ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Робин тем временем собственноручно проверял упряжь приготовленных для выезда коней. В решении вопроса о земле наступил момент, когда впору уже было отчаяться и оставить надежду на мирное разрешение этого вопроса. Дальновидный Таумент, зная, насколько выгодны окажутся вложения в поместье Локсли, путем бесконечных переговоров с сильными мира сего, путем сложнейших махинаций достиг-таки того, чтобы выгнать Робина из его родового поместья. Необходимые бумаги уже были подписаны в королевской канцелярии.

А тем временем в саксонских общинах Северной Англии, обложенных непомерным налогом, начинался настоящий голодный мор. Крестьяне не могли уже не только заплатить в казну, но и прокормить свои семьи. После первых стычек с помощниками шерифа, собиравшими дань с окрестных жителей, волей судьбы Робину пришлось заняться защитой своих крестьян от грабительских притеснений и возглавить их борьбу. Таким образом, он оказался под перекрестным огнем: с одной стороны — ощерившийся Таумент со своими прохвостами-сподручными, с другой — королевский шериф Ноттингема, призванный усмирить со всей строгостью меча и огня дерзкое сопротивление крестьян.

На сей раз у Робина была запланирована встреча и не с кем-нибудь, а с самим шерифом Ноттингемским. Дело было куда как серьезным: отряд алебардщиков, посланный шерифом для усмирения жителей в одной деревне, захватил по возвращении нескольких особенно близких Робину людей: толстого Блу, ирландца Гэкхема и его возлюбленную Мэйбл. Также были схвачены оба брата Фогерти. Все вместе они устроили накануне бурную вечеринку по поводу успешной стычки со сборщиками податей. В главном доме деревушки Джекобсон после пирушки невозможно было найти чистого места на полу. В конце концов, нарадовавшись вволю, утомленные разбойники насвинячили в доме старосты.

Когда на следующее утро алебардщики зашли в дом, то застали следующую картину. Рыцари удачи, благородные йомены, как мешки, лежали на полу, на низкой лаве вдоль стены. Кое-кто во сне побулькивал, как греющийся на костре котелок. Не видно было, впрочем, самого Робина, который накануне тоже участвовал в схватке и собственноручно сломал здоровенную рогатину о голову страшного, как слон, Джека-повесы.

Похватав недвижимые тела и побросав их на обозную телегу, алебардщики с глубочайшим удовлетворением, несомненно, вызванным чувством выполненного долга, отправились прочь, в Ноттингем. И вот теперь Робин каким-то образом хотел добиться освобождения своих приятелей. Неизвестно еще, что его ожидало при встрече с шерифом: то ли меткая стрела английского лучника, то ли заведомо неприемлемые унизительные условия. Благо, Робину самому было что предъявить противнику: его слово необычайно ценилось и было, пожалуй, решающим при попытках властей угомонить бунтующие деревни.

Встречу назначили у опушки Селькиркского леса, близ часовни — в четырех часах езды от Ноттингемского замка. Робин и шериф Реджинальд давно уже знали друг друга. Едва что не обнявшись при встрече, они, впрочем, тут же приступили к делу.

— Ты знаешь, сколько мне стоит каждый день бунта? — обратился к Робину шериф Реджинальд, постаревший за время, которое прошло с тех пор, как они последний раз виделись года четыре назад. Тогда из-за расправы над браконьерами вот так же готовы были вспыхнуть окрестные села. — Представь себе, мне легче будет сжечь дотла несколько упорствующих деревень, чем дожидаться, пока твои разудалые йомены опозорят меня перед всем королевством.

Робин окинул собеседника долгим и, казалось, весьма печальным взглядом. «Тебе детей бы нянчить, а пора уже и внучат. Бедолага, все о том же — дешевле, дороже… Поди выжги деревни, тронь хотя бы одного справедливо восставшего…»

— Твои дни уже сочтены, Реджинальд. Предоставь решать это дело тем, для кого это хлеб насущный. А то ведь — как собака, один, всеми брошенный, подохнешь тут.

— Угрожаешь мне, что ли, приятель? У меня в руках твои мерзавцы, конченые бродяги. Следовало бы тебе попридержать язык за зубами.

— А что толку? Ты ведь меня все равно не послушаешь… Ладно, к делу, — при этих словах взгляд Робин Гуда («Робина в капюшоне», как звали его крестьяне) внезапно стал серьезным и жестким. Реджинальду показалось, что взгляд этот пронзает его насквозь.

