Использование мужчин на тяжелых полевых работах и в рудниках заставляло амазонок много воевать и брать пленных. Но имея дело с елдорайщиками, у которых только одно на уме, гражданки амазонской республики должны были подумать о том, что им делать с ненадежной природой и животными началами своих рабов. И решение было найдено самое простое и надежное: освобождать от этих начал все мужское население страны, включая и рабов и собственных сыновей.
      Граждане Амазонии из этих последних, лишенных мужества, могли принимать участие во всякой деятельности, кроме военной службы. Здесь евнухи ни на что не годились, даже на то, чтобы обеспечить тыловую службу и продовольственно-фураж*ное снабжение.
      Почти поголовно мужчины амазонской страны, и рабы и вольногражданские, были пьяницами, и им нельзя было доверять матери*альные ценности – они. могли все пропить. Пробовали время от времени вводить в стране сухой закон, но получалось еще хуже. Вместо благородного вина, производимого из тучных гроздьев, созревающих на местных верто*градах, кастраты Амазонии начинали варить тайком самогон из испорчен*ного зерна и брагу из виноградных выжимок.
      Рабам из военнопленных, которых пригоняли амазонки после своих походов, была уготована одна участь: их вначале держали в общественных или частных гаремах, затем, повыжав из них все соки, одалисков холостили и отправляли на сельскохо*зяйственные работы или в рудники, также на заводы, где они плавили медь и бронзу, изготавливали оружие и строили боевые колесницы.
      С этого момента вся дальнейшая жизнь бывшего елдорайщика становилась совер*шенно…. работать, и от подобной жизни рабы приходили в такой душевный упадок, что выглядели менее веселыми и привлекательными, чем даже домашняя скотина. Постепенно они забывали всё о елдорайиых забавах и о личной свободе.
      Правда, некоторые из них от безысходности принимались работать на полях и в кузницах страны с огромнейшим усердием, за что получали от хозяев похвалу и разные привилегии. Основными из них были: пиша, жилье и железный ошейник вместо бронзового.
      Передовые работники вместо двухразового питания в день получали трехразовое, жить их переводили из общей казармы, где по ночам валялось до сотни тел, в бараки-общежития, где в одной комнате обитали всего четыре-пять евнухов. Ну а те из них, которые достигали высших хозяйских милостей, получали на шею вместо бронзового ошейника железный, а в руки – кнут надсмотрщика.
      Ничего не знающие о своей будущей' участи, пленные кентавры испуганно проследовали под конвоем амазонских юниц в разные концы богатой деревни, дома которой отстояли друг от друга на большом расстоянии. Стреноженные лошади паслись на пустырях, подняв головы, удивленно смотрели они на прогоняемых мимо по дороге чудищ, грязных, голодных, усталых.
      Амазонские боевые собаки-энкеведы, обученные рвать на куски человека, зверея на привязи в крепких загородках, рвались с шестов, к коим они были прикреплены за ошейники (как к цепям), и самым бешеным образом оглушительно лаяли. Никогда не видевшие а не слышавшие собак, кентавры начади дрожать и ронять жидкое раккапи, и это несмотря на совершенно пустой желудок.
      Но наконец пленники попали каждый туда, где их накормили. Давали им пищу, какую обычно ели рабы в Амазонии,- грубой выпечки хлеб и похлебку из корнеплода, напоминавшею но вкусу лачачу. Уже много дней ничего не евшие, почти умирающие от голода кентавры накинулись на еду с таким остервенением, что сразу же были биты надсмотрщиками.
      Но несмотря на самые жестокие удары бичом, кентавры рвали руками черный хлеб и запихивали в рот огромными кусками; не имея терпения как следует прожевать его, они давились, и некоторые из пленных, недешево доставшихся хозяевам, так и умерли, широко разинув рот, с непроходящим хлебным комом в глотке.
