Глава первая

Аул Ташбаткан пристроился у самого подножья гор. Слева и справа от него горы возвышаются верблюжьими горбами, а с тыла подступают к нему каменными кручами. С этих круч и начинается Урал. Дальше — за хребтом хребет, один выше другого. В ту сторону, извиваясь по распадкам и ущельям, убегает тропинка. Она выводит на сырт, с которого вся округа видна как на ладони. Если вы продолжите путь по сырту, тропинка понемногу сойдёт на нет, и начнутся леса, по которым не ступала нога человека. Там по чащобам бродят медведи, разламывая в поисках съестного гнилые пни. Ближе к зиме, в пору, когда на землю ложится снег, косолапые устраивают себе берлоги и укладываются спать.

Жителей аула поит полноводная речка. Называют её Узяшты. Течёт она с востока. Среди гор бег её неспокоен: то вскипит речка, ударившись о скалу, то запетляет, обегая отроги хребтов; быстрые перекаты не раз сменяются глубокими ямами. Вырвавшись на равнину под сень могучих лохматых осокорей, речка успокаивается, в урёме делится на неторопливые протоки и образует тихие заводи. Но весной, в половодье, Узяшты и здесь становится бурной: выходит из берегов, заливает луга, устремляется по рукавам и старицам, неся всяческий хлам, хворост, вывороченные с корнями деревья. Потом этот мусор всё лето кучами лежит под осокорями.

В полую воду по речке сплавляют лес. В Ташбаткане это считается неплохим делом, денежным промыслом. Однако на сплав не всякий пойдёт, идут только мужчины и парни из числа тех, про кого говорят: «Такой топнет — так и железо лопнет», — то есть самые сильные, крепкие. Работа у сплавщика опасная. Расталкивая багром сгрудившиеся на корягах брёвна, иной ненароком нырнёт в ледяную воду, да и не вынырнет. Правда, такие случаи редки. Чаще всего упавший в воду и уносимый течением бедолага ухватывается где-нибудь за свисающую с дерева ветку и, в конце концов, выбирается на сушу. Потому и утверждают ташбатканцы, что Узяшты, речка горная, в отличие от равнинных рек не втягивает человека в водовороты, а выталкивает его наверх, не даёт утонуть.

Вдоль речки, пересекая аул, в горы уходит тракт, именуемый каменной дорогой, то есть большаком. Ведёт он через завод Шамова в Идельбашы; по этой же дороге ездят в Авзян и Камайылгу [1].

Говорят, большак этот много лет назад построил заводчик, а по-здешнему — боярин Шамов, чтобы вывозить чугун к Белой, на пристань. Вдоль большака расставлены заострённые сверху верстовые столбы. Дорога большей частью идёт через дремучие леса, а в ущельях — прямо по руслу речки. Путнику порой становится жутковато: под колёсами шумит вода, скрежещут камни, сверху нависает скала, вот-вот, вроде бы, готовая обрушиться. Высоко над головой, на самом краешке скалы, растут сосны. Их стволы снизу кажутся не толще прутиков, а парящий возле них коршун — не больше комара.

До самого завода Шамова в горах нет селений, даже просторную поляну не часто встретишь: то подъём, то спуск. Лишь в одном из прогалов верстах в двадцати от Ташбаткана держит пасеку сосновский мужик Евстафий Савватеевич. Хотя ташбатканцы окликают своих знакомцев из Сосновки только по имени, старика они выделяют добавлением отчества, называют его «Ястафый Саватайыс».

Путники, едущие с катайской [2] стороны за мукой на базар в Гумерово либо в Аскын, останавливаются у Евстафия Савватеевича на ночлег, пьют чай, кормят лошадей.

В солнечную от Ташбаткана сторону простирается равнина. Зимой она малоснежна, поэтому лошадям и овцам удобно тебеневать на ней, добывать корм из-под снега. Вниз по течению Узяшты тянутся заливные луга, там и хлеб сеют. Невдалеке от аула долину перегораживает гряда синих холмов, отороченных лесом и заросших на вершинах вишенником. Но поднимешься на седловину гряды — и вновь впереди равнина, На ней расположилось ближайшее от Ташбаткана село. В казённых бумагах значится оно как. Гумерово, в народе же называют его и Халкынбулаком [3]. Гумерово — большое село с тремя мечетями и базаром. Пришлые торговцы содержат в селе лавки. А в Ташбаткане всего один торговец — Галимьян. Он тоже пришлый, но лавки у него вначале не было, товары — чай там, сахар — держал в избе, а соль и керосин — в клети.

Своим нижним концом аул упирается в круглое болото. Если ступишь на его край, трясина по всему болоту приходит в движение. Случается, что засасывает она несмышлёного телёнка, а то и скотину покрупней. Когда-то, якобы, в самой серёдке болота из трясины выступала каменная глыба. И вдруг она исчезла, утонула. С тех пор, дескать, и стали называть это место Болотом утонувшего камня. Отсюда и название аула: «таш баткан» значит — «камень утонул», Ещё до возникновения здесь селения склон горы был известен как Склон утонувшего камня. В старину будто бы прикочевывали сюда на лето люди из Средней Азии. Не потому ли один из трех аймаков [4] аула до сих пор называют узбекским, или — иногда — сартским?

Ташбаткан дымит в сто пятьдесят труб, живёт по законом общины. Невелики, его богатства, но и на те, рассказывают, однажды позарились гумеровцы. Подступились к старейшинам аула с уговорами: давайте, мол, объединим две наши общины — веселей заживём. Даже, говорят, кобылу яловую зарезали, медовухи наварили и позвали аульных стариков к себе в гости. Однако народ в Ташбаткане раскусил хитрость соседей: гумеровцы-то нацелились на чужие леса. Хотя на ревизскую душу пахотных и сенокосных угодий у гумеровцев больше, зато лесов порядочных у них нет, а что есть, так то молодые березнячки и урема вдоль Узяшты.

Дело на переговорах почти дошло до затверждения договора о слиянии общин подписями на бумаге, да тут прискакали в Гумерово гонцы из аула, подняли шум-гам. Пошли споры-раздоры, иные, кто помоложе, уже и в воротники друг другу вцепились. Старики отчитали забияк. Тем не менее, ташбатканские акхакалы постановили: «Нет, ничего из этой затеи не выйдет. Со смуты она началась, добром не кончится. Так что, старики, не дадим нашего согласия».

И отправились домой, не поставив на бумагу своей тамги [5].

Возмущённые гумеровские богатеи сочинили жалобу старшине Табынского юрта [6]: так, мол, и так, поели-попили, да нас же осрамили…

Старшина Иргале приехал в Ташбаткан, совестил «отцов опчества» за отступничество, но переубедить не смог. Старики твёрдо стояли на своём и на уговоры отвечали:

— Кабы ещё лес опчеству требовался, а то ведь Ишбулды-баю нужен…

— Истинно так! Каждый год хочет брать бузрят [7], брёвнами промышлять, мочалом…

— Гумеровские общинные леса как раз он и свёл, теперь к нашим тянется. Ишь, какой ловкий!

— Как бузрятчиком стал, вон как на торговле лесом разбогател! Каменную, лавку поставил, железом крыта…

Старшина Иргале подосадовал:

— Да вы что, старики! Мало, что ли, лесов на башкирской земле! К чему сорок слов, когда и одного довольно? Коль уж начали, скрепите договор — и дело с концом!..

В глазах старика по имени Ахтари блеснул огонёк лукавства, но он тут же погасил его и степенно сказал:

— Ты, Иргале-кордаш [8], твердишь: башкирская земля, башкирская земля… А Гумерово-то — калмыцкого роду. Не зря их калмыками кличут. Наш же род — коренной табынский. А раз так, с чего бы это нам с ними одним миром жить? Ты пораскинь-ка мудрым своим умом: ежели Табынский юрт, что под твоей рукой, взять да присоединить к Катайскому юрту — согласишься ли ты? Нет, пожалуй. И близко, скажешь, с этим не ходите. Да… Пусть каждый род сам по себе живёт. Так губернаторами установлено. И ты вот в Табынском юрте начальник, а Гимран — в Катайском. Таким вот образом. Пусть в этом мире каждый сам по себе живёт…

Старшина туда-сюда, а доводов против слов старика, якобы, не нашёл. Да и то надо принять во внимание, что тылы у Ахтари были крепкие: в молодости он служил в Оренбурге, проявил геройство на войне и вернулся домой с медалью в виде креста. За геройство его в хорунжии произвели. В Ташбаткане до сих пор величают его не иначе, как Ахтари-хорунжим, чем старик весьма доволен. Не только в родном ауле, но и в окрестных селениях старосты и даже урядники, здороваясь, пожимали ему руку.

Старшина Иргале, рассказывают, уехал из Ташбаткана ни с чем, и с той поры гумеровцы к разговору о слиянии общин не возвращались.

Ташбатканцы же теперь ещё более дорожат своими лесами, ибо лесные промыслы кормят их. В начале лета, когда с липы легко снимается кора, аул занят замочкой лубья. В горах, устроив смолокурни, мужчины летом выгоняют из берёзы дёготь. Женщины, даже дети, едва вставшие на ноги, запасают для неведомых заводов дубовое и ивовое корьё. Осенью аульный народ сдирает с отмокших лубков белое пахучее мочало. И зимой в ауле без дела не сидят: гнут ободья для колёс, сколачивают сани, заготавливают брёвна, вьют арканы и вожжи, ладят из дерева всякую хозяйственную утварь — бадейки, квашни, бочонки для кумыса, лопаты… Ну, а весной — сплав, сплотка плотов.

В аул, преодолевая немалые расстояния, приезжают люди за лесным товаром из степных деревень, из-за Белой, выменивают на зерно или муку ободья, верёвки, дёготь, мочало, лыко и прочие повседневно нужные в хозяйстве вещи. Расплачиваются, бывает, и деньгами. Ташбатканцы сами тоже ездят на базары в степные края, а с такими ходовыми товарами, как тележные колёса, дёготь, мочало, добираются и до города.

