Но, выйдя на открытое место и подняв глаза к небу, он увидел в нем такое множество близко замерших огненных крупинок, что уже не смог различить среди них своего собеседника. Огромным было небесное сферическое зеркало, в котором отражалось кроме всего прочего и прошлое, и будущее магистра философии, – в глубине сводчатой полусферы ночи это выглядело как одна из самых отдаленных мерцающих пылинок безвестной туманности. Пожалуй, следы всех человеческих судеб отразились в этом зеркале, но само оно осталось таким же по виду, каким узрел его еще первый овечий пастырь на Земле. Те же звезды и созвездия: Вега, Лебедь… и тот же едва различимый вселенский шорох, исходящий от мгновений их рождения, мерцающей жизни и гибели. Отто Мейснер смиренно потупился и достал второй плед. Он решил полежать на траве, глядя снизу вверх на знакомые звезды и планеты.
Под густой низкой кроной яблони воздух теперь стал прохладнее и гуще, чем на открытом пространстве, согреваемом отсветом стольких огней, – или то показалось ему? – но он пожалел в душе, что не выбрал место для ночлега жены посреди лужайки.
Он устроился на земле, завернув один край одеяла под себя. Со стороны реки, движение вод которой и ночная жизнь ощущались издали как неразборчивый влажный плеск прибрежных волн и звучные удары рыб, тянуло свежим ветерком, который разгонял комаров и мошкару. Магистр лежал на траве, влажной от вечерней росы, и в упор рассматривал чистое ночное небо, величественно развернувшееся перед ним. Кривой полумесяц ушел вправо от Млечного Пути, и влево от него располагались звезды крупные, отчетливые в незамутненной ночной синеве. Отто Мейснер ясно видел, что одни светила находятся гораздо ближе других, и в том открылась для него новизна в старой картине ночного неба: впервые магистр философии чувственно познал объемность небесной сферы. Он принялся, как в детстве, считать звездочки, начиная от туманного края Млечного Пути, но вскоре почувствовал, что не может сосредоточиться на этом невинном занятии. И мысли его унеслись к грядущим событиям.
Добравшись до Байкала и все выяснив насчет омуля, далее надо было ему взять левее и проследовать в Тувинскую страну, где встретиться с англичанином-промышленником мистером Джошуа Стаббсом, концессионером по добыче местного асбеста. Там Отто Мейснеру надлежало проверить самому, так ли велики запасы этого минерала и действительно ли волокна их достигают двадцати сантиметров в длину. После переговоров со Стаббсом можно было уже самыми кратчайшими путями выбираться к Европе и выйти на Волгу. Дальнейшее предписание от деда он получит в городе В. от торговца пшеницей Гарцайма… Итак, необходимо еще проплыть вверх по Амуру, добраться затем до железной дороги и по ней доехать сначала до Читы…
Размышляя об этом, магистр разглядывал огнеликое небо, порою закрывал глаза и тихо задремывал – и вдруг приходил в себя, и удивлялся тому, что оказался здесь, на земле, в мокрой траве, лицом к небу, и вспоминал, что это длится его первая брачная ночь и недалеко спит под деревом его жена. И тогда, улыбнувшись безмолвию трав и звезд, Отто Мейснер мысленно пожелал себе быть той прохладной воздушной струей, которую вбирает сейчас в свою грудь жена, чтобы освежить ей свою усталую кровь и затем вновь вернуть прохладе ночи теплым, ароматным облачком дыхания.
И вдруг он уснул глубоко, неожиданно, и перемешались его сонные чувства со звоном скатывающихся с травы росинок, с влажным плеском реки, с ночным ревом выпи, затосковавшей на дальнем болоте, с топотом зайца, который перебежал через соседний бугор и, обронив на один глаз обвисшее ухо, оглянулся в сторону замершей черной яблони. И снились Отто Мейснеру мягкие, как облака, зыбкие и светлые сны, печальные и радостные в единый миг.