      За что двуногие рабы-надсмотрщики, на попечение которых были отданы кентавры, понесли суровое наказание: кто-то был переведен на полевые работы, кому-то пришлось немед*ленно перебираться в общие свальные бараки. Но самым страшным и немыс*лимо тяжелым наказанием было лишение железных ошейников – этих совсем узеньких и таких красивых и прочных ободков из стальной проволоки! Раб, наказанный столь суровым образом, обычно не выносил позора и кончал с собою, подвешиваясь за бронзовый ошейник, которым оковывали его хозяева взамен железного в наказание.
      Оставшиеся в живых кентавры были вымыты теплой водою, к вечеру умащены благовониями и перевязаны у основания хвоста пестрыми лентами. Их увели в те охраняемые теплые покои, где хозяйки содержали свой мужской гарем. Выбракован был и отправлен в рабочий барак лишь битюг Гухемгухгм, который не понравился хозяйке из-за чрезмерной громоздкости конских членов и звери*ной волосатости его человеческого тела. И на следующий же день Гухемгухем, связанный по рукам и ногам, был повален на землю и выхолощен рабом-оско-нителем, проворным мастером своего дела.
      Обычный путь, проходимый каждым рабом-военнопленным в Амазонии, был уделом и для пленника-кентавра. Грубые в любви солдатихи, побаловавшись с ними какое-то время и не найдя в том ничего особенного, перепродавали кентавров другим амазонкам или, при отсутствии желающих заиметь в гареме полуконя-получеловека, кастрировали их и отправляли в рабочие команды. Там они исполняли в основном тягловую работу, как обыкновенные лошади, потому что копаться в грядках им было несподручно из-за своего конского телосложе*ния, а в ремеслах, кроме грубого бронзового ковачества и плетения корзин, они бь:ли неискусны.
      Люди-рабы все это делали гораздо лучше, и их в Амазонии, постоянно воевавшей с соседними странами, было предостаточно. И возили кентавры, превращенные в меринов, небольшие тележки, на которых доставляли бадьи и корыта с пишею для рабов, трудившихся на дальних полях.
      А некоторым из кентавров, наиболее смышленым и крепим, повезло стать чем-то вроде лошади-кучера и возить хозяек в легких домашних ктегнипяу
      Не умея разговаривать на тех языках, которыми пользовались остальные рабы при общении друг с другом, кентавры Постепенно разучивались говорить и на своем родном.
      И если случалось, что где-нибудь возле забора на привязи, ожидая хозяек, гостивших у своей подруги, бывшие кентавроны из одного кентавриона встречались ненароком, то они и не смотрели теперь друг на друга, оба равнодушно погруженные в дремоту. Так и не произнеся ни слова, не поздоровавшись, не попрощавшись, они увозили -в разные стороны своих захмелевших в гостях хозяек.
      Их отличие от лошадей заключалось, кроме внешнего, еще и в том, что
      кентаврам не надо было вставлять удила в зубы и навязывать вожжи – кентавры возили хозяек по команде и, если знали дорогу, могли сообразить сами, куда ехать, и доставить домой совершенно пьянющую госпожу. ‹
      Итак, почти все пленные кентавры кончили дни на грузовом и легковом извозе, прожив в неволе не очень долго. Серемет лагай они не получили, но и особенно страшной их рабскую смерть нельзя было назвать.
      Только один из них, ослепленный для гарема, завершил свою жизнь неслыханной смертью. Каво-лодьловор, белоснежный кентаврон, бывший когда-то вороным по своей конской масти, настолько полюбился хозяйке, широколицей силачке Рукюме-воительнице, что она сделала его своим постоянным одалиском.
      Со временем чувства суровой на вид, но нежной в душе солдатихи стали такими сильными, что она постепенно забросила весь свой гарем и сосредоточилась исключительно на одном своем четвероногом любимце. Даже уходя в военные походы, она не хотела с ним расставаться и водила его за собою в обозе, поручив ухаживать за ним одному кастрированному,рабу-лапифу.
