Одиннадцать ртов открываются разом, чтобы возразить мне. Но общим вниманием завладевает Бубнов. Он обводит всех медленным взглядом и делает серьезное лицо.
      - Товарищи, я прошу вас быть серьезными. Нет, этого мало. Будьте мрачны! Довгаль, ты слишком толст, слишком краснощек, ты не способен к сильным переживаниям! Убери свое лицо, оно мне мешает!
      Я ничего не скрою от вас...
      Это печальная история...
      Он полюбил.
      Вы все знаете Безайса. Взгляните на эти чарующие глаза, на этот чистый, нежный профиль, на его задумчивую улыбку! Могла ли неопытная девушка устоять против его обаяния? Нет! Не могла!
      - Не могла!
      - Довгаль, не кричи!
      - Не могла!
      Папа Лифшиц делает неудачную попытку засмеяться. Механизм смеха медленно приходит в движение. Ощущается невидимое царапание ржавых колес. Сначала папа издает однообразные механические звуки, напоминающие отчасти пыхтение водокачки, отчасти скрип двери. Он прислушивается к ним, и они удивляют его самого. Нет, это не так делается!
      Он умолкает, как певец, взявший ложную ноту. Наверное, он занят воспоминаниями:
      - Странно. Забыл! Помнится, я смеялся в девятьсот седьмом... нет, в девятьсот третьем году. Да, в Одессе. Да, да, выпускающий сел на липкий лист для мух. Были синие брюки. Как это выходит?
      Он пробует. Теперь это похоже на глухонемого, предлагающего купить открытку...
      Тут вдруг я начинаю ощущать, что моя правая рука не разделяет моего настроения. Такое впечатление, что ей некогда, - она занята. Она предается какой-то деятельности.
      Нет, в самом деле, там что-то происходит с правой рукой. Она держит что-то прохладное и округлое. Яблоко?
      Я наклоняю голову, - это рука, ладонь. Я держу кого-то за руку. С недоумением я разглядываю чужие пальцы. На указательном небольшая царапина. Мой взгляд медленно поднимается выше. Часы на ремешке, четверть двенадцатого. Локоть. Три овальных углубления от прививки оспы.
      Здесь я делаю передышку, как турист перед тем, как взобраться на вершину. Начинаю думать. Очевидно, это женская рука, - округленная, цвета исчезающего загара.
      Еще выше - и вот я оставлен с глазу на глаз с овальным, улыбающимся лицом. Волосы черные и подстриженные, причесанные с боковым пробором, когда она бегает, они, наверное, падают на лоб, на брови и она отбрасывает их назад взмахом головы. Глаза какого-то цвета - я не заметил, - но они заставили меня вздрогнуть.
      Довольно, я уже готов, я буду любить ее только за эти волосы, руку и глаза, - но вот тень ее ресниц, трепещущая на щеке, но вот губы, которые есть и должны быть у всех, обнаружены мною, как внезапная, ошеломляющая новость!
      В груди у меня раздается легкий взрыв: что-то там с сердцем. Свободная от пульса кровь носится по жилам, булькая и закипая на поворотах. Чувствую, что мой жилет начинает дымиться. Из пепла мирного, прозаически жующего кусочек колбасы человека поднялся вдруг влюбленный, вспоенный лунным светом и соловьиными трелями.
      Во мне происходят перемены. Нельзя же ввалиться в томные любовные бездны таким, как я есть: с папиросой в зубах, с чернильными пятнами на лапах, переваривая пожранные за ужином блюда!
      Забыть, что я ношу калоши и храплю по ночам. Надо стать нежным и невесомым, уподобиться ноте, рифме. Должно произойти превращение!
      Почему я лишен всего этого - романтической, задумчивой, мечтательной половины жизни, нежного томленья, бессонных ночей, вздоха? Вот я влюблен и сегодня должен был бы провести свою первую бессонную ночь, ворочаться с боку на бок, безумствовать и восторгаться!
