Он готовился похитить младенца в тот же вечер, чем раньше, тем лучше, но Джордж ему не позволил.
      — И что ты собрался делать, тупая башка?
      Блейз уже собрался идти в сарай, чтобы вставить ключ в замок зажигания «форда».
      — Готовлюсь к тому, чтобы это сделать, Джордж.
      — Сделать что?
      — Похитить младенца. Джордж рассмеялся.
      — Чего ты смеешься, Джордж? — спросил он, подумав при этом: «Как будто я сам не знаю!»
      — Над тобой.
      — Почему?
      — И как ты собираешься его похитить? Расскажи мне. Блейз нахмурился. Его лицо, и без того уродливое, превратилось в морду тролля.
      — Как мы и планировали. Из его комнаты.
      — Какой комнаты?
      — Ну…
      — Как ты собираешься туда попасть? Это он помнил.
      — Через одно из окон второго этажа. Там простые задвижки. Ты это видел, Джордж. Когда мы приезжали от той лектрической компании. Помнишь?
      — Лестница есть? — Ну…
      — Когда младенец будет у тебя, куда ты его положишь?
      — В автомобиль, Джордж.
      — Ох, слов нет — одни буквы. — Такое Джордж говорил, лишь когда иссякал и не мог найти другого выражения.
      — Джордж…
      — Я знаю, что ты положишь его в гребаный автомобиль, я бы и не подумал, что ты собираешься нести его домой на спине. А что ты собираешься делать потом? Куда ты положишь его потом?
      Блейз подумал о лачуге. Огляделся. — Ну…
      — Как насчет пеленок? Ползунков? Бутылочек? Детской еды? Или ты собираешься давать ему на гребаный обед гамбургер и бутылку пива?
      — Ну…
      — Заткнись! Заговоришь еще раз, и меня вырвет! Блейз плюхнулся на кухонный стул, опустив голову. Его лицо горело от стыда.
      — И выключи эту дерьмовую музыку! Эта тетка так надрывается, словно собирается залететь в собственную манду!
      — Хорошо, Джордж.
      Блейз выключил радио. Телевизор, японское старье, купленное Джорджем на распродаже, уже сломался.
      — Джордж? Нет ответа.
      — Джордж, пожалуйста, не уходи. Извини меня. — Блейз слышал страх в собственном голосе. Чуть ли не плакал.
      — Ладно, — раздатся голос Джорджа, когда Блейз уже подумал, что тот ушел навсегда. — Вот что ты должен сделать. Ограбь маленький магазин. Не большой. Маленький. Тот семейный магазинчик на шоссе №1, где мы покупали разную мелочевку, вполне подойдет.
      — Хорошо.
      — «Кольт» все еще у тебя?
      — Под кроватью, в коробке из-под обуви.
      — Возьми его. И натяни чулок на лицо. Иначе парень, который работает в ночную смену, узнает тебя.
      — Хорошо.
      — Пойдешь туда в субботу вечером, перед самым закрытием. Скажем, без десяти час. Они не берут чеки, поэтому ты сможешь забрать две-три сотни баксов.
      — Конечно! Это здорово!
      — Блейз, и вот что еще.
      — Что, Джордж?
      — Вытащи патроны, понял?
      — Конечно, Джордж. Я это знаю, так мы всегда и делаем.
      — Так мы всегда и делаем, точно. Вот такой у нас расклад.Ударь этого парня, если придется, но сделай все, чтобы этот случай попал максимум на третью страницу местной газеты. Никаких первых полос.
      — Хорошо.
      — Ты — ослиная жопа, Блейз. Ты это знаешь, так? Тебе этого никогда не провернуть. Может, будет лучше, если ты попадешься на мелочевке.
      — Я не попадусь, Джордж. Нет ответа.
      — Джордж?
      Нет ответа. Блейз сдался и включил радио. К ужину он все забыл и накрыл стол на двоих.

      Клайтон Блейсделл-младший родился во Фрипорте, штат Мэн. Через три года его мать сшиб грузовик, когда она переходила Главную улицу с пакетом продуктов. Она погибла мгновенно. Шофер был пьян и управлял автомобилем без водительского удостоверения. На суде сказал, что очень сожалеет. Плакал. Обещал вновь вернуться к «Анонимным алкоголикам». Судья назначил ему штраф и приговорил к шестидесяти дням. У маленького Клая началась Жизнь с Отцом, который многое знал о выпивке, но ничего — об АА. Клайтон-старший работал подборщиком и сортировщиком на «Супериэр миллс» в Топшэме. Другие рабочие говорили, что иногда даже видели его трезвым.