      Дело дошло до того, что Рукюма решила сделать его своим супругом и подала в Высший Совет Всадниц прошение об этом. В Амазонии супружество в редких случаях разрешалось, и на то было необходимо решение ВСВ, но Нужем амазонской гражданки мог стать только свободный гражданин Амазонии. Одна*ко по закону этой страны каждый рожденный мальчик кастрировался еще в младенческом возрасте, поэтому мужчины не вырастали там и выходить замуж амазонкам было вроде бы не за кого,
      Лишь в исключительных случаях, когда волки или громадные орлы даксы утаскивали младенца и он у них вырастал – на таком амазонце при возвращении его в родную страну могла пожениться амазонка.
      И за то, что он не кастрирован, уж никто не отвечал, и государство его не преследовало. Но если какая-нибудь малодушная и негражданственная мать утаивала рождение сына и, не подчинившись закону, не кастрировала его вовремя, то по изобличении преступного деяния оба, мать и сын, подвер*гались немедленной казни через расстрел из боевых луков или поднятие на копья.
      Но если все подходило для супружества, муж амазонки должен был подвер*гнуться ритуальному ослеплению. Ибо в стране традиционной андрофобии не должны были мужчины оставаться полноценными, каким их создал Бог, ведь иначе они могли потребовать равноправия или поднять рабий бунт, бессмыс*ленный и жестокий.
      Идея всеобщего сдерживания мужского начала путем отсекновения главной лричины его нахального самодовольства была неоспори*ма. А одногрудых гражданок Амазонии, воинственных всадниц, она подвигала на совершение все новых военных походов: стране нужны были для пополнения гаремов чужестранные елдорайцы. А в устремлении к этому их слепые мужья опять-таки не могли представлять никакой помехи.
      Итак, Каволодьловор предстал перед Высшим Советом Всадниц Амазонии, весь состав которого был небывало заинтригован прошением на брак между амазонкой и кентавром, пришедшим в столицу из деревни Овотямена.
      До неблизкого Онитупса всадница Рукюма вела любимого кентавра за руку, сама ехала рядом, пустив свою лошадь тихим шагом, внимательно следя за тем, чтобы она ненароком не укусила изнеженного одалиска.
      Он был одет в красный хитон из тончайшей шерсти, подпоясан чеканным серебряным поясом, а белоснежный лошадиный торс его был накрыт богатым финикийским ковром.
      Когда стярые, седые, а иные и совершенно лысые конгрессорши все увидели перед собою красавца кентавра во всем его великолепии, у многиx из них отвалились челюсти и широко открылись беззубые рты.
      Тихое и злобное шипение началось с их стороны. И на широкой площади Советов стало тихо.
      Спикеры Совета и просто зеваки, даже не слезшие с лошадей, настороженно
      примолкли.
      Взволнованная потная Рукюма стащила с любимца красный хитон, убрала коврик с его лошадиной спины, просунула руку к нему в просторный пах и подкачала елдолачу, чтобы вызвать движение елдорая, и в таком виде провела своего картинного кентавра по кругу и вновь поставила перед конгрессоршами Совета. Каволодьловор был действительно хорош! Рукюма даже слезу смахнула пальцем с правого глаза.
      Лицо слепого кентавра с широко раскрытыми белыми глазами, нежное, розовое, обрамленное бронзового цвета кудрями, было прекрасным, как у Адониса. Статный и гармонично составленный человеческий верх кентавра напоминал торс Аполлона, а белый-белый, с блестящей шелковистой шерстью конский корпус его был не менее прекрасен…
      И достойным завершением всего этого явился блестящий и черный, как обсидиан, упруго-внушительный, хотя и лишь наполовину явленный, безукоризненный елдорай кентавра.
      – Смотрите сами и судите, матушки-командирши! – воскликнула Рукю*ма.- Могла ли я не полюбить его, если он сам весь белый, как ромашка, а вон там у него черненькое, как аспид! По законам нашего государства запрещается солдатихам жениться на рабах. Но ведь разрешается любить нам то, что отличает их от нас?