Сеют ташбатканцы мало, если и сеют, то, главным образом, овёс для лошадей и немного проса и гречки, чтобы кашей, дескать, себя побаловать.

В Табынском юрте Ташбаткан ничем особенным не знаменит. Исстари ни быстроногими скакунами, ни остроумными сэсэнами [9], ни учёными людьми аул похвастаться не мог. Теперь есть в ауле учёный человек — староста Гариф, который «обе грамоты знает». Гарифа ещё мальчишкой отец его Ногман-бай отдал в русско-башкирскую школу деревни Аккусюк Катайского юрта. Ногман-бай был на короткой ноге со старшиной юрта Гимраном, и мальчишка, пока учился, жил в доме отцова друга. Видно, потому, что Гариф постиг и премудрости русской грамоты, о нём говорят не привычное «учился в медресе», а — «учился в ушкуле». Поскольку прожил он несколько лет в катайской стороне, раньше приставляли к его имени кличку «Катай». Но попробуй теперь назвать Катай-Гарифом! Где там! Прослышит — непременно найдёт повод, чтобы налогом каким-нибудь обложить или в клеть свою посадить: там ума-разума наберёшься.

Гариф водит дружбу с гумеровским старостой Рахманголом — водой их не разлить. Если выпадает нужда написать какую ни то жалобу, прошение в высокую инстанцию — уездным чиновникам либо в губернию, — Рахмангол рысит в Ташбаткан. В русском-то он не силён. В разговоре ещё мало-мальски объясняется, а по письменной части совсем тёмен: даже свою фамилию «Аллабердин» не может вывести полностью. В подписи рисует всего четыре буквы, потеряв по пути одну «эль»: «Алаб…» Кто-то из ташбатканских шутников приметил это и дал Рахманголу прозвище Алап, то есть Лубочный короб, а гумеровцы подхватили. Длинный, нескладный Рахмангол и впрямь как будто из лубков скроен.

Свершив связанное с бумагой дело, Гариф; само собой, выставляет на нары сосуд с медовухой, оказывает должное гостеприимство. Прощаясь, Рахмангол приглашает его к себе и в назначенный срок собирает в честь дружка гостей. Вскоре Гариф отвечает тем же. И пошло крутиться колесо угощений: теперь те, кто побывал у них двоих, поочерёдно сзывают сотрапезников к себе. Старосты вкупе с жёнами челноками снуют между аулом и селом. Что ни день, дарованный всевышним, то пиршество.

Как говорится, глядя на других, и ты лих, — Гариф старается выглядеть большим начальником, поэтому на манер старшины Гимрана возит с собой на пиршества собственного кураиста. Кураист тот — сирота Мырзагале, взятый в работники с катайской стороны. Гариф ему ничего не платит: мол, ты — мой кусты [10], родственник по материнской линии, взял я тебя в дом по-свойски, когда подрастёшь — оженю и скотину на расплод дам. Тем парень и утешается.

Живёт Гариф не то, что безбедно, а богато живёт. Ему, единственному сыну Ногман-бая, после смерти отца досталось солидное наследство.

Когда Гарифа избрали старостой, вовсе уж фартовым стал он человеком. Съездил в Идель-башы, купил у катайцев коня — глаз не оторвёшь: стройный, широкогрудый, рыжий, как пламя, грива пышная, на ногах — белые носочки, на лбу — ослепительная звёздочка. Закладывают его, бывало, в кошеву или в тарантас, а он от нетерпения взыгрывает, пританцовывает. А уж чуть тронут вожжи, — летит, как стрела с тетивы, рассыпает дробный топот, взвихривает пыль или снег.

Подхалимы, увивавшиеся вокруг Гарифа, соловьями заливались, превознося рыжего со звёздочкой:

— Судя по стати, скакун редкостный.

— Эх, на нём бы — да на волков!..

— В два скачка волка настигнет, останется только дубинкой взмахнуть…

— И по снегу ходко пойдёт…

— Это и слепому видно!

— Грудь-то, ты посмотри, — грудь какая!

— Не иначе, как из потомков Аласабыра [11]. Надо летом на сабантуе его испытать…

Гордый Гариф, что называется, макушкой небо задевал. Его и самого уж распирало желание выпустить коня на скачки, но пока он помалкивал, затаил свои мысли на этот счёт.

Мечты, мечты! Высоко возносили они Гарифа. Но когда, отзимовав, ступили в ауле на зелень, рыжий красавец вдруг занемог. Перед ним и овса вволю, и мучная болтушка с молодой травой, а конь не ест, стоит, опустив голову, постанывает. У кого-то мелькнула догадка: скакун-то из горного края, может быть, пожуёт горной травы? Съездили вёрст за двадцать, накосили на полянках, привезли. Бестолку! Едва-едва коснулся корма и снова понуро замер, закрыв глаза; повисло на губах несколько травинок.

Как спасти коня? Собрались местные знахари и знахарки, судят — рядят:

— Язва его одолевает…

— Нет, порча это мышиная. Надо выкопать мышиное гнездо и как-нибудь скормить ему…

— Сглазили его, точно — сглазили, — заявила одна из старушек и принялась нашёптывать заговор против сглазу.

— А может — грыжа? Да шишки в брюхе вроде нет…

— Гадюка, должно быть, его ужалила, — вы сказал предположение кто-то.

Гарифов сын тут же запряг лошадь и съездил в Гумерово за старухой-заклинательницей. Та засуетилась возле хворого животного, забормотала заклинание: «Прочь, прочь, прочь, змея, быстрей, чем струя! Ты дочь гада, полная яда. Ты злая, змея, да позлей тебя — я! Кош-ш-уффф!..»

Заклинание, однако, не помогло.

Ахтари-хорунжий посоветовал старосте:

— Ещё прадедами нашими было сказано: где растёт девясил, конь не пропадёт. Напои отваром корней девясила.

Последовали совету, накопали в горах корней девясила высокого. Гариф самолично в летней кухне, глотая дым и кашляя, варил их в казане. Остудив отвар в корыте, поднесли рыжему со звёздочкой. Тот лишь понюхал, но ни глотка не сделал.

Отчаявшийся Гариф как-то увидел в окно чуваша, занимающегося в округе кастрированием жеребчиков и бычков. Зазвал прохожего в дом, за чаем поведал о своём горе.

Вышли во двор. Чуваш осмотрел коня, расспросил, когда, где куплен.

— Уж не знаю, что ещё и делать, — пожаловался староста, ответив на все вопросы. — Всё перепробовали. Ни молитвы, ни снадобья не помогают.

— Э, друк Кариф, — сказал чуваш, — местность тут ему не подходит, фоздух не кодится. Отфеди его опратно катайцам, продай…

Но где уж было гнать беднягу через горы в эдакую даль, когда и по двору-то он шагу шагнуть не в силах.

Не оправдал надежд скакун, не пошёл на поправку, помучился три-четыре дня и сдох.

Крепко горевал Гариф из-за смерти красавца-коня, но на людях старался виду не подавать. Если заведут разговор о потере, только и скажет: «Убыток да беда не по деревьям — по земле ходят, никого они не минуют».

Перед самым сенокосом Гариф съездил в Табынск на ярмарку, купил там для выездов налегке игреневого иноходца. Приобрёл заодно новый тарантас и ремённую сбрую, отделанную медными бляхами. Несмотря ни на что, хотел слыть самым фартовым старостой юрта, азартно обзаводился бросающимся в глаза имуществом. Вынашивал он далеко идущий план: если вновь не нарушит война благоденствие в мире, на очередных выборах стать старшиной юрта. «А что, — размышлял Гариф, — чем я плох? Два языка, аккурат, знаю, грамотой владею. Старшинствовал же Локман-бай из нашего аула, хотя алиф [12] от палочки не мог отличить. Иргале лишь чуть-чуть в тюркском письме разбирается, русские буквы через пень-колоду читает, а ходит в старшинах. Всю писанину за него, аккурат, Гайса ведёт…»

Разумеется, это тайные мысли. Тайно же копятся доказательства противозаконных дел и плутовства Иргале. Перед выборами они будут доведены до сведения старейшин и всего народа. В сборе разоблачительных фактов Гарифу помогает двоюродный брат со стороны матери — Ганса. Он, говоря по-русски, волостной писарь, все тёмные делишки старшины до последней точки ему известны. Гайса тоже учился в Аккусюкской школе, два языка знает. Из-за японской войны он вернулся домой, не завершив учёбу. Несмотря на это, его, семнадцатилетнего, взяли в волость учеником писаря. А теперь уже седьмой год как Гайса — писарь.

Ахмади купил у латышей сепаратор. До него в Ташбаткане сепаратора никто не держал, сливки снимали с топленного молока ложкой.

Женщины аула до этого о «молочной машине» слышали только краем уха, представление о ней имели смутное. Факиха, Ахмадиева жена, в этом отношении была осведомлена более всех, и с её слов женщины пересказывали:

— Латыши-то, прости господи, даже молоко, оказывается, пропускают через машину.

— Аллах мой, да как же они его пропускают?

— Как соль на мельнице меж жерновов пропускают, так и здесь, говорят. Наливают молоко сверху и с треском крутят. Молоко льётся в одну сторону, сливки в другую, пена в третью…

— Выходит, больше похоже на мельничную крупорушку: там пшено в один лоток, мука в другой, шелуха в третий.

— Какой же вид у молока после сипарата? Всё такое же белое оно, а?

— Синее-синее, говорят. Латыши сами молоко это не пьют, а вёдрами свиньям носят.

— Да что ты! Прости, создатель, грехи наши!

— Я бы молоко заквасила, катык сделала и ребятишкам споила.

— Верно, верно! Как ребятишкам терпеть без молочного…

Ахмади по своим делам частенько заглядывал к переселенцам-латышам и подробно рассказывал жене об их житьё-бытьё. И вот дорассказывался: Факиха стала допекать просьбами купить сепаратор.

