имел ни малейшего понятия, что такое рыба-дудец, но когда он видел бопкин, он его прекрасно узнавал, хотя этот выглядел странно сырым, необжаренным.
      Его телу нужно было поесть, а потом его телу будет нужно напиться, но больше, чем в еде, больше, чем в питье, его тело нуждается в каком-нибудь лекарстве. Без лекарства оно умрет от укуса омароподобного чудовища. Быть может, в этом мире есть такое лекарство; в мире, где вагоны летают по воздуху, гораздо выше, чем мог бы взлететь самый сильный орел, казалось возможным все, что угодно. Но если он не сможет пронести через дверь ничего материального, не все ли равно, сколько здесь есть самых сильных лекарств?
      "Ты мог бы жить в этом теле, стрелок, - шептал в глубине его мозга голос человека в черном. - Оставь этот кусок дышащего мяса на съедение омароподобным тварям. Все равно это всего лишь оболочка".
      Нет, он этого не сделает. Во-первых, это было бы самым убийственным, наиподлейшим воровством, потому что он ведь не сможет долго довольствоваться только ролью пассажира, выглядывать из глаз этого человека, как путешественник смотрит из окна дилижанса на проносящийся мимо пейзаж.
      Во-вторых, он - Роланд. Если от него требуется, чтобы он умер, он намерен умереть Роландом. Если нужно, он умрет, ползком добираясь до Башни.
      Потом в нем взяла верх та странная, жесткая практичность, что жила в его нутре бок о бок с романтизмом, подобно тигру рядом с ланью. Пока эксперимент не проведен, нечего думать о смерти.
      Он взял бопкин. Бопкин был разрезан пополам. Роланд взял по половинке в каждую руку. Он открыл глаза невольника и выглянул из них. Никто на него не смотрел (хотя в кухне Джейн Дорнинг неотступно думала о нем).
      Роланд повернулся к двери и прошел в свой мир, держа в руках половинки бопкина.
      Сперва он услышал скрежещущий рев набегающей волны; затем - галдеж множества морских птиц, взлетевших с ближайших камней, когда он с трудом приподнялся и сел ("сволочи трусливые, уже подбирались поближе, - подумал он, - они бы скоро стали из меня куски выклевывать, все равно, дышал бы я еще или уже нет, они ж просто-напросто стервятники, только красиво раскрашенные"); потом он заметил, что одна половинка бопкина - та, что он держал в правой руке, - упала на жесткий серый песок, потому что, проходя через дверь, он держал ее в здоровой руке, а теперь держит - или держал в руке, претерпевшей сокращение на сорок процентов.
      Он неуклюже подобрал ее, ухватив большим и безымянным пальцами, смахнул, как сумел, песок и осторожно откусил кусочек. В следующий миг он уже жадно пожирал ее, не обращая внимания на скрипевшие на зубах песчинки. Через несколько секунд он принялся за вторую половинку и управился с ней в три укуса.
      Стрелок не имел ни малейшего понятия, что такое рыба-дудец. Он понял только, что она невероятно вкусна. Этого ему было довольно.
      В самолете никто не заметил, как исчез сэндвич с тунцом. Никто не заметил, как Эдди Дийн вцепился в него так крепко, что на белом хлебе остались глубокие ямки от пальцев.
      Никто не заметил, как сэндвич становился все более прозрачным, а потом исчез, и от него осталось лишь несколько крошек.
      Секунд через тридцать после того, как это случилось, Джейн Дорнинг погасила сигарету и пошла в салон. Она достала из своей сумки блокнот, но на самом деле ей хотелось еще раз взглянуть на 3-А.
      Он, казалось, спал глубоким сном... но сэндвич исчез.
      "Мама дорогая, - подумала Джейн. - Он же его не съел; он его целиком проглотил. А теперь опять заснул? Так не бывает..."
      То, что покалывало ее касательно пассажира 3-А, мистера То-Карий-Глаз-То-Голубой, что бы это ни было, продолжало покалывать. Что-то с ним было не так. Что-то.
      3. КОНТАКТ И ПОСАДКА
      Эдди разбудил второй пилот, объявлявший, что минут так через сорок пять они совершат посадку в международном аэропорту Кеннеди, где видимость неограниченная, ветер - западной четверти, десять миль в час, а температура просто прекрасная - семьдесят градусов [по Фаренгейту, соответствует 21 градусу по Цельсию]. Он сказал пассажирам, что, если у него потом не будет такой возможности, он хотел бы сейчас поблагодарить их - всех вместе и каждого в отдельности - за то, что они выбрали "Дельту".