      Тут одна из старейшин, совершенно беззубая, но упитанная старуха с огромной, как мешок, грудью и с жирным брюхом, нависавшим на меховые штаны, буркнула недовольным голосом:
      – Ну и люби… Для чего жениться – замуж идти?
      И при этом вытерла вспотевшее красное лицо грудью, неторопливо приподняв ее на ладони. Все конгрессорши настороженно притихли и, выставив сморщенные подбородки, пронзительными глазами уставились на содцатиху Рукюму.
      Та собиралась еще подкачать для красоты своего кентавра, но при последних словах старейшины замерла согнутая, с протянутой рукою, потом медленно выпря*милась. И выйдя на середину круга, ответила твердым мужественным голосом:
      – А затем, мать-воительница, что я хочу от него родить ребенка.
      – Как!!! – вскричали тут вее старейшины разом.- Да как она смеет, деревенщина! Это что она такое сказала!
      Старуха, совершенно лысая, но с рыжей бородкой, Генеральная старейшина Елена проверещала злющим голосом, произнося каждое слово отчетливо и ядовито:
      – С давних пор считается, что ублюдки кентавры был'и рождены кобылами от мужиков, а не женщинами от жеребцов. Это святая правда, 'и тех, кто хочет исказить ее, надо расстреливать, расстреливать.
      Теперь же я что слышу? Солдат Рукюма из деревни Овотямена хочет доказать нам, очевидно, что женщина может родить кентавра? Неслыханная дерзость! Понятно, если здоровая соддатиха полюбит конский елдорай, пускай он черный даже, как головешка, шут с ним.
      Это я могу понять, сама была такая… Но чтобы гражданка нашей страны хотела родить от этого, пусть даже оно будет не только черным среди белого, а и зеленым с красными полосками…
      Народ, наполнивший площадь Советов, буйно захохотал, амазонки засовы*вали пальцы в рот и свистали, лошади под ними волновались и подсекались. В этом шуме сказать что-нибудь у Рукюмы надежды не было, и она выхватила меч из ножен, чтобы заколоть первого же, кто осмелится приблизиться к ней и ее любимцу.
      Рукюма поняла, что проиграла: не только разрешение на брак не получить ей, но и придется, наверное, распроститься с жизнью.
      Рукюма взмахнула над" головою своим бронзовым мечом, и – дзам-м! – он был перерублен стальным, которым действовала проскакавшая мимо всадница. В руке у деревенской силачки остался коротенький обрубок ее оружия.
      И тут она решительно сбросила с плеч коротенький плащ, выкинула остаток меча и, широко разведя полусогнутые ноги, поприседала, одновременно прижи*мая локоть к середине живота и выставив вперед сжатый кулак. Этим движением она вызывала щеголих-солдатих Онитупса на смертный кулачный бой.
      И тотчас же из плотного круга толпы вышла вперед молодая мускулистая широкоплечая амазонка, дотоле стоявшая в сторонке с огромной собякой-энкеведом на поводке.
      Передав кому-то боевую собаку, столичная солдатика тоже скинула плнщ и оказалась в черном пантерьем меху, из которого были сшиты штанишки, ладно облегавшие ее бедра и зад. _ Это была новая мода богатых столичных амазонок: мех черной пантеры. v '
      Выйдя на самую середину раздавшегося круга, бойчихи поплевали на руки и сжали кулаки, обмотанные узкими ремешками. Деревенская бойчиха выста*вила вперед левую руку, правую прижала к подбородку, прикрывая его в защите, а столичная красавица встала перед нею, вольно бросив кулаки на бедра и презрительно глядя в глаза противнице.
      Рукюма сделала шаг вперед в легком выпаде – вдруг пантерная щеголиха взвилась в воздух и, сжавшись в клубок и тут же резко развернувшись, ударила боковиною мощной ноги в горло деревенской силачке. Та только крякнула и тяжко рухнула наземь.
