Глава 10

Лили Марлен питала пристрастие к новым и дорогим вещам. Въехав в Каса-дель-Сол, она купила новую мебель, три чека общим достоинством тысяча двести двадцать шесть долларов потратила на роскошный комбайн «домашний театр» во французском провинциальном стиле: высокоточный проигрыватель, радиоприемник с диапазоном УКВ, 27-дюймовый цветной телевизор.

Телевизор был чересчур уж большой и чересчур мощный для ее гостиной, но она жаждала его иметь. Где бы Лили ни находилась в своей квартире, что-то было включено и обычно орало на полную мощность. Миссис Мэллоу приходилось просить мисс Марлен по четыре раза в неделю убавить громкость.

Джона Джонса передавали в цвете. Цвет принимался идеально. Лили редко уходила на работу раньше девяти часов вечера.

Жадная до новостей, она взяла за правило не слушать семичасовую передачу своего соседа.

Дело в том, что она находила Джона Джонса отвратительным. Лили не умела попадать в самое яблочко — так, как это делал он. Джонс каким-то образом умудрялся сводить все сюжеты местных и мировых новостей к одной сквозной теме, при этом развенчивая и принижая все типично американское, особенно если предмет разговора имел какое-то отношение к кинокартинам и шоу-бизнесу.

Он носил черный галстук-ленточку, волосы его были нарочито взъерошены, и вообще играл этакого бедного деревенского мальчика. Женат он был на плоскогрудой миссис Джон Джонс, которая словно сошла с картины «Американская готика» Гранта Вуда. Мисс Марлен считала, что если Джону Джонсу не нравится там, где он находится, так пусть катится туда, откуда приехал.

В этот вечер, по совету Ричардсона, с которым они выпили несколько стаканов послеобеденного мартини, недоверчиво просмотрев и прослушав передачу Джонса о самоубийстве Глории Амес и саркастические рассуждения по поводу киноиндустрии в целом, Лили не могла говорить ни о чем другом.

Ей не давала покоя концовка передачи. В пять минут девятого, с наполовину полным стаканом бренди в руке, слегка петляя при ходьбе, Лили встала со шведского дивана в стиле модерн, отправилась в гардеробную комнату, скромно прикрыла дверь и свободной рукой сняла свои трусики из золотистой парчи и подобранный в тон лифчик, готовясь одеться и отправиться в клуб на свое первое шоу. Она процитировала изречение Джонса, на удивление хорошо подражая его сухому, гнусавому, протяжному голосу:

— «Итак, леди и джентльмены, я оставляю вас с этой, надеюсь отрезвляющей, мыслью. Разве не была бессмысленная трагическая смерть этой бедной, запутавшейся молодой женщины от ее собственных рук, по крайней мере, отчасти вашей и моей виной и конечным продуктом того образа жизни, в которой распущенность ошибочно принимают за свободу, а верхом совершенства и актерского дарования у женщины считают две необъятные, выставляемые на всеобщее обозрение молочные железы? Увидимся в понедельник. Хорошего вам вечера».

Лили допила бренди и поставила стакан на встроенный туалетный столик. Во-первых, Глория умерла не бедной. Судя по процентам с чистого дохода от ее последних двух картин, не исключено, что ее состояние исчисляется несколькими миллионами долларов. Во-вторых, грудь у нее вовсе не была необъятной, и она выставляла ее на всеобщее обозрение не больше, чем дюжина других девушек, которых Лили могла перечислить, включая саму себя.

— Нет, ну каков красный сукин сын! — проговорила она через приоткрытую дверь гардеробной. — И чем больше я об этом думаю, тем больший он сукин сын. Откуда ему знать, почему Глория захотела уйти? Да кто он такой, чтобы ее критиковать?

Если ему не нравится, как мы тут живем, почему бы ему не отправиться обратно в Россию?