— Корова-то у нас не одна, с молоком мороки много, еле управляюсь. День-деньской кружусь у казана, как телёнок на привязи. Ребятишкам доверить, так половину расплещут. Что за ними доглядывать, что самой кипятить — разницы нет. А будет сипарат — не успеешь чашку чаю выпить, как молоко уже пропущено, — убеждала она мужа.

Наконец Ахмади уступил её настояниям и принялся сколачивать деньги на покупки. Возил латышам, живущим на хуторах по рекам Инзеру и Симу, шкуры для выделки, потом шастал по базарам, торгуя выделанной кожей. Но, собрав нужную сумму, решил перехитрить латыша — владельца кожевенного заводишки. «Если половину цены сепаратора отдам деньгами, — рассчитал Ахмади, — а другую половину козьими шкурами, то выгадаю четверть цены. Шкуры в Ташбаткане и Гумерове недороги, а в катайской стороне и того дешевле, съездить нетрудно…»

Долго и отчаянно торговались два барышника, пока не ударили по рукам на условиях, которые поставил Ахмади: половину — деньгами, а за другую — двадцать восемь козьих шкур. Но так как недовольный латыш и после сговора продолжал ворчать, Ахмади пообещал вдобавок пять батманов [13] дёгтю.

Таким образом, Факиха с камня лыка надрала. Ахмади, жалевший лишнюю копейку на одежонку, хотя дети его выглядели оборванцами, купил невиданный дедами-прадедами сепаратор, отдав за него цену тёлки.

Спешил он домой с покупкой так, что чуть не загнал коня; подоспел ко времени, когда в ауле укладывались спать. Вышел встречать отца старший сын Магафур, помог распрячь взмыленную лошадь. Вдвоём отнесли в клеть ящик с сепаратором, туда же торопливо побросали остальную поклажу — выделанные кожи, овчины, кинули вслед ремённую сбрую и навесили на дверь огромный, с человечью голову замок.

На другой день ещё до утреннего чая Ахмади с Факихой занялись сепаратором. Рядом, сгорая от любопытства, увивались сыновья Магафур и Абдельхак, дочери Фатима и Аклима.

Машину установили в хозяйственной половине дома, прикрепили к нарам четырьмя шурупами. Поскольку Ахмади был научен латышом, он показал, как и что надо делать, — как собрать тарелочки, как затянуть ключом барабан, и куда его поставить, куда потечёт молоко, куда — сливки, как открывать краник и так далее. Собрав аппарат и залив в ёмкость подогретое молоко, Ахмади медленно начал вращать ручку сепаратора. Барабан басовито загудел. Жена и дети, радостные, точно на коня впервые сели, следили за священнодействием. Барабан раскрутился, Ахмади и Факиха в две руки открыли краник, и тут же синеватое молоко из большой трубки потекло на нары, а с нар — на пол.

— Ах вы, глупые бараны! — вскричал Ахмади, обращаясь сразу ко всем. Факиха заметалась в поисках посуды, но её опередила Фатима, подставила под струю молока большую деревянную чашу, а для сливок — глиняную миску. Вскоре тоненько потекли и сливки, из трубки словно бы белая ниточка вытянулась.

Молоко течёт в одну сторону, сливки в другую, да ведь, атай [14]? — приластилась маленькая Аклима.

— Да-да, дочка.

Весть о том, что Ахмади привёз от латышей «сипарат», быстро разнеслась по аулу. В хозяйственную половину дома набилась любопытная старушня, девчонки-подростки, сопливая детвора. Беспрерывно хлопала дверь, люди сновали со двора в дом, из дому во двор.

Степенные тётушки нахваливали машину:

— Вот чудеса-то! Не успеешь сказать «хэ», а молоко уже пропущено.

— А пока на топлёном молоке сливки соберутся — до вечера прождёшь.

— И не говори!

— Молоко-то совсем синее. Надо же, как сливки отбирает этот сипарат!

— Ну, Факиха, благостно теперь тебе жить!

— Плохо ли: сколь раньше маялась с удоем от пяти таких дородных коров, а теперь весь день душа спокойна.

Факиха от похвал размякла, расщедрилась.

— Да будет суждено нам всем вместе пользоваться этой благостью. Приходите и вы пропускать молоко, гарнец [15] положу небольшой, — пригласила она и предупредила своих детей, — Смотрите у меня, машину без надобности не крутите! Ещё сломаете чего ни то.

Ташбатканские женщины валом повалили пропускать молоко через Ахмадиев сепаратор. По утрам у него в хозяйственной половине народу невпроворот. Матери приносят с собой грудных детей, остальные сами за ними прибегают. Возле сепаратора гул стоит, как в улье. До самого обеда шум-гам, колгота.

Когда Ахмади дома, женщины стараются шуметь поменьше. А уж если хозяин куда-нибудь отлучится, воля им полная, разгалдятся — не перекричишь. Как носят на коромыслах полные вёдра молока, так «вёдрами» таскают к сепаратору аульные новости. Со смачным щёлканьем жуя серку, досужие болтушки каждую новость девять раз перевернут, не упустят ни малейшей подробности. Всё-то им известно: у кого мальчишка родился, у кого девчонка, чья коза объягнилась, чья корова отелилась, кто с кем поспорил или подрался, чью скотину волк загрыз или медведь задрал, чья жена от мужа ушла, кто нынче дочь замуж выдаёт или сыну невесту присматривает. Новости эти никак между собой не связаны, выкладывают их вроссыпь, вперегонки стараются высказать, кто что знает.

Куплей-продажей Ахмади занялся вскоре после возвращения из японского плена. В Ташбаткане и окрестных селениях он скупал по дешёвке шкуры, перепродавал их или обменивал на выделанные кожи у латышей — владельцев кожевенных заводов. Вошёл во вкус, увлёкся торговлей и со временем стал «человеком при деньгах», подрядился поставлять крупным торговцам заготавливаемое в ауле мочало, и за ним закрепилось звание подрядчика.

Дело своё он вёл как бы в отместку братьям Багау и Шагиахмету, старался разбогатеть в негласном соперничестве с ними. Он не шёл на открытый разрыв с братьями, но обиду на них затаил надолго, и была для этого веская причина.

Оказавшись в плену у японцев, Ахмади смог вернуться домой лишь через несколько лет после окончания войны. Отца своего Сальман-бая он уже не застал в живых, наследство было разделено между двумя братьями, раздел письменно затвержден рукою муллы Сафы.

С войны от Ахмади было единственное письмо, в котором он сообщал: «Вступаем в бой», — и больше вести от него не приходили: Вернувшийся после войны в Гумерово солдат сказал кому-то, что Ахмади будто бы погиб. Слова его быстро дошли до Ташбаткана. Факиха с детишками ударились в слёзы, сильно загоревали. Багау и Шагиахмет выражали им сочувствие, старались утешить невестку: мол, что поделаешь, видно, судьба такая. Знать, суждено было ему лечь в чужую землю. Тут человек не властен, смерти никто не избежит. Сыновья, мол, у тебя почти взрослые, приспособятся к какому-нибудь промыслу, не пропадут, и мы, волею аллаха, чем можем, поможем — от одного корня растём…

Но когда делили наследство, про сыновей Ахмади начисто забыли, на их долю ничего не досталось.

Неожиданное возвращение Ахмади безмерно обрадовало его семью. Порадовались и братья. Только была в их радости горчинка. Хотя оставленное Сальманом достояние — кобылицы, жеребята, сломя голову носившиеся по лугам с вытянутыми хвостами, коровы, овцы, козы, ульи — за минувшие годы пораспылилось, Ахмади мог поставить вопрос о переделе наследства. И мысль об этом омрачала встречу.

На следующее после приезда Ахмади утро в его дом потянулись родные и знакомые. Первым, не ожидая приглашения, приковылял, ощупывая дорогу палкой, Хажгале-агай [16], младший брат Сальман-бая. В тёмных дощатых сенях старик пошарил палкой, постучал. Ахмади сам отворил дверь, под руку ввёл дядю в горницу.

Хажгале в последнее время заметно сдал, еле видит, годы согнули его в пояснице. Сев на край просторных нар, он сотворил молитву, смахнул с века слезинку.

— Верно, выходит, говорят, что плач и из незрячих глаз выжимает слёзы, — сказал старик и, справившись, как водится, о здоровье, возблагодарил всевышнего за счастливое возвращение племянника. — Хоть и недомогаю, услышав, что ты вернулся, решил повидать тебя, — продолжал Хажгале. — Ибо ещё прадедами нашими было сказано: пусть шестидесятилетний навестит шестилетнего, если тот возвратился из поездки.

— Благое дело, благое дело, агай! Айда, снимай ката [17], забирайся повыше, садись на подушку, — засуетился Ахмади и, стянув с перекладины над нарами подушку, кинул её к стене.

Ему хотелось угодить дяде.

— Ты нисколько и не состарился, агай, — заметил он. — С палкой ходишь, а твёрдо ступаешь. Когда я уезжал, ты такой же был.

— Где уж там — не состарился, кустым. Семьдесят девятый гоню, слава аллаху. Отец твой покойный, земля ему пухом, тоже семьдесят девять прожил.

Факиха, накинув на нары скатёрку, приготовила чай, к чаю подала блинчики, мёд, черёмуховое тесто, замешанное на сливочном масле. Прихлёбывая чай, старик расспрашивал о войне, а Ахмади рассказывал, как шли бои, как всем войском оказались в плену. Хажгале возмутился, высказал свою оценку событий:

— К дурному янаралу, должно быть, ты угодил. Умный янарал солдата своего в плен не отдаст. Впрочем, таких теперь, наверно, и нету.

Ахмади, скрывая улыбку, спросил:

— А что, раньше янаралы хорошие были?