С трудом он проснулся под утро от прикосновения холодной струйки, пролившейся на его лицо с наклонного желобка осоки. Росою была усыпана вся трава вокруг, словно теми розовыми излучающими внутренний свет перлами, груды которых он видел когда-то, посещая плантации жемчужниц в заливах Японии, а теперь словно высыпались они из тайников его памяти, пока он крепко спал на земле. Розовато-пепельное сияние излучал и высокий, отдалившийся теперь, на рассвете, край дымчатого неба.
Отто Мейснер приподнял голову с земли, застигнутый внезапным испугом часового, который уснул на своем посту. И увидел, что жена спит на его походной кровати, укрывшись с головою в клетчатый плед, и смутно белеет лишь ее поникшая рука.
На реке зазвучали какие-то частые мерные всплески, и, приподнявшись, магистр увидел плывущего в лодочке туземца – орочона. Лодка была крошечная, похожая на корыто, и гребец гнал ее против течения, бодро взмахивая короткими веслами. Одет он был в синюю рубаху, запахнутую на одном плече, голову его, накрытую белым накомарным платком, украшала плоская шапочка с пером птицы на макушке. Увидев шевельнувшегося на берегу человека и рядом с ним еще и другого, гребец замер, вскинув широкие плечи, ибо только что сделал гребок, а дослать весла назад не успел. На какое-то время он словно окаменел, обратив к берегу темное лицо с тяжелыми скулами, и течение стало сносить лодку назад, так что орочону приходилось все круче выворачивать шею, чтобы видеть поразившую его картину. Спохватившись, он снова ударил в весла, живо наклоняясь и выпрямляясь, и вскоре лодка с гребцом исчезла за низко склоненными к воде прядями ивы.
Отто Мейснер вновь прилег на свое место и закутался в плед, весь окропленный снаружи бисером росы, но теплый изнутри. Согревшись, магистр вскоре вновь задремал. Последнее, что различил он в явственном мире раннего утра, прежде чем кануть в крепкий сон, был силуэт далекой сопки, покрытый у подножия волокнистым туманцем. На крутых боках этой сопки уже ясно различались темные пятна кедров среди сплошной и волнистой, как руно, лиственной таежной зелени.
Но вот взмыло над этой сопкой солнце, стало набирать силу – и все теплее, душнее становилось спящему человеку, роса постепенно высыхала на его руке, которой он прикрыл от яркого света глаза. А потом стало уж совсем жарко – и магистр оторвался от своего сладкого юношеского сна и увидел перед собою румяное смеющееся лицо жены. Она была свежа, умыта, причесана. Опустившись рядом с ним на землю, Ольга его поцеловала, и он ощутил на своих губах холодок и вкус речной воды.
Глава 5
В Чите магистр посетил доверенное лицо деда, владельца пушных факторий, некоего Ридера, и был встречен с большим радушием. Сын Ридера, ровесник магистра, молодой коммерсант, чудесно играющий на кларнете, полюбил Отто Мейснера, словно брата, и проникся глубоким уважением к его экзотической жене. Он все устроил так, чтобы пребывание молодой четы в городе было приятным. Отто Мейснер и Ольга провели в Чите лучшее в своей совместной жизни время. Ольгу тотчас по прибытии нарядили в самое модное европейское платье, ввели в местное общество негоциантов и промышленников, и она живо научилась вальсировать, подавать руку для поцелуя, сидеть с обнаженными плечами среди мирного стада чужих благовоспитанных мужчин – словом, блистать в обществе.