      Эдди осмотрелся и увидел, что пассажиры проверяют свои таможенные декларации и документы, подтверждающие гражданство - считалось, что, когда летишь из Нассау, достаточно иметь при себе водительские права и кредитную карточку, на которой фигурирует один из банков США, но большинство пассажиров до сих пор брали с собой паспорта - и ощутил, что внутри у него начинает туго закручиваться стальная проволочка. Он все еще никак не мог поверить, что заснул, да так крепко.
      Он встал и пошел в туалет. Судя по ощущению, пакеты с марафетом у него подмышками лежали удобно и держались крепко, повторяя контуры его боков, так же хорошо, как и в номере отеля, где их укрепил на Эдди американец с тихим и вежливым голосом, по имени Уильям Уилсон. По окончании процедуры прикрепления человек, чье имя прославил Эдгар По (когда Эдди что-то сказал на эту тему, Уилсон только непонимающе взглянул на него), подал ему рубашку. Самую обыкновенную рубашку в узорчатую полоску, чуть выгоревшую, какую может надеть в самолет любой студентик, возвращающийся с коротких предэкзаменационных каникул... только эта была специально скроена и сшита так, чтобы скрывать некрасивые выпуклости.
      - Перед посадкой на всякий случай проверь все еще раз, - сказал Уилсон. - Но все у тебя будет в ажуре.
      Эдди не знал, будет ли у него все в ажуре, или нет, но у него была и другая причина воспользоваться туалетом, прежде чем вспыхнет надпись ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ. Несмотря на искушение - а большую часть прошлой ночи это было даже не искушение, а отчаянная, бешеная потребность - он сумел сохранить последнюю щепотку того, что у смугловатого гаденыша хватило нахальства назвать "китайским белым".
      Таможенный досмотр рейсов из Нассау был не тот, что на рейсах с Гаити, или из Кинкона, или из Боготы, но все же следить было кому. И люди эти были специально обучены. Поэтому Эдди было необходимо использовать любое преимущество, которое было в его возможностях. Если он сумеет выйти из самолета, хоть немного успокоившись, хотя бы капельку, может, это-то как раз и поможет ему взять этот барьер.
      Он втянул ноздрями порошок, спустил в унитаз клочок бумаги, в который он был завернут, потом вымыл руки.
      "Конечно, если все пройдет хорошо, ты никогда и не узнаешь, так ведь?" - подумал он. Да. Не узнает. Да ему и ни к чему будет.
      Возвращаясь на свое место, он увидел ту стюардессу, что раньше принесла ему джин с тоником, который он так и не допил. Она улыбнулась ему. Он ответил ей улыбкой, сел, пристегнул ремень, взял иллюстрированный журнал и стал переворачивать страницы, глядя на картинки и слова. Ни то, ни другое не производило на него никакого впечатления. Стальная проволочка все туже закручивалась вокруг его внутренностей, и когда надпись ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ наконец вспыхнула, она сделала еще два оборота и затянулась намертво.
      Героин подействовал - это доказывали сопли, которые у него потекли но он никак не мог почувствовать этого.
      Единственное, что он почувствовал незадолго до посадки, был очередной странный провал сознания... недолгий, но несомненный.
      Боинг-727 заложил вираж над проливом Лонг-Айленд и пошел на посадку.
      Когда парень, похожий на студента колледжа, прошел в туалет первого класса, Джейн Дорнинг в кухне второго класса помогала Питеру и Энн убирать последние стаканы от напитков, которые подавали после закуски.
      Парень шел обратно как раз в тот момент, когда она, проходя, придержала портьеру, отделявшую второй класс от первого, и она бессознательно ускорила шаг, зацепив его своей улыбкой, заставив его поднять глаза и улыбнуться в ответ.
      Глаза у него опять были зеленовато-карие.
      Ну ладно, пускай. Перед сном он пошел в сортир и снял их; потом опять пошел в сортир и надел их. Да ради Бога, Джейни! Ты просто нагоняешь на себя панику, как дурочка!
      Вовсе нет. Она не нагоняла на себя панику, как дурочка, хотя и не могла сформулировать ничего конкретного.
      Он слишком бледный.
      Ну и что? Тысячи людей слишком бледны, включая твою собственную маму - с тех пор, как у нее забарахлил желчный пузырь.