Отвечая на вопрос, старик ударился в воспоминания о временах, когда сам нёс службу в Оренбурге, и заключил:

— Ай, где теперь такие янаралы, как Бираускай! Такие, как Ясилей Аляксаис [18]. Когда брали Акмечеть, он на коне, сверкая саблей, сам первым ворвался в крепость…

Заглянул Багау. Несмотря на настояния, пить чай не стал, лишь поздоровался, пригласил брата и дядю на ужин и тут же собрался уходить. Брата он уже видел накануне.

— Значит, как только лампы засветятся, приходите…

После возвращения из плена две недели водили Ахмади из дома в дом. Угощала родня, близкая и дальняя, приглашали друзья-ровесники, соседи, и богатые, и бедные. Зазывали и на чай, и на суп, и на медовуху. Вернулся он в аул к первым морозам, а в это время в Ташбаткане в каждом дворе по мере своих возможностей режут скот. К тому же осенью лесные промыслы дают наибольший доход, — от колёсных ободьев, санных полозьев, от молотой черёмухи, от деревянных поделок вроде бадеек и лопат, от мочала. Осенью тот, кто имеет лошадей, отправляется в извоз; кто победнее, идёт охотиться на лисицу, белку, куницу, норку. Оттого-то в эту пору года редко у кого в доме пустует посуда.

Пригласил на обед вернувшегося из далёких краёв сверстника и Исмагил. Перед обедом будто бы по делу заглянули они в клеть, и распили четвертушку водки. Оказывается, прятал её хозяин в зерне. Вытащив припасённую в кармане чашку и открыв бутылочку, он пояснил:

— Гумеровский купец Махмутьян тайком продал. Для проделавшего такой путь солдата не грех…

Первым выпил он сам и понюхал свою тюбетейку. Налил ещё раз, протянул приятелю. Ахмади ломаться не стал, тоже выпил. Навесили на клеть замок и пошли в дом.

За едой шёл разговор о мирских делах, коснулся он и оставленного Ахмадиевым отцом достояния. Видно, выпитое в клети ударило в голову, язык у хозяина развязался, он принялся горячо защищать интересы Ахмади и бранить Шагиахмета.

— Шагиахмет-агаю, имеющему столько скота, столько добра, должно быть стыдно и перед аллахом, и перед людьми. Даже при таком положении, когда ты отсутствовал, могли бы выделить долю солдатке с полным подолом едоков — не разорились бы…

Факиха, сидевшая на почётном месте, прикрывая по обычаю лицо платком, поддержала Исмагила.

Когда свёкор мой умер, у кайнаги [19] жадность волком взвыла. А наше сиротское слово — не слово, — сказала она нарочито униженно.

— И у сироты есть права, — вступила в разговор хозяйка дома.

А хозяин начал считать на пальцах, кому что досталось, когда делили наследство, — сколько голов скота, сколько ульев. Ахмади с Факихой и сами это прекрасно знали. Но Исмагил досчитал-таки до конца и спросил у гостя:

— Помнишь игреневую кобылу, на которой раньше ездил? Багау при дележе, говорят, настаивал, чтобы твоим её отдали, да Шагиахмет и слушать не захотел.

— Свет для него клином сошёлся на старой кобыле, — опять встряла в разговор хозяйка. — Это не та ли кобыла, которую Шагиахмет-агай в прошлом году откормил и зарезал?

Исмагил сообщил:

— От той кобылы буланый жеребёнок со звёздочкой. Ноги у него — как у косули, должно быть, в мать, быстрым окажется.

Похвала буланому обернулась ледышкой в груди Ахмади. Разговор вызвал в нём противоречивые чувства. Насколько потеплело у него в душе от сообщения о том, что Багау при дележе наследства предлагал выделить долю и ему, настолько же похолодело от злости на Шагиахмета. Не скрывая своих чувств, он неодобрительно сказал о старшем брате:

— Шагиахмет-агай всю жизнь такой, всю жизнь ради богатства совестью поступается…

Хозяин дома посоветовал:

— Тебе, кордаш, надо добиться, чтобы раздел наследства был пересмотрен. По-моему, ещё не поздно. Ну, посчитали тебя погибшим и поделили на двоих. Теперь ты, слава аллаху, вернулся, жив-здоров, чему мы очень рады. И теперь ни какого сомнения не должно быть. А если начнут спорить — закон на твоей стороне. Пойдёшь в суд, и будет по-твоему. Для солдата двери турэ [20] открыты.

— Это уж так, — согласился Ахмади. — Наследство, конечно, должно быть поделено на три части.

— Ну да, теперь должны разделить на три части, — подтвердила хозяйка дома.

— А как же! Кайнага Шагиахмет — не пуп земли, перед шариатом все мы равны, — высказалась и Факиха словно бы в обиде на мужа.

Ахмади ничего не сказал в ответ на её слова.

Поев, мужчины вышли во двор проветриться. Между тем хозяйка приготовила чай.

Когда вновь расселись на нарах, хозяин прокашлялся и пропел конец какой-то песни на первый пришедший в голову мотив:

— Ха-ай, афарин! [21] — воскликнул Ахмади, поскольку смысл песни сводился к его приключениям.

— Ах-ах! Уж не собираетесь ли вы, грешным делом, распевать песни за чаем? — удивилась хозяйка дома.

Женщины не догадывались, что их мужья сплутовали в клети.

Через неделю после возвращения Ахмади принялся наводить порядок на своём подворье. Сыновья Абдельхак и Магафур увлечённо помогали отцу. Подновили ограду у сарая, привезли с берега пруда полубки, ладно перекрыли крыши клети и сенника.

В один из дней Ахмади снял с гвоздя провисевшее три с лишним года кремнёвое ружьё, почистил его и верхом отправился вдоль Узяшты в сторону гор. Он побывал на Долгом лугу, на выделенном ему общиной сенокосном угодье. Там стояли два больших — копён по сорок — стога. Мысленно похвалил сыновей: «Много сена накосили. Похоже, хваткие ребята. Коль продлятся дни мои и в мире всё будет благополучно, не пожалею сил, чтобы поставить их на ноги покрепче…»

Увидев у реки поднятую на высокий осокорь колоду для пчёл, вспомнил покойного отца. В детстве приезжал он сюда с отцом не раз: поднимали колоду, а после того, как влетал в неё рой, вырезали соты с мёдом. Раньше каждое лето на это дерево садился рой. После смерти отца дело, видно, захирело. Покосившаяся колода ясно говорила, что нынче пчёлы в неё не залетали.

Бросился в глаза вырубленный топором у комля осокоря трезубец — изображение вил. Это родовая тамга Сальмана. Ахмади подумал: «А кому, интересно, достался этот осокорь?» И вновь овладели им мысли об оставленном отцом состоянии, о переделе наследства.

Подъехав к стогам, Ахмади спешился. Бродячий скот посбивал жерди, ограждавшие сено. Ахмади стянул поближе спаренные колья, вбитые по углам ограды, закрепил жерди. Затем вскочил на коня и тронулся в обратный путь.

На спуске к броду через Узяшты почти из-под самых ног коня стрелой метнулся зверёк. Это была выдра. Она канула в воду ниже переката — только булькнуло. Произошло это так быстро, что вытянувшийся в стремительном беге зверёк показался змеёй. Конь поставил уши торчком, фыркнул. Ахмади схватился за притороченное к седлу ружьё. Выдра уже исчезла, но коль ружьё оказалось в руке, Ахмади, задумчиво посмотрев на него, просто так, без всякой надобности, выстрелил в воздух. Эхо прокатилось над оголившимися лесами, заметалось в осенних горах, вызвав в памяти картину сражения с японцами. Впрочем, в сравнении с грохотом сотрясавших землю снарядных разрывов звук, произведённый кремнёвым ружьём, был не более чем хлопок.

К слову сказать, ходить в атаки с винтовкой в руках Ахмади не доводилось, поскольку таких, как он, пожилых людей, не проходивших прежде военную службу, определили в хозвзвод. Ахмади был приставлен к лошадям в обозе. Всё ж японские снаряды, перелетая линию фронта, порой пугали и его. При близком разрыве снаряда, бросив свою подводу, как и другие обозники, он приникал к земле — спасал жизнь…

Ахмади переехал речку, поднялся на крутой берег. Бросил взгляд на горы, обступившие долину Узяшты. Эти извечно покрытые лесами горы знакомы ему с тех пор, как он помнит себя. Сколько до ухода на войну свалил он лесин на этих склонах, снял лубков с лип, сколько весной в бескормицу выволок из распадков ильмов, чтобы скот их обглодал, сколько дров наготовил, составляя их шалашами, чтобы лучше сохли!

Он знает здесь названия всех урочищ, вершин, скал, рощ: Ташкискэн, Саука-йорт, Акъегет, Карагай-йорт… Всё близко его сердцу.

То, что открывалось его взору, как-то непроизвольно вызывало в нём смутные видения: всплывали в памяти безымянные, лишь пронумерованные, совершенно безлесные сопки Манчжурии. «Не приведись снова их увидеть въявь!» — подумал Ахмади.

Сейчас чёрная осень, предзимье. Деревья вокруг стоят голые. Небо пасмурно. Но хорошо Ахмади на родине, легко ему дышится. Любо ему смотреть на горы, леса и воды родной земли. Конь идёт бодрой рысью, мягко подкидывая хозяина в седле, весело поматывает головой, словно и ему передалось настроение всадника.

На дороге, идущей по уреме, колёсные колеи и конская тропа засыпаны опавшей листвой. Она успела высохнуть на подмёрзшей почве, шуршит под копытами коня. Лишь на обдуваемых ветром полянах шуршание сменяется гулким топотом.

