На мгновение великан отдернул руки и рассмотрел книгу, а потом все-таки решился открыть ее на четырнадцатой главе. Страница была покрыта восемью колонками записей мелким почерком. Бумага была древней и тонкой, едва не рвущейся от прикосновения. Записи напоминали что-то вроде дневника: дни и годы. Великан перевернул страницу. Она была такой же. Он перевернул еще несколько, все они были исписаны торопливым мелким почерком. Если это действительно был дневник, то убийства должны были описываться на последних страницах. Быстро пролистнув несколько страниц, Гермос наконец добрался до последней, где были исписаны только пять из восьми колонок. Он взял том в руки и поднес его поближе к свету.

1693. 13 Дросилмонта. Фелсдей (смерть) Рэнвена Ферроне «Волшебника Моркасла». Обезглавлен. Ку 14 убит, татуировка уничтожена. Похоронен при свидетелях, среди которых находились Френсис Кианту «Великан Гермос» и Иветта Мартинки «Слепая жонглерша Мария».

– Что-нибудь нашел? – раздался сзади голос Марии.

Гермос вздрогнул, выпрямился, не выпуская книгу из рук.

– Кни…, книгу, – ответил он не сразу.

Мария саркастически покачала головой.

– Слепая и неграмотный нашли книгу. Да, мы далеко продвинемся.

Гермос удивленно посмотрел на нее, а потом напомнил:

– Я ведь умею читать, забыла? Мария подняла брови.

– Ах да, сказки.

Гермос снова опустил глаза в книгу и повторил:

– Сказки.

– Ну, – спросила Мария, складывая руки. – И что в этой сказке?

– Числа и имена, – ответил Гермос. – Тут есть о Моркасле.

– Что о Моркасле?

– Как он умер, как был похоронен, – грустно ответил Гермос и прочитал ей вслух всю запись, делая долгие паузы на именах и складывая длинные слова по слогам.

Чем дальше он читал, тем печальнее и недоверчивее становилось выражение лица слепой, потом она повторила:

– Ку 14 убит, татуировка уничтожена… Что это значит?

Гермос пожал плечами и опасливо выглянул в окно.

– Переверни еще несколько страниц, посмотри, что написано про Борго, Панола и Банола, – попросила Мария. Через несколько мгновений великан отыскал нужные страницы.

«1693. 9 Дросилмонта. Хисдей (смерть). Ферин Айронгрод „Борго карлик-шпагоглотатель“ зарезан шпагой. П33 убит, татуировка уничтожена. Похоронен».

«1693. 10 Дросилмонта. Мурдей (смерть). Жан-Клод Уберон „Сиамские близнецы Панол и Банол“ разделены. Т5 убит, татуировка уничтожена. Похоронен».

«1693. 11 Дросилмонта. Виндей (арест). Доминик д'Луве арестован за убийства П33 – Т5. Иветта Мартинки „Слепая жонглерша Мария“ и Рэнвен Ферроне „Волшебник Моркасл“ в сопровождении жандармов уехали на суд».

«1693. 12 Дросилмонта. Дордей (суд). Доминик д'Луве ошибочно приговорен за убийства П33 – Т5, он становится „Карриком, человеком тысячи ножей“. Прибывает 14 Дросилмонта».

Мария сделала несколько шагов к окну.

– Кукольнику известно все, что происходит. Но это вовсе не доказывает его вины. Вот если бы мы могли узнать, что значат цифры, номера и фраза «татуировка уничтожена», то, думаю, получили бы доказательства.

Гермос пролистнул назад еще несколько страниц, отдалившись на несколько лет в прошлое. Добравшись до 1687 года, он остановился, и нашел такую запись:

«1687. 27 Венремонта. Мурдей (суд). Френсис Кианту обвинен за неповиновение родителям. Превращен в „Гермоса Великана“. Прибывает 29 Венремонта».

Мария опустила ему на руку холодную ладонь.