      У него необыкновенно притягательные голубые глаза - может, не такие симпатичные, как эти зеленовато-карие линзы, но безусловно очень интересные. Так зачем ему вся эта канитель и такие расходы?
      Потому что ему нравятся глаза от дизайнера. Разве этого не достаточно?
      Нет.
      Незадолго до сигнала ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ и последней проверки она сделала одну вещь, которой раньше никогда не делала, потому что вспомнила крутую старуху-инструкторшу. Она наполнила красный термос горячим кофе и надела на горлышко пластмассовую крышку, не закрыв его пробкой, и завинтила крышку только на первую нитку резьбы.
      Сьюзи Дуглас делала последнее объявление перед посадкой, велела этим дурачкам погасить сигареты и убрать все свои вещи, которые они вынули во время полета, объясняла, что рейс встретят представители компании "Дельта", напоминала, чтобы они проверили свои таможенные декларации и документы, удостоверяющие гражданство, говорила, что сейчас придется забрать все чашки, блюдца и наушники.
      "Удивляюсь я, что нас не заставляют проверять, сухие ли у них штаны", - рассеянно подумала Джейн. Она чувствовала, как вокруг ее внутренностей, туго их захлестнув, все крепче обвивается ее собственная стальная проволочка.
      - Займись моей стороной, - сказала Джейн, когда Сьюзи повесила микрофон.
      Сьюзи взглянула на термос, потом в лицо Джейн.
      - Джейн? Тебе плохо? Ты вся белая, как...
      - Мне не плохо. Займись моей стороной. Объясню, когда вернешься. Джейн бросила короткий взгляд на откидные сиденья рядом с левым выходом. Я не хочу выпускать из рук оружия.
      - Джейн...
      - Обслужи мою сторону.
      - Ладно, - сказала Сьюзи. - Ладно, Джейн. Не проблема.
      Джейн Дорнинг села на ближайшее к проходу откидное сиденье. Она держала термос в руках и не притрагивалась к ремням безопасности. Она хотела держать термос наготове, а для этого были нужны обе руки.
      "Сьюзи думает, я чокнулась".
      Джейн надеялась, что и вправду чокнулась.
      "Если капитан Макдоналд совершит жесткую посадку, у меня все руки будут в пузырях".
      Она пойдет на этот риск.
      Самолет снижался. Человек в кресле 3-A, человек с двухцветными глазами и белым лицом, вдруг нагнулся и вытащил из-под сиденья свою дорожную сумку.
      "Вот оно, - подумала Джейн. - Вот тут-то он и достанет гранату или автомат, или какая там у него еще пакость".
      И как только она это увидит, в ту же самую секундочку она сорвет с термоса, который держит чуть дрожащими руками, красную пластмассовую крышку, и в проходе борта 901 авиакомпании "Дельта" начнет кататься по полу один очень даже изумленный Друг Аллаха, а с ошпаренного лица у него будет облезать кожа.
      3-А расстегнул на сумке молнию.
      Джейн приготовилась.
      Стрелок подумал, что этот человек - невольник он или не невольник по части изящного искусства выживания, пожалуй, обскакал всех остальных мужчин, которых он видел в этом воздушном вагоне. Остальные были большей частью жирными, но даже и те, кто, казалось, был более или менее в форме, тоже выглядели открытыми, ненастороженными, у них были лица избалованных и заласканных детей, лица людей, которые в конце концов будут драться, но перед этим почти до бесконечности будут ныть; им можно выпустить кишки так, что они на башмаки вывалятся - и на лицах у них перед смертью отразится не ярость, не мука, а тупое удивление.
      Невольник - лучше... но все же недостаточно хорош. Совсем недостаточно.
      "Военная женщина. Она что-то заметила, что - не знаю, но заметила, что что-то неладно. Она обратила на него внимание, не так, как на других".
      Невольник сел. Посмотрел на книгу в мягкой обложке, которую мысленно называл "Шур-гнал", хотя, что это за Шур и куда он кого гнал, Роланду было предельно безразлично. Стрелок не хотел смотреть на книгу, хотя вещь это была, конечно, удивительная; он хотел смотреть на женщину в военной форме. Желание выдвинуться на передний план и начать управлять невольником было очень сильно. Но он сопротивлялся ему... по крайней мере, пока.