Да, легко на сердце Ахмади. Только долго ли так будет? Надо снова да ладом устраивать свою жизнь. Хозяйство пришло в упадок. Можно бы, конечно, довольствоваться и малым, радуясь тому, что остался жив, но смущает богатство братьев — выглядеть рядом с ними голодранцем зазорно. Нет уж, пусть малым довольствуются дураки, а он, Ахмади, с бедностью не примирится. Хоть душу шайтану продаст, а встанет вровень с самыми богатыми людьми аула…

Дорога вывела на высокий открытый берег у излучины Узяшты. Послышался шум воды, она бурлила среди огромных валунов. Вот невелика речка, а какие горы рассекла, сколько преград одолела! Извилист её путь, но цели она всё равно достигнет. «И я достигну!» — твёрдо решил Ахмади.

Вдоль по речке он выехал на выгон, начинающийся у верхнего конца Ташбаткана. Утром, когда он уезжал, над горами клубились, задевая хребты, многослойные тучи. Теперь они поднялись выше, небо посветлело. Но у подножья гор, там, где рассыпались дома аула, сгущалась синяя дымка…

После того, как Ахмади побывал в гостях у Исмагила, по аулу пошли разговоры о повторном дележе уже забытого было всеми наследства. Об этом говорили как о большой новости. Новость, понятно, дошло до слуха Багау и Шагиахмета. Багау воспринял её спокойно.

— Агай прав, по шариату наследство полагалось разделить на троих, — сказал он. — Я получу его прощение, хоть сегодня отведу ему корову с приплодом. А если агай сочтёт это недостаточным, пусть ещё выберет любую лошадь. Всё одно, отцовским добром до конца жизни богат не будешь…

Слова Багау в ауле одобрили. «В покойную мать пошёл, щедрый, похоже, егет [22]», — говорили о нём. И Ахмади сказанное младшим братом пришлось по душе. Впрочем, против Багау он и так зла не таил.

Прослышав об идущих по аулу толках, старик Хажгале дал знать племянникам, чтоб пришли к нему посумерничать. Был приглашён на ужин и мулла Сафа. Замыслил старик в присутствии муллы разрешить спорное дело.

За ужином, прежде всего, была выражена общая радость по случаю благополучного возвращения солдата, начались расспросы о войне, о запредельной стране. Ахмади, которому такие расспросы уже порядком надоели, отвечал односложно. Беседа текла вяло. Поэтому тему сменили, заговорили о житьё-бытьё в ауле.

Старик Хажгале настойчиво потчевал гостей, каждому сунул в рот жирный кусок мяса, отрезав его от своей доли. Вслед за ним проделал то же самое Шагиахмет. И остальные решили соблюсти обычай, потчевание пошло по кругу.

Меж едой и чаем Хажгале попытался затеять беседу о мирских заботах и тревогах: зима запаздывает, бесснежные холода затянулись, скот заморён дождливым летом, и сейчас не знаешь, как с ним быть — выгонять пастись или ставить в стойла. Мнение своё на этот счёт высказал только мулла Сафа. Шагиахмет и Ахмади молчали, словно прятали во рту золотые колечки. А Багау при старших, тем более — при мулле не решался вставить слово в разговор, в смущении то и дело вскакивал, чтобы помочь дяде и енгэ [23] — принести из другой половины дома ложки-плошки, чайную посуду, самовар…

Наконец когда разлили чай, мулла Сафа, знавший, с какой целью он приглашён, многозначительно кашлянул, издалека стал подступать к главному.

— Альхасыл [24], — сказал он, — все мы выражаем радость и возносим благодарение по случаю твоего, Ахмади-кустым, возвращения в добром здравии и невредимости. Доходили до нас слухи, будто бы японский царь превращает пленённых в рабов. Тем не менее, однако, и само по себе положение у пленённого не из лёгких…

Слушатели покивали в знак согласия с многомудрыми словами муллы.

— Пока ты пребывал в чужих краях, ваш дорогой отец покинул этот мир, — продолжал мулла. — Благочестивый, святой был человек, да займёт его душа почётнейшее место в раю! Полагая, что и тебя уже нет среди живых, проливали мы слёзы скорби, но, как видно, предначертана тебе долгая жизнь…

— Так, так… Верно встарь было сказано: тот, кто вышел, вернётся; тому, кого вынесли, возврата нет, — то ли кстати, то ли некстати вставил Шагиахмет.

— Верно, очень верно! — подхватил старик Хажгале. — Быть бы живым-здоровым… Здоровье — самое большое богатство… Как заметил хазрет, мы считали тебя погибшим и малость поторопились с наследством. Да. И вот приглашены вы сегодня сюда, чтобы в мирной беседе прийти к общему удовлетворению.

— Благое дело, благое дело! — воскликнул мулла Сафа.

Поскольку цель этого собрания была раскрыта, а ниточка спора вела к Шагиахмету, все взглянули на него: что скажет он? Но Шагиахмет заговорил не сразу. Он был подавлен, маялся мыслью, что придётся расстаться с какой-то частью своего добра, обдумывал доводы, чтобы предотвратить это.

— У отца перед кончиной уже не было столь большого богатства, какое он имел прежде, — начал Шагиахмет. — С началом войны казна увеличила поборы, пришлось отдавать скот. А на пчёл червь напал, потому что к концу жизни у покойного не хватало сил присматривать за ульями. Присматривали работники, да ведь не спроста сказано, что у подчинённого всего один глаз, а у подневольного — ни одного. В войну и лесные промыслы перестали давать доход. Ну, а раз нет денежных промыслов, куда ни повернись — надо скотом расплачиваться. На пропитание — скот, одеться-обуться, заплатить налоги — всё тот же скот. Вам самим это ведомо…

Шагиахмет так расписывал отцовское разорение, что хоть уши затыкай. Однако мулла Сафа, хоть и не очень уверенно, поддакивал Шагиахмету. И старик Хажгале вроде туда же:

— Когда два царя воюют — это вам не ребячья игра в бабки. Чтобы солдата кормить, быравиант [25] нужен…

Мулла Сафа, хотя и не понял мудрёного слова «быравиант», опять поддакнул, поскольку должен был исполнять свои обязанности выразителя законов шариата, не дать спору разрастись в скандальную распрю. Он слышал о готовности Багау добровольно отдать брату часть унаследованного добра и заговорил об этом.

— Как дошло до меня, Багау-кусты согласен во имя спокойствия лежащего в могиле передать часть наследства и тем самым удовлетворить своего единоутробного брата. Альхасыл, при таком стечении обстоятельств и следуя этому при меру…

Тут хазрет запнулся на каком-то арабском слове и, сделав вид, будто пауза преднамеренная, выжидающе посмотрел на Шагиахмета. Но Шагиахмет молчал.

Подал голос Багау, уже напившийся чаю и сидевший теперь, потупившись, на сундуке у выхода.

— Я согласен, пускай берёт, — сказал он, не поднимая глаз. — И из конского племени, и из коровьего…

— Решение похвальное, ибо щедрость и выражение почтения к старшим предписаны всем сынам Адама, — одобрил мулла. Наставительно устремив вверх палец, он добавил: — Благое дело зачтётся, сказано в Книге. Всевышний вознаградит щедрого и скотом, и прочим состоянием.

— Ну, а ты, Шагиахмет, как решишь? — спросил старик Хажгале. — От кусты своего, наверно, не отстанешь?

— И от меня будет телёнок на расплод, — ответил тот, помедлив, стараясь не выдать голосом свою злость.

Щедрость Багау выводила его из себя. Мальчишка! И коня отдаёт, и корову. Не разобрался ещё, что в жизни кисло, а что пресно. И вот ему, Шагиахмету, тоже приходится от сердца отрывать…

А Ахмади в ответ на посул Шагиахмета хмыкнул и с грубой прямотой высказал свою неудовлетворённость:

— Обрадовал! Слава аллаху, проживу и без твоего дерьмового телёнка. Оставь себе…

Вырвать у жадного старшего брата что-нибудь из конского, как выразился Багау, племени — вот что было на уме у Ахмади. Уже повежливей, с затаённой усмешкой он сказал:

— Мне бы на расплод и игреневая кобыла сгодилась, ничего, что старая.

Шагиахмет заёрзал: кобылы-то уже нет, съедена. Он тут же придумал удачное, на свой взгляд, объяснение:

— Прошлой осенью, понимаешь, в гололёд ключицу она сломала и уже подыхать собралась. Еле успел прирезать. Всё полбеды…

Хажгале нехотя поддержал Шагиахмета:

— Да, стара уже была скотинка. Покойный брат мой её с Языковской ярмарки ещё в ханские, как говориться, времена привёл. Лет двадцать пять, пожалуй, с тех пор прошло.

— Примерно так, — сказал мулла Сафа не очень уверенно.

Чтобы разрядить всё более накалявшуюся атмосферу, Хажгале принялся вспоминать истории, случившиеся с игреневой кобылой. Ахмади слушал его с усмешечкой: знал, когда и где купили игреневую, сколько ей было лет. А о том, что кобылу специально на убой откормили, со всеми подробностями рассказывали ему и Исмагил, и Факиха, и ещё несколько человек.

— Однако аркан хорош длинный, а речь короткая, — оборвал свои воспоминания старик Хажгале. — Давай-ка придём к общему согласию да и…

— Да-да, — вставил слово мулла Сафа. — Длинные рассуждения уместней в книгах…

— Ладно, коли так. Будем считать, что кобыла уже собиралась сдохнуть. Хорошо, что вовремя прирезали, — сказал Ахмади с той же усмешечкой. — Мне и стригунка её довольно…

— Вот на том и порешите! — обрадовался Хажгале. — Жеребёнок тоже не пустяк. Недаром сказано: не хули стригунка, к будущей весне он превратится в коня.

Но Шагиахмет знает цену буланому стригунку: тот обещает стать превосходным скакуном. Надо быть глупцом, чтобы упустить его из рук.