      Как же! Еще чего! Никаких бессонных ночей не будет. Я прекрасно знаю, что сегодня буду спать как убитый. Я буду храпеть и причмокивать...
      Матвей Бубнов и его сын
      Ребенок лез на диван, сосредоточенно и яростно. Он молчал, поглощенный одной мыслью, - осилить пухлое, слоноподобное чудовище, живущее в папиной комнате между книжными шкафами и письменным столом. Вызывающе гудели пружины. Диван враждебно ощетинил желтую плюшевую шерсть. С ног ребенка падали на пол башмаки, - он сползал, надевал их и снова поднимал руку на диван жестом укротителя и владыки. В полутемной комнате, выходящей окнами на Арбат, совершалось древнее таинство - человек овладевал вещью.
      Делая вид, что он читает книгу, Матвей Бубнов, папа, одним глазом наблюдал за ребенком.
      Это была борьба - диван сопротивлялся. Так, наверное, бился первый пойманный в джунглях конь. Слепое упрямство чувствовалось в изгибе его полосатой спины; деревянные резные копыта упирались в паркет; диван, притворившийся прирученной домашней вещью, вдруг предстал разъяренной стихией. Он с трудом сдерживал рычание. Когда-то, давно, когда земля была молодой, он, свободный, бегал по лесам, кормил детенышей, ходил на водопой, нападал на дикие стада буфетов и письменных столов. Теперь его загнали в комнату, укротили и Мосдрев поставил на него свое тавро, - только изредка в нем просыпается старый, дикий инстинкт.
      Оно шло постепенно, медленно, это познание внешнего мира. Сначала ребенок жил в удивительной ватной и фланелевой вселенной, постигая ее краски и звуки. Вселенная была ограничена уходящими ввысь стенами из белой клеенки. Наверху, по углам сияло в торжественном и загадочном одиночестве созвездие четырех никелированных шаров. Здесь, в глубине одеял и простынь, созревал ребенок, - он утолщался, увеличивался и усложнялся. Он обучался реветь, сосать и засовывать ноги в рот. Бубнов с удовлетворением естествоиспытателя замечал, что дело подвигается, что все идет, как следует: произрастание зубов, накопление веса.
      И вот что-то было достигнуто. С тугим шелестом, подобное незнакомому цветку, возникающему из бутона, лопнуло и распустилось чувство слуха. Оно выросло, наконец! Теперь можно слушать, слушать, слушать - все, что угодно. Сюда, звуки, вы понадобились - смех, мяукание кошки, звонок трамвая! А скрип двери? Теперь, слухом, он был включен в человечество и по праву вмешивал свой крик в шум мира.
      Затем, вскоре, второе событие - зрение. Оно было, конечно, но он не умел им пользоваться. Приходили краски и линии: линии папы, очертания лампы. Прямые и изогнутые, они струились, убегали, изламывались. Абажур, забавляясь, отражался в его зрачках, став на голову. Но зрение бездействовало, пока наконец, в один торжественный день, не было установлено: в мире есть Синий Цвет! Открылась новая субстанция цвета, огромный, неисследованный материк.
      И было произнесено первое слово, первое в длинном списке других, будущих слов, умных, ласковых, гневных, - их отдаленный предок. Оно было бесформенно и просто, как клетка протоплазмы: "абибу", - но оно таило в себе какой-то смысл, "я есмь", - так перевел его для себя с младенческого жаргона Бубнов. И был сделан первый шаг: поднявшись с четверенек, раскрыв пухлый с двумя зубами рот, ребенок шагнул, цепляясь руками за стул.
      "Малый растет", - решил Бубнов и пошел в магазин купить книгу о воспитании детей.
