- Тогда зачем ему избегать нас? Нам обоюдно было бы интересно о чем-нибудь потолковать, не правда ли, мистер Крейслер?
      - Например?
      - Хотя бы выяснить, как это удалось Дедалову сыну настолько далеко продвинуться во времени после своего падения, то бишь после своей смерти?
      - Наталья, а может, это мы смогли каким-то образом задвинуться так далеко назад в пределы "до своего рождения"?
      - И что? Мы теперь в античности?
      - Вполне может быть.
      - Какое странное ощущение... И замечательное. Просто упоительное! Стивен, я вижу, я понимаю теперь... Все, что будет у меня в жизни, все, из-за чего я в конце концов умру, это так замечательно! Просто гениально! И даже то, что я буду одно время проституткой, и то, что стану изучать астрономию мертвых звезд, - это ведь действительно гениальное сочетание в судьбе одной женщины!
      - И мне ни о чем не надо будет сожалеть: все мы, оказывается, родились от умерших звезд, тех самых, которые ты изучала в своем университете. Черная дыра извергает всех нас, и мы от рождения своего всего лишь призраки тех, которых не знаем и которые остались там, за черной воронкой. Поэтому никто не виноват в том, что он так дико одинок в жизни, - иначе и быть не должно.
      Стивен, ты не должен быть недоволен той жизнью, которая у тебя была, внушала Наталья своему спутнику, - не то чтобы недоволен, отвечал он, но мне очень жаль, что все так получилось и я самым жалким образом потратил жизнь на то, чтобы осуществить еще одну американскую мечту.
      Я не поняла, Стив, так мы в античности или нет, то Икар перед нами промелькнул или какой-нибудь современный герой-левитатор? Я тоже не совсем понял, Наталья, но несомненно одно: мы с тобой вышли за пределы наших дней на земле и далеко, очень далеко унеслись.
      Однако хотелось бы знать, в какую сторону - где это я оказалась: до своего рождения или после смерти? Но разве ты умирала, Наталья, разве ты явилась ко мне в комнату - после своей смерти? Не знаю, Стив, я совершенно не припомню ничего такого, что хоть каким-нибудь образом приблизит меня к разгадке... а с тобою что произошло? О, со мною все было ясно и классически просто, я заболел той самой болезнью, которая приходит: а) от жуткого постоянного страха перед чем-нибудь; б) от чувства стыда и вины за свою жизнь; в) от обиды на людей, и когда в клинике мне все объяснили, я попросил перевести меня на домашний режим, с тем чтобы уход за мной и необходимые процедуры совершала приходящая медсестра. В одну из ночей, после ухода сестры, ты и пришла ко мне.
      Бедный Стив Крейслер! Ты тяжко страдал, наверное... Нет, не так тяжко, Наталья, ведь мне разрешили инъекции ЛСД, и я постоянно был под их воздействием. О, куда меня не уносило, кто только не заявлялся ко мне! И вот однажды явилась ты... Так откуда ты пришла? Не знаю, Стивен, темный провал у меня между этим, когда я пришла к тебе, и последним воспоминанием, которое сохранилось в памяти.
      Какое же это последнее воспоминание, можешь рассказать? - Конечно, могу, ничего тут нет такого... Я находилась в богадельне, я была уже старая. После ужина в столовой, куда я добиралась самостоятельно, мне захотелось немножко побыть на воздухе, и я спустилась в лифте на первый этаж, вышла на открытую веранду и немного посидела в креслице, любуясь на повисшую в небе, сбоку от какой-то черной заводской трубы, круглую луну. Потом мне захотелось спать, и я вернулась в свою палату, легла на кровать... Вот и все. Может быть, Стивен, я умерла во сне? - Что ж, вполне допустимый вариант, Наталья, но все же хоть что-нибудь еще ты должна была запомнить...