      Клай уже читал, когда пошел в первый класс, и без проблем мог прибавить к двум яблокам три, получив правильный результат. Даже тогда он был крупным для своего возраста мальчиком, и хотя во Фрипорте многие вопросы решались кулаками, у него не возникало проблем на игровой площадке, пусть он обычно являлся туда с книгой, зажатой в левой руке или под мышкой. Но его отец был куда крупнее, поэтому других детей интересовало, с каким синяком или повязкой Клай Блейсделл придет в школу в следующий понедельник.
      — Будет чудом, если он вырастет без тяжелого увечья илиотец его не убьет, — как-то раз сказала в учительской СараДжолисон.
      Чуда не произошло. Одним субботним похмельным утром Клайтон-старший, пошатываясь, вышел из спальни квартиры на втором этаже, которую они занимали с сыном. Клай в это время сидел на полу гостиной, смотрел мультфильмы и ел «Эппл джекс» .
      — Сколько раз я говорил тебе, не ешь здесь это дерьмо? — осведомился Старший у Младшего, потом поднял сына исбросил с лестницы. Клай приземлился на голову.
      Отец спустился вниз, поднял его, отнес наверх, бросил снова. После первого падения Клай остался в сознании. После второго отключился. Отец опять спустился вниз, поднял сына, принес наверх, оглядел. Пробурчал: «Гребаный сукин сын», — снова бросил вниз.
      — Вот, — сказал он лежащему у подножия лестницы Клаю, более всего напоминающему тряпичную куклу. –
      — Может, теперь ты подумаешь дважды, прежде чем снова принесешь в гостиную это гребаное дерьмо.
      К сожалению, с тех пор Клай уже не мог хоть о чем-то подумать дважды. Три недели он пролежал в коме в Портлендской центральной больнице. Лечащий врач полагал, что мальчик останется в таком состоянии до самой смерти, превратившись в человеческий овощ. Но Клай очнулся. К сожалению, слабоумным. Времена, когда он не расставался с книжкой, канули в Лету.
      Власти не поверили отцу Клая, когда тот заявил, что мальчик получил все эти травмы, случайно свалившись с лестницы. Не поверили они и его утверждению, что четыре сигаретных ожога на груди ребенка — результат какой-то кожной болезни.
      Клай больше не увидел той квартиры на втором этаже. Опеку над ним взял штат, и из больницы он отправился в приют, где его сиротская жизнь началась с того, что на игровой площадке двое мальчишек выбили из-под него костыли и убежали, смеясь, как тролли. Клай подобрал костыли и поднялся. Не заплакал.
      Его отец протестовал против решения органов опеки как в полиции, так и, куда более активно, в нескольких барах. Грозил обратиться в суд, чтобы вернуть сына, но так и не обратился. Заявлял, что любит Клая, и, возможно, действительно любил, да только любовь эта оборачивалась синяками и ожогами. Так что в приюте мальчику было лучше.
      Но не намного лучше. Приют «Хеттон-хауз» в южном Фрипорте особых удобств не предоставлял, и детство у Клая было жутким, пусть ситуация несколько выправилась после того, как зажило его тело. Тогда по крайней мере он смог ясно дать понять самым отъявленным задирам, что на игровой площадке им лучше обходить стороной и его, и техдетей помладше, которые обращались к нему за защитой. Задиры называли его Болваном, Троллем, Конгом, но он ничего не имел против этих прозвищ и оставлял задир в покое, если они не трогали его. Они и не трогали, после того, как он накостылял тем, кто пытался тронуть. Злым Клай не был, но, если его провоцировали, становился опасным.
      Дети, которые не боялись Клая, называли его Блейзом, и со временем он так свыкся с этим прозвищем, что оно заменило ему имя.
      Однажды он получил письмо от отца. «Дорогой сын, — говорилось в письме, — как ты поживаешь? У меня все отлично. Работаю в эти дни в Линкольне, катаю бревна. Все было бы хорошо, если бы эти б*** и платили за сверхурочные. ХА! Я собираюсь купить небольшой домик и пошлю за тобой, как только это сделаю. Что ж, напиши мне короткое письмо и расскажи своему старому папе, как у тебя дела. Можешь прислать фотографию». Завершала письмо подпись: «С любовью, Клайтоп Блейсделл».