      Он прямо подошел к этому делу. Сам он хорошо разбирался в кирпичах, понимал толк в известке и алебастре, знал цемент и бетон. Строительные материалы - это была его специальность, здесь он чувствовал себя свободно. Что касается детей, то перед ними он становился в тупик. Не то чтобы они были для него загадкой, нет, для Бубнова не было загадок. Ребенок не сложнее и не загадочнее, чем, например, расчет балок перекрытия или таблица сопротивления материалов. Просто он не знал этого родительского ремесла и не втянулся в него как следует. Он намерен был его изучить, но пока что тяжело и скучно распутывался в незнакомом деле. Что это значит, что ребенок спрашивает: "Почему у кошки сзади хвост, а спереди нету?" Как это сделать, чтобы ребенок переставал плакать? Какие навыки надо ему прививать, заглушать и как?
      В магазине он спросил что-нибудь о детях, и когда приказчик протянул ему популярное изложение противозачаточных средств, он пояснил: что-нибудь такое общее, о воспитании, руководство для родителей. Он получил пачку книг - толстых и хмурых, как "Психопатология детского возраста", обросших латынью и цифрами, и разноцветный выводок болтливых брошюрок: "Гигиенические игрушки", "Что мы требуем от папы и мамы", "Воздух, вода и солнце".
      Он разложил их на столе, вооружился карандашом и блокнотом. Задача была дана. Ребенок, беловолосый, с пухлыми лапами, в синих штанишках, исчез, он возник под карандашом, как тот самый когда-то изучаемый бассейн с двумя трубами, как теорема о равенстве прямых углов треугольника, как силлогизм. Его надо было решить. В беспорядочном хаосе детской жизни, в этой обсюсюканной мамами ерунде надо было найти твердые точки математического расчета.
      Первая книга переехала его, как телега с кирпичом. Это был несчастный случай. Книга рассказывала о мальчике, боявшемся белых лошадей, и доказывала, что боязнь эта означала половое влечение мальчика к его собственной матери. Это был анекдот и не очень хороший; его надо было рассказывать хихикая и подмигивая, а фамилия мальчика должна была быть Рабинович. Но знаменитый, всемирно известный профессор наследственную тупость анекдота отяготил латынью и схемами, запутал его так, что было совершенно непонятно, в каком месте надо засмеяться. На некоторое время это смутило Бубнова. Он уважал науку, но не настолько, чтобы улыбаться ее неудачным остротам. Принять эту книгу всерьез Бубнов тоже не мог. Она путала все его родительские расчеты и шла вразрез с жизненной практикой.
      Остальные брошюры ничем не удивили его, но и не обогатили его воспитательный опыт. Они были написаны людьми, которые, очевидно, долго воспитывали детей и на этом деле приобрели привычку растолковывать и разъяснять самые понятные вещи. Так, одна брошюра с идиотской настойчивостью предостерегала Бубнова - не бить ребенка, особенно чем-нибудь тяжелым, и особенно по голове. Не давать ему острых предметов, следить, чтобы он не слизывал красок с игрушек, - о, много можно придумать, чего не следовало делать с ребенком.
      А сначала Бубнов смотрел на свои обязанности отца легко. Он бессознательно перенес сюда навыки ежедневной работы: налаживать, организовывать, подтягивать, - торжество плана и синего карандаша. "Надо дать ему новые впечатления", "Поведите его в зоологический сад!" - это звучало, как резолюция. "Не внушайте ему "папин стул", "мамины калоши", это будит в ребенке собственнические инстинкты", крест-накрест, твердой рукой вычеркивались инстинкты, - казалось, слышится сквозь слова скрип толстого карандаша и шелест бумаги. Матвей Бубнов покачивался на каблуках и мысленно примеривал к себе имя "папа", как женщины примеривают шляпу: идет?
      - Папа, отчего рождаются дети?
      Бубнов потер лоб и перевернул несколько страниц. Он ничего не имел против детей. Более того, он соглашался, что они украшают жизнь, обещал отдать на воспитание ребенка все свои способности и силы. При некотором нажиме он пошел бы и на большие жертвы. Взамен всего этого он предъявлял только одно, но категорическое требование: чтобы мальчик не приставал к нему, когда он читает или пишет.