      Да, запомнила следующее. Когда я перед тем, как лечь, заплетала в косички свои волосы, а они у меня были густые, пышные, хотя и седые, как снег белые, кто-то сзади постучал мне по плечу, причем довольно бесцеремонно и даже больновато, - жесткими, как палки, негнущимися пальцами по костлявому моему плечу... Я невольно вскрикнула и обернулась, передо мной были вы, мистер Крейслер, - был ты, еще молодой и светловолосый, Стив, каким я запомнила тебя с той единственной нашей встречи в молодые годы. Ты улыбнулся мне и затем исчез, растаял в воздухе.
      Ну и что дальше было? - А дальше - ничего... попросту не узнала тебя, ведь я успела все забыть, ты меня совершенно не заинтересовал при жизни, о тебе, кажется, никогда и не вспоминала, да и чем ты мог заинтересовать меня, девушку с русской душой, неужели своей святой американской мечтой насшибать полмиллиона долларов... - Ну хватит, хватит, дорогая моя, сколько еще будешь долбить меня своим острым русским клювом по моей американской макушке, там скоро дырка будет. Можно подумать, что я-то тебя вспоминал каждый день... хотя, если сказать по правде, я тебя все же вспоминал... не часто, временами, с какой-то грустью несвершенности, сожаления, утраты. Когда ты явилась в мою одинокую берлогу, которую я выстроил, как думал, по указанию Святого Духа, но - оказывается - для того лишь, чтобы умирать там от рака, я ведь сразу узнал тебя по твоим коричневым конопушкам, которые ты не только не замазывала пудрой, но еще и подчеркивала розовым гримом, наложенным на окраины скул и надглазья.
      О, Стив, ты запомнил, какой у меня был грим!.. - Да, он делал тебя очень привлекательной, Наталья, твое лицо было пестрым, как сорочье яйцо, но при этом таким милым и очень-очень даже сексуально привлекательным, и ведь ты сама знала, наверное, что это так? Конечно, Стив, мне еще мой профессор в университете комплименты делал в том духе, что мои веснушки напоминают ему угасшие звезды в космосе, целая галактика угасших звезд, представляешь? и мне надо, мол, каждую свою конопушку тщательно исследовать на предмет галактического происхождения и классифицировать ее - так шутил со мной профессор Энгельгардт Поларая...
      Что с нами произошло, Наталья, почему оказались мы здесь, куда идем по серым этим облакам, два никому не видимых путника на туманной дороге? - Мы идем, Стив, в сторону Тихого океана, на запад, два никому не видимых в туманной толще путника, а с нами произошло то самое, о чем начинали поговаривать уже в пору нашей молодости и что модно было называть выходом за пределы своего "я".
      И где же мы оказались, выйдя за пределы своего "я"? - Да в небе над Америкой оказались, ты же видишь, Стив, - ну хорошо, я понимаю, что это стало возможным благодаря словам, они ничего не весят, с их помощью можно уйти за пределы чего угодно... однако как понимать такое, Натали, что не только душа, но и тела наши вдруг обрели абсолютную Большую Свободу? - Какие еще тела, Стивен Крейслер, ведь ты попробовал уже взять меня за руку, обнять за талию что-нибудь получилось у тебя? - Ничего не получилось, да, и я убедился в том, что мы теперь совершенно эфемерны; однако почему это я снова и снова наполняюсь грешной похотью, когда вижу сексуально привлекательные веснушки на твоем хорошеньком личике, похожем на сорочье яйцо, ну как это прикажешь понимать?
      Так, разговаривая и подшучивая друг над другом на ходу, они перемещались среди сумрачных туч в сторону острова Ионы со скоростью надвигающейся на северо-восточный регион Тихого океана пасмурной погоды, обеспеченной серой массой колоссального циклона, скрутка которого в спирали многотысячекилометровой сплошной облачности как раз совершалась вокруг того места, где находились наши американские путешественники. В это время русская часть экспедиции, продираясь через тайгу по другую сторону океанической линзы, скоро должна была выйти на берег Охотского моря, и над головами идущих по саянской тайге путников проносился дымчатый шквал облаков того же могучего циклона.