Возившийся на кухне с мочалкой из стальной проволоки и сковородкой, в которой он тушил и едва не сжег соус к спагетти, Ричардсон поразмыслил, не покритиковать ли ему разглагольствования Джонса. В конце концов он прошелся по поводу идиотической публики и системы, позволявших девушке со скромными способностями или даже без оных выбиться в звезды. Что же касается возвращения в Россию, насколько ему известно, Джон Джонс родился в Осейдже, штат Оклахома.

И Ричардсон решил не распространяться на эту тему. Писательство — занятие для одиночки. Он не знал, сколько продлятся их отношения, но они с Лили импровизировали с того дня, как он переехал в Каса-дель-Сол. Такой девушке приходится прощать недостаток логики.

Ему нравилось быть с Лили. Нравилось есть, разговаривать ч пить с ней. Она, черт возьми, умела называть вещи своими именами, и часто это делала. Лили была одной из тех немногих девушек, что способны прикончить бутылку джина и не упиться. Ричардсон пользовался периодической благосклонностью, которую она оказывала ему, если ей случалось быть в настроении. Она была известной. Она была неприличной. Но она принадлежала ему — во всяком случае, пока.

Он вытер сковородку и положил ее в выдвижной ящик под плитой.

Люди всегда спрашивали его: «И где это ты берешь замыслы и персонажей для своих книг?»

Ричардсон знал: достаточно оглядеться вокруг себя. Правда, если ты захотел написать детскую классику, «Черного красавчика» ["Черный красавчик" — произведение Анны Сьюэлл] или что-то в этом роде, ты ищешь другой источник материала. Но что касается его, жильцы из Каса-дель-Сол — золотые копи, которые он только начал разрабатывать.

Чем глубже он копал, тем богаче становилась жила. А лучшее еще впереди. Кто знает? Что, если когда-нибудь ему захочется написать книгу о шестифутовой, двадцативосьмилетней, статной, с натуральными рыжими волосами, трижды выходившей замуж, бывшей подростковой кинозвезде, урожденной Герти Шварц из Модесто, штат Калифорния, ныне солирующей экзотической танцовщице в «Розовом попугае», сверхпатриотичной исполнительнице стриптиза?

— Ну, ты знаешь, как это бывает, — откликнулся он. — Джонсу ведь тоже надо на что-то жить.

— Ну и что? — откликнулась Лили, используя сантехнику в ванной. Она все больше распалялась. — Когда она мертва и не в состоянии себя защитить, он почти называет ее проституткой. Она даже не может заработать немного паблисити, подав в суд за клевету на Джонсона и его паршивую телестанцию.

Ричардсон увел разговор в сторону от Джонса:

— Ты работала с ней, да?

— Пару раз. — Лили решила принять душ перед тем, как одеваться. Она повысила голос, чтобы ее было слышно сквозь шум воды: — Конечно, я стала известной и ушла задолго до того, как она пришла. Но я делала эпизод с ночным клубом, когда она снималась в «Беспризорнице» для «Метро». Потом, два года назад, я была солирующей восточной танцовщицей, когда она играла главную роль в их римейке «Синдбад-мореход».

— Что она была за человек?

— Милее детки не найдешь. Мы все каждый день вместе ели ленч в студийном буфете. И не было никакого высокомерия. Она была просто одной из съемочной группы.

Ричардсон оставил попытки перекричать шум воды. Он дождался, пока Лили закончит принимать душ, потом сказал:

— И все-таки странно, а? Знаешь ли, при всем, что шло ей прямо в руки…

— И не говори, — согласилась Лили. — Мне бы половину того благополучия. Но, наверное, у нее были свои причины.

— Несомненно.

Ричардсон протер кафельный желоб раковины губкой, вытер руки, пробежался одной из них по преждевременно полысевшей голове и зашел в гостиную.

— Ты принесла вечернюю газету?

— Нет, не принесла.

Ричардсон открыл балконную дверь и взял газету с коврика.

Жара не спадала. В девять часов было так же жарко, как и днем.

Многие жильцы плескались в бассейне. Еще больше их отдыхало в шезлонгах. В квартире Ромеро плакал не то ребенок, не то молодая женщина.