      Он объяснял это недостатком привычки. К детям надо привыкать постепенно, исподволь, как привыкают к табаку или алкоголю. Закоренелые, опытные родители, способные восхищаться младенцем, когда он ревет, или таскает кошку за хвост, или (о, это была целая история!) опрокидывает чернильницу прямо на брюки, - эти родители втянулись в свое дело и до тонкости изучили его. Это профессионалы. Задумчиво разглядывая свое колено, украшенное чернильным пятном ядовито-зеленого цвета, Матвей Бубнов думал, что в роли отца он все-таки только дилетант, любитель. Однако у него были свои идеи о воспитании. Вот в чем они заключались.
      Мы строим здания, дома. Это наука, требующая вдохновения инженера, энтузиазма рабочего. Крепление обычнейшей балки, прокладка канализации и устройство дымохода требуют мозговых затрат. В сооружении уборной и кухни участвуют алгебра и физика, - отбросы смываются исчисленным гидравлическим давлением, дым и чад движутся по трубе, подчиняясь геометрическим кривым. Вы поворачиваете кран водопровода - и дивизии цифр приходят в движение, чтобы наполнить водой ваш стакан.
      Мудрейшие, тысячелетние формулы управляют стенами, крышей, фундаментом.
      Но конструкция ребенка поручена маме. В маминых пределах движется ремесло выделки детей. Здесь нет ни системы, ни метода, здесь властвуют обычай и предание, переходящие от одной мамы к другой.
      Мир мамы населен поцелуями. Раздаваемые миллионами губ, они падают с равномерностью атмосферных осадков. Они служат скреплением, связью, их вбивают в ребенка прочно и часто, как гвозди в обшивку двери.
      Зачем? О, здесь есть своя цель. Она не осознается, она передана от прежних поколений и принята бессознательно. Но смысл ее в том, чтобы разделить в сознании ребенка все человечество на целующееся и не целующееся. Поцелуями мамы - и, черт побери, если этого мало, то подтяжками папы - надо создать свой, особый, дорогой и любимый мир семьи. Верность роду, очагу, кастрюлям и пятну на обоях! Это свое, обжитое, онеженное, в противоположность чужому, начинающемуся за пределами семьи. "Ты любишь маму и папу?", "Ты кого больше любишь: маму или папу?" Это - упражнение в семейной нежности, задачи на сложение и вычитание.
      Чтобы потом, в длинных брюках, в бороде, он сам родил и передал по цепи потомков заповедь семьи и культ мамы.
      Это надо выбросить. Гипертрофия нежности, растекание...
      ...Среди всей ерунды, которую Бубнов прочел в брошюрах о воспитании детей, нашелся один совет, пришедшийся ему по вкусу. Он касался выбора игрушек. Книга советовала покупать только те игрушки, которые напоминали бы ребенку привычный, освоенный им быт. Деревянные и резиновые лошади, коровы, собаки - им разрешался доступ в детскую. Носороги и слоны, жирафы или верблюды считались вредными игрушками потому, что они развивают в ребенке фантазию.
      Бубнов соглашался с тем, что все это излишне. Он стоял также за разумные книжки для детей.
      Ты в лес не ходил,
      Ты дров не рубил,
      Не дам тебе каши,
      Ступай себе мимо!
      Пошел бедный мальчик,
      Горько заплакал...
      - Правильно, - говорил Матвей Бубнов, потирая руки. - Видишь, остальные ребята работают, пилят дрова и вечером получают кашу. А этот мальчик прогулял по лесу, ничего не делал, Маша ему и говорит.
      Ты в лес не ходил,
      Ты дров не рубил...
      Это из детской, советского издания книжки "Малютка Маша и ее каша". Краснощекие, голубоглазые пионеры пилят дрова и укладывают их в поленницы. Малютка Маша кормит их кашей. Ложки зажаты в кулаках и подняты как оружие торжествующей добродетели. Лентяй плачет, огромные патетические слезы падают на пол и разлетаются брызгами. Он просит, он требует каши: дайте каши!