      У Блейза не было фотографии, чтобы отослать отцу, но он мог бы ему написать (учительница музыки, которая приходила по вторникам помогла бы, в этом он не сомневался), да только на грязном измятом конверте не было обратного адреса. Лишь адрес получателя: «Клайтону Блейсделлу-младшему «Серотский приют» во ФРИТАУНЕ, МЭН».
      Никаких других весточек Блейз от отца не получал.
      За время пребывания в «Хеттон-хаузе» его отправляли в несколько семей, всякий раз осенью. Новые «родители» держали Блейза достаточно долго, он помогал им собирать урожаи и сметать снег с крыш и дорожек. Но, едва приходила весна, они решали, что он им не подходит, и отсылали обратно в приют. Иногда в новой семье было совсем и неплохо. Но иногда (как у Боуи с их жуткой собачьей фермой) — действительно ужасно.
      После расставания с «XX», Блейзу пришлось самостоятельно искать себе хлеб и кров в Новой Англии. Иногда он был счастлив, пусть и не хотел такого счастья, да и было это не то счастье, какое он видел у других людей. Наконец он осел в Бостоне (более или менее, корней не пускал нигде), потому что в сельской местности чувствовал себя очень уж одиноким. Там ему случалось ночевать в сарае, просыпаться глубокой ночью, выходить под открытое небо и смотреть на звезды. Их было так много, и он знал, что они были до него и будут после. Мысли эти вызывали у него и ужас, и восторг. Иногда, если он ловил попутку, и происходило это в ноябре, ветер обдувал его, трепал штанины, а он грустил о чем-то утерянном, вроде того письма, что пришло без обратного адреса. Иногда по весне он смотрел в небо и видел птицу. Бывало, этого хватало для счастья, по чаще он замечал, как что-то внутри него становится маленьким и может вот-вот разбиться.
      «Нехорошие это ощущения, — думал он, — и раз уж они возникают, не следует мне смотреть на птиц». Но иной раз все равно поднимал глаза к небу.
      Бостон пришелся ему по душе, но временами Блейз испытывал страх. В городе жили множество людей, миллион, может, больше, и никому не было никакого дела до Клая Блейсделла. Если они и обращали на пего внимание, то лишь из-за за внушительных габаритов да вмятины во лбу. Иногда он находил какое-то развлечение, иногда пугался. Он как раз пытался немного поразвлечься в Бостоне, когда встретил Джорджа Рэкли. А после того, как он встретил Джорджа, жизнь стала лучше.

      Маленький семейный магазин назывался «Тим-и-Джанетс куик-пик». Дальние от входа полки были забиты бутылками вина и шестибаночными упаковками пива. Огромный холодильный шкаф тянулся вдоль задней степы. На стеллажах двух из четырех проходов лежали расфасованные продукты. За кассовым аппаратом стояла бутыль размером с маленького ребенка, наполненная маринованными яйцами. В «Тим-и-Джанетс» продавали и предметы первой необходимости: сигареты, гигиенические прокладки, хот-доги, сборники кроссвордов.
      Вечерами в магазине работал прыщавый парень, который днем учился в Портлендском отделении университета Мэна. Звали его Гарри Нейсон, и он писал диплом по скотоводству. Когда без десяти час в магазин вошел здоровенный мужчина с вмятиной на лбу, Нейсон читал книгу, которую взял с полки, заставленной женскими романами. Называлась книга «Большой и крепкий». Вечерний наплыв покупателей сошел на нет. Нейсон решил, что как только здоровяк купит бутылку вина или упаковку пива, он закроет магазин и пойдет домой. Может, возьмет с собой книгу и подрочит. Он как раздумал о том, что эпизод со странствующим проповедником и двумя похотливыми вдовами вполне для этого подойдет, когда здоровяк сунул ему под нос ствол и сказал:
      — Вываливай все, что в кассовом аппарате.
      Книга выпала у Нейсона из рук. Мысли о дрочке разом вылетели из головы. Он вытаращился на ствол. Открыл рот, чтобы сказать что-то умное. Какую-нибудь фразу из тех, что человек, на которого наставили пистолет, говорит в телевизионном сериале, если человек этот — главный герой. Но с губ сорвалось лишь: «А-а-а-а».