      В центре этой замкнувшейся в гигантский круг - и в дальнейшем заворачивавшейся в часовую пружину более мелких витков - облачной спирали находился остров Ионы, к которому с двух разных сторон устремились организованные мной экспедиции, американская и русская. И одну Я отправил по облакам циклона, которые стремительно несли на себе двух американцев к острову, словно гигантский механический эскалатор, и наша путешествующая парочка неспешно шагала по нему, хотя могла бы преспокойно стоять на месте и подкатиться к острову на самодвижущемся транспортере грозовых туч.
      Вот уже и заканчивается - а может быть, уже и закончился - двадцатый век от Рождества Христова, всеобщее ожидание конца света что-то затянулось, ничем не разрешившись, и Я по-прежнему нахожу все обычные безсмертные признаки в благословенном нашем мире неизменными, неприкосновенными. По-прежнему все, что подчинено закону смерти, благополучно умирает, а человеческие жизни, полностью подчиненные словам, все так же сначала звучат, звенят, щебечут, лепечут, бубнят сквозь легкомысленный любовный смех за стеной, под скрип кровати, потом стихают и замирают в недолгой паузе и снова всплескивают в веселом оживлении... и вдруг окончательно смолкают, тонут в мертвой тишине, которая представляется такой могучей, что уже и с трудом верится в возрождение в ней нового слова - или воскресение старого, отзвучавшего... Я никогда раньше не беспокоился о том, что слова, собираемые и хранимые мною по Высшему повелению и передаваемые дальше людям, могут быть утеряны или выброшены за ненадобностью. Мне всегда было приятно, что человек, в особенности русский человек, хочет жить, питаясь словами, - за это Я и любил его. Но что это? В последние времена - или и на самом деле настали Последние Времена? - самые блистательные словесные комбинации, бесподобные перлы стиля, самая замечательная огранка алмазов русской поэтической речи остаются граждански неоцененными и отечественно невостребованными. Редкостные бриллианты ссыпаются вместе с пыльным строительным мусором в разболтанные кузова самосвалов и увозятся неизвестно куда...
      Но ближе к делу! - возвратим наше внимание к продвижению экспедиции на остров Ионы. В русской группе с участием А. Кима стало вдвое больше людей, чем в американской, состоящей из квакера Стивена Крейслера и его знакомой Натальи Мстиславской; не надо еще и забывать, что за пазухой у писателя, отказавшегося быть летописцем этой бесподобной экспедиции, сидит почтовый голубь, далекий потомок знаменитого румынского почтаря Кусиреску.
      Знала ли американская Наталья, что в далеком прошлом она была, под тем же именем, румынской царицей и что спустя несколько столетий ее царственный супруг Догешти движется навстречу ей в составе русской части экспедиции? Скорее всего ничего такого она не знала, ведь рожденные словом, а не кровью памяти не имут, - эта Наталья Мстиславская не только была вызвана к словесному существованию спонтанной фантазией А. Кима, но еще и отправлена - после очередного отбытия ее земного срока - на несколько веков назад и выдана замуж за румынского принца. После его ранней смерти при всеевропейской эпидемии инфлюэнцы царица Наталья родила ему престолонаследника, по малому возрасту которого назначались часто сменяемые регенты, плелись вокруг трона бесконечные интриги, созревали тайные заговоры и в конце концов совершился дворцовый переворот и сменилась правящая династия. Что стало с законной царицей и с ее сыном - в тексте А. Кима не указывается, и, выпустив из внимания лет триста, Я увидел ее на многолюдной улице в Москве. В дальнейшем, как уже известно, он по моему наущению отправил ее вспять по времени, выдал за румынского принца - к вящей радости и восторгу румын, очарованных ее красотой, встречавших царскую невесту беспрерывными плясками на всем пути следования свадебного кортежа - от границ Румынии до самого Бухареста.