      Бой был закончен, к большому разочарованию зрителей, которые ожидали увидеть интересный поединок достойных друг друга против*ников. Но искусство столичной воительницы оказалось несравнимо выше старинной солдатской выучки деревенщины.
      Однако толпа утешилась самосудной казнью, которой был предан белый слепой кентавр. Вначале его долго гоняли по площади ударами плеток, затем спустили на него собак-энкеведов. Те мгновенно настигли слепца и, повиснув на его боках, живо выпустили ему кишки. Когда кентавр со страшным криком упал и забился на земле, псы стали с живого драть куски мяса. Вскоре с ним было покончено, но молодые одногрудые содцатихи, раззадорившись, решили поза*бавиться с наибольшим смыслом.
      Они взяли и отсекли мечами его лошадиное туловище, отделив его от человеческого, но оставили при последнем его пере*дние ноги. Получился как бы человек с лошадиными ногами. В таком виде и приставили труп к стволу дерева, насадили его спиною на торчащий сук. И он стоял, странный человек с лошадиными ногами, будто прислонившись к дереву, и можно было бы принять его за грустного.фавна, если бы только не был он столь красив: юношеским торсом Аполлон, кудрявой головой Адонис.
      Собаки крутились возле него, слизывая с земли кровь, дрались меж собою, рычали и гавкали, пока их не отогнали камнями дети. Они подошли и, став полукругом, со смехом разглядывали стоявшего диковинного фавна. Это были девочки в длинных еще юбках, подростки с торчащими грудашками. Они, громко тараторили меж собою,.а грустный фавн слушал их, склонив голову с белыми, по амазонскому способу выжженными глазами, как бы внимал детским шуткам, лукаво улыбаясь.
      Подошли еще дети, совершенно голые мальчики, тащившие на головах корзины с мокрым бельем. Остановились и с хмурым видом постояли, глядя на распятого,- но маленькие кастраты хмурились не потому, что вид казненного вызывал у них страх или недовольство.
      Мальчики остановились поодаль от юных амазонок и так же, как они, с большим любопытством рассматривали разруб*ленного кентавра, но голые амазонцы с корзинами белья на голове делали это • без живости в глазах, не улыбаясь,- мужское население великой Амазонии не знало улыбки.
      Оставшиеся в долине кентавры, в основном самки и их детеныши, выжили благодаря грибам-лрычои, в изобилии произраставшим на месте сгоревшего леса. Ведя полузвериное существование, кентавры постепенно одичали и мало-помалу стали растворяться в горах и лесах, расположенных вдали от прежнего поселка
      Исчезновение в дикой природе остатков кентаврского племени было тихим и незаметным. Кентаврицы с кентавренышами разбрелись поодиночке, и гибель каждого – от голода ли, холода или от нападения хищников – оставалась совершенно безвестной для мира.
      И плавный уход в небытие кентаврского народа происходил в такой тишине, что порою, когда на окраине горелого леса показывалась крадущаяся фигура кентаврииы, ведущей за руку кентавренка, то оба они, мать и дитя, казались призрачными видениями иного времени.
      «Янтохи лери»,- сказал однажды старый кентавр Пассий, показывая своему другу Хикло на пасущихся кентаврских женщин с детьми. Черный, как смола янто, народ – означали слова Пассия.
      И это потому, что покрытые угольной пылью кентаврицы и все их потомство были теперь одной масти – черные, как головешки на лесном пожарище. И старики, два оставшихся в живых поселковых кентавра, тоже были черным-черны, как негры, ибо они, подобно всем другим янто ри лери, жили теперь на лесных выгонах, где росли грибы-мрычи.
      В эти закатные тихие дни кентаврского племени снова появился в долине торговец из Мегар, побывавший в Кентаврии уже дважды.
      На третий раз он прибыл не один – его сопровождала дюжина городских пролетариев, отправив*шихся вместе^с торговцем в экспедицию за кентаврскими сокровищами.