Незаметно прошли дни и недели, наполненные смехом, счастьем, веселыми развлечениями, мелодиями Глюка и Шопена, которые наигрывал им в полумраке нарочно затемненной комнаты грустный и кроткий Ридер-младший. А к Рождеству выяснилось, что все это счастье имело определенный смысл для Ольги, потому что в результате всего она оказалась носительницей еще одной жизни в себе. Довольный, словно бы захмелевший, Отто Мейснер выглядел теперь намного беспечней, чем раньше. Он решил остаться в городе до рождения ребенка и на то запросил разрешения у деда, которому в этом же письме рассказал наконец всю историю своего неожиданного бракосочетания. Не скоро пришел от Фридриха Мейснера ответ, в котором сдержанно и чопорно дед приносил свои поздравления внуку и невестке. Но затем напомнил, что, кроме личного счастья, человек не должен забывать о своих обязанностях, о жажде познаний, ради чего отправляется порою в очень долгое и нелегкое путешествие. И поэтому, что бы там ни было, Отто Мейснеру надлежит скорее перебраться в город Иркутск, поближе к байкальскому омулю, а также серьезно задуматься о поездке в Тувинскую страну к мистеру Джошуа Стаббсу. Каким образом решит внук выполнить возложенные на него обязанности, дело вольное, «но я надеюсь, что это ни в коей мере не отразится на покое и благополучии моей дорогой невестки», значилось в ровных, отчетливых строчках дедова послания. К концу письма появлялась некоторая взволнованная кривизна строк, и старый Мейснер рассказывал внуку, что вынужден был прекратить визиты в гостеприимный дом известного им обоим барона Икс, куда он ходил с удовольствием, чувствуя себя одиноким после отъезда внука. «Дело в том, – писал дед, – что мне было весьма приятно передавать от своего имени приветы моему другу Икс, баронессе Софье и милейшей Ингрид Икс…» И далее уже вполне твердым и целеустремленным почерком было написано, что человек, конечно, волен поступать, как подскажут ему совесть и разум, и что деньги для дальнейшего делового путешествия будут переведены в Иркутский банк…
В Иркутске и родила весною Ольга своего первенца. Магистру ни до рождения сына, ни тем более после этого события так и не выпало времени посетить байкальские промыслы по добыче омуля. Нелегкое положение роженицы, болезни малыша и сопутствующие всему этому тревоги и дела требовали постоянного присутствия мужа возле жены, так что вся добыча уникальной рыбы была оставлена в руках местных промысловиков в ее прежнем стихийном и несиндицированном состоянии. На что Фридрих Мейснер ответил из-за тридевяти земель письмом, в котором, в частности, высказал следующее:
«Возможно, я уже настолько стар, что в жизненных принципах своих проявляю некоторую косность. Но именно в силу этой своей старческой закоснелости я продолжаю незыблемо стоять на том, что главным для человека является прежде всего Дело и Познание. Все остальное дается в виде дополнительного приложения Судьбы.
Дорогой Отто, единственное мое дитя, как бы я был рад немедленно заключить тебя в свои объятия. Но в силу некоторых обстоятельств, вызванных, к сожалению, твоими собственными решениями, я чувствую, что момент нашей встречи автоматически отодвигается. Тебе, Отто Мейснер, придется примириться с тем, каков я есть, каким меня создал Бог. Но видит Он, что я не могу позволить тебе явиться передо мною, если ты вздумаешь уклониться от выполнения своих обязанностей. Я очень доволен твоими отчетами насчет индийской конопли, и японского искусственного жемчуга, и командорских котиков, недурно ты справился и с поручением касательно амурского опиума, и дай Бог тебе и дальше исполнять столь добросовестно свою миссию. Надеюсь, что ты вскоре рассеешь кое-какие мои сомнения, ибо позволь мне быть откровенным – я засомневался… Человек, плюнувший на байкальского омуля, может пренебречь и длинноволокнистым асбестом. Но, уповая на провидение и надеясь на лучшее, я, однако, и здесь не хочу насильно принуждать тебя. Не так я тебя воспитывал. И ты волен поступать как тебе заблагорассудится, исходя лишь из подлинных чувств сердца и благоразумия. Однако учти, что посылать еще кого-нибудь к мистеру Стаббсу, когда мой самый надежный поверенный находится почти рядом с ним, я считаю совершенно