– Он сделал это и с тобой. И с тобой тоже.

Великан внимательно изучил ее лицо, глаза его сузились.

– Френсис Кианту?

Имя казалось удивительно знакомым.

– Он сделал это и с тобой, – повторила Мария, дотрагиваясь до старинной книги. – Я здесь тоже есть?

Великан стал быстро листать потертые страницы, пальцем пробегая по датам и именам.

– Это было до 1680, – сказала Мария. – Я попала сюда в девятнадцать лет.

– Этот раздел начинается с 1684, – сообщил Гермос, – остальное заперто.

– Я знаю, что я тоже есть здесь, как и ты, – сказала Мария, качая головой. – Но я всегда думала, что выросла здесь, на Карнавале.

– Я тоже.

– Я думала, что все это лихорадка. Я забыла свое прошлое, как и Каррик – человек тысячи ножей, – поняла вдруг Мария, и глухой стон сорвался с ее губ, когда она заговорила снова, голос был исполнен страха:

– Это не только Доминик. Это и я, и ты. У всех у нас одна судьба.

– Я прятался от родителей.

– Если бы я могла… – начала она. – А что, если они отняли у меня глаза на суде? – Она опустилась на колени на пыльном полу и спрятала лицо в ладонях. – Что же я сделала, чтобы заслужить такую кару?

Гермос отложил книгу и сел рядом с ней, опустил руку ей на спину, нежно погладил, а потом поднял к себе лицо девушки. Когда он попытался заговорить, по лицу заструились капли холодного пота, а речь вдруг оказалась неразборчивым скрежетом, оформившимся в вопрос:

– Что же нам делать? Мария по-прежнему молчала. Тут у двери раздался какой-то шум.

– Я предупреждал тебя, Мария, – раздался каркающий голос Кукольника.

Смахнув с глаз слезы, Мария встала и стряхнула нежными пальцами пыль с платья. Гермос тоже поднялся и встал рядом со слепой, как будто хотел защитить ее от хозяина Карнавала. Кукольник ступил в комнату, за ним тянулся шлейф его черного шерстяного плаща.

– Любопытство, – угрожающе произнес он, взмахнув рукой, – смертный грех. Это тяжкое обвинение в Л'Мораи.

Мария заговорила, но ее слова были не намного громче шепота:

– Ты убийца, Кукольник.

– А если и так, – отозвался хозяин Карнавала с мрачной улыбкой, – что ты можешь сделать?

Гермос встал между слепой и Кукольником и произнес, подталкивая Марию к двери:

– Нам надо идти. Мария вырвалась.

– Я обвиню тебя.

– Где? В Совете Л'Мораи?

– Я сама убью тебя, я должна это сделать. Гермос сжал руку.

– Нам надо идти.

Кукольник загородил им дорогу.

– Я говорил тебе не отдергивать этот покров, Мария. Теперь даже я не могу остановить неизбежное.

– Я хочу получить назад глаза, будь ты проклят! Ты украл у меня все! – закричала женщина. – Мы прочитали твой дневник, твой смертельный журнал. Теперь мы знаем о судах и пытках, в которых ты участвовал. Мы знаем, что ты превращаешь жителей Л'Мораи в уродов. Я знаю, что ты сделал меня уродом.

– Значит, ты думаешь, что я виновен, – заметил Кукольник. В его голосе смешались ярость и смех. Он потер костлявой рукой шею, и Гермос снова увидел медальон с эмблемой Кин-са. Но только теперь он заметил копье, которое пронзало спину коня.

– Ты пытал Гермоса. Ты пытал меня. Кукольник вздохнул, и воздух со свистом вырвался из его стиснутых зубов.

– Вы видели не самую большую книгу. Есть еще одна, и ты знаешь о ней. Там нет имен, но от нее не укрыться никому. Она обвиняет нас всех. Это Уклад Л'Мораи. Они считают грехом говорить, дышать, быть. В ней занесены все имена.