— Ладно, ладно… Сбавь обороты. К делу так к делу. Робин, от чистого сердца тебе посоветую: отдай их, оставь. Не мне — королевскому суду. Они напали на сборщиков податей, они их поджидали, устроили засаду. Робин, пускай они триста раз тебе друзья, пускай выручали когда-то и тебя, и может быть, и головой рисковали… — На секунду шериф взглянул в лицо знаменитому разбойнику, но ничего в нем не разглядел, кроме угрюмой отчаянной решимости. — Послушай, Робин, ведь это были простые, скромные слуги закона. Твои люди посягнули на сам закон. Я знаю, чем ты занимался в лесах после того, как приехал голодный и оборванный из Палестины. Я знаю, чем ты промышлял тогда и кто был рядом с тобой… Где теперь все эти проходимцы, разбойники? И где ты сам? К тому же, Робин, здесь замешаны куда как более серьезные люди, не то что мы с тобой. — Шериф так увлекся, что не заметил, каким настороженным стал взгляд собеседника. — Да, Робин, человек из Лондона, у которого в казне больше, чем у десяти самых скупых еврейских ростовщиков со всей Англии…

Тут, уразумев, что хватил лишку, шериф попытался перевести разговор на другую тему, но Робин уже услышал то, что ему было нужно. Его подозрения, догадки, наблюдения наконец-то сложились в единое целое. Дело в том, что, обладая кое-какими средствами (не будем сейчас уточнять происхождение этих средств), Робин, чтобы не подвергать товарищей риску при вооруженном налете, намеревался заплатить за них выкуп. Причем выкуп немалый, достойный не то что шерифа ноттингемского, но и самого папского нунция. Однако — судя по словам Реджинальда — Таумент уже опередил Робина.

Имея своих людей в Ноттингеме, он, безусловно, разузнал, что за ценный груз привезли в город алебардщики, и решил воспользоваться этим моментом, чтобы крепко насолить законному — пока еще законному — владельцу замка в Локсли. С Таументом, чье богатство к тому времени стало действительно баснословным, Робину тягаться было не по силам. Шериф, стало быть, уже куплен, и за свободу своих людей Робину оставалось теперь либо заплатить кровью, либо…

Тут ему вспомнилось, как Таумент ловко из одного кармана в другой одолжил сам себе деньги за спасение отряда Робина в палестинской Эдессе. «А не одолжить ли ему самому себе вновь? На этот раз, правда, я постараюсь не остаться в дураках, как тогда, в Палестине».

— Сколько времени у меня есть на то, чтобы найти нужную сумму?

Шериф печально покачал головой:

— Робин, я ведь объяснил тебе — твои люди пошли против закона… впрочем, тебе все равно не собрать необходимой суммы.

— Недавно я получил приличное наследство. Понимаешь, шотландская родственница моей матушки… В конце концов, Таумента я знаю не хуже тебя и этот вопрос как-нибудь разрешу.

Шериф, придав своему лицу удивленный вид, загадочно ухмыльнулся.

— Тебе, значит, так дороги эти люди… Ну что ж, хотя я, как ты ловко подметил, связан обязательством, так уж и быть, я уступлю тебе головы пятерых бунтарей по пяти тысяч гиней за каждую. Итого — двадцать пять тысяч гиней и неделя сроку. И так королевские псы скребутся в двери замка и требуют крови, требуют настоящего урока бунтовщикам.

«Двадцать пять тысяч», — озадаченно присвистнул Робин. Возможно ли в одночасье собрать такую громадную сумму? Даже при «помощи» Таумента. Впрочем, иного выхода у Робина не оставалось, и он, смело глядя прямо в глаза шерифу, утвердительно кивнул головой и направился к коню: после четырехлетней разлуки с этим человеком говорить было больше не о чем.

«Вот ведь прохвост. Мало с него спросил…» — смотрел ему вслед Реджинальд, уверенный в том, что владелец Локсли, неважно каким образом, но слово свое сдержит. А двадцать пять тысяч гиней в то время составляли ни много ни мало — несколько лет службы самых высокопоставленных сановников, вплоть до министра. За такие деньги треть Ноттингема можно было купить.