      А мы с вами впервые увидели ее в Америке, в городе Олбани, на одном из квакерских митингов, молодую русоволосую девушку с симпатичным веснушчатым лицом, похожим на пестрое птичье яичко, потом она явилась перед нами старушкой, заплетавшей на ночь свои густые белые как снег волосы в косички, сидя на кровати в богадельне, - и после всего этого мы вновь встретили ее молодою, энергично шагающею по облакам над Америкой в сторону острова Ионы. Рядом с нею был спутник, в прошлом адвокат, квакер, человек, который в жизни встречался ей всего лишь однажды и прожил эту жизнь, по всей вероятности, совершенно не нуждаясь в Наталье - впрочем, как и она в нем.
      Но не ведая того - так и не узнав друг друга, - они были теми самыми людьми, которые могли бы, стань они близки, еще при жизни вместе постигнуть безсмертие. Ведь вдвоем оно постигается гораздо проще. Предки Стивена Крейслера, перебравшиеся в Россию, все - корневые отрасли екатерининского лейб-медика Готлиба Крейслера, могли, конечно, совершенно случайно пересекаться с многочисленными представителями княжеского рода Мстиславских, однако эти две генеалогические системы существовали настолько автономно, на разных уровнях, что само предположение большой близости или возникновения любовной страсти между родовыми монадами тех и других было невозможно. Тем не менее - увы, увы - Наталья и Стивен, жители Америки второй половины ХХ века, могли бы составить то великое, сладкое, чудесное единство вдвоем - ради чего люди посылаются на свет, раздельно мужчинами и женщинами. Их брачный союз был бы предопределен на небесах - но этого не случилось, они шли через жизнь порознь, умирали в одиночестве, так и не узнав ничего друг о друге. Поэтому Я и приводил каждого из них в час кончины к смертному одру другого, а потом и отправил обоих вместе в экспедицию на остров Ионы.
      Пусть на этом необитаемом острове также встретится, как бы невзначай, бывшая царственная чета румынского престола. Так и не узнав друг друга разделенные судьбами десятков поколений, - Догешти и Наталья вновь ощутят волшебство своей прошлой любви. Когда-то их развела вещь обычная, мистически заурядная - эпидемия гриппа, завезенная в Европу из Америки через Испанию, и то было одним из самых ранних эпизодов невидимой мировой войны, которая сразу же началась между Старым и Новым Светом, едва только их представители столкнулись на земном шаре... А молодой царь Догешти стал одной из первых жертв этой войны, которая продолжалась далее, крутыми валами перекатываясь в каждый новый век. В середине XX века гигантская волна-цунами из Америки обрушилась на северо-западное побережье Франции у пролива Ла-Манш и, все сметая на своем пути, устремилась в сторону Германии, к самой напряженной эгоцентрической точке Старой Европы, - и навстречу этой волне, столь же стремительно и грозно, катилась мутная, фиолетовая от пролитой в нее человеческой крови, насыщенная заразой тоталитарной ненависти, необозримая русская волна. Так с противоположных сторон надвигались на Германию фронты двух войн против Старого Света, после которых, когда Европа будет брошена им под ноги, Америка с Россией наконец сойдутся лицом к лицу. И лучше было бы им, фатальным братьям, сблизив свои буйные головы, внимательнее всмотреться в юго-западном направлении от острова Ионы.