      Невольник куда-то ездил и получил там снадобье. Не то снадобье, какое нужно ему самому, и не то, которое могло бы помочь исцелить больное тело стрелка, но то, за которое люди платят уйму денег, потому что оно запрещено законом. Он собирается отдать это снадобье своему брату, а тот, в свою очередь, отдаст его человеку по имени Балазар. Сделка будет завершена, когда Балазар в обмен на это снадобье даст им то, которым пользуются они - то есть, если невольник сумеет правильно выполнить неизвестный стрелку обряд (в столь странном мире, как этот, неминуемо должно быть много странных обрядов); он называется Пройти Таможенный Досмотр.
      "Но эта женщина его видит".
      Может она помешать ему Пройти Таможенный Досмотр? По мнению Роланда, вероятно, сможет. И что тогда? Темница. А если невольника заточат в темницу, стрелку негде будет достать то лекарство, в котором так нуждается его зараженное, умирающее тело.
      "Он должен Пройти Таможенный Досмотр, - подумал Роланд. - ДОЛЖЕН. И должен отправиться со своим братом к этому Балазару. Это не входит в план, брату это не понравится, но он должен это сделать".
      Потому что тот, кто торгует снадобьями, должен либо знать человека, который исцеляет больных, либо сам быть таким человеком. Человеком, который выслушает рассказ о том, что болит, и тогда... быть может...
      Стрелок подумал, что Пройти Таможенный Досмотр должен он сам.
      Ответ был так огромен и прост, лежал так близко к нему, что он едва не проглядел его. Конечно же, невольнику будет так трудно Пройти Таможенный Досмотр именно из-за снадобья, которое он хочет пронести с собой; быть может, у них есть какой-нибудь Оракул, с которым советуются, когда кто-то вызывает подозрения. Иначе, насколько сумел понять Роланд, церемония Прохождения была бы проще простого, все равно, что в его мире пересечь границу дружественного королевства. Присягнешь на верность монарху этого королевства - жест чисто символический - и тебя пропускают.
      Ведь он может переносить предметы из мира невольника в свой мир. Это доказал бопкин с рыбой-дудцом. Он заберет пакеты со снадобьем, как забрал бопкин. Невольник Пройдет Таможенный Досмотр. И тогда Роланд принесет пакеты со снадобьем назад.
      А сможешь?
      Ох, вот это - вопрос достаточно тревожный, чтобы отвлечь его от вида воды внизу... они пролетели, похоже, над бескрайним океаном и теперь как раз поворачивали назад, к берегу. Вода при этом становилась все ближе. Воздушный вагон снижался (Эдди взглянул коротко, безразлично; стрелок смотрел зачарованно, как ребенок, впервые увидевший снегопад). Он может выносить предметы из этого мира, это он знает. А переносить их обратно? Вот об этом ему пока ничего не известно. Придется выяснить.
      Стрелок сунул руку в карман невольника и сомкнул его пальцы на монете.
      И прошел через дверь обратно в свой мир.
      Когда он приподнялся и сел, птицы улетели. На этот раз они не посмели подобраться так близко. У него все болело, его лихорадило, он плохо соображал... но поразительно, сколько сил ему придала эта малая толика еды.
      Он взглянул на монету, которую взял с собой на этот раз. Она казалась серебряной, но по красноватому оттенку на ребре можно было подумать, что в действительности она сделана из какого-то менее благородного металла. На одной стороне был профиль мужчины, в чьем лице угадывалось благородство, мужество, упрямство. Его волосы, завивавшиеся на затылке и собранные в косичку ниже, там, где начиналась шея, позволяли думать и о некотором тщеславии. Стрелок повернул монету и увидел нечто столь изумившее его, что он вскрикнул хриплым каркающим голосом.
      На обратной стороне монеты был орел, изображение, украшавшее некогда его собственное знамя - в те полузабытые дни, когда существовали еще королевства и символизировавшие их знамена.
      "Времени мало. Возвращайся. Поспеши".
      Но он помедлил еще секунду, задумавшись. Думать, находясь внутри этой головы, было трудно. У невольника голова тоже была далеко не ясной, но все же, по крайней мере временно, она была более чистым сосудом, чем его собственная.
      Пронести монету туда и обратно - это ведь только половина эксперимента, не так ли?
      Роланд достал из своей патронной ленты еще один патрон и стиснул его в руке, прижав к монете.
      И шагнул через дверь обратно.
      Монета невольника была на месте, крепко сжатая в засунутой в карман руке. Чтобы проверить патрон, Роланду не надо было выдвигаться вперед; он знал, что патрон сюда не прошел.
      Но он все равно шагнул вперед, на минутку, потому что ему было необходимо узнать одну вещь. Было необходимо увидеть.