      Мегарские пролетарии наслушались рассказов торговца о стране конелюдей,
      где можно выменять за какой-нибудь пустяк драгоценную смолу, от которой
      прибывает мужская сила и остаются вечно молодыми старики, желающие утех
      с девушками.
      И захотелось беднякам разбогатеть – вот и сколотилась дюжина
      охотников до легкой наживы во главе с торговцем, и они сообща внесли плату
      за проезд на корабле, переплыли море, а затем, высадившись в Финикии,-пошли дальше пешком.
      Но когда после мучительного путешествия они пришли в страну кентавров, то увидели лишь разрушенное городище и среди руин – двух черных от угольной пыли стариков Пассия и Хикло, уныло бродивших в поисках вчерашнего дня…
      Философ Евклид из экспедиции тотчас вступил с кентаврами в беседу, узнав, что Пассий хорошо говорит по-гречески. Торговец же сделал вид, что не знаком с Пассием, и к нему не подошел, потому что былых дружеских чувств у него не пробудилось при встрече, и кипела в душе купца одна лишь досада на то, что проклятые кентавры почему-то вымерли и никаких надежа на обогащение пролетариям не оставили.
      Два дряхлых старика не могли служить провожатыми в горный поход за смолой янто, это было ясно торговцу с самого начала. И надо теперь думать, что предложить спутникам, чтобы они от разочарования и огорчения не захотели бы вдруг придушить его или сбросить в пропасть.
      – Куда же делся твой народ, о Пассий? – спрашивал философ Евклид.Ведь слышали мы, что он многочислен и могуч.,
      – Елдорай и текус его размолотили,- был ответ кентавра. '
      – Как понимать тебя, мудрый Пассий?
      – А так. Когда-то жеребцы текусме амазонок, а может быть, и наоборот.
      Появились от этого мы, кентавры. А потом лошади прогнали нас от себя: мол, у ваших кобыл вымя не сзади, а спереди, не снизу, а сверху, и не одно, а целых два.
      Мы ушли от лошадей и отправились к амазонкам. А эти вовсе повернулись к нам задом: мол, выкусите это, звери, не рожали мы вас, никогда не давали жеребцам и привычки такой не имеем. Вас родили, мол, кобылы, которым понравились малмарайчики человеческих самцов, этих несусветных паскудников.
      Вот поэтому вы такие уроды, скоты и чудища – пошли вон! И амазонки стали нас расстреливать из своих дальнобойных луков, протыкать нас стрелами с железными наконечниками, знаменитыми зюттиями. Мы побежали от них, но с другой стороны понеслось на нас видимо-невидимо самых свирепых и диких жеребцов.
      Итак, чужеземец, ты теперь знаешь, как был размолочен наш великий народ между текус и елдораем, словно между ступой и пестиком.
      Пока философ Евклид и кентавр Пассий беседовали, устроившись на земле среди развалин поселка, старичок Сикло почтительно маячил рядом, стараясь не чихать и не пукать, а если его распирало, он отходил в сторону и производил звуки потихоньку.
      Между тем мегарские плебеи и торговец придумали, как им теперь посту*пить. Они дружной толпой подошли к философам и, окружив их, схватили старых кентавров за шиворот и немедленно общупали их елдолачи. Люди при этом выглядели деловито.
      – Э-хе! – сказал один из них, тот, который обследовал толстого Пассия.- • Да тут в мешке поросят уже нету. Увели поросят, одни пустые мешки остались.
      – Ах, я же забыл! – вскричал тут торговец. – У старика, верно, ничего нет! Его кастрировали лапифы, когда он был у них в плену…
      – Значит, ты все же помнишь меня, рекеле иноземец! – усмехнулся старый кентавр.- Ну, если не меня самого, то хотя бы про мои выдолбленные яйца.
      На эти слова торговец ничего не ответил и отошел в сторону, туда, где Пролетарии возились со вторым кентавром.