Мария схватила Кукольника за полу плаща и закричала:

– Посмотри на меня! Посмотри на меня, проклятый! Ты же знаешь, что я не вижу тебя. Я хочу назад свои глаза, мсье Кукольник. Я хочу назад свой мир. Ведь ты украл его у меня!

– А овцы хотят получить назад свою шерсть, как и свиньи мечтают о собственном сале, – отозвался Кукольник. – Мы все хотим получить что-то назад, не так ли, слепая Мария? Но и свиньи, и мы, уроды, никогда не вернем утраченного.

Мария попыталась оттолкнуть его и пройти к двери.

– Больше не будет никаких уродов, больше не будет убийств, мсье Кукольник. Я остановлю тебя.

Моди Сиен громко рассмеялся, хватая слепую за руку. Неожиданно он закрутил ее в быстром фантастическом танце, напевая протяжную песенку, какие поют в дешевых тавернах:

Однажды на лугу я повстречал слепую И сказал красавице, что ее люблю я.

Но дружок сказал ей: «Уродлив он, как смерть», И она не стала дел со мной иметь.

И высокого ее повстречал я друга, Он тогда мне пригрозил, чтоб не вышло худа, Со слепыми чтобы я не играл глазами, Не накликал бы беды – смерть не за горами.

Рассмеялся только я: она ж меня не видит!

Затащил ее в постель: полюбил – обидел.

Этот парень – не бросал он на ветер слов – По глазам так бил меня, что хлестала кровь.

Так случилось: я теперь уродлив, слеп и мертв.

Распевая, Кукольник увлек Марию в танце в угол библиотеки. Гермос попытался помешать им, но, не переставая петь и танцевать, Кукольник ударил великана, тот споткнулся, упал и ударился о камин.

Мария попыталась найти какое-нибудь оружие, но ее нежные руки натыкались лишь на запылившиеся книги. Теперь она стояла прижатой к книжным полкам. Кукольник наклонился над ней, выдохнул конец песни вместе со зловонием гнилых зубов и хрипло спросил:

– Тебе понравилась песня? Мария отвернулась, подняла подбородок и ответила:

– Нет. Нет.

Кукольник не двигался и молчал, а потом произнес:

– Тогда тебе лучше уйти, уйти сейчас же.

Он толкнул ее к выходу, но Мария вытянула руки, чтобы отыскать Гермоса. Он уже поднимался с пола, тяжело дыша.

– Ты собираешься… – начала Мария, а потом голос ее дрогнул, – ты собираешься…, отпустить нас?

– Да, – ответил Кукольник. – Нет необходимости убивать вас. Вы убили себя сами.

Мария взяла за руку Гермоса, и они направились к выходу. Кукольник не остановил их, он лишь снова запел бессмысленную песню:

По глазам так бил меня, что хлестала кровь. Так случилось: я теперь уродлив, слеп и мертв.

– Что же нам делать? – повторила Мария, закрывая последнее окно в своем вагончике. По коже у нее пробежали мурашки то ли от страха перед Кукольником, то ли из-за холодного ночного воздуха, она не знала. – Он виновен, теперь это совершенно ясно. Но мы не можем открыто обвинить его.

Гермос заерзал, стараясь поудобнее усесться на полу.

– У него на медальоне Кин-са, – сообщил он угрюмо.

– Да, он говорил мне, – отозвалась Мария.

– Кин-са пронзен копьем, как на татуировках.

Мария потрогала татуировку на затылке.

– Наверняка он один из тех, кто заклеймил нас. Всех нас. Он превратил нас в уродов и заклеймил своим медальоном. Вот что значит татуировка. Она показывает, что все мы уроды.

– Я боюсь.

Мария подошла к двери и еще раз проверила все замки и запоры.

– К кому мы можем обратиться? – грустно произнесла она. – Только не к жандармам, Совету или горожанам.