      Это полезная книга. Трудовой процесс и распределение продуктов сжаты в небольшой популярный пример. Громадная идея коллектива, размеренно-тяжкое дыхание машин, железное право человека на продукты труда - вся эта цепь идей передана в книжке детскими, уменьшенными словами, - так дети, разговаривая о десятиэтажном небоскребе, называют его "домиком". "Мы работаем - мы едим", говорят краснощекие пионеры. "Ты дров не пилил - не дам тебе каши". Семена трудового воспитания. Они будут расти в ребенке естественно и просто, как растет на грядах салат.
      Он смотрел сверху на его пухлые лапы с крошечными ногтями. О, это будут хорошие, крепкие руки для большой и веселой работы. Ровная кость, сухожилие в предплечье выделяется изогнутой линией, двойной мускул, напрягаясь, округляется двумя шарами. Локтевой сустав широк, запястье руки гибко, под загорелой, тренированной кожей не видно голубых вен - этого признака слабого сердца и плохой крови...
      - И вот, понимаешь ли, идет это он опять в лес...
      - А в лесу волк?
      - Нет. В лесу дрова.
      - А где волк?
      - Он ушел.
      - Куда?
      - Ну, вообще ушел. Дай, думает, пойду куда-нибудь...
      И про себя бормотал:
      - Черт знает, какой чепухой набивают ему голову!..
      По этому поводу были распри. Он был против сказки о Красной шапочке. Волк съел бабушку и девочку, потом волку распороли живот и они вышли здоровые и невредимые, - что за вздор! Это ерунда, мистика, совершенно не совместимая с материалистическим воспитанием.
      Но как-то раз случилось, что он сам - он, мужчина, - почувствовал очарование этой древней сказки. В старом дубовом лесу сквозь ветки солнечный свет падает золотисто-зелеными каплями. Это лес разбойников и заповедных кладов, русалок, великанов, здесь течет ручей живой и мертвой воды. По заглохшим тропинкам, на которых еще сохранились следы мальчика-с-пальчика, бродят единороги, пугливо оглядываясь на седобородых желчных гномов. Где-то здесь, на перекрестке, в буйной траве стоит седой, заросший мхом камень с надписью: "Поедешь направо - погибнет конь, поедешь налево - погибнешь сам"... И по желтой-желтой дороге, по зеленой, наивной траве идет девочка в красной шапочке, к поляне, где сидит, дожидаясь, громадный волк, сидит и по-собачьи чешет у себя за ухом задней лапой.
      Теперь ученые догадались, что сказка о Красной шапочке - это древнейший миф о солнце, которое поглощает Волк - Зима. Она была сложена у огня первобытных костров, на молодой, нетронутой земле...
      ЗАПИСИ 1931-1937 ГОДОВ
      Необходимо для практики писать второй роман, несложный, чисто повествовательный. Он мне заменит фельетоны при первом романе.
      Долой мистифицирующую манеру изложения!
      Знаете ли вы, что он сбросил с престола династию Капетов, этот старый королевский салат, политый таким количеством святого елея?
      Какие бывают влюбленные: они нюхают цветок, склонив голову набок.
      Измерять улыбки фунтами? Метрами?
      Он немного старше клетки.
      Вес: вес запонки.
      Во мне что-то страшно наклонилось, готовое рухнуть.
      От линейного письма - к групповому.
      Дурак - главный враг.
      Это - линия наименьшего сопротивления. Это "живой человек".
      Надо обдумать человека, как обдуманы Чайльд-Гарольд, Базаров, Оберон Квин, Печорин. Кстати, я машинально назвал имена скептиков, отрицателей, романтиков. Они выходят ярче. Попробовать?
      Представляю себе, как дома математик, причмокивая и рыча, набрасывается на задачник.
      У меня нет ни полосатого кота, ни собаки, ни канарейки. Когда я прихожу домой, мне некому почесать за ухом и никто не трется о мои ноги. И единственное, что заменяет мне уют, это мой аппетит. Это мое единственное домашнее животное.