      — Вываливай все, что в кассовом аппарате, — повторил здоровяк. Вмятина во лбу пугала. Достаточно глубокая, чтобы в ней разместился пруд с лягушками.
      Тут Гарри Нейсон вспомнил (хотя голова работала плохо) полученные от босса инструкции на случай ограбления: не спорить с грабителем, сразу отдать все, что он требует. Магазин полностью застрахован. Нейсон вдруг осознал, что тело его очень нежное и уязвимое, в нем полным-полно всяких полостей и жидкостей. Мочевой пузырь расслабился. И тут же нестерпимо захотелось срать.
      — Ты меня слышат?
      — А-а-а-а, — подтвердил Нельсон и нажал на клавишу «NO SALE» на кассовом аппарате.
      — Положи деньги в пакет.
      — Хорошо. Да. Конечно. — Он сунул руку на полку под кассовым аппаратом, где лежали пакеты, свалил большую часть на пол. Наконец ухватился за один, раскрыл, начал скидывать туда купюры из отделений денежного ящика, который выдвинулся из кассового аппарата.
      Дверь открылась, вошли молодой человек и девушка, скорее всего студенты. Увидели пистолет и остановились.
      — Это что? — спросил молодой человек. Он курил сигариллу, а его пальто украшал круглый значок с надписью «РОТ ROCKS» .
      — Ограбление, — ответил Нейсон. — Пожалуйста, не злите этого господина.
      — Ну и ну. — Лицо парня со значком начало расплываться в улыбке. Он нацелил на Нейсона палец. С грязью под ногтем. — Так этот хрен тебя грабит?
      Мужчина с пистолетом повернулся к Значку.
      — Бумажник, — потребовал он.
      — Слушай, — Значок все улыбался, — я на твоей стороне. Цены в этом магазине… и все знают, что Тим и Джанет Куарлес — первые реакционеры после Гитлера…
      — Дай мне бумажник, а не то я вышибу твои мозги.
      Значок внезапно осознал, что он может нарваться на серьезные неприятности, и это точно не кино. Улыбка сделала ему ручкой, и он перестал разглагольствовать. Несколько красных пятен проступило на резко побледневшем лице. Он вытащил черный «Лорд Бакстон» из кармана джинсов.
      — Когда нужен коп, его вечно нет, — холодно отметила девушка. В длинном коричневом пальто и черных кожаных сапогах. Волосы цветом соответствовали сапогам. Во всяком случае, на этой неделе.
      — Брось бумажник в пакет, — потребовал здоровяк с пистолетом. Потом Гарри Нейсон не раз думал, что в тот момент мог стать героем, если бы оглоушил грабителя гигантской бутылью с маринованными яйцами. Только, судя по внешнему виду, у грабителя была крепкая голова. Очень крепкая.
      Бумажник исчез в пакете.
      Грабитель обошел студентов по широкой дуге, направляясь к двери. Для своих габаритов двигался он проворно.
      — Свинья, — бросила девушка.
      Грабитель остановился как вкопанный. На мгновение девушка подумала (так она потом рассказывала полиции), что сейчас он развернется, начнет стрелять и положит их всех. Позднее, в полиции, в своих показаниях они разошлись в цвете волос (каштановые, русые, светлые), цвете лица (белокожее, румяное, бледное), одежде (куртка с капюшоном, ветровка, шерстяная рубашка), но все, как один, отметили внушительные габариты грабителя и запомнили его последние слова. Адресовались они ничем не примечательной темной двери и прозвучали почти как стон: «Господи, Джордж, я забыл про чулок!»
      А потом он ушел. На мгновение они увидели его, бегущего мимо витрины в холодном белом свете неоновой рекламы «Schlitz», что горела над входом в магазин, потом на другой стороне улицы взревел двигатель, и здоровяк укатил в ночь. На седане. Больше они ничего определить не смогли, ни компанию-изготовителя, ни модель автомобиля. Как раз повалил снег.
      — Слишком много за пиво, — заметил Значок.
      — Пойди к холодильному шкафу и возьми бутылку, — предложил Гарри Нейсон. — За счет заведения.
      — Да? Ты уверен?
      — Конечно, уверен. И ты тоже. — Он посмотрел на девушку. — Почему нет, мы застрахованы. — И он захохотал.