Решено было встретиться через неделю на этом же месте.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Встреча Робина с шерифом ноттингемским состоялась во вторник, а в четверг на главной лондонской площади, Уиллбери, позже названной Трафальгар-сквер в честь знаменитого сражения, можно было увидеть проходившего между торговыми лавками простоволосого человека. То, что он не носил шапки, выдавало в нем гостя из леса, охотника. А тип лица, рыжеватая щетина, а также строгая перевязь из черной кожи, на которой крепились лук и стрелы сказали бы уму наблюдательному о том, что этот охотник прибыл из йоркширских лесов в Северной Англии. Впрочем, таких наблюдательных прохожих в тот час не нашлось: мало ли болтается по Лондону всякого сброду. Так что охотник, в котором догадливый читатель, наверное, узнал нашего героя Робина в капюшоне, никем не потревоженный, обдумывал план своих действий, продвигаясь по площади Уиллбери.

Собственно, для обдумывания плана у Робина было два дня непрерывной бешеной скачки к южной оконечности острова Великобритания, где, как известно, находился и находится сейчас главный город этого острова. На разрушенной переправе через Гэллансхилл он едва не потерял своего верного коня Анта, которого выхаживал и отпаивал молоком, когда тот еще совсем слабым жеребенком был найден возле погибшей матери. Робину едва не пришлось вступить в бой с изрядно подвыпившими бойцами с северной заставы королевского гарнизона. Только на спор с полусотни метров расщепив стрелой древко клинка начальника дозора, Робин получил право на въезд в столицу. Впрочем, ему пришлось подарить начальнику свой собственный клинок отменной лейчестерской работы.

Все время, пока он был в пути, Робин вспоминал о своих товарищах, о том, как они были дороги ему, а стали еще дороже. Вспоминал, как вместе с ирландцем Гэкхемом повстречались они у греческих берегов десять лет тому назад, как добирались на родину и какие их ожидали тяжелые испытания. Вспоминал о братьях Фогерти, которые три года назад вдвоем (!) сдерживали взвод разъяренных солдат, в то время как тяжелораненого Робина товарищи вынесли из сожженной деревни буквально на плечах. Каждому, из тех, кто, может быть, по собственной глупости оказался в плену у Реджинальда, — каждому из них Робин из Локсли был обязан жизнью. Это придавало ему силы и уверенности в том, что он на правильном пути. Рука его всей тяжестью опустилась на укрытый за поясом легкий короткий меч.

В это время Таумент, изрядно разжиревший за последние семь-восемь лет, продвигался по Ипсвичскому мосту в сторону Вестминстера. Знаменитое аббатство в то время еще не было построено, но район этот и тогда уже приглянулся церковной братии. Один за одним на невысоком холме возводились монастыри, спрятанные среди густо разросшихся ивовых и осиновых деревьев. Тут, среди этих монастырей и часовен зарождались когда-то идеи британского участия в крестовых походах; тут коленопреклоненные горожане с хмурой покорностью внимали проповедям Босоногого Иакова; тут епископ Беррийский призывал богатых мещан взяться за оружие и снарядить отряды во спасение Гроба Господня. Здесь были истоки баснословного богатства Таумента. Сюда приходил он вновь и вновь, считая себя обязанным «этим безумным попам» за те сокровища, что он вывез из Палестины.

Теперь Таумент считался дорогим гостем и, завидев его идущим по улочке Валлийской, на которую выходили ворота трех монастырей — бенедиктинцев, кармелитов и воинственных иоаннитов — настоятели всех трех наперебой зазывали к себе не столько знатного, сколько богатого и щедрого вельможу. Наиболее симпатичен ему был отец Амвросий — настоятель босоногих кармелитов. Монастырь кармелитов, реконструированные остатки которого и сейчас еще можно обнаружить в Лондоне, был одной из первых ласточек этого ордена аскетов, позднее ставшего орденом нищенствующим. За плотной стеной средней высоты тесной кучкой располагались каменные строения, в которых и летом, и зимой было одинаково холодно. Английские кармелиты, правда, в отличие от французских, имели право на камин с несколькими сырыми поленьями в часовенке для совместных бдений. В парижском же монастыре, который к тому времени еще только достраивался, монахи были лишены и этого удобства.

Таументу в обществе такого действительно небогатого ордена, было, пожалуй, легче всего. Он чувствовал себя щедрой натурой и, предоставляя монахам право распоряжаться ничтожной частью своей ежедневной ренты, мог своими глазами наблюдать, как быт этих неприхотливых созданий становится хоть чуть-чуть легче. При этом сознание собственной непогрешимости заставляло его сердце трепетать от сладостного восторга.

С отцом Амвросием Таумент вел душеспасительные беседы. Хотя он давно уже натворил в жизни такого, в чем не то что духовнику, но и самому себе старался не признаваться. Сейчас, впрочем, было не до душеизлияний: за напряженной партией в шашки противники не упускали момента для того, чтобы обговорить кое-какие дела.