      Да, этого я не умею! Я знаю расписание этой любви, но она у меня не выходит. Мансарда, коты, март, шаткий стол, и я, веселый бездельник тридцатых годов в клетчатых панталонах. И вот - девчонка, Фаншетта, ласкаясь, предлагает мне губы. (Верно. Разные роды любви.)
      Я поднял руку, точно останавливая трамвай по требованию.
      Волна за волной, и, смешиваясь с лимонадом, проникает в мою душу прилив (пейзаж?).
      Выяснить раз навсегда для человечества вопрос о водопадах!
      Идея: два друга. Один к концу книги разочаровывается в другом.
      Идея: роман через окно.
      Идея: постепенный рост центрального героя. Он кончает крупным успехом (М.Ид.)*.
      ______________
      * Мартин Иден.
      Об такого человека я не согласился бы вытереть ноги.
      Если б все люди опаздывали только на пять минут, жизнь была бы много легче.
      История редактора, напечатавшего доклад Раковского, который не состоялся.
      Завод-отец.
      Несколько человек пишут романы...
      - Скелет проклятый!
      Самый глупый еврей в Москве.
      Квартира была шикарная, как буфет первого класса.
      Американизм - работа без пиджаков.
      Пильняка я читать не мог - это выше отпущенных человеку природой сил. Я пробовал несколько раз. Я подготавливал себя исподволь, постепенно к мысли, что придется все-таки прочесть, как готовят себя к операции.
      Пильняк - мудреный русский писатель.
      Французские Пильняки.
      А то я тебя в Пильняки отдам!
      Человек средних способностей может делать все.
      Все это ерунда. Надо писать легче, смелей, без психологизмов. Если это не принято в русской литературе, то тем хуже для нее.
      Вот идея романа:
      И нам не страшен дьявол сам,
      Когда пред черным днем
      Он молча бродит по лесам
      С коптящим фонарем.
      И графство задрожит, когда,
      Ночной вздымая прах,
      Из леса вылетит беда
      На взмыленных конях.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Молчат дома и храмы, задохшись тишиной,
      Раз город полон мертвых, кому ж идти домой?
      Но мертвые услышат и мертвые поймут,
      Поднимутся как туча, пойдут, пойдут, пойдут...
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Бальзак - вот школа!
      Ужасно! Необходимо читать плохие книги. Я почти ничего не читал этот год. Это вредно.
      "Победитель" Яковлева очень помог мне понять свои слабые места. Его книга вся состоит из ненужных подробностей: как герой смутился, обрадовался, испугался. Я заметил уже, что описание этой ерунды самая скучная часть работы автора. Каково же читателю?
      Корзина - добрый гений российской литературы.
      Власть ничтожных занятий!
      Анекдоты прошлого века, словечки времен Чернышевского и... имена скандальных банкротов... сидели в нем, как орехи в кедровой шишке.
      Он добр, потому что не в состоянии рассердиться, откровенен, потому что ему нечего скрывать... и т.д.
      Собаки лают, а караван идет.
      Особое внимание обратить на то, каким способом Нежданов напивался пьяным...
      Конфликт: цель и ее осуществление.
      - Легкомыслие, беспечность, ставшие серьезными факторами жизни.
      Скромность нужна женщинам, а не галстукам.
      Я уважаю старость (по поводу остроты или анекдота).
      Человек для выдержки делает на ногте отметку ножом, - не встречаться с девицей, прежде чем отметка не сойдет.
      О сложном образе. Человек, подыскивающий слово (или тему для разговора), - человеку, лихорадочно ищущему ключ по всем карманам.
      Хочу размножаться!
      Лысые математические формулы мудро сочетаются с...
      Типовое восклицание: а может быть... (я гений?)... я хочу коснеть в своем жалком невежестве?
      Как большинство преуспевающих людей, он был недалек.
      ...С дрожью в голосе: будьте любезны, не откажите в любезности позвать к телефону такого-то.
      Нужен, как собаке боковой карман.
      Как фокусник обещал съесть человека.
      - Люблю роскошную жизнь! (человек вставил себе золотой зуб).