нелогичным.Те образцы асбеста, которые представил мне англичанин, весьма обнадеживают, но я хотел бы вполне увериться насчет ресурсных мощностей месторождений, ибо сорок процентов, которые предлагает мне Дж. Стаббс в деле, уже составляют два с половиной миллиона в американских долларах. Проигрыш в таком деле из-за плохой осведомленности был бы крайне нежелателен. Подумай сам. Итак, я даю тебе время и средства на улаживание твоих личных дел, с тем и продлеваю твою командировку до конца текущего 1913 года и хочу видеть тебя лишь в следующем, сколь горестна ни была бы для меня подобная отсрочка. Кстати, за это время я успею, наверное, привыкнуть к мысли, что стал уже прадедом, и образ моей дорогой невестки, о которой я буду теперь часто думать, займет надлежащее место в моем сердце. Таковы наши человеческие мечты! Ребенку дается возможность взять с неба звезду, а дитя тянется к оловянной пуговице. Впрочем, последнее вовсе не относится к твоей дорогой супруге, ибо я ничего не знаю о ее достоинствах, равно как и о недостатках. Можешь ей передать, если ты вообще имеешь практику объясняться с ней на каком-нибудь приличном языке цивилизованного мира, что когда-нибудь я с удовольствием познакомлюсь с ней, а также и с новорожденным своим правнуком, имени которого еще не имею чести знать…»
Далее шли интимные старческие признания о самочувствии, о периодическом мозговом полнокровии, о сердечных болях с отдачей в затылок и левую руку, заканчивалось письмо традиционными словами родственного привета. Но, несмотря на все эти вполне обычные формы и обороты эпистолярного документа, в нем между строк с железной волей излагался приказ для Отто Мейснера не показываться на глаза, пока дед не сменит гнев на милость. А для смягчения его ганзейского духа нужно было внуку выполнить в первую очередь деловое поручение, то есть съездить в Тувинскую страну и самому измерить линейкой длину волокон местного асбеста, взяв его на пробу из разных мест добычи.
Итак, существовал уже документ, в котором письменно утверждалась вечная разлука Фридриха Мейснера с любимым внуком, – дед крупно, с наклоном влево подписал эту бумагу. Шел 1913 год по земле, и надвигался четырнадцатый, в лето которого Европа скроется в дыму Первой мировой войны. Видимо, Фридрих Мейснер и на самом деле постарел, если, находясь возле самых котлов чудовищной кухни, не сумел учуять трупного запаха готовящегося варева.
…Лишь в конце августа смог Отто Мейснер отправиться в эту глушь Ойкумены, полудикую Туву. Ольга не захотела расставаться с мужем и настояла, чтобы ехать всем вместе. Трудно было решиться магистру на это путешествие. Отправляться с ребенком на руках навстречу тысячам верст бездорожья да через Саянские хребты и далее на лошадях и верблюдах по хакасским степям и пыльным тувинским пустыням было
нелогично, тем более что цель путешествия казалась философу совершенно бессмысленной: приложить линейку к какой-то каменной бахроме… И Отто Мейснеру в жаркие, душные дни иркутского ожидания было особенно тоскливо в чужом краю. Но вот наконец они выехали, и, мысленно представляя себе весь тот путь, который надлежит им сделать, магистр замирал в томительном беспокойстве.
Ибо он знал, что та линия через огромное пространство, которая отметит их многотрудный путь, тягостный муками тела, и постоянным беспокойством души, и ввинчиванием себя в серую тоску дорожного времени, – линия эта может остаться только на его путевой географической карте, но более нигде, нигде!
Никакого иного следа не останется от упорного передвижения человека по земле, если только не был он первооткрывателем и не оставил после себя столба с надписью на затесе или памятника со своим именем на постаменте. Отто Мейснер не видел смысла в своем путешествии, а любое бесцельное преодоление пространства ничего после себя не оставляет, кроме гнетущего ощущения пустоты. Не проще ли, думалось ему, остаться на месте и пропускать мимо себя воображаемое пространство – ведь и первый и второй способ путешествия никуда не приводят, а дорожное томление можно живо вообразить себе, оставаясь в паршивой иркутской гостинице.