Кармелитам, только-только обосновавшимся в Европе, необходимо было заполучить в собственность новые земли — для расширения своего влияния. В данный момент Таумент и отец Амвросий, отвлекшись от острейшей ситуации на доске, вели оживленный разговор по поводу йоркширских земель — идеального места для строительства нового уединенного монастыря. Для того чтобы выгодно перепродать недавно приобретенную Таументом землю, ему необходимо было заполучить в свою собственность поместье Локсли, тонким и длинным мысом врезавшееся в окрестные земли Таумента. Амвросий сам был родом из Йоркшира и уже давно положил глаз на этот лакомый кусочек. Но у ордена не хватило в тот момент средств, чтобы строить сразу два монастыря. Несмотря на нарочитую скромность построек, настоящем чудом можно было считать изумительную церковь Святого Николы, которая, затмевая прочие лондонские храмы своей роскошной внутренней отделкой, сразу вывела орден кармелитов в разряд особо почитаемых.

Пока Таумент и отец Амвросий решали, как можно выкурить Робина из его родового гнезда, за ними из угла наблюдала маленькая белая мышка с красными глазками-пуговками. Она так внимательно поглядывала то на одного, то на другого собеседника, словно хотела не упустить ни одного слова.

— Христианское благоразумие повелевает нам избегать кровопролития и насилия там, где это возможно, — сокрушенно вздыхал проницательный отец Амвросий.

— Да, но этот Робин — совсем другой случай, смею вас заверить. — Многочисленные подбородки Таумента нервически подрагивали. — Он водится с нечистью, в его компаньоны записались язычники, он вот уже десять лет грабит странствующих проповедников и епископовых слуг.

— А я все-таки слыхал, что этот Робин довольно славный малый, что он был оболган и безвинно осужден, а теперь стал настоящей защитой и опорой беднякам в своем крае, — говорил Амвросий, проводя свою шашку в дамки с двумя боями. Мышка, которая тоже симпатизировала отцу Амвросию, даже прифыркнула от удовольствия.

— Да, возможно, такое и было лет десять назад, — бесстрастно отвечал Таумент, словно он и не был причастен ко всему, о чем только что говорил монах. — Да только работа ведь меняет человека. Раз он выбрал себе разбойное ремесло, то рано или поздно должен был стать настоящим разбойником, а не каким-то там «защитником угнетенных».

— Что ж, мне кажется, вам можно доверять. Ведь вы знаете, что я уже так давно не был в родных местах и плохо представляю себе, что творится там на самом деле.

Амвросий лучезарно улыбнулся в свою редкую бороденку, предвкушая покой и уединение во главе братьев-монахов в тех самых местах, где когда-то, будучи ребенком, разыгрывал с соседскими мальчишками в метании дротика бутыль сладкой березовой браги, а однажды едва даже не распрощался с жизнью, увязнув по горло в болоте и еле докричавшись на помощь старших товарищей. Казалось, каждое облачко в небе детства приветствовало его, в каждом потайном костре все еще теплились угли и ожидала его, маленького Бена (такое имя он носил в миру), румяная, сухая и до неприличия вкусная печеная орешина.

— Что ж, дорогой Таумент, позвольте вам заявить, что ваш покорный слуга, — на этом слове монах провел дамку уже в три боя, — равно как и все лондонское братство кармелитов, безусловно, одобряет ваше решение о рассмотрении нашего дела в Королевском суде. Королевский суд есть наместник Суда Божьего на земле, и в справедливости принятого им решения не приходится сомневаться. С упованием мы теперь обращаемся к небесам, чтобы они помогли разрешить этот вопрос с молодым человеком из Локсли истинно по-христиански, полюбовно и в согласии. — Руки отца Амвросия; проведшего перед этим третью дамку и лишившего торговца надежд на успех, молитвенно сложились на груди, а взор его устремился к небу.

— Когда славные воины креста двигались в Палестину, никто не думал, что дело сие решится полюбовно, тем не менее святой отец сам говорил мне, что на них нет греха. Исполнение судебного решения такое же богоугодное дело, не так ли? — промолвил в ответ Таумент, раздасадованно глядя на доску.

— Что ж, да свершится воля Господня. Еще партию? — И Таумент, не будучи, в общем-то, азартным человеком, согласился продолжить шашечную дуэль, хотя ему нынче что-то не очень везло.