Гермос кивнул. Он взял одну из подушек с маленькой кровати Марии и подсунул ее себе под спину, а потом со вздохом вытянул ноги и поудобнее пристроил их на полу.

Услышав шум, Мария спросила:

– Ты уверен, что сможешь тут заснуть?

Великан повернулся к ней, его маленькие глаза были напрочь лишены какого бы то ни было выражения.

– Здесь спокойнее, – просто ответил он.

– Да, – подтвердила Мария, мрачно пожимая плечами. – Палатку нельзя запереть. – Она направилась к кровати, стараясь не задеть или не переступить через ноги Гермоса. – Что бы мы ни собирались делать, нам необходимо пережить ночь. А это проще сделать вместе, чем по одиночке.

– Посмотрим, – отозвался Гермос угрюмо.

– Сначала на страже посижу я, – вызвалась она, стараясь приободриться. – Если они полезут сюда, то обязательно зашумят.

– Я не могу спать.

– Гм-м-м, – протянула Мария. – Ты говорил, что можешь почитать мне что-нибудь. Почему бы тебе не сделать это сейчас? Мне сто лет никто ничего не читал.

Гермос приподнялся, повернулся на бок, рассматривая стопку книг на полке.

Моя любимая книжка сказок с краю, – с грустной улыбкой сообщила Мария. – Она в кожаном переплете с буквами на корешке…

– Нашел, – ответил Гермос. Он взял с полки книгу и открыл ее. Том зашелестел, оживая в его руках. Страницы были истерты и захватаны.

– Если я правильно помню, – пробормотала Мария, – это поучительные истории, которые должны объяснять детям законы Л'Мораи.

Гермос перевернул первую страницу и тут же наткнулся на картинку кролика, который напомнил ему Тидхэра – бога кроликов. Только уши кролика были порваны, залиты кровью и связаны. Гермос несколько секунд разглядывал картинку, а потом принялся громко читать сказку:

"Кролик связанные уши.

Это случилось после того, как пожар убил Крестьянина и его жену. Все животные собрались в сарае, чтобы решить, кто теперь будет ими управлять.

И сказал конь Кинс: «Я быстрее всех бегаю».

И сказал пес Рутер: «Я ловчее всех в драке».

Но тут вышел вперед кот Сталкер, весь в пыли и царапинах. Он сказал: «Я хороший охотник, поэтому я буду вами править».

Тогда кабан Мукер, бык Винкер, баран Чик и козел Флиси закричали в один голос: «А мы всю жизнь кормили Крестьянина и его жену».

Ворона и Крыса тоже нашли, что сказать о своей полезности, только бедному длинноухому кролику было совсем нечего сказать.

Тогда конь закричал: «Ну-ка тихо, все! Мы должны выстроить иерархию: кто всех полезнее и сильнее, тот и будет управлять теми, кто слабее, и никто не будет обижен».

Тогда снова вышел вперед кот Сталкер и сказал: «Это хорошее решение, господин Кинс, и ты будешь главным, потому что ты можешь делать работу, которую никто больше не умеет выполнять. Я и Рутер – друзья людей – будем править быком, кабаном, бараном и козлом, которые привыкли отдавать жизнь, чтобы стол человека был полон пищи. Последними в этом ряду стоят ворон и крыса, от них тоже есть польза людям, но меньшая, чем от всех нас». Только бедному кролику нечего было сказать.

«Хороший план», – сказал конь, постукивая копытами.

«Конечно», – быстро согласились все.

Один бедный ушастый снова промолчал, и никто не обратил на него внимания, как будто его тут и вовсе не было, как будто он не имел права голоса в благородном собрании. Животные развеселились из-за того, что им удалось принять справедливое решение, и начали танцевать, но никто не заметил бедного кролика, и все наступали ему на уши, но он не крикнул и не заплакал, потому что он был единственным немым из всех. И ему нечего было сказать.