      Вы, тире, мерзавец!
      Ну, ты, отчаянной жизни еврей!
      От этих обоев она поглупеет.
      Бумажные цветы вымысла.
      О ГАЗЕТНОМ ДНЕ
      И продал ее за что-то тридцать - не то тысяч, не то миллионов...
      Остригли и смазали голову эликсиром, который убивает все живое.
      Первое, что бросается в глаза, это то, что У. дурак. Потом уже замечаешь, что он брюнет и т.д.
      Это носящее брюки благоразумие.
      Деталь: В.Кручинин развешал в уборной объявления, раскрашенные цветными карандашами.
      Юмор продается как ситец, на аршин.
      ...Но я внештатный и в социализм верить не обязан.
      Заботиться о своем хоботе.
      К лету, к отпускам обнаруживались болезни, о которых никто и никогда не слышал. У одного был тромбофлебит.
      Это червеобразный отросток (о человеке).
      У человека, которого ведут на расстрел, вдруг начинается икота.
      Изобрел трактор, который делает все, - даже нянчит грудных детей.
      Мысль: в период безденежья друг-изобретатель снабжает нуждающихся патентованной кашей - "Клеит все - кожи и стекло, фаянс и фарфор!" (после того, как его сварили).
      Закончить главу о первом опыте репортера:
      - Ничего нового тут нет. Все это старое.
      Трамвай назвать "Каллиопа".
      Лысый человек скрипел на фисгармонии.
      О том, как цыганское пение специально приспособлено к психологии пьяных людей.
      Он такой оригинал, что может и в морду дать.
      Вырезать пробку, как аппендицит.
      Допился до правого уклона.
      В Пизе есть падающая башня. Все смотрят, и никто не поможет.
      О женщине, в теле которой блуждала иголка.
      Книга меня укачала.
      Это не фельетон, а аппендицит.
      Обращали ли вы внимание, что у раков под мышками растут волосы?..
      Комплимент, тяжелый как кирпич, долго ходил по комнате, споткнулся и упал к ней в кровать.
      Как муха мешает человеку спать.
      Вареные котлеты (аудитория поправляет: жареные!).
      ...Сказал лорд, снова всплывая на поверхность.
      ...начал он болтливо.
      Человек столь пьяный, что окружающие хмелели в его присутствии.
      У пролетарской литературы есть не только лицо, но и задница.
      (К книге о путешествии на лодке: "при таких обстоятельствах должен быть благоразумный, неуязвимый для впечатлений человек. У нас олицетворение благоразумия - К.".)
      Здесь мы вынуждены пошутить. Бывают вещи, против которых бессильны логические аргументы и надо прибегать к иронии.
      Предрассудки живучи, как попугаи...
      Способности можно развить, приемы и правила творчества - выучить, славу - приобрести, но молодость можно только потерять.
      На одни угрызения совести у меня уходят два дня в неделю.
      Мебель в ужасе убегает из комнаты...
      Исчезал в таинственном мраке своего существования.
      Спорили, как два тарантула.
      Буржуазная чернь.
      Медная труба обвивает своими кольцами музыканта, как удав. Он силится вырваться. Она душит его.
      Голые люди у П.Морана.
      Плод его изнуренного остроумия.
      Ее плавные движения были похожи на движения пара, поднимающегося над водой...
      Он рассказывает страшный вздор. Всякий раз, когда что-нибудь случалось, он говорил: "Ишь ты, это мне напоминает одну штуку". И рассказывает что-нибудь.
      Он происходил из Калуги. Я не знаю, наверно, это место битком набито скучнейшими, тусклыми и глупыми историями. Они так на него налипли...
      Как человек почувствовал себя диабетиком в руках мужеподобной женщины.
      Он так обленился, что у него перестали даже расти ногти.
      "Милый друг":
      Товарищ устраивает М. на работу. Он умирает. М. женится на его жене, чтобы использовать ее связи и талант. Он вымогает половину наследства, оставленного любовником жены. Он ловит жену с министром и использует это для газетной сенсации. (Какая замечательная сплетня! Если это случилось в действительности - с каким удовольствием это рассказывали!)