Заметив некоторую печаль в глазах своего почетного гостя, Амвросий приказал служке принести из хранилища двадцатилетней выдержки коньяк из Армении, сохранившийся в запасах ордена с той поры, когда Амвросий, сам еще достаточно молодой рыцарь, сражался с сарацинами Саладдина, а после принимал весьма дельное участие в создании нового монашеского ордена. Рыцарь Бенджамин, прекрасно игравший в то время на лютне и владевший специальным сигналом рога, по которому его узнавали хозяева всех франкских замков, занимался тем же, чем был занят и теперь, — собирал пожертвования богатых вельмож и внезапно разбогатевших после удачных вылазок рыцарей. И все во благо ордена, во благо истинного духовного братства.

Робин тем временем находился совсем недалеко от гостеприимных монастырских стен. Пройдя через торговую площадь, он устремился в Даунинг-стрит — одну их тех узких улочек, где и в самый жаркий день чувствуешь себя, словно на дне заколдованного подземелья. Стоявшие напротив друг друга на расстоянии едва не вытянутой руки высокие дома своими крышами практически всегда закрывали от наблюдателя полуденное солнце, оставляя ему возможность полюбоваться лишь узкой полоской иссиня-голубого неба. Удивительно, что при этом в нижних этажах Даунинг-стрит находилось несколько торговых лавок, хорошо известных среди лондонской знати: в основном тут хозяйничали торговцы восточными тканями, сладостями и украшениями, а запах баранины, запекавшейся в нескольких выставленных прямо на улицу мангалах, способен был помутить разум самого привередливого обжоры. В одну из таких лавок, отодвинув прикрывавшие вход занавеси, вошел и Робин.

Внутри все пространство лавки было перегорожено висевшими на невидимых нитях роскошными персидскими коврами (опытный глаз заметил бы, что некоторые из этих дорогих товаров — подделки).

— Сулейки, я тебе говорю, поди к Иосифу и объясни ему, что задерживается с оплатой твой хозяин не потому, что наглец и идиот, а потому, что в связи со штормом произошла задержка в возвращении корабля, груженного рисом, изюмом и специями. Я тебе что, непонятно это сказал? Так напиши еще раз, иди, чтоб мне провалиться! — слышалось, как отчитывал кого-то невидимый за скопищем ковров хозяин, узнав голос которого, Робин посветлел и тепло улыбнулся. Послушав еще минуту перебранку хозяина с помощником, Робин вежливо откашлялся, давая понять, что в лавке томится снедаемый жаждой приобретения покупатель.

— Да погоди ты там, не убегай, — вновь обратился хозяин к Сулейки, а затем выступил из-за ковров.

— У тебя уже свой корабль, Саланка? — выступив навстречу высокорослому, коротко остриженному бородачу-сарацину, улыбнулся Робин.

— Ты?! Дружище! Как же это так, сколько же это времени мы с тобой не виделись? Совсем совесть потерял? Робин, Робин из Локсли? О, слава Аллаху, какой гость, какой сегодня удачный день! Сулейки, посмотри, какого человека нам привел Господь. Выйди, посмотри, я ведь тебе о нем столько рассказывал! — заключая Робина в стальные объятия, вопил обрадовавшийся, как мальчишка, хозяин. — Пять лет, пять долгих лет ты не показывал сюда носа. Ах ты, проклятый, а все такой же здоровущий!

— Да и ты, старый черт, мог бы выбраться ко мне в гости. Там, может быть, не так весело, как когда-то бывало, зато охота по-прежнему хороша, да и девушки из наших мест до сих пор оплакивают твою бороду.

Сказав это, Робин почувствовал, как старый друг его внезапно изменился в лице. «Что-то я сболтнул не того», — подумал Робин и озадаченно обернулся, следуя взглядом за приятелем. Позади них стояла вышедшая из лабиринта ковров смуглолицая девушка, полнобедрая, с миндалевидными резко очерченными глазами и черными, как смоль, волосами — настоящая восточная красавица.

— Сулейки — это Робин, Робин — это Сулейки, моя благоверная супруга, о благодарение Аллаху! — вопросительно поглядывая то на Робина, то на Сулейки, сарацин представлял их друг другу.

— Да, слыхала, ты мне зубы не заговаривай, — промолвила красавица низким грудным голосом (из-за чего Робин по голосу принял ее сначала за юношу-помощника).

— Но, Сулейки…

— Что Сулейки! Как посылать жену к низким ростовщикам и клянчить отсрочку — на это у тебя совести хватает. Девицы, видишь ли, сохнут!