Уши у него вытянулись еще больше, они кровоточили и болели, а он терпеливо переносил все унижения и пинки. Так он и жил бедняга, презираемый всеми животными.

Пока не наступил самый страшный день, когда Кинс оступился, споткнувшись об ухо кролика, который молчал, но вечно путался под ногами. Все пошло прахом, возникла свалка, животные передрались, и все оказались ранеными в свалке. Только лопоухий кролик не говорил ни слова.

И тогда рассерженные животные, вымещая на бессловесном кролике свои беды, снова собрались в сарае и напихали ему в рот белого льна, чтобы он так и не смог заговорить, а уши ему связали над головой, чтобы они больше никому не мешали.

Бедный лопоухий кролик по-прежнему молча отошел от всех и лег на сено, ему было очень больно, он хотел заплакать, хотел закричать, но теперь не мог этого сделать. Он знал, что братья-животные не хотели специально причинить ему вреда, просто жизнь была устроена так несправедливо. Его стоны были слишком слабыми, чтобы кто-нибудь обратил на него внимание, так он и умер, ничего никому не сказав".

Гермос поднял глаза от книги и сказал грустно:

– Я знаю эту сказку. Мария снова подошла к двери, чтобы проверить замки.

– Я говорила тебе о ней. Это хорошая сказка.

– Это меня пугает, – прошептал Гермос, с трудом выталкивая из горла слова. – Я знаю ее…, знаю ее давно…, раньше чем…

Дверь была заперта, Мария вернулась к кровати.

– Ты помнишь? Ты помнишь, что ты делал, когда слушал ее, а, Френсис? Гермос покачал головой.

– Не хочу вспоминать.

– Ты прав, – согласилась Мария. – Ты прав. Я не должна была просить тебя читать сегодня сказку. Сказку, которой пугают детей.

Великан согласно кивнул, но продолжал дрожать от страха. Марии было больше нечего сказать, чтобы успокоить и поддержать его. Слова ничем не могли ему помочь. Ей оставалось только ласково обнять его.

– Все хорошо. Спи. Я покараулю.

Так она долго обнимала и ласкала его, чутко прислушиваясь к скрипу окна и шорохам на улице. И наконец великана сморил сон, он вздыхал и причмокивал, как ребенок.

– Пусть тебе приснятся хорошие сны, – прошептала она.

Но тут он вздрогнул, и она поняла, что, несмотря на ее пожелания, его преследуют страшные кошмары.

– Френсис, где ты? – Это была мама, и голос ее всегда означал для него страх. Папа был гнев, а мама – страх.

Мальчик затаил дыхание, прижав к бьющемуся сердцу свои окровавленные руки. Мамин резкий голос был все ближе и ближе, перекатываясь по залитой желтым солнцем аллее. Сжав зубы, Френсис подобрал ноги, чтобы блестящий кожаный ботинок не торчал наружу и не выдавал его убежища – ящика, в котором он спрятался. Ящик дышал запахом сыра из отцовской лавки. Это было дыхание страха.

– Френсис, ты совершенно несносен, – закричала мать. – Скверные несносные мальчишки получают розги!

Синяк на шее Френсиса подбирался к сердцу, охватывая тело, как пальцы голубой руки.

В ящик залетела муха. Муха с лицом отца, которая села ему на нос, но Френсис знал, что, если он попробует согнать ее, отец поймет, что он здесь.

– Сейчас же выходи, Френсис, – потребовала мать, постучав когтями по дереву. Клюв у нее был такой же большой, как сам Френсис, – тогда тебя меньше изобьют.

Мальчик едва дышал, он боялся, что муха услышит его. Его всегда били одинаково – до синяков и крови. Так что лучше было получить порку позже, чем раньше.