      Когда полиция допрашивала его, он сказал, что никогда не видел этого грабителя. И только позже у него возникли сомнения. Вроде бы он видел его прошлой осенью, в компании тощего недомерка с крысиным лицом, который покупал вино и ругался.

      Когда Блейз проснулся следующим утром, снега навалило чуть ли не до свесов крыши лачуги, а огонь погас. Мочевой пузырь Блейза сжался, едва его ноги коснулись ледяного пола. На пятках он поспешил в ванную, морщась, при каждом выдохе изо рта вырывалось облако белого пара. Моча секунд тридцать вытекала под давлением по крутой дуге, и лишь потом ее напор спал. Блейз удовлетворенно вздохнул, стряхнул последние капли, пустил голубка.
      За стенами дома ревел и буйствовал ветер. Сосны перед окном кухни гнулись и раскачивались. Блейзу они напоминали худых женщин на похоронах.
      Он оделся, открыл дверь черного хода, добрался до поленницы под южным свесом. Подъездную дорожку полностью замело. Видимость составляла пять футов, может, и меньше. Его это радовало. Ветер метнул пригоршню жесткого крупяного снега ему в лицо. Его это радовало.
      Отапливали лачугу тяжелыми дубовыми поленьями. Блейз набрал огромную охапку, остановился в дверях только для того, чтобы стряхнуть снег с ног. Разжег плиту, не снимая куртки. Потом налил воды в кофейник. Поставил на стол две чашки.
      Постоял, хмурясь. Что-то он забыл.
      Деньги! Он забыл пересчитать деньги.
      Двинулся в другую комнату. Голос Джорджа остановил его. Джордж был в ванной.
      — Ослиная жопа.
      — Джордж, я…
      — «Джордж, я — ослиная жопа». Можешь ты это сказать? — Я…
      — Нет, скажи: «Джордж, я — ослиная жопа, которая забыла натянуть на лицо чулок».
      — Я добыл д…
      — Скажи это.
      — Джордж, я — ослиная жопа. Я забыл.
      — Забыл что?
      — Забыл натянуть на лицо чулок.
      — А теперь скажи все вместе.
      — Джордж, я — ослиная жопа, которая забыла натянуть налицо чулок.
      — А теперь вот что скажи. Скажи: «Джордж, я ослиная жопа, которая хочет, чтобы ее поймали».
      — Нет! Это неправда! Это ложь, Джордж!
      — Это как раз правда. Ты хочешь попасться, отправиться в Шоушенк и работать в прачечной. Это правда, только правда и ничего, кроме правды. Это правда на палочке. Ты — тупая животина. Вотправда!
      — Нет, Джордж. Это неправда. Даю слово.
      — Я ухожу.
      — Нет! — От паники перехватило дыхание. Она не давала дышать, как рукав старой фланелевой рубашки, который отец однажды засунул ему в рот, чтобы оборвать его крики. — Нет, я забыл, я — тупица, без тебя я никогда не вспомню, что нужно купить…
      — Желаю тебе хорошо провести время, Блейзер. — Голос Джорджа по-прежнему доносился из ванной, но стал заметно тише. — Ты его отлично проведешь, когда тебя поймают, отправят за решетку и дадут гладить эти гребаные простыни.
      — Я буду делать все, что ты говоришь. Я больше не напортачу.
      Потянулась долгая пауза. Блейз уже решил, что Джордж ушел.
      — Может, я еще вернусь. Но не думаю.
      — Джордж! Джордж!
      Кофе закипел. Блейз налил одну чашку и прошел в спальню. Пакет из коричневой бумаги с деньгами лежал под матрацем со стороны Джорджа. Он вытряс деньги на простыню, которую постоянно забывал менять. Она застилала кровать уже три месяца, с того дня, как умер Джордж.
      Навар с семейного магазина составил двести шестьдесят долларов. Еще восемьдесят оказалось в бумажнике студента. Более чем достаточно, чтобы купить…
      Что? Что следовало покупать?
      Подгузники. Понятное дело. Если хочешь похитить младенца, нужно запастись подгузниками. И многим другим. Но он не мог вспомнить, чем именно.
      — Что нужно, кроме подгузников, Джордж? — спросил он с нарочитой небрежностью, надеясь застать Джорджа врасплох, чтобы тот от неожиданности заговорил. Но Джордж на приманку не клюнул.
       Может, я еще вернусь. Но не думаю.