      Оттуда как раз шел некий хорошо выглядевший, словно прогулочный, сине-белый корабль "Итимару" под японским флагом, это было китобойное судно, легально действующее как плавучий научно-исследовательский институт по изучению жизни морских животных в бассейне Тихого океана. Капитан судна, некто Суэцу Ивомото, приказавший убить уже несколько сот китов разной породы для научных изысканий, был на самом-то деле большой любитель животных, и на корабле он держал черную собаку по кличке Монго, которая всюду ходила за ним, словно привязанная к его ноге, умела карабкаться по крутому трапу, спокойно лежала и дремала на палубе капитанского мостика. Когда поднимался шторм и бортовая качка принималась бросать вверх и вниз далекий темный морской горизонт, спящая собачка даже не просыпалась, хотя и ездила на брюхе по гладко надраенному полу рубки от одной ее стены до противоположной. Капитан Ивомото задумчиво посматривал на свою черную кудрявую собаку, молча любуясь ею, и испытывал большое удивление по тому поводу, что душа собачкина совершенно не тревожится наступившим штормом, могучим и угрожающим, что Монго спит себе, разбросав по полу длинные уши, беспечно и сладко дрыхнет, нисколько не притворяясь в том. Это значило, что она ничего плохого не предчувствует и ей снятся, должно быть, какие-то потешные сны: капитан мог бы поклясться, что он слышал, как она визгливо посмеивается - с закрытыми глазами, положив морду на сложенные вместе лапы. И у нее, сонной, поднимаются рыхлые, вялые брылы, обнажая внушительные зубы, настоящие звериные клыки, сквозь которые и протискивается наружу тоненький щенячий смех.
      Когда "Итимару" оказался в виду острова Ионы, то на траверзе бодро плывущего корабля, на блескучей глади задумчивого после шторма Берингова моря, возник самодвижущийся фонтан, вскинувшийся белым султанчиком над некой темной, узкой, саблевидной линией, которая появлялась над водой и, отлого заваливаясь вперед, исчезала в ней. Это был огромный серый кит, метров тридцать длиной, который успел попасть, в общем-то, под защиту Международной конвенции по охране китов, но при встрече с коварным японским "научным" судном рисковал быть убитым и растерзанным на мелкие кусочки ради приготовления из него множества блюд национальной японской кухни. Это был такой же законопослушный и богобоязненный кит, как и тот, что глотал Иону, - то есть три дня держал его во рту под языком, не смея ослушаться Бога, безмолвно роняя слезы из глаз, и лишь на четвертый день, следуя новому приказанию, выплюнул пассажира на берег... Ведь душа у огромного кита была младенческая, она, эта душа, испуганно воззрилась на твердую самурайскую душу капитана Ивомото, когда поняла, что он таит противу нее самые нехорошие намерения. Однако японец сделал вид, что ничего такого нет, ничего он не заметил, и отнял от глаз бинокль, а по радиомегафону дал команду преследовать кита.
      "Итимару" резко взял лево руля, началась погоня, в результате которой судно сместилось, следуя за морским гигантом в сторону острова, а в это время черная собака с длинными ушами, сбежавшая на нижнюю палубу, чтобы оправиться на специально отведенном ей для этого месте, только было подняла ногу, прицеливаясь в черный коренастый кнехт, как корабль совершил крутой вираж, и песик Монго выпал в море. Он горестно взвыл, глядя вслед удалявшемуся судну, и вначале поплыл вслед за ним, шлепая по воде передними лапами, словно в надежде догнать его, но вскоре одумался и повернул в сторону видимого на горизонте зубчатого острова.
      В такой для черной собаки трагический момент Я и вселил в нее освободившуюся душу умершей во сне - прекрасной легкой смертью! - Натальи Мстиславской. Я должен был доставить на остров американскую экспедицию, но преобразить без смерти Наталью мне не удалось, потому что она все же не проходила через экстремальные тесты самых жестоких земных страданий - на том ей и пришлось умереть. Но эфемерная смерть во сне даже не отложилась в ее памяти, и Наталья не могла унести с собой из жизни, из ее последней американской инкарнации, особенно сильного желания возвращения к ней. Слишком легкий выкуп за жизнь настраивал ее душу скорее не на возвращение и немедленное новое воплощение, а на долгий, долгий отдых вне всякого человеческого существования. И поэтому, когда Я увидел плывущую к острову черную собаку, мгновенно внедрил в нее недавно освободившуюся, еще охваченную посмертным забытьем душу Натальи. Ведь собачка-то хотела жить!