      Фильм "Трус".
      Б. берется за дела, которым все предрекали неудачу, и, тем не менее, у него все выходит.
      (О манере Горького. Он начинает с непосредственно ощущаемых вещей. Собака кусается; ее убивают; загорается конура; приходит Пушкарев. Потом уже выясняются взаимоотношения, занятия и т.д.)
      Насчет Мартина Эрроусмита, - прекрасно описана неврастения.
      (- Я люблю вас, - проревел он.)
      Черт знает что! Почему с моей шляпой обращаются как с собакой?
      Оставил свою тень за порогом. Он боялся простудить свою тень.
      Здесь возникает разговор, который я, ввиду его исключительного идиотизма, привожу только в отрывках.
      План главы: дать архимирную, семейственную, сытую, в духе Гаргантюа, вечеринку, с тем, чтобы столкнуть ее с беспокойным, абстрактным и военным настроением героя.
      Так над столом блещет новый Зодиак. Здесь есть Рыбы, есть Телец (вот он, в соусе из томатов и посыпанный петрушкой), есть Рак (даже несколько, они куплены к пиву), есть Девы и есть Стрелок.
      А стрелок - это я сам.
      Стрелок 67-го стрелкового полка.
      Ветер относит несколько метров рассказа.
      Улица - морское дно. Фонари - водоросли. Рыбы, плавающие над головой.
      Нас двенадцать человек. Ассоциации:
      Жили двенадцать разбойников.
      Двенадцать часов.
      Год: двенадцать месяцев.
      Двенадцать апостолов.
      Циферблат (что-то) движется между нами, как стрелка часов...
      Зодиак.
      Желание есть движется от первого к двенадцатому, как стрелка, обходящая циферблат.
      Идея еды, проникающая главу и различно относящаяся к действующим лицам.
      Затем, впоследствии, сравнение с часами. Можно ли этим столом измерять время?
      Веселье, как особое блюдо стола.
      Рефрен: "А ты все толстеешь, Довгаль".
      Через стул от меня сидит человек, похожий на леденцы от кашля.
      У него круглая голова и уши, торчащие, как ручки на суповой миске. Сейчас он наматывает на девушку в лиловом платье свою учтивую и незначительную речь.
      - Древние народы, - слышу я, - имели обыкновение наблюдать течение звезд и смену фаз небесных светил...
      Объединенные едой, мы вырабатываем обычаи стола, законы и суеверия.
      Довольно, остальные семь не получат описаний, - это длинно и неинтересно. На месте их лиц я очерчу овалы, лишенные глаз, носа и губ.
      Нота бене: мои люди и сюжеты слишком прямолинейны.
      Второй был бухгалтер. Ему не полагалось внешности.
      Секретарь иностранного отдела - анахронизм, миф. Работал в ряде старых газет (в "Копейке" и т.д.). Утомляет разговорами.
      Внешность: роскошная седая борода, декоративные волосы и лохматые седые брови.
      Он сросся с редакцией, вырос в ней, как кактус вырастает в банке. От редакционного шкафа он отличается главным образом цветом - Лифшиц седой. И вот я наблюдаю молекулярный процесс. Разжижение. Лифшиц разжижается.
      Лифшиц предлагает латинские заголовки.
      Мысли об иллюстрации: иллюстрировать сравнение, метафору.
      Лифшиц, обведенный траурной рамкой. Лифшиц набрасывает сеть на птиц и т.д.
      Свежие, трепещущие под ножницами телеграммы.
      Эхо целого столетия.
      Молодость, влюбленная в абстракцию.
      О железе смеха.
      Он наполняет свой отдел проклятиями и воплями. Собственно, это понятно. Можно красиво и прилично грустить над мертвой птичкой или над сломанной лилией. Но опечатка, изуродовавшая всю страницу, или тупые ножницы требуют крепких выражений.