И ему представлялась мать в гробе, смерть которой и похороны он вспомнил, сидя в кибитке: белое, неподвижное лицо матери, словно гипсовая маска, и сложенные на груди руки, бесчувственные и негнущиеся, как доски, и все на ней – даже ее посмертное одеяние, кольцо на руке, цветы гробовые – было сковано отчужденной неподвижностью смерти. И лишь волосы ее, золотисто-нежные, густые легкие волосы были прежними, живыми, и трогал их невидимый сквозняк, страшно шевеля ими, словно хлопотали вокруг усопшей призраки иного мира… Отто Мейснер открыл глаза и обнаружил, что он уже давно взрослый, находится на пути, где-то посреди Чингисхановой степи в осеннюю распутицу, и возница остановил, оказывается, лошадей, чтобы побеседовать со встречным человеком, и тот, высокий темноликий туземец, держит на загорбке ягненка, захватив в каждую руку по две тонкие ягнячьи ножки. И бедный ягненок, которого несли, чтобы спасти его или, наоборот, на заклание, поднял голову вверх, как это делают с жалобной надеждой все поверженные существа с длинными шеями. Детские глаза ягненка уставились на Отто Мейснера. «Это же я, неужели ты не узнал меня?» – спрашивали они. «Да узнал. Ты беспомощная, кроткая и безмолвная овечка, отданная в руки жестокого жреца. Но не пытайся спрашивать, какой смысл в подобной жертве, я не знаю», – мысленно ответил магистр философии и вновь закрыл глаза. Рядом сидела, прикасаясь к нему плечом, жена, державшая на руках сонного ребенка.
И магистру вспомнился иокогамский порт, нарядная пестрая толпа на пристани, путаная мишура длинных бумажных лент, протянутых меж берегом и кораблем, который медленно, едва заметно для глаз, но неуклонно отодвигался от стенки причала. Люди на берегу и пассажиры на борту судна держались за разные концы этих бумажных лент, и Отто Мейснер, навсегда покидавший Японию, куда он заехал по предписанию деда, смотрел сверху на машущую платками и веерами толпу провожающих. То и дело пролетали над нею легкие ленты серпантина, на миг плавной дугою замирали в воздухе, затем бессильно опадали вниз, словно знаки отчаянной попытки еще раз достичь, коснуться любимого существа в пронзительную минуту разлуки. Крики, порхающие веера, покачивание высоких причесок, в узлы которых японки втыкают большие, как кинжалы, оловянные шпильки. И вдруг взобрался на причальную тумбу какой-то вдохновенный юноша, поддерживаемый снизу товарищами, снял с головы студенческую шапочку и, далеко откинув ее в вытянутой руке, чудесным голосом запел прощальную песню.
Да! Воспоем красоту летящих лент серпантина, думал Отто Мейснер, краткий миг их полета и затем – плавного падения над карнавалом жизни. Воспоем эту нежную и хрупкую связь, еще существующую между теми, кто сжимает скорбными пальцами два разных конца бумажной ленточки, пока корабль медленно отходит от пристани, натягивая перепутанную, шелестящую на ветру мишуру. Воспоем эти узко нарезанные бумажные полосы, протянутые над мусорной водою гавани, ибо они соединяют, пока не оборвались, неслышное отчаяние чьих-то слез, неутоленные губы и беспомощное желание вечного соединения с любимыми… И магистр теснее прижался к жене, которая дремала, отрешенно склонившись над ребенком.