Он закрыл дверь и развернул газету. Заголовок гласил:

Он не мог решить, нравится ему заголовок или нет. В некотором роде заголовок был гораздо более клеветническим, чем все, сказанное Джонсом. Джонс пытался указать на то, что в жизни покойной девушки настало время, когда она захотела делать нечто большее, чем открывать рот, жеманно улыбаться и следовать туда, куда указывали ее соски. Она захотела быть актрисой. К несчастью, что также отметил Джонс, ее киностудия не могла допустить, чтобы это случилось. Они не могли позволить себе разрешить ей изменить хотя бы одно жеманное слово или изящное волнообразное движение или даже надеть лифчик.

Почему? Да потому, что она стала всеамериканским секс-символом. Именно такой, какой она была, она приносила им самые высокие кассовые сборы.

Он устроился поудобнее в мягком кресле.

— Вся газета об этом. На первой странице ее фотография из «Беспризорницы». А также стоп-кадр — она делает отпечатки своих ступней для потомства в фойе Китайского театра Граумана. Может быть, ты сделаешь на этом немного паблисити? Может быть, кто-то из репортеров дожидается у клуба, чтобы побеседовать с тобой?

— Ха, — хмыкнула Лили.

— Здесь говорится, что полиция разговаривала с доктором Гэмом.

— Это другое дело. Он был ее психоаналитиком. — Лили открыла дверь гардеробной комнаты и встала, держа перед собой полотенце. — Что там говорится про доктора Гэма?

— Не так много. Полиция разговаривала с ним, пыталась отыскать какой-то мотив ее самоубийства.

— Он его знал?

— Нет. Здесь приводятся его слова о том, что, хотя она, по общему признанию, была невротичкой, в последний раз, когда они разговаривали, она была довольно бодрой и воодушевленной по поводу новой картины, в которой планировала сниматься. По крайней мере, бодрой и воодушевленной для нее.

— Почему для нее?

— Гэм рассказал полиции, что Глория была очень несчастной молодой женщиной.

— С чего бы это ей быть несчастной?

— Согласно Гэму, из-за многих вещей. Включая сильно развитый комплекс неполноценности и чувство неуверенности в себе.

— При всех ее деньгах и друзьях?

— Я просто читаю то, что здесь написано. Но лейтенант, который ведет это дело, задал Гэму тот же самый вопрос. И как ты думаешь, что он сказал?

— Что?

— Что теперь, когда она больше всего в них нуждается, он не видит никаких друзей. Знаешь этот старый эпизод: Цезарь — Марк Антоний.

— Ну да, — неуверенно проговорила Лили.

Она вернулась в гардеробную и прошлась полотенцем по пропущенным местам. По какой-то причине она чувствовала себя подавленной. Не хотелось признаваться, но в том, что сказал Джонс, была какая-то доля истины. Если молодая женщина, в руки которой идет все то, что шло в руки к Глории Амес, несчастна настолько, чтобы прибегать к снотворным таблеткам, — это заставляет любую девушку задуматься. И все-таки телевизионному моралисту не следовало так зло язвить. Он сказал почти открытым текстом, что единственной составляющей дарования Глории была пара больших сисек.

Лили сбросила полотенце на пол и осмотрела верхнюю часть своего тела. Если большая грудь служит признаком таланта, то у нее этого добра хоть отбавляй. С другой стороны, помимо того, что они помогли ей окрутить трех мужей и еженощно набивать до отказа мужиками «Розовый попугай», ее груди никогда ничего особенного для нее не сделали. Когда их вообще еще не было, когда она была девчонкой с сопливым носом, она заколачивала в десять раз больше денег, чем сейчас.

Они были слишком большие. У нее все было слишком большое. Вот почему ей пришлось стать стриптизершей. Пьяницы любят смотреть на женщину, у которой всего много. Те немногие режиссеры и продюсеры, помнившие Лили с тех времен, когда она была ребенком-звездой, не решались снимать ее в серьезных ролях.