– Проклятье! – прорычал новый голос. В конце аллеи стоял гнев. – Он снова сбежал и спрятался? – Через щели в ящик мальчик видел отца – огромный рот с острыми, как у змеи, зубами. Рот был широко открыт, а зуб направлен в сторону ящика. В руках отца был большой кожаный ремень. – Это уже последний раз, когда он провел меня! – расхохотался отец. – Я послал Поля за жандармами. Они приведут с собой собак.

Френсис тяжело вздохнул, и струйка пота скатилась по его лицу, унося с собой муху к голубым пятнам на теле мальчика.

– Собак? – переспросила женщина, и нотка страха звякнула в ее голосе. – Жандармы заберут его у нас, ты помнишь об этом?

– Да пусть, – выкрикнул злой отцовский рот. Страшная фигура приближалась к ящику, в котором сидел Френсис. – От него все равно нет проку в магазине. Читает целыми днями… Слабый и непослушный. – Френсис знал, что отец имеет в виду книгу сказок, книгу про Кролика связанные уши. Он молил бога, чтобы тяжелый башмак Кинса не разрушил его укрытия.

Снова раздался угрожающий хруст шагов.

– Если его не заберут, я сам убью его.

– Ты выпил. – Страх заполнил голос матери целиком. – Я не хочу жандармов, не хочу собак. Отлупишь мальчика позже.

– Нет, сейчас! – прорычал он, толкая ее в сторону ящиков. Она тяжело упала на тот самый ящик, в котором прятался Френсис. Дерево хрустнуло, обломки посыпались на голову ребенку, он попытался освободиться и убежать, но было поздно, в воздухе мелькнул кожаный ремень и с силой опустился ему на спину.

– Нет, Кинс! – вскрикнул он. Но отец не собирался отступаться.

Когда ему на спину обрушился второй удар, он снова закричал. За ним последовали третий и четвертый.

– Это я! Я – Кролик связанные уши… Тидхэр!

Сквозь собственные всхлипывания он услышал лай собак.

Собаки лаяли в здании Совета, а он был среди них. Лай и рычание заполняли сырые своды, своды, наполненные картинками. Слабый и связанный мальчик сидел на стуле с высокой спинкой. Руки были привязаны к подлокотникам, голова к спинке, а шарф, продетый под подбородком, был завязан высоко на затылке, как уши зайца.

Теперь у мальчика Френсиса было еще одно имя – Обливиос или Обливион? Какое это имело значение? Он попытался вытянуть ноги и достать ими до полу. Рядом с ним сидел высокий и серьезный человек с лысой яйцевидной головой. В другом конце комнаты сидели его родители. У них были черные влажные глаза, обведенные темными кругами.

Они были не самыми плохими родитеВ переводе с английского означает – преданный забвению или незамечающий, лями. Неплохими, когда были трезвыми. Они не понимали сказок и историй, которые он читал, потому что в них сидели гнев и страх. Они просто не понимали. Вот и все. И теперь Обливиону было жаль, что жандармы все-таки пришли и что прибежавшие собаки прекратили избиение. Зеленые слезы катились по его щекам, и там, где они падали, из каменного пола вырастали черные розы.

Альковы в зале тоже были полны черными розами – там сидели советники Л'Мораи.

– Все встаньте и внимание! – провозгласил голос секретаря. Скамейки и стулья скрипнули, люди встали. Обливион заметил, как лысый кивнул, тогда мальчик сполз со стула и встал на холодном каменном полу.

– Начинается суд над Френсисом Кианту, который обвиняется в злостном неповиновении родителям и в том, что часто прятался, чтобы избежать наказания. Обвинители стоят сейчас справа и слева от меня, это Филипп и Маргори Кианту, сыровары, родители непокорного ребенка. И сейчас, согласно принятой процедуре суда, я хочу спросить добрых жителей Л'Мораи, которым известны поступки и проступки этого мальчика.

– Виновен! – раздался вопль толпы.

– Так и запишем, – объявил лысый человек. – Объявляю, что Френсис Кианту будет превращен в человека-великана, который уже никогда и нигде не сможет спрятаться.