Пересмотревший множество философских и религиозных идей в поисках внечувственного убежища для своего безутешного разума, Отто Мейснер вдруг оказался связанным с двумя существами силой такой любви и тревоги, что все его прежнее стихийное тяготение к солипсизму улетучилось как дым. Теперь уж нельзя было посчитать при необходимости, что мира сего нет, не было и не будет, – такого облегчения не мог себе доставить человек, заполучивший жену из кровавого ребра своего, а от любви к ней ребенка. Да, теперь он стал намного уязвимее, ибо нашлось, образовалось на пульсирующем теле Космоса кровоточащее местечко, нежная язвочка, прикосновение к которой вызывало бы в сердце философа неистовую боль и тревогу. Не смог бы он теперь взирать бесстрастно со стороны, если бы хоть пальцем притронулся обидчик к Ольге, – пожалуй, такому хаму он тотчас бы дал по голове.
Сложное объемное видение захватило тут магистра философии. Сначала он вновь представил перед собою того ягненка – и его тонкое ребячье блеянье вновь пронзило сердце. В глазах агнца содержался вопрос всех вопросов: сын овечий желал хотя бы узнать, зачем хлынет из его тела алая жертвенная кровь и взовьется огромная, как взрыв вселенной, боль в горле, куда проникнет лезвие стального ножа. Затем представилась философу бескрайняя степная равнина, по которой гнали стадо таких же ягнят. Куда, зачем? Возможно, их отобрали для производства мерлушки, подумал магистр. И вот стадо прогнали, степь опустела. Она была тусклого, пыльно-серого цвета, совершенно ровная и плоская, глаз негде задержать. На ум пришло слово
безводный, wasserlos. В эти края не проникали ветвистые жилы крови земной – воды, и от соприкосновения солнца с землей рождался один лишь бесплодный жар, порождающий прах и обманные миражи пустыни.
Вся Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество. Но у бесконечного бога пространств существуют огромные пустыни, куда не выпадет и капля воды, а у бесконечного бога времени бывали долгие эпохи без всякой гуманности и самотворчества.
Вассерлос, безводно, – лишь пыльные смерчи жестокости проносились через пространства земного времени. И Отто Мейснер задыхался даже при мысленном соприкосновении с ураганными порывами варварства хотя бы и одного периода монголо-татарского могущества, от которого отделяли его отнюдь не просторы земли (судьба забросила его в самую глубь воинственной Азии!), а лишь незримая пелена нескольких прошедших столетий. И, обозревая сквозь эту пелену безжизненные окрестные равнины, магистр невольно ожидал появления из их глубин скачущих отрядов татар на косматых лошадях, воинов, вся добродетель которых заключалась в силе удара кривым мечом или в меткости посланной ими стрелы, пробивающей грудь противника. Но вдруг представилась магистру философии вовсе другая фантастическая картина: та же самая степь, вся, до ровного горизонта, покрытая играющими ягнятами. Были то призраки убитых и ободранных на мерлушку ягнят, которые теперь отмучились и обрели в противоположность страданию и смерти вечное блаженство и бессмертие? Или равнина эта, наполненная бесчисленными веселыми барашками, привиделась философу лишь в напоминание того, что всегда существовала – даже во времена татаро-монголов – и всегда будет существовать пора беспечности ягнят, как и пора их заклания? У Отто Мейснера сжалось сердце от беспомощного страха за всех ягнят, скачущих по зеленой земле, и, главное, за те два человеческих существа, с которыми он обрел через свою любовь нерасторжимое единство.