      Он убрал деньги в пакет из коричневой бумаги, заменил бумажником студента собственный, изношенный, поцарапанный, весь в трещинах. В его бумажнике лежали две засаленные долларовые купюры, выцветшая кодаковская фотография его обнимающихся отца и матери и фотография, сделанная в фотобудке — самого Блейза и его единственного друга из «Хеттон-хауза», Джона Челцмана. А также счастливый полудоллар с изображением Кеннеди, старый счет за глушитель (из тех времен, когда они с Джорджем ездили на большом, вечно ломающемся «понтиак-бонневилле») и сложенный «полароид».
      Джордж смотрел с «полароида» и улыбался. Чуть щурился, потому что солнце било в глаза. В джинсах и рабочих ботинках. В шляпе набекрень, сдвинутой влево, как и всегда. Джордж говорил, что сдвиг влево приносит удачу.
      У них было много разных трюков, и большинство из них (самые лучшие) не требовали особых усилий. В некоторых расчет строился на обмане, в других — на жадности, в третьих– на страхе. Джордж называл их мелким надувательством. А те трюки, что основывались на страхе, — страшилками.
      — Я люблю это простенькое дерьмо, — говорил Джордж. — Почему я люблю это простенькое дерьмо?
      — Мало движущихся частей, — отвечал Блейз.
      — Именно! Мало движущихся частей.
      В лучшей из страшилок Джордж одевался, как он сам говорил, «слишком уж ярко», а потом отправлялся в некоторые известные ему бары. Они не были барами для геев или барами для мужчин с нормальной сексуальной ориентацией. Джордж называл их «серыми барами». И жертва всегда находила Джорджа. Сам Джордж никогда не проявлял инициативы. Блейз раз или два задумывался над этим (насколько мог задумываться), но так и не смог прийти к какому-то выводу.
      У Джорджа был нюх на скрытых гомосексуалистов и бисексуалов, которые раз или два в месяц отправлялись на поиски приключений, спрятав обручальное кольцо в бумажник. Оптовые торговцы, страховщики, школьные администраторы, молодые, умные банковские чиновники. Джордж говорил, что от них шел характерный запах. И Джордж очаровывал их. Помогал им преодолеть застенчивость, находил нужные слова. А потом упоминал, что остановился в хорошем отеле. Не в известном отеле, а в хорошем. И безопасном.
      Речь шла об «Империале», расположенном неподалеку от Чайнатауна. У Джорджа и Блейза были все необходимые договоренности с портье второй смены и бригадиром коридорных. Номер мог меняться, но всегда находился в конце коридора, а примыкающие к нему номера пустовали.
      Блейз сидел в вестибюле отеля с трех до одиннадцати. В такой одежде на улицу он бы никогда не вышел. Волосы блестели от масла. В ожидании Джорджа пролистывал комиксы. Уходящего времени не замечал.
      Гениальность Джорджа состояла в том, что лох, которого он приводил с собой, никогда не нервничал. Ему не терпелось остаться наедине с Джорджем, но никакой нервозности он не проявлял. Блейз давал им пятнадцать минут, потом поднимался в номер.
      — Никогда не думай о том, что ты входишь в номер, — инструктировал его Джордж. — Представляй себе, что ты выходишь па сцену. И лох — единственный, кто не знает, что это представление.
      Блейз открывал дверь своим ключом и являлся на сцену со словами: «Хэнк, дорогой, я так рад, что вернулся, — а потом приходил в ярость и изображал ее очень неплохо, хотя, возможно, и не дотягивал до голливудских стандартов: — Господи, нет! Я его убью! Я его убью!»
      И тут же трехсотфунтовое тело нависало над кроватью, на которой трясся от страха лох, к тому времени обычно остающийся в одних носках. Джордж в последний момент успевал броситься между лохом и своим «разъяренным» бой-френдом. «Хоть какой, но барьер», — думал лох. Если еще мог думать. И тут же начиналась мыльная опера.
      ДЖОРДЖ. Дана, послушай меня… все совсем не так, как кажется.
      БЛЕЙЗ. Я его убью! Прочь с дороги, дай мне его убить! Я выброшу его в окно!
       (Вскрики ужаса лоха— восемь, а то и десять).
      ДЖОРДЖ. Пожалуйста, дай сказать.
      БЛЕЙЗ. Я оторву ему яйца!
       (Лох начинает просить сохранить ему жизнь и половыеорганы, не обязательно в такой последовательности).