      – Ну, ничего, граждан.:! – успокоил он своих товарищей.- Зато у этого крочика в мешке полно еще, как у горного барана! Думаю, что выжмем из него кое-что
      Решение, к которому пришли мегарские плебеи, было следующим. Надо
      изловить в горелом лесу и в дальнем ущелье одичавших кентавриц и заставить их размножаться, поместив на ферме вместе с самцом. х
      Поощрительно хлопая тощего Хикло по ходке, одноглазый мегарский про*летарий подморгнул своим единственным глазом:
      – Эй, старичок! Твой дротик еще послужит, не правда ли? – И схватил его за елдорай.
      Старый Хикло бесшумно заплакал, вытирая слезы кулаком; ему показалось, что люди хотят сделать с ним то, что они сделали когда-то с его другом Пассием. Но сам Пассий и успокоил его: они хотят поймать одичавших келеле для тебя, чтобы ты поскорее начинил их кентаврятами, объяснил он испуганному Хикло.
      – Зачем? – удивился повеселевший старичок.- Зачем это им нужно, рекеле Пассий? – спрашивал он у друга.
      – Мы смешные, рекеле Хикло,- отвечал Пассий.- Поэтому нншсао хотят угнать к себе побольше кентавров. Чтобы показывать их по разным городам за • деньги – вот как меня, когда я был у них в плену.
      Пришельцы тут же начали строить из жердей просторную круговую офаду, а старые кентавры стояли рядом и смотрели на их работу. Когда загородка, была готова, плебеи отделили Хикло от Пассия и, связав первому руки за спиною, велели ему проследовать за ворота ограды.
      Ничего еще не понимая, Хикло послушно проследовал туда, куда ему повелели, и ворота тотчас были закрыты и заперты с наружной стороны. Старый кентавр хотел выйти назад – но туг стало ему ясно, что это невозможно.
      В три ряда жердей была собрана загородка, через верхнюю нельзя было перепрыгнуть, под нижнюю жердь не пролезешь: кентавры так же, как и лошади, совсем; не умели ползать. Хотел старик Хикло открыть запор на воротах, просунув руку сквозь жерди, и тут как бы впервые почувствовал, что руки у него связаны; никогда не скручивали ему рук за спиною – это было необычайно новое ощущение для кентавра.
      – Оу, рекеле Пассий,- с беспомощным видом позвал он друга.- Хердон маимараи… Что бы все это значило?
      – Считай, что ты как страус-лереке, запертый в земляной тюрьме,- пояснил ему Пассий.
      – Но туда, в земляную тюрьму, страусов сажают, чтобы они несли яйиа! -
      воскликнул Хикло в отчаянии. 1
      – Вот и тебе придется делать что-то вроде этого, рекеле Хикло,- сказал Пассий.- Только надо будет не просто нести яйца, а носиться с ними от одной молодки к другой. Но думаю, что это не доставит тебе удовольствия.
      – Почему это? – забеспокоился Хикло.- Почему ты так нехорошо думаешь, рекеле!
      – Потому что ты это будешь делать не по желанию, а по принуждению,- с глубокомысленным видом изрек Пассий.
      – Нет, по желанию! – возразил Хикло.- У меня всегда это идет по желанию.
      – На сей раз не будет этого,- сурово отрезал Пассий.- Потому что народ
      наш уходит в Большую смерть. А когда это происходит, никто из елдорайцев
      ничего уже не хочет.
      – Но я же хочу! – сердито проворчал Хикло.- Я и сейчас не прочь…
      – Ничего ты не хочешь,- оборвал его Пассий.- Это тебе кажется, что хочешь. У тебя просто сказывается привычка помахать, и это, рекеле, вовсе не то священное хотение, которое знавал наш кентаврский народ когда-то. Да и я сам, признаться, еще помню кое-что из своей давно прошедшей молодости.
      Два старых кентавра разговаривали, -стоя по разные стороны загородки; Пассий держался за забор, положив руки на жердь, и связанный Хикло с завистью смотрел на эти свободные руки.