— Если хочешь взять из конского поголовья, выбери уж что-нибудь получше, — якобы раз добрился Шагиахмет. — Правда, выбор невелик, не так уж много мне досталось…

Ахмади понятна причина такой «доброты». В нём вскипела злость на брата. Ну и ловок, ну и увёртлив! Хапнул — и ничего не хочет отдавать. Ахмади отлично помнит, сколько перед его уходом на войну было у отца косячных жеребцов, кобылиц, тягловых лошадей. Масть каждой лошади помнит. Где всё это? Где мелкий скот, где пчёлы?

Он в упор взглянул на Шагиахмета:

— А жеребец саврасый — он что, тоже сдох? И рыжая кобыла, и гнедая сдохли? Ну, пожили вы в своё удовольствие!..

— Так ведь, не всё к нему перешло, — заступился мулла Сафа за Шагиахмета и перечислил, кому и какие пожертвования были сделаны покойным перед кончиной.

Ахмади допил чай, опрокинул чашку на блюдце, пересел с нар на лавку, стоявшую у стены, бросил мрачно:

— Ладно, живи отцовским добром ты. Жив-здоров буду — я своё наживу.

— И то верно, — искренне одобрил сказанное старик Хажгале. — Ещё встарь замечено: не тот богат, у кого добра много, а тот, кто имеет сыновей.

— Шайтан беден, я богат, благодарение аллаху за его милости, — сказал Ахмади и вдруг опять вспылил: — Но я это так не оставлю! Пойду в волость. Посмотрим, что скажет закон…

Он встал, сунул ноги в ката, натянул чекмень и, сумрачно попрощавшись, ушёл домой. Оставшиеся были удивлены его внезапным уходом и расстроены. Лишь старик Хажгале старался сохранить невозмутимый вид.

— Ла-адно… Братья в ссоре — недолгое горе. Помирятся сами как-нибудь. Завершим трапезу, хазрет, — сказал он и молитвенно провёл ладонями по щекам.

А разгорячённый Ахмади в это время быстро шагал по проулку, соединяющему две улицы аула. Ему кто-то встретился, но в темноте он не разглядел — кто, да и не стал всматриваться, занятый своими мыслями. Мысли были беспорядочные, точно спутанные нитки. Он весь ещё был под впечатлением от разговора, закончившегося ссорой с ближайшей роднёй. Пожалуй, сгоряча хватил он лишнего, пригрозив отправиться в волость и раздуть это дело. Нескладно получилось, и на душе от этого смутно. «Да, напрасно насчёт волости-то», — думал он.

Уж если на то пошло, надо было съездить в волость, но никому ничего не говоря, прознать, что там и как. Если б стало ясно, что дело обернётся в его, Ахмадиеву, пользу, — тогда и притянуть Шагиахмета к ответу. А теперь эта лиса может опередить — подкатится к начальству, подмажет кого надо. И его, Ахмади, завернут назад ни с чем, скажут, что раздел наследства их не касается, что это, мол, решается шариатом. Только опозоришься.

Узнав после возвращения в аул о смерти отца, Ахмади вначале и думать не думал о наследстве. В своё время, когда женился и обзаводился собственным хозяйством, ему было выделено всё, что положено. Чего ж ещё! Но пока ходил по возвращении из дома в дом в гости, ему внушили мысль, что он обойдён, что надо восстановить справедливость.

На Шагиахмета была у него обида и независимо от наследства. Родилась она ещё давно, в товарном вагоне, в котором везли солдат на войну. У жаркой железной печки земляки его коротали путь за разговорами, жаловались на свою судьбу, завидуя тем, чьи отцы сумели вовремя сунуть взятки нужным людям. «Могли бы и мои бочонком мёда или какой-нибудь живностью откупить меня», — подумал тогда Ахмади. Отец в то время был уже плох. Значит, провернуть это дело полагалось Шагиахмету. Тем более что он со многими волостными начальниками был на короткой ноге, выслуживался перед ними, не раз ел с ними из одного котла. Но ничего не сделал, чтобы спасти брата от солдатчины.

Не без страха вступая в войну, Ахмади не раз возвращался к этой мысли. Ну, а когда в плену испытал такое, что и собаке не пожелаешь, когда нахлебался лиха досыта, вина Шагиахмета стала казаться ему неискупаемой. Благополучное вызволение из плена и радость свидания с родиной приглушили обиду. Но остался в душе какой-то комок — и не рассасывался.

Дело о наследстве до волости не дошло, Шагиахмет, поразмыслив, всё же отдал Ахмади буланого стригунка.

Глава вторая

По улице шла шумная ватага парней. Они несли длинный шест — собирали хобэ [26]. Фатима углядела их с крылечка. Когда парни приблизились, Фатима юркнула в дом. «Что же привяжет к шесту эсэй [27], если зайдут и к нам? — взволнованно думала девушка. — Хорошо бы — платок или хоть аршин ситца…»

Среди парней она успела заприметить братьев своих Магафура и Абдельхака, это её обрадовало: мать не станет скупиться при них. Но был там и Талха, принародно похвалявшийся на днях, что женится на Фатиме. «Видеть его, конопатого, не могу! Везде свой нос суёт, бесстыжий, тоже мне — деляга…» — подосадовала Фатима.

Несколько дней назад егеты в шутку разыграли, кому какая девушка суждена. Когда конались за Фатиму, на конце палочки оказалась рука Талхи. Ему, недоумку, как раз этого и недоставало. Теперь ходит — языком болтает. Никто — ни его сверстники, ни девушки — слов Талхи не принимают всерьёз. А он всё своё: «Женюсь на Фатиме!» Нос задрал, раздулся от важности. Любит — не любит его «суженая», — дела ему нет. А Фатима, услышав от подружек такую новость, разозлилась донельзя.

Шумная ватага сборщиков хобэ остановилась у ворот. Первым в дом вошёл Магафур, за ним — Зекерия и ещё двое или трое. Фатима, красная от смущения, стояла в переднем углу. Зекерия обратился к хозяйке дома:

— Ну, Факиха-енгэ, дело теперь за тобой. Надеемся на твою щедрость.

— Что-то рано вы! Для сабантуя же срок не подошёл, плуг ещё не вынут из земли, — добродушно отозвалась Факиха. — К сабантую дадим, как все.

«Ох уж эта эсэй!» — застыдилась Фатима, не ожидавшая отказа.

— Нам сейчас надо. Гульсира вот платок к шесту привязала, — не отступал Зекерия. — У тебя, енгэ, с выручки от мочала что ни то осталось. Завалялось, наверно, аршина два-три товару…

Магафур поддержал приятеля:

— Ладно уж, эсэй, открывай сундук.

Ключ от сундука вместе с сулпы [28] подвешен к косе Факихи. Она сунула ключ в замочную скважину, два раза со звоном провернула его. Сундук, обитый полосками белой жести, открылся. Откуда-то с самого дна Факиха вынула кусок простроченной парчовыми нитями ткани, аршина полтора, и вложила его в руку Зекерии.

— Спасибо, енгэ, так-то лучше, — сказал парень удовлетворённо. — А ты, Фатима, что пожертвуешь?

Вместо дочери ответила Факиха:

— Не довольно ли из одного дома? Размахиваетесь больно широко, прямо — на великий сабантуй.

— Кабы на великий — мы б запросили поболее, чем полтора аршина ситца, — вмешался Магафур. — Будут просто игры, хотим немного повеселиться.

Зекерия, решив что от препирательств толку мало, прозрачно намекнул Фатиме, чего от неё ждут:

— Подружки твои в грязь лицом не ударили. Платочек там, кисет ли — нам всё сгодится.

Магафур подбадривающе взглянул на сестру, и Фатима достала из кармана камзола вышитый платочек…

Во дворе дары подвесили к шесту. Талха тут же заприметил платочек Фатимы. «Для меня, наверное, вышивала, — самодовольно подумал он. — Платочек должен стать моим».

Перейдя улицу, молодёжь заглянула в дом старика Багаутдина. Его старуха дала три десятка яиц.

Хозяин следующего дома Самигулла встретил весело.

— Ты! — окликнул он жену Салиху. — Поищи-ка, нет ли у тебя лоскутка какого. Ведь не уйдут, пока чего-нибудь не выжмут. А то так нажмут, что жёлчный пузырь лопнет…

Парни засмеялись.

— Верно, с пустыми руками не уходим, — подтвердил Зекерия.

— У меня ж ничего нету, чтоб вот так вдруг… Ничего не шила, вот и нету… — несмело запротестовала Салиха, а всё ж открыла сундучок, порылась в нём, вытащила витой шнурочек для подвязывания ворота рубахи. После родов по обычаю раздаривала такие шнурочки соседским ребятишкам, да один оказывается, остался. — Возьмите, коль годится…

— Эй, бисякэй, бисякэй [29], мало, вижу, от тебя проку. Ну-ка, подай мой кисет, — сказал Самигулла и, взяв из рук жены кисет, достал из него серебряный полтинник. — Нате, купите, что надо.

— Вот это, по крайней мере, взнос! — обрадовался Зекерия. Сборщики хобэ шумно высыпали на улицу.

Шест с дарами всё более тяжелел; каждый в ауле, по мере своих возможностей, привязывал к нему или давал в руки сборщикам что-нибудь. Только богатеи вроде Шагиахмета, Ахметши, Усмана и старающийся попасть в их круг Исмагил вдоволь поворчали, наговорили по сорок лишних слов, прежде чем дали по лоскутку оставшегося от шитья ситца.

О предстоящих играх Фатима узнала накануне. Она решила, что будет нечто вроде «карга буткахы» [30], поскольку работы в поле ещё не закончились. Правда, уже досеивали гречиху. Но молодёжи невтерпёж было ждать сабантуя.

После голодного тысяча девятьсот одиннадцатого года в ауле ни игры, ни скачки не устраивались. Народ соскучился по развлечениям, поэтому парни, с азартом занявшиеся подготовкой праздника, собрали на удивленье много призов. К общей радости, и погода установилась ясная, небо ослепительно сияло.