Ничто так не обнаруживает этой могучей связи через любовь, как минута смертельной опасности. На них напали волки. Они выскочили из той серебристо-белой степной зимы, которая застигла путешественников на пути в далекую Туву. Мейснеры и возница-хакас ехали в широких санях, заваленных дорожным грузом. Ольга полулежала спиною к вознице, завернутая с головою в огромный белый тулуп, сшитый в одной старообрядческой деревне специально по ее просьбе и указаниям. Под этим тулупом, словно в шатре, мать могла перепеленывать ребенка и кормить его грудью. Магистр никогда раньше не видел волков на свободе, для него были они всего лишь die Wolfеn из сказок, одетые в разбойничьи лохмотья, с ножами за поясом. И поэтому, когда на белом поле равнины показались вдали их грязно-бурые скачущие фигурки, Отто Мейснер принял зверей за собак и подивился про себя, откуда взялись они в этом пустынном месте, вдали от жилищ. Но тут возница-хакас оглянулся на них и дико завизжал, вскочил на ноги и принялся бешено полосовать бичом лошадей. Те рванули вперед, хакас не удержался и шлепнулся обратно на свое место. Только теперь магистр догадался, что нагоняющие собаки вовсе не собаки, и постиг захолодевшим сердцем всю их беспощадную целеустремленность. Ольга ничего еще не заметила, укрытая своим овчинным шатром. Отто Мейснер достал из-под сена матросский сундучок. Его каленый железный запор на морозе приставал к руке и с трудом поддавался. Когда наконец удалось открыть сундук и откинуть крышку, из него выхватило ветром стопку писчей бумаги. Белые листы взмыли в воздух и закружились позади саней, и подступившие уже совсем близко волки на минуту приотстали, испуганно отскакивая в стороны от падавших на них непонятных птиц. Тем временем Отто Мейснер успел достать и изготовить к бою револьвер. Металл сразу же прилип к теплой ладони, сдирая кожу, но магистр не заметил боли. На секунду оглянувшись, он увидел, что Ольга высвободила голову из белого ворота тулупа и круглыми от ужаса глазами уставилась на погоню. Возница вскрикивал и нахлестывал лошадей, они безнадежно медленно, неуклюже месили копытами снег. Хакас отложил плеть и выхватил из-за пояса длинный нож. Ольга упала на сани вниз лицом, прикрыв собою ребенка. Магистр положил на ее плечо руку и приподнялся на колени. Волки набегали фронтом, первый из них был уже совсем рядом, в трех шагах от задка саней. Другие рвались в обгон саней, нацеливаясь на лошадей сбоку. Первый, сморщив переносье над белыми выставленными зубами, даже не взглянул на людей, а высматривал, видимо, место в санях, куда прыгнуть. Раскосые желтые глаза его были умны и суровы. Отто Мейснер выдвинул навстречу ему руку с револьвером и, почти уткнув дуло в его широкий лоб, произвел первый выстрел. Вслед за грохотом зверь грянул в снег, взметнув в воздухе лапы. Магистр перегнулся через жену, лег на тулуп грудью и всадил клин грохочущего огня в бок второму огромному зверю, безумно рвавшемуся к лошади. Пуля пробила его на взлете прыжка, и волк изогнулся в воздухе, пытаясь клыками достать то место в теле, куда вошла смерть. Третьим выстрелом Отто Мейснер перебил крестец молодому приземистому волку, который уже обогнал сани и стлался возле самых ног лошади, не обращая внимания на свистящие удары бича, которым пытался достать его возница. Когда зверю разнесло пулей кости и омертвевшие ноги его пали боком на снег, он протащился вперед на передних лапах, а затем остановился и взвыл – так и остался сзади, возносящий проклятия и плач к небу. Остальные волки вмиг отшатнулись, фронт их не сомкнулся, а стал растягиваться шире, выявляя тем растерянность нападающих. И, увидев это, возница-хакас радостно взвыл, потрясая поднятой и сжатой в кулак рукою. Вместе с ним завыл и захохотал магистр философии. Он приподнялся и обнял жену, ощущая в себе небывалое веселье. Смолоду он решил, что в этом мире, где разуму нет места, ему нечего делать, надо уйти в монастырь, а теперь он вдруг познал воинскую радость победы. Победа была предрешена, ибо в револьвере оставалось еще много патронов, а серые бандиты уже не осмеливались нападать. Они еще скакали по степи в едином движении с бегом розвальней, словно не в силах уверовать в свое поражение, но расстояние между ними и санями заметно увеличивалось. И наконец их скорченные на скаку тела превратились в едва заметные пунктиры, потом окончательно растворились в белом просторе огромной степи.