«Ты теперь большая девочка, Лили. Слишком большая». Потом они заявляли, что зрителю нравятся маленькие, милые женщины в главных ролях, что они не готовы к героине, как бы хорошо она ни пела, танцевала и играла, которая весит так много и которая выше, чем большинство киношных героев-любовников.

Она молчала так долго, что Ричардсон окликнул ее:

— У тебя все в порядке?

Лили надела платье через голову, потом села к своему туалетному столику и принялась краситься для выступления, чтобы не тратить время на косметику в клубе.

— Да. Я начинаю краситься.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке?

— Уверена. А что?

— Голос у тебя немного грустный.

— Мне и впрямь грустно.

— Хочешь еще немного бренди?

— Пожалуй.

Ричардсон подлил бренди ей в стакан, потом вернулся к мягкому креслу и закурил сигару. Возможно, другого такого бизнеса, как шоу-бизнес, нет. Если и существует более тяжкое занятие, за исключением разве что писательского труда, то он о нем не знает. А эти два сравнимы. В них на вершине уйма свободного места. Проблема в том, как туда попасть.

Даже сейчас, когда отрасль находилась на грани развала и паутина висела в павильонах звукозаписи большинства основных киностудий, самолеты, поезда и автобусы по-прежнему перевозили наивно-романтичных милых молодых особ, с незначительным театральным опытом или без него, валом валящих в Лос-Анджелес, в святой уверенности, что они-то как раз и обладают нужными данными.

Ричардсон даже провел практическое исследование и выяснил, что все они распадались на две большие группы и одну маленькую.

Большинство серьезных девушек, тех, которые действительно хотели играть, регистрировались в студийном клубе или каком-либо другом, существующем на частные пожертвования. Они устраивались на работу с неполным рабочим днем, и этим оплачивали свои расходы, потом поступали в одну из десятков великолепных школ, в которых учили речи, вокалу и актерской игре.

Они работали в поте лица. Они жили скромно. Если и встречались с кем-то, то обычно это были ребята из той же самой школы, которые зарабатывали на жизнь в качестве помощника официанта или служащего на автомобильной стоянке. Все они ждали свой шанс. Вечер в городе для них — два бесплатных билета в Греческий театр или в филармонию, потом чисбургер и молочный шоколад у Шваба или две чашки эспрессо в каком-нибудь уличном кафе на Стрип, дебаты по поводу «метода» в сравнении с другими актерскими школами. Они или спали с теми, с кем ходили на свидания, или не спали. Но если бы Иисус Христос даже мог бы вернуть к жизни Д.У.Гриффита [Дейвид Уорк Гриффит — американский режиссер немого кино. Новатор киноязыка. Лауреат премии «Оскар» (1935)], девушки стали бы спать с ним в расчете на главную женскую роль в римейке «Рождение нации». Они бы посчитали это нечестным.

Некоторые из них добились своего. Некоторые — нет.

Во второй группе были такие же молодые и милые, хотя и не столь наивно-романтичные. Эти Мисс Клубничный Фестиваль или Мисс Обряд Плодородия в своих родных городах, они приезжали в Лос-Анджелес, обычно опекаемые женатым мужчиной с двумя-тремя тысячами долларов наличными, туго завернутыми в носовой платок, надежно засунутый между их собственной версией того, чему, как настаивал Джон Джонс, Глория Амес была в первую очередь обязана своей славе.

Поскольку все эти девушки прочли в журналах для любителей кино о том, что прежде всего важно хорошо себя преподнести, они снимают номер люкс в Голливуде или на Стрип, внося плату за первый и последний месяц плюс залог в счет порчи имущества и уборки. Они тратят несколько сотен, чтобы взять напрокат белый «сандерберд» или «корвет», и половину того, что у них осталось, — на новые наряды и аксессуары, соответствующие климату, а также на знаменитые бары и рестораны, в которых пьют и едят в надежде, что с минуты на минуту какой-нибудь кино— или телепродюсер или разведчик талантов подойдет к их табуретке или столику и «откроет» их.