      ...И вот, стремительно подлетая к острову на заворачивающейся гигантской спирали грозовых облаков циклона, кружась в компании со Стивеном Крейслером в воронке черного водяного торнадо, которое встало толстым столбом над океаном, подпирая аспидно-черное небо, Наталья увидела внизу, в самом эпицентре смерча - в "оке тайфуна", на круглом окошке тишайшей гладкой воды, с отчаянным упорством выгребавшую в сторону острова черную длинноухую собаку. О, Наталье так стало жаль ее, что она тут же, не раздумывая, совершенно позабыв о своем товарище по экспедиции, стрелой полетела вниз и вошла в мокрое, сотрясавшееся от холода тельце гибнущего пса.
      Так они снова разошлись, уже на верхних этажах тонкого мира, - Стивена прочь унесло гигантским торнадо, а черная собачка благополучно добралась до берега и, почувствовав землю под ногами, перестала ими загребать, встала на дне - долго стояла на месте, пока набежавшая небольшая волна не шлепнула ее в хвост и не вытолкнула на отлогую мель. Там черная собака легла на мокрый песок, быстро обнажавшийся из-под уходившей воды отлива. Потеряв все силы, она стала жалобно скулить, с обиженным видом вылизывая мокрую лапу.
      Наталья Мстиславская при жизни очень любила собак и всегда им сочувствовала, и хотя у нее никогда не было своей собаки, сама она была схожа с каким-нибудь симпатичным охотничьим псом вроде спаниеля. Оказавшись на необитаемом острове, она ничуть не пожалела о том, что выбрала себе новую земную юдоль в образе и сути черной собаки с висячими длинными ушами. Все еще стояло у нее в глазах, как сверху увидела она ее, шлепавшую передними лапами по воде, испуганно глядевшую выпуклыми сверкающими глазами на стену темной воды, бешено крутившуюся вокруг оконца гладкой воды, в котором и бултыхался теряющий силы песик... Вдруг все закончилось - мгновенно исчезло круговое адское вращение торнадо, стих циклопический свист летящей воды, и неимоверно глубокий, вернее, неимоверно высокий ее раструб над головою качнулся в поднебесном змеином изгибе - в одну сторону, в другую, затем и вся титаническая воронка стремительным скоком унеслась вверх - и все закончилось... Настала тишина, ясный свет неба вернулся глазам, и скоро черная собака встала на ноги, встряхнулась усердно, раскидав вокруг себя целое облако водяных брызг, и побежала вдоль берега, обнюхивая землю.
      Таким-то образом первый участник нашей экспедиции появился на острове Ионы, стал питаться рыбой, подбирая ее на дне мелких ямок, обнажавшемся во время отлива, а также и пернатой падалью под скалами птичьих базаров - в основном неудачливыми птенцами, выпавшими из гнезд, или теми птицами, которых убили и сбросили вниз в сутолоке грабежа напавшие хищники - крылатые бургомистры и бескрылые песцы. А однажды и сам черный песик нашел путь наверх, вскарабкиваясь по уступам, шершавым от лишайников, и стал таскать яйца из крайних гнезд. Но его терпели недолго, пса приняли, очевидно, за полярную лисицу и стали атаковать вора по давно выработанному способу: всей несметной стаей, повисшей в воздухе над утесом, от которой беспрерывно, друг за другом, пикировали вниз бомбометатели, метко залепляя похитителя жидким теплым пометом. После первых же залпов черная собака сбежала вниз со скал, став совершенно белой, отфыркиваясь от заливавшего ноздри пахучего птичьего дерьма, едва не ослепшая от его едких кислот. Еле живая, кинулась она в морскую воду, в набежавшую небольшую волну, и, никогда дотоле не нырявшая, на этот раз погрузилась в глубину, крепко закрыв глаза. Собака терла их под водой лапами, соскребая размокший помет, встряхивала головою, отчего длинные всплывающие уши ее мотались в воде, а вокруг них взвихривалась мутная белая взвесь смываемых птичьих нечистот.