Глава 6
Таким образом познав первую радость боевой победы, Отто Мейснер с женою и ребенком продолжал свое долгое путешествие. Оно затягивалось из-за частых остановок в пути, вызванных болезнями малыша, которому в далеком будущем надлежало стать моим отцом. Нам известно (мы из рода Мейснеров, любили слушать рассказы бабки Ольги о своем замужестве, да только рассказывала она не часто, сурова была старушка, и семейное предание о нашем немецком дедушке складывалось из разрозненных кусочков, услышанных то одним, то другим потомком магистра от постаревшей его супруги), мы слышали не раз, что путешественники все же благополучно добрались до Тувы и нашли мистера Джошуа Стаббса. Очевидно, Отто Мейснеру удалось наконец-то приложить линейку к волокнам знаменитого местного асбеста. Но достоверных сведений об этом важном моменте не сохранилось, как и подробностей о пребывании Мейснеров в доме английского промышленника. Почему-то так вышло, что об этом периоде путешествия бабка не успела рассказать никому из потомков, и теперь, когда уже нет ее в живых, нам известно только то, что по пути их чуть не съели волки и что прибыли они к англичанину с больным ребенком – у моего отца начался сильнейший понос. Никаких записей Отто Мейснера о пребывании в Туве также не сохранилось. Лаконично составленные заметки о путешествии магистра по России заканчиваются рассуждениями о ягнятах, упоминаниями о волках и соловьях. Возможно, бумаги бабка частью утеряла при переездах от одного сына к другому или еще раньше, при переселении в конце тридцатых годов с Дальнего Востока в Казахстан, – бабка тогда порастеряла в дороге много вещей, в том числе и матросский сундучок, который только чудом через несколько лет был обнаружен в доме одного знакомого в Чимкенте и возвращен владелице со всеми реликвиями, содержавшимися там: бумагами, крошечным помятым кофейником, изъеденным молью клетчатым пледом, опасной бритвой с костяной рукояткой, полосатым бухарским халатом и т. д… А возможно, заметки магистра о Туве не были утеряны, их попросту могло и не быть, потому что Отто Мейснер больше не вел записей. Не оказалось, вероятно, чистой бумаги под рукою: она разлетелась по воздуху, подобно стае белых птиц, когда выхватило ветром из раскрытого сундучка. А у промышленника-англичанина тоже, к примеру, не оказалось бумаги, за исключением конторских книг и настольной Библии. Наверное, был тот Джошуа Стаббс великий практицист и старый холостяк, раз не побоялся забраться в такую глушь, и не любил он никому писать писем, и постоянно закалял здоровье, обтираясь на веранде своего дома снегом, который приносил ему в ведре слуга. Оттого, возможно, и был он красен лицом, дышал тепло и мощно, одевался легко и носил шапку с поднятыми наушниками, невзирая на свирепые тувинские морозы. Проживал еще в резиденции мистера Стаббса, скажем, какой-нибудь нахлебник, быть может его спившийся кузен, Стаббс провез его через Индию и далее через пустыню Гоби караванными путями на верблюде, а теперь насильно лечил от алкоголизма. Развлекая своих случайных гостей, скучающий промышленник любил подразнить кузена – несчастный совсем озверел без спиртного и у каждого вновь прибывшего гостя выпрашивал, таясь от Стаббса, водки или хотя бы стаканчик самогона, – мистер Стаббс вслух рассуждал о том, во что обходится день жизни его никчемного родственника. «Вот один день моего пребывания здесь, – говаривал промышленник, – дает среднюю прибыль примерно в тысячу сто гиней, а на содержание мое уходит примерно в тысячу раз меньше. Так позвольте спросить, господа, есть ли польза от жизни такого грешника, как я? А вот день моего славного родича обходится гораздо дороже, ибо он курит сигары, ест много баранины и при случае, вот как сейчас, отнюдь не прочь пропустить стаканчик. Тогда как прожитый им человеко-день прибыли никакой не приносит!»