Поначалу они не просто скромны, они неприкосновенны.

Ни одному мужчине к ним не подступиться. Потом, после трех-четырех обескураживающих месяцев курсирования между студийными кабинетами, где распределяют роли, и издерганными разведчиками талантов в городе, перекормленном красивыми девушками, они ударяются в панику. Не добившись никакого прогресса, но не желая признавать поражение, они проводят еще один месяц, днем поедая сандвичи с финиками и орехами у закусочных стоек аптек, где председательствуют Мисс Клубничный Фестиваль или Мисс Обряд Плодородия урожая прошлого года, а ночью выбивая матрасы с малоизвестными разведчиками талантов, мелкими сошками из отделов связей с общественностью, второразрядными и третьеразрядными режиссерами, помощниками помощников продюсеров, всеми, имеющими отдаленное отношение к студии, которая, возможно, сумеет занять их в проходной роли в какой-нибудь кинокартине или на телевидении.

Некоторые из них добились своего. Большинство — нет.

Ричардсон попробовал затянуться сигаретой. Она потухла. Он снова ее зажег.

И наконец, третья, гораздо менее многочисленная группка, горстка, к которой принадлежала Лили: малышня со съемочных площадок, те, кто в детстве уже побыли большими или маленькими звездами или актерами на первых ролях и теперь, потеряв свою популярность, никогда уже ее не вернут.

Лишь очень немногим из них удавалось снова стать теми, кем они были прежде.

Как виделось Ричардсону, в большинстве случаев умение петь, или танцевать, или играть имеет очень отдаленное отношение к тому, чтобы стать звездой. К тому, чтобы стать приличным актером или актрисой, — да. Но не звездой. Звездность — это дополнительное качество. Ты должен знать свое дело плюс иметь это несомненное, не поддающееся определению нечто. Колесо фортуны все крутится и крутится, а где оно остановится, может сказать лишь зрительская аудитория. Зрительская аудитория и балансовый отчет, отражающий кассовые сборы.

Он посмотрел на часы и крикнул:

— Эй, там! Ты опоздаешь.

— Ну и что с того? — отозвалась Лили. — Они не начнут представление, пока я здесь.

— Я знаю, — сказал Ричардсон. — Менеджер будет иметь глупый вид, если он взберется на подмостки и начнет снимать с себя одежду. Но думаю, он соберет толпу.

Несколько минут спустя Лили вышла из гардеробной в бледно-зеленом вечернем платье, которое подчеркивало глубокую ложбинку у нее на груди. Ей захотелось посмотреть на фотографию Глории, делавшей отпечатки своих ступней в фойе театра Граумана.

Один уголок большого рта опустился вниз, пока она разглядывала фотографию.

— Может быть, — сказала она наконец, — я и не добьюсь больше такого успеха. Ты ведь знаешь, что говорят те, кто занят в этом бизнесе.

Ричардсон подыграл ей:

— Нет. Расскажите мне, мисс Лили. Что говорят те, кто занят в этом бизнесе?

Лили до половины наполнила чистый стакан бренди и изучила его содержимое.

Она отпила бренди, дожидаясь, пока Ричардсон засмеется.

Но он не засмеялся, и она спросила:

— Ты не считаешь, что это очень смешно?

— Нет.

— Я только что это сочинила.

— И тем не менее.

— Я тоже, — признала рыжеволосая девушка. — Я хочу сказать, что тоже не считаю это смешным. Это даже не слишком красиво — говорить такое. Это почти так же гадко, как то, что сказал Джонс. Просто, поскольку я с ней работала, у меня, наверное, нервы пошаливают.

— Хочешь, я отвезу тебя в клуб?

Лили ласково провела ладонью по преждевременно полысевшей голове Ричардсона, потом слегка наклонилась и поцеловала ее.