Место для игр выбрали за околицей аула, на выгоне, у берега Узяшты. Отличное место, лучше не придумаешь: сердцу тут радостно, глазу приятно. На пышных осокорях, подёргивая хвостами, кукуют кукушки. Вода в речке уже спала, и мальчишки с берега закидывают удочки в омутки под осокорями. У дальнего края выгона, возле уремы мирно щиплет траву скот…

В середину выбранной площадки заранее была вкопана гладко обструганная высокая лесина — столб для лазанья. К нему в праздничное утро с криком и визгом набежала детвора. Мальчишки упоённо попинали у столба чью-то тюбетейку, покатали войлочный мяч, стараясь загнать его в лунку, потом на смену мячу пришёл деревянный чижик. Девчонки, собравшись в кружок, принялись играть в пять камушков.

Пришли парни, наклонно прикрепили к столбу шест с призами. Затрепетали на ветру привязанные к шесту полотенца с красной и зелёной вышивкой на концах, лоскуты белого ситца и кумача, платки, платочки, кисеты, разноцветные шнурочки — и сразу повеселел майдан [31]. Группами стали подходить девушки, но поначалу они сбились в кучку в сторонке, точно напуганные волком овечки.

Фатима присоединилась к ним. Она пришла в жёлтом сатиновом платье, поверх платья — зелёный бархатный камзол. Когда она торопливо, ведя за руку сестрёнку, проходила мимо парней, монеты и кораллы её сулпы и нагрудника зазвякали сильней. Талха уставился на Фатиму, будто собираясь проглотить её. Она это чувствовала, но не удостоила Талху взглядом, только щёки её запылали, — если б могла, от злости прямо-таки разорвала, растерзала бы нахала.

Начались игры.

Гурьба подростков отправилась к линии, откуда предстояло бежать вперегонки. Вступили в круг желающие померяться силами в борьбе. И вот уже отходят в сторону первые победители, им вручаются призы — кому платочек, кому варёные яички, кому кисет. Рвётся к победе Талха, но никого свалить с ног не может; под дружный смех кладут на лопатки его самого. Другой бы ушёл подальше от сраму, но слабоват умом Талха, и, пользуясь этим, сверстники подзуживают его, подговаривают схватиться снова.

Магафуру стало жаль парня.

— Из-за платочка Фатимы старается, — шепнул он на ухо Зекерие, распоряжавшемуся призами.

— Разве мы его ещё никому не отдали?

— Нет. Вон висит. Отдай уж бедняге, пусть порадуется.

Талха в это время, багровый от напряжения, весь в поту, пытался опрокинуть Хусаина. Улучив момент, Зекерия подмигнул Хусаину, дал знак рукой: мол, уступи. Тот понял, кивнул в ответ, стал выжидать, когда Талха подтянет его кушаком и приподнимет, — тогда можно упасть поестественней. Но обессиленный соперник, сделав рывок, сам вдруг упал навзничь. Хусаин, упёршись руками в землю, быстренько перебрался на карачках через голову Талхи и перевернулся на спину, — якобы его кинули…

— Подножка! Подножку дал! — завопила мелюзга.

Не обращая на неё внимания, Зекерия объявил победителем Талху, вручил приз.

— Держи! Оказывается, ты настоящий пехлеван. Тебе на счастье выпал платочек Фатимы.

Тёмное, как дубовая кора, конопатое лицо Талхи расплылось в улыбке. Он важно обсушил лоб полученным платочком, сбил набекрень чёрную бархатную тюбетейку и вышел из круга, ничуть не сомневаясь в подлинности своей победы.

Хусаин остался в кругу: теперь он намеревался показать свою силу и ловкость. Но вышел против него Магафур, вышел с лукавой мыслью подтвердить мнимую победу Талхи. Он не сомневался, что возьмёт верх: противник-то на два года моложе. Перекинули друг другу за спину кушаки. И вдруг — Магафур ещё топтался, выискивая положение поустойчивее — Хусаин рванул, приподнял его, покружил и шмякнул оземь. Победа была чистая, бесспорная…

Вдалеке из-за пригорка выкатились бегуны. Пока они приблизились к майдану, зрители встали в два ряда, образовав живой коридор. Первым в него влетел Ахсан. Прибежавший последним Абдельхак, дабы оправдать свою неудачу, прикинулся прихрамывающим. Никого из бегунов распорядители не обошли подарком: даже последнему достался витой шнурок.

После полудня на шум-гам за околицей потянулись люди вроде Самигуллы, — мужчины, уже отрастившие усы. Понаблюдав за веселящейся молодёжью, они сами увлеклись, принялись бороться.

Потом появились и старики.

Степенно, пряча за спиной свою певучую трубочку, подошёл Ахмади-кураист. Магафур, увидев его, взял сырое яйцо, лихо ударил им себе по лбу, протянул разбитое яйцо кураисту:

— На-ка, Ахмади-агай, смажь горло да сыграй нам…

Тот выпил яйцо и заиграл плясовую.

Впрочем, девушки в своём кругу уже давно танцевали под звуки кубыза. Парни посматривали в их сторону, стараясь издали определить, кто танцует, но разглядеть было непросто: круг плотно сомкнут, к тому же на девушках не привычная одежда, а праздничные платья, шали, хакалы [32]; лица у них подрумянены. У иной девчонки хакал свисает до самых колен, ясно, что не свой — взят у матери, тётки или у енгэ. Но как бы там ни было, присутствие девушек украшало игры. Конечно же, каждый из парней держал на примете одну из них, не признаваясь в этом даже ближайшим друзьям. Только Талха крутился возле девушек, не делая секрета из того, на кого он имеет виды. Порой он врывался в их круг, как волк в отару, пытался сплясать, неуклюже помахивая полученным в качестве приза платочком. Едва Фатима вышла танцевать, он вновь разорвал девичий круг, начал приплясывать около неё. Фатима от унижения заплакала. Даже парни возмутились, а девушки побойчей накинулись на Талху:

— Абау [33], страхила, уходи отсюда!

— Он же бешмет свой пришёл показать…

— Ай, какой бешмет! Конный спешится, а пеший ляжет, чтобы получше рассмотреть…

— Видим, видим — куда как богат!

— Только, на беду, когда умом наделяли, он за печкой спал.

— Иди вон к парням, пляши там!

Тем временем к девушкам подошёл Ахмади-кураист.

— Ну-ка, красавицы, покажите ваше искусство, — сказал он ласково. Зазвучал весёлый наигрыш. Но девушки застеснялись, сбились в кучку, потом вытолкнули дочку кураиста.

— Пусть Оркыя начнёт.

Оркыя залилась краской, кинулась обратно, но её не пустили.

— Давай, доченька, подай им пример, — подбодрил отец.

Оркыя, коль уж отец попросил, набралась смелости, быстрыми шажками дважды прошлась по кругу, завертелась волчком. Наигрыш повторялся, поэтому она снова пошла по кругу, плавно поводя руками.

Парни потянулись к новому центру веселья.

— Хорошо идёт отцова дочь! — сказал кто-то из них восхищённо.

— И не говори! Да и как же иначе, раз отец — кураист…

Оркыя, завершив танец, потянула за рукав Фатиму:

— Айда, теперь — ты!

Фатима некоторое время отнекивалась, но подружки настояли — станцевала. А после неё разошлись вовсю и девушки, и парни…

Солнце клонилось к горизонту.

Игры, обернувшиеся небольшим сабантуем, подходили к концу. Оставалась только байга — состязание наездников. В ауле не было прославленных на сабантуях коней. В скачках предстояло участвовать, главным образом, молодняку, объезженному мальчишками, но ещё не познавшему хомута. Поэтому было решено расстояние для скачек установить короче обычного, начать их с околицы Сосновки, от которой до Ташбаткана считалось семь вёрст.

Молодёжь с нетерпением ждала, когда вдали покажутся всадники. Волновались владельцы лошадей, каждый жаждал увидеть впереди свою и заранее готовился торжествовать. Хынсы [34] строили догадки, поскольку среди участвующих в байге не было ни одного испытанного скакуна. Всё же предсказатели сошлись на том, что первым придёт гнедой жеребчик Багау-бая, — у жеребчика неплохая родословная.

Однако ташбатканские знатоки ошиблись. Первым пришёл вовсе не гнедой жеребчик, а двухлетний буланый, принадлежащий Ахмади, отцу Фатимы. Буланый вылетел из-за зелёного мыска, образованного уремой примерно в версте от аула. Его тотчас узнали. Конёк пластал, подобно преследуемой охотником лисице. Вскоре показались остальные скакуны. Жеребчик Багау-бая шёл седьмым, но на повороте у зелёного мыска мальчишка-наездник не удержался, слетел с него. Жеребчик шарахнулся вбок, наступил на упавшие поводья, взвился на дыбы и бешеным галопом помчался вдоль уремы. Угодники Багау-бая заахали:

— Ай, мокроносый! Нашли ж кого посадить на коня! Как бы разгорячённый жеребчик к воде не кинулся…

— Нет, чтобы посадить кого половчее!

— Испортил дело, свинячий сын!

Неудачливый мальчонка поднялся с земли и, потирая рукой ушибленное место, побежал за жеребчиком.

Между тем буланый стрелою, пущенной с тугой тетивы, влетел на майдан. Возбуждённая толпа раздалась, освобождая ему путь, но конёк, испугавшись радостных криков и гвалта, свернул в сторону.

Спустя некоторое время ему на шею повязали одно из полотенец, полученных при сборе хобэ. Народ обступил его со всех сторон. Ещё не успокоившийся конёк стриг ушами, его точёные ноги подрагивали.

— Поводите его, поводите, а то ноги отекут, — посоветовал кто-то из стариков.

Буланого повели в поводу, чтобы остыл. Народ любовался им.

— Вот где, оказывается, конь растёт! Такого, по крайней мере, можно назвать скакуном, — высказал своё мнение Самигулла.

— Да, из этой скотинки что-то получится…

— Из племени Аласабыра он, не иначе, — сказал старик Адгам.