— Позволь. Я ведь тебя сколько уже учу: ты живешь в Англии, здесь английский язык, это образное выражение, да разразится на меня гнев тысячи пророков! — с укором, в котором чувствовалось сдержанное возмущение, сарацин обратился к жене.

Саланка, тот самый сарацин, с которым Робин вместе с ирландцем Гэкхемом добирался когда-то после стычки со средиземноморскими пиратами и побега из невольничьей тюрьмы до берегов славной Англии. Тот самый, который собственноручно зарубил с десяток охранников, когда пытался прорваться к захваченному шерифом и приговоренному к казни брату Робина, Джекобу. Плечо к плечу тогда сражались они рядом, и тот, кому не пришлось в настоящем бою прикрывать спину друга, положившись на то, что он прикроет твою спину, — тот навряд ли сможет понять всю силу и теплоту этой встречи двух сильных, щедрых на проявления чувств и свободных людей.

— Удались, о женщина, если неспособна разделить со мной высшую радость в сей жизни! Сулейки, удались и принеси немедленно старого доброго вина, да бери самого лучшего! Друг пришел!

Молодая супруга Саланки, грозно сверкнув очами, вновь удалилась в хитросплетения темно-золотистых, матово поблескивавших в свете многочисленных светильников ковров.

— Саланка, позволь, я не узнаю тебя. Ты не только женился, но еще и позволяешь этой гарпии верховодить тобою. Хотя, так как ее лицо не скрывает чадра, позволь тебе заметить, что она необычайно мила.

— Эк ты заговорил, Робин Гуд ты мой. Надеюсь, ты еще не позабыл галантнейшее из галантных искусств игры на флейте: ты бы усладил ею чудесные уши моей Сулейки. Впрочем, ей все одно — что в одно ухо влетает, через другое вылетает. Как все дочери высокопоставленных вельмож, она чересчур занята собой. Да ладно, ты лучше расскажи, какими судьбами тут, да присаживайся, располагайся. Махмуд, меня не беспокоить: пусть хоть сам португальский король сюда заявится — встречай его сам. Все, меня нет, — обратился он напоследок к неизвестно откуда появившемуся большеголовому, постриженному точь-в-точь, как Саланка, мальчугану, одетому в атласные с золотой тесьмой шаровары.

— Постой, это ведь тот самый черный волчонок, которого ты когда-то подобрал полумертвым от голода во время лихорадки?

Стоит заметить, что каждый раз, когда королевские войска возвращались в Англию из дальних восточных походов, по Лондону прокатывалась волна страшных болезней, хотя мусульмане, как известно, необычайно чистоплотны, и европейцам в то время далеко было до них. Тут уж сказывались, видимо, трудности и лишения походной жизни.

— Да, и ему я про тебя много рассказывал. Он до сих пор помнит, как ты сцепился с Мальвуазеном, когда тот огрел мальчугана своей железной перчаткой. Помнишь, тогда, в Колтсберри, ты едва не выпустил ему кишки.

— Жаркий был денечек. Джон-охотник прикончил-таки тогда этого мерзавца, да ты, Саланка, впрочем, не помнишь, ты ведь был ранен, и тяжеленную твою арабскую тушу мне пришлось тащить на собственных плечах. Несколько раз я подумывал уже скинуть тебя в ров, — и ударившись в воспоминания о славной боевой разбойничьей молодости, друзья, обнявшись, как братья после долгой разлуки, проследовали в дальнюю комнату, где Саланка на восточный манер соорудил кабинет для приема посетителей.

Впрочем, Робин довольно быстро приостановил поток словоизлияний своего друга, который говорил на неродном языке, а потому все никак не мог вдоволь наговориться.

— Погоди, приятель. Я приехал сюда не на час, и, возможно, не на один день, и надеюсь, что у нас еще будет время вспомнить все наши замечательные былые подвиги. А теперь скажу тебе — я пришел просить помощи. Тот, кого ты называешь Робин Гудом, вольный стрелок, просит помощи у своего друга.

— Я внимательно слушаю и уверен в том, что дело стоит того, раз ты говоришь так серьезно. Выкладывай, друг.

Робин поведал сарацину обо всем, что произошло с Гэкхемом и его товарищами, о посланцах Таумента, о войне за землю и о тяжелых условиях договора с шерифом Реджинальдом. Пока он рассказывал о Гэкхеме и о разговоре с шерифом, лицо Саланки было чернее ночи, но когда сарацин услыхал имя Таумента, его глаза грозно сверкнули, а на устах появилась недобрая улыбка.