— Нет. Я в порядке. Ты лучше просмотри ту рукопись, которая пришла сегодня утром. Но дождись меня и приходи, когда я вернусь домой. Сегодня ночью я не хочу оставаться одна.

— Хорошо, — пообещал Ричардсон.

Лили спустилась на лифте в подземный гараж и, направляясь к своей машине, прошла мимо мистера и миссис Кац, капитана и миссис Джонсон, которые только что приехали и разговаривали о чем-то серьезном со светловолосым мужем светловолосой женщины — супружеская пара, которая жила в квартире 25.

Когда Лили проходила мимо этой компании, она услышала слова миссис Кац:

— Нет. Она не говорила, Пол. Все, что она сказала мне и миссис Мортон, это что она уходит на несколько часов. — Завидев рыжеволосую девушку, миссис Кац остановила ее: — Лили, вы были на ланаи сегодня днем, когда я разговаривала с миссис Мазерик, не так ли?

— Да, — признала Лили. — Была.

— Она не упоминала при вас, куда она собирается?

— Нет, не упоминала.

Миссис Кац обхватила руками лицо и покачала головой из стороны в сторону.

— Ну и дела! В такую жару она вынашивает их первого ребенка, и Пол так беспокоится, что дожидался снаружи, пока мы с Эрни вернемся домой, а я ничего не могу ему сказать. «Я ухожу самое большее на два часа», — предупредила она меня. И вот уже девять часов, а она так и не вернулась.

— Простите, — сказала Лили. — Если я чем-то смогу помочь, когда вернусь из клуба, пожалуйста, позвоните мне. — Она снова направилась к своей машине. — Но сейчас я задерживаю занавес. Или, во всяком случае, затычку в пивной бочке.

Глава 11

Повествуя об основных этапах своей карьеры на ринге какому-нибудь заинтересовавшемуся посетителю, Пэтси Коловски описывал свое почти состоявшееся восхождение на вершину довольно лаконично:

— Да. Конечно. Я был боксером. Это еще до того, как бои стали показывать по телевидению, понимаете? Задолго до того. Еще в те времена, когда дела у боксерских клубов шли хорошо, и у меня тоже. Четыре-пять лет я выступаю отлично. Я посылаю ребят в нокаут, одного, другого, третьего. Я — следующий чемпион мира в полутяжелом весе. Ничто меня не остановит. Я популярнее Сонни Пистона и Кассиуса Клея, вместе взятых. У меня женщины, и шампанское льется из ушей, и в банке — ничего, кроме денег. А потом мой менеджер допустил ошибку.

В этом месте непосвященные спрашивали:

— А что он сделал?

И Пэтси говорил им:

— Он выставил меня на ринг против парня, который умел драться. Вот и все. Я помню только три вещи. Помню звук, который издала его перчатка, когда ударила в мою челюсть. Помню, как моя задница ударилась о брезент. Помню, как посмотрел вверх и увидел отсчитывающего рефери и как удивился — чего это он старается. Потому что если он думал, что я встану и снова дам себя ударить этому ублюдку, то он был сумасшедший. Не сходя с того места, я сказал себе: «Пэтси, мальчик мой, с тебя довольно. Наверняка есть более простой способ зарабатывать себе на жизнь». И вот прямо на следующий день, сходив на массаж, я взял те деньги, что у меня были, женился на чудесной польской девушке и открыл свой первый бар.

Нельзя сказать, что кому-то когда-нибудь приходилось устраивать для Пэтси товарищеские обеды. Его первый бар, всего в каких-то нескольких ярдах от старого стадиона Американского легиона в Эль-Сентро, моментально приобрел популярность.

В пору расцвета стадиона, когда быть увиденным на регулярных вечерних боях по пятницам предписывалось этикетом — так же, как и вечернее платье у Циро, спортивную и киношную публику этикет в равной степени обязывал заглянуть к Пэтси до и после боя. И, будучи хорошим бизнесменом, Пэтси дальновидно вложил свои деньги в многоквартирные дома и другие бары, включая роскошный коктейль-бар «Бифитер».