      Впредь насчет добычи яиц черная собака была весьма осторожной, хорошенько продумывала каждый шаг и предпочитала ходить за ними по ночам, когда птицы ничего не видели. Чувствуя, как она крадется и крутится рядом с гнездом, кайры лишь негромко попискивали, будто птенцы, и беспомощно моргали невидящими глазами. Ничего не стоило стянуть из-под носа самой воинственной чайки ее яйцо или даже, пихнув носом под бок, вытащить это яйцо из-под ее душно пахнущего рыбой горячего бока. Иная даже услужливо привставала, как будто хотела облегчить вору доступ к кладке высиживаемых яиц. Разумеется, любую из тех тысяч и тысяч беспокойно ворочающихся или тихо замерших на гнездах птичьих тел можно было ухватить за шею и потащить, чтобы потом съесть птицу, однако в природе черной собаки, воспитанной в цивилизованных привычках рядом с человеком, был подавлен навык убийства, к тому же она опасалась, что может подняться страшная паника среди великой ночной тишины, а любого излишнего шума она не любила, поэтому у нее и уши-то были так устроены, что свисали и как бы всегда оказывались прикрыты клапанами.
      На высоте Онлирии колоссальный вихрь начинал расширяться, словно шляпка гриба, и зловеще напоминал собой взрыв сверхмощной водородной бомбы. Упираясь верхней частью в темную тучу размером в половину неба, торнадо ввинчивался в ее рыхлое черное брюхо и широкими круговыми движениями воздуха, словно вентилятор, рассеивал там дробленную до парового состояния, высосанную из океана водяную пыль. И грандиозная воздушная карусель циклона получала дополнительную силу вращательного движения, отчего Стивен Крейслер, подхваченный могучим центробежным устремлением грозовых облаков, в одно мгновение был унесен далеко в сторону от координат, определяющих местонахождение острова Ионы. Вместо Берингова моря, где был остров, под путешественником, мигом перескочившим через Камчатку, вскоре оказалось Охотское море, и впереди на весь горизонт вытянулось Колымское побережье.
      Но ничуть не догадываясь об этом, свободный американец, в прошлом адвокат и не очень усердный адепт церкви квакеров, решил приземляться, последовав примеру внезапно ринувшейся вниз Натальи, которая или не успела его предуведомить, что собирается спускаться, или решила вновь покинуть его, как сделала это однажды в жизни. Недоумевающий Стивен, все дальше уносимый заоблачным вихрем, решил наконец устремиться за нею и, вспомнив высокий пилотаж встреченного ими в облаках крылатого Икара, прижал руки плотно к корпусу и вниз головою пошел к земле, словно снаряд в свободном падении. Ни на мгновение он не задумался над тем, что его решение может быть неправильным, или бесцельным, или чем-то даже опасным для него, потому что он уже был человеком, получившим Большую Свободу, а потому и не ведающим, что правильно или что неправильно, никаких целей больше не ставящим перед собой и отныне не знающим страха.
      Он оказался на земле - с одной стороны она уходила под серое холодное море, с другой - была одета в древесную шубу беспредельной тайги. Земля эта по-русски называлась Колымой, а к этому названию выползло из таежного мрака некое змеевидное двусловие: зеленый прокурор. Никогда не знавший Россию, книг Варлама Шаламова не читавший, Стивен Крейслер, потомок Готлиба Крейслера, лейб-медика Екатерины Великой, был сильно удивлен видом, запахом и странным беззвучием этого края. Слова на русском языке - Колыма, зеленый прокурор, прозвучавшие внутри его уха, не убрали, но добавили удивления в человеке, который свою жизнь прожил в Америке, а не в России. И в дальнейшем все, что он увидел и узнал, нисколько не содействовало его американскому пониманию той жизни людей, что проходила тут совсем в недавнее время.