      А невдалеке мегарские пролетарии обедали, сварив в котле птицу мереке, которая накануне сама подошла к ним с любопытствующим видом и была убита ударом палки по голове… Один древне*греческий пролетарий вдруг вскочил с места и стал подзывать Пассия, взмахивая рукою, в которой была зажата крупная птичья кость.
      Старый Пассий понимал жесты людей, знал их привычки, поэтому он покорно направился на призыв, хотя мудрому кентавру вовсе не хотелось этого делать Но знал он также, что если не послушается человека, будет хуже, ибо он чи непостмиание хватает палк\ и бьет ею по голове непослушника Воля людей к насилию была известна Пассию, и он боялся этой злой воли. Но сейчас старому кентавру было особенно страшно.
 

 
      Когда Пассия не стало в Кентаврии, ферма по разве*дению конелюдей изрядно разрослась: голов пятнадцать самок с детьми_ изловили греки в лесах у Дальнего ущелья и на старом пожарище.
      Одичавшие кентаврицы кусались и царапались, но мегарские пролетарии связывали им руки, так же как и старичку Хикло, из-за чего последнему приходилось любить самок, не обнимая их за талию.
      Но несмотря на это, все кентаврицы вскоре понесли, что стало заметно по их округлившимся животам и, главное, по их заметно смягчившемуся поведению. До этого своего положения они все были злы как черти, беспрерывно грызлись, лягались, даже, бывало, дрались головою, не имея возможности пустить в ход руки, скрученные у них за спиной.
      Их особенно раздражало сие обезрученное положение, при котором они даже есть должны были как животные, хватая ртом из долбле*ных корыт куски лачачи, которую научились выращивать чужеземцы на обрабатываемых полях кентавроводческой фермы.
      К тому же лишенные привычной возможности беседовать стоя друг против друга и при этом накручивая на палец свою длинную грудь, кентаврицы вовсе разучились улыбаться и разговаривать. Со связанными за спиной руками кентаврские кумушки общаться меж собою не могли. Как молчаливые тени бродили они внутри загородки, каждая сама по себе, и рядом семенил на тоненьких ножках ее лагерный ребенок.
      И только один Хикло суетился среди угрюмых кентавриц, со скуки болтая сам с собою или ведя безответный односторон*ний разговор с какой-нибудь дремлющей кентаврицей. И вот однажды люди, державшие их в невольничьем лагере, вошли внутрь его со смотанными веревками в руках. Они стали ловить и вязать беременных маток в одну длинную цепь, собираясь гнать их караван в сторону моря. Малых кентаврят решено было не вязать, потому что они никуда от матерей никогда не убегали.
      Когда все кентавроматки были связаны в одну длинную колонну, два плебея подошли к ее голове, где находился старичок Хикло, и хотели его развязать, чтобы отпустить на все четыре стороны – он был не нужен больше людям. И вдруг перед ними раскрылась завеса мира, из-за которой выступили несколько круглоголовых томсло с четырьмя пальцами на руках. Они каким-то невероятно мощным ветром сдули в одну сторону всех древне*греческих пролетариев и крепко прижали их к жердям ограды.
      Затем на глазах у греков развязали пленниц и старенького их мужа, пошире раздвинули завесу мира – и одного за другим провели сквозь нее всех кентавров. Онемевшие от страха мегарские плебеи стояли, прижавшись к забору, и таращили глаза на то, как уходит за полупрозрачную, словно радуга, и такую же чудесную завесу не очень длинная вереница последних на земле кентавров.
      Во главе с худеньким лысым старичком Хикло кентаврицы удалялись, ведя за руки своих детей,- все выше и выше в глубину открытого неба.
      Старый кентавриарх Пассий, приблизившийся к обедавшим древним гре*кам, был ими осквернен следующим образом. Торговец рассказывал своим товарищам, что кентавры никогда не едят мяса и что даже звероловы, добыва*ющие меха на потребу, выбрасывают туши благородных оленей и горных муфлонов.