      ДЖОРДЖ. Нет, не оторвешь. Сейчас ты спустишься в вестибюль и там дождешься меня.
      После этих слов Блейз предпринимал еще одну попытку добраться до лоха. Джорджу удавалось его удержать — из последних сил. Тогда Блейз вытаскивал бумажник из брюк лоха.
      БЛЕЙЗ. Теперь у меня твое имя и адрес, сука! И я позвоню твоей жене!
      Вот тут большинство лохов забывали про угрозу и жизни, и гениталиям. Теперь их интересовали исключительно собственная честь и мнение соседей. Блейз находил такую смену приоритетов странной, но именно так происходило в реальной жизни. Бумажник, кстати, позволял вывести лоха на чистую воду. Лох говорил Джорджу, что зовут его Билл Смит, и живет он в Нью-Рошелле, а на самом деле оказывался Доном Донахью из Бруклина.
      Представление тем временем продолжалось, как и положено любому шоу.
      ДЖОРДЖ. Иди вниз, Дана. Оченьтебя прошу, иди вниз.
      БЛЕЙЗ. Нет!
      ДЖОРДЖ. Иди вниз, а не то я больше никогда не заговорю с тобой. Меня тошнит от твоих истерик и собственнических замашек.
      Вот тут Блейз уходил, прижимая бумажник к груди, бормоча угрозы, бросая злобные взгляды на лоха.
      Как только дверь закрывалась, лох разве что не целовал Джорджу ноги. Он должен заполучить бумажник. Он готов на все, лишь бы бумажник вернулся к нему. Деньги значения не имеют, но документы… Если Салли узнает… и Мелкий! Ох, Господи, если Мелкому станет известно…
      Джордж успокаивал лоха. С этой частью представления он справлялся прекрасно. Говорил, что с Даной, возможно, удастся найти общий язык. Чего там, с Даной наверняка удастся найти общий язык. Ему требовалось несколько минут, чтобы успокоиться, а потом Джордж поговорит с ним наедине. Объяснит что к чему. И немного приголубит этого здоровенного болвана.
      Блейз, разумеется, ждал Джорджа не в вестибюле, а в номере на втором этаже. Когда Джордж спускался, они подсчитывали добычу. Наихудшим результатом стати сорок три доллара. Наилучшим — пятьсот пятьдесят. Именно столько денег оказалось в бумажнике крупного менеджера продуктовой компании.
      Они давали лоху достаточно времени, чтобы попотеть и сделать себе строгое внушение. Джордж давал лоху достаточно времени. Джордж точно знал необходимый временной интервал. Это было удивительно. Словно в голове у него работали часы с будильником, настроенным на каждого лоха. Наконец он возвращался в первый номер с бумажником, говорил, что Дана внял голосу разума, но деньги вернуть отказался. Все, что смог сделать Джордж, так это убедить его не брать кредитные карточки. Извини.
      Лоха деньги нисколько не волнуют. Он уже лихорадочно копается в бумажнике, чтобы убедиться, что водительское удостоверение, карточка «Голубого креста» , карточка социального страхования и фотографии по-прежнему при нем. Все на месте. Слава Богу, все на месте. Став беднее, но мудрее, он одевается и, крадучись, выскальзывает из номера, возможно, всей душой сожалея о том, что родился с яйцами.
      За четыре года, предшествовавших второму аресту Блейза, эту аферу они прокручивали чаше всего, и она никогда их не подводила. Не возникало у них проблем и с полицией. Блейз пусть и не блистал умом, но оказался хорошим актером. Джордж стал его вторым настоящим другом, и требовалось лишь представить себе, чтолох убеждает Джорджа, будто Блейз — полная никчемность. И Джордж только попусту тратит на него время и талант. Что Блейз не только тупица, но еще и убийца, и хренов наркоман. Едва перед мысленным взором Блейза возникала такая картина, в нем поднималась волна праведной ярости. И отойди Джордж в сторону, Блейз переломал бы лоху руки. Может, убил бы его.
      Теперь, вертя в руках полароидный снимок Джорджа, Блейз ощущал внутреннюю пустоту. Как в те моменты, когда смотрел в небо и видел или звезды, или птицу нателефонном проводе, или трубу, из которой поднимался дымок. Джордж ушел, а он по-прежнему глуп. Попал в переплет, а выхода нет.