      На Колыме, пространство которой так поразило и насторожило свободного американца Стивена, мера человеческих мук была настоль велика, а духовное качество страданий столь низко - ведь оно зависело целиком от мучителя, - что уничтожение человеческое осуществлялось на биологическом, почти на клеточном уровне и погибель исходила на человека от человека без ненависти, буднично, скучновато, деловито и отчужденно. Стивену было известно, что такое бывало и в давно цивилизованной Европе, в Древнем Риме - например, на гладиаторских боях, и в самом ее центре, в Германии, у стальных дверей газовых камер, куда пропускались для умерщвления строго по счету, обязательно раздетыми донага. Никогда тот, кто пропускал в дверь, не всматривался в лица пропускаемых, а считал их по головам, загибая пальцы на своей руке. В немецких лагерях травили газами, жгли в крематориях огнем, а на Колыме большей частью замораживали на холоде, порой при минус 60 градусов по Цельсию, так что немецкий способ получения искусственной смерти обходился гораздо и несравнимо дороже русского. Ведь первый вариант требовал расхода химических веществ и жидкого топлива, тогда как в русском варианте щедро использовались особенности местных природных условий. Но для смерти это было без разницы, так же как и ее работникам, перед которыми стояла одна задача - как можно быстрее прекратить жизнь большой массы людей, и такое лучше всего можно было делать, не заглядывая им в лица, не насылая на них всякие там беды, болезни, неудачи, утраты, отчаяние и прочие дорогостоящие страдания, а сразу на клеточном уровне быстро уничтожать тела с помощью огня или холода.
      Видимо, настало время нам с А. Кимом снова встретиться и спокойно объясниться.
      И вот Я вновь призываю его, находясь на побережье суровейшего и неприветливого моря, в том краю, который называется Колымой. Это слово вызвало в А. Киме целую бурю самых темных и тяжких эмоций, будто в душе комнатного растения, рядом с которым некий озверевший от злобы мужик, небритый и красноглазый от затяжного пьянства, выкрикнул грязное матерное слово, угрожая кому-то...
      Трое мужчин и женщина, одетые в костюмы разных, весьма отдаленных друг от друга эпох, подошли к Стивену Крейслеру, который предстал перед маленьким отрядом выходцев из леса в своем привычном виде последних спокойных лет жизни: в двубортном твидовом пиджаке с блестящими металлическими пуговицами и при галстуке. Итак, передо мной были почти все участники экспедиции на остров Ионы, исключая Наталью Мстиславскую, которая в виде собаки, помеси кокер-спаниеля и черного терьера, уже достигла острова и бегала по нему, хватая рыбу на отмелях и таская яйца с птичьего базара. Писатель А. Ким в сильно поистрепавшемся джинсовом костюме, в прорванных на коленях штанах подошел к американцу третьим. Самым первым шел от леса Андрей с пятизарядной винтовкой старого образца за плечом, в офицерской фуражке, за ним шла Ревекка в длинной клетчатой амазонке, далее следовал писатель. Замыкал шествие Догешти в черной длинной железнодорожной шинели, за распахнутыми полами которой сверкали на груди принца серебряные поперечные полосы голубой венгерки, в которой он любил ходить во времена оны. Шинель же черная, без пуговиц, была найдена в заброшенной будке стрелочника во время перехода экспедиции по трассе БАМа... Хороша, живописна была компания! Я с удовольствием разглядывал каждого по очереди, впервые имея возможность видеть всех их вместе.
      Вот Ревекка, красавица с гнедыми роскошными волосами, которая вовсе не имела кармической вины за излишнюю жадность к деньгам, а была ведь наказана именно за это! Моя вина... Это мать ее и отец, торговец маслом, должны были понести наказание - и понесли - за свою чрезмерную любовь к деньгам, которая у них была намного больше любви к Богу Авраама, Исаака и Иакова, была сильнее даже, чем лютый страх смерти. Схваченная ею за горло, пышная и любвеобильная девушка должна была умереть от тифа, став вся истощенной и бледно-зеленой, словно высохший гороховый стручок, - так и не испытав в жизни дивных радостей Суламифи. Пришлось буквально вырывать ее из когтей смерти и возвращать на землю в суррогатной воскресенной плоти, которая ничего из прежних своих ощущений не имела, кроме чувства - по ее же доброй воле! - самого неистового сексуального наслаждения.