— Пожалуй, — согласился с ним Ахтари-хорунжий, его старший брат.

— Судя по всему, не здешней породы.

— Я и говорю — потомок Аласабыра.

— Так ведь масти у них разные, — засомневался Самигулла. — Тот был пегий, а этот буланый.

— У одной и той же кобылы жеребёнок может быть и пегий, и… мегий, — вывернулся старик Адгам.

Вечером возвратился из поездки в Аскын подрядчик Ахмади. Тут же пришли к нему Апхалик и Вагап, долго беседовали с ним во дворе у клети. Советовали лучше воспитывать буланого, чтобы выставить его на большом сабантуе. Подрядчик возгордился:

— А что, чем мы хуже других! Коль суждено — выставим.

Салиха, как говорится, в четыре глаза следила за дорогой, ожидая на побывку племянника своего Сунагата. В письмеце, переданном проезжим катайцем, Сунагат обещал: будет к окончанию работ в поле, — а до сих пор не заявлялся. «И что его там держит?»— тревожилась Салиха. Самигулла нет-нет, да тоже вспоминал про обещанье шурина.

Парня задержали не зависевшие от него самого обстоятельства. Администрация стекольного завода спешила до начала ремонта рассчитаться с заказчиками. В такое время в аул не уйдёшь.

Напряжение на заводе нарастало с каждым днём. Рабочие выбивались из сил. Не то что проработать шесть-семь часов, а просто постоять у пышущей жаром стекловаренной печи — сущее наказание. А тут ещё установилась знойная, душная погода. В цехе совсем нечем стало дышать. По лицам рабочих пот катился градом — парилка, что в бане.

Тем не менее всё шло своим чередом. Мастера-стеклодувы, широко расставив ноги, натужно выдували длинные, в рост человека пузыри. Остывшие пузыри, играя бликами, опять вплывали в пламя, затем правильщики превращали их в листы стекла.

Одна была надежда вырваться из этого пекла: остановка на ремонт. Там уж всё лето — твоё. Стекловары, стеклодувы, правильщики и их подручные ремонтом не занимаются, это не их дело. Пусть управляющий выкручивается как хочет…

Наконец долгожданный день наступил. Со счётами-пересчетами на сей раз в заводской конторе управились быстро, получку выдали без задержки. Была для этого особенная причина. Сюда, на затерянный в Уральских горах стекольный завод, тоже пришли вести о случившемся в апреле расстреле приисковых рабочих на сибирской реке Лене. На заводе повеяло опасными настроениями. Старые стеклоделы сбивались в кучки, шушукались. Сунагат пока не знал о чём, но чувствовал: что-то назревает.

Однажды после утренней смены по пути домой он увязался за своим мастером Опариным и ещё двумя пожилыми рабочими. Разговор они вели туманный, но Сунагат понял, о чём шла речь.

— Да-а… — вздохнул Опарин. — Раз дело так повернулось, придёт, видать, и наша очередь…

— Тут ещё как сказать, — отозвался мастер Калмыков. — Кто играет с огнём, может бороду себе опалить…

Мастер Савин высказался определённей:

— Доиграется батюшка, добалуется заступничек…

Сунагат догадался: «батюшка»— царь Николай.

О ленских событиях он тоже слышал, потому что разговоры о них на заводе становились всё откровенней. Нескольких рабочих для острастки даже вызвали в контору, Говорили, что их допросил какой-то приезжий. Приезжий был в штатской одежде. Всем, конечно, стало ясно: из тайной полиции.

Из-за всего этого начальством и было решено: завод поскорее остановить, рабочих на лето распустить, дабы избежать их сговора и согласованных действий; остающимся на ремонте несколько увеличить плату… Авось до осени, когда завод снова задышит, волнения из-за ленских событий улягутся. А не улягутся — там, будет видно…

В самом конце мая на заводе установилась тишина. Умолк гул пламени в печи. Не слышно больше звона случайно разбитого стекла. Перестал валить чёрный дым из высокой трубы, торчащей у подножья лысого горного отрога; теперь и кочегарам — вольная воля.

Сунагат заторопился в аул. Заглянул к своему товарищу, подручному правильщика Хабибулле, тоже собиравшемуся в родные края.

— Ну, как твои дела? Готов?

— Да я ещё получку не получил. Выходит, не попутчик тебе.

— Тогда, брат, я завтра же утречком и двинусь. Хоть на своих двоих. На коне, говорят, хорошо, а пешком — спокойней…

Сунагата томило нетерпенье. Укладываясь спать, он несколько раз мысленно побывал в Ташбаткане. И ночью снился ему аул. Спал он плохо, беспокойно. Едва забрезжил жёлтый рассвет, — вскочил, принялся разогревать самовар. Проснулась квартирная хозяйка Матрёна Прохоровна, сама заварила чай. Он торопливо, обжигаясь, попил чаю, быстро собрал в котомку пожитки и вышел из дому, решив, как можно больше отшагать по холодку.

Некоторое время Сунагат шёл по равнине. Когда дорога пошла на подъём, из-за гор раскалённым стеклянным шаром выкатилось солнце. На облитой утренним светом траве бесчисленными бусинками засверкала роса. Сунагат свернул на траву, и за его сапогами потянулся тёмный след.

Поднявшись на возвышенность, он оглянулся. Завод теперь оказался на дне котловины. За приземистыми зданиями торчала труба, отсюда она выглядела столбом на майдане сабантуя. У подножья возвышенности голубело зеркало заводского пруда.

Подправив за спиной котомку, Сунагат вновь зашагал по росе к темневшему впереди лесу. Настроение у него приподнятое, утренняя прохлада бодрит. Хорошо ему шагать, любуясь природой, после долгой зимы и весны, проведённых возле огнедышащей печи. «Геена огненная», — говаривал мастер Опарин, заглядывая в чрево печи. Но они каждый день спозаранку спешили к этому адскому пламени, ибо в нём — источник их существования.

Завод, как и вот этот неоглядный лес, принадлежит дворянину Дашкову. Живёт он в Петербурге, во владения свои наезжает очень редко. Говорят, будто он не просто богач, а ещё и генерал при самом царе. За три года работы на заводе Сунагат хозяина не видел ни разу. Управляет заводом присланный из Петербурга тощий, несмотря на прожорливость, длинноносый, с выпученными глазами человек по фамилии Вилис.

В имении Дашкова — другой управляющий, тоже откуда-то со стороны, Сунагат видел его несколько раз. Этот, в отличие от Вилиса, толст, как тутырмыш [35], подбородок свисает складками, по носу щёлкнешь — кровь брызнет. Поначалу Сунагат было решил: это и есть хозяин (какой же быть хозяйской фигуре, коль не такой!), но выяснилось, что толстяк касательства к заводу не имеет…

Дорога нырнула в лес, и сразу на Сунагата обрушился птичий гомон — попискиванье, посвистыванье, соловьиное щёлканье. Соловьёв вокруг, казалось, неисчислимое множество, только не разглядишь их среди ветвей. Сунагат и раньше ходил этой дорогой, но не один, и за разговорами о том, о сём не обращал внимания ни на лес, ни на птичьи голоса. А сейчас посмотрел по сторонам и изумился: до чего ж красив осинник! Осины стояли плотно, высокие и прямые, как стрелы, лишь у самых вершин прикрытые зелёными шапками. Их мелкие листья-монетки трепетали, просеивая солнечный свет. А внизу, у дороги, к этому свету, словно взмахнувшие крыльями цапли, тянулись папоротники. Впрочем, вскоре Сунагат перестал их замечать. Все его мысли устремились к родному аулу.

Гумерово он миновал, не останавливаясь. Лишь поднявшись на седловину между холмами, разделяющими село и аул, на миг замедлил шаг: впереди за речкой, за могучими осокорями завиднелись дома Ташбаткана. Сердце Сунагата забилось сильней. Да кто же не взволнуется при виде земли, вскормившей и вспоившей его!

Он спустился в пойму. От речки повеяло прохладой. Налетели комары, облепили лицо, шею. Чтобы отпугивать их, Сунагат сорвал в уреме черёмуховую веточку, пошёл, помахивая ею. Вспомнилось детство. Мальчишкой он исходил эту урему вдоль и поперёк. Близкое сердцу место…

А вот и брод через Узяшты. Он перешёл речку по мосткам, уложенным выше брода, присел на корточки у воды, с наслаждением ополоснул лицо, напился из ладони.

Ниже по течению послышались девичьи голоса. Сунагат посмотрел туда. Из прибрежных зарослей, попискивая, высыпал гусиный выводок. Девочка лет двенадцати-тринадцати — Сунагат не узнал её — погнала гусят прутиком в сторону аула. Следом, погоняя отбившегося гусёнка, появилась Фатима. Шла она босиком. Две туго заплетённые косы спадали на грудь девушки.

— Кош-кош! — прикрикнула она, раскинув руки, словно бы загораживая гусёнку путь к воде. Тот кинулся догонять выводок. — Кто ж так ищет гусей, целый день пропадала, негодница! — побранила девушка сестрёнку. Сунагата она не заметила.

— Как живём, Фатима?

Девушка мгновенно обернулась.

— Хорошо живём! — сказала удивлённо, но удивление на лице тут же сменилось улыбкой. — Атак [36], оказывается, Сунагат-агай… Не узнала…

— Заважничала, а? Даже соседа не узнаёшь.

— Так ведь сколько уже живёшь на чужой стороне, как узнать… Подумала — прохожий урыс [37].

— Неужто сильно изменился?

— Да нет. Но в картузе как-то…

— Не идёт он мне?

— Да нет же!..

Они вместе пошли к аулу. Увидев на выгоне столб, Сунагат спросил:

— Никак игры будут — столб поставили?

— Были уже. На прошлой неделе.

— Вот как! Весело было?

— Очень. Вернулся бы раньше…

— Не знал. А что — со мной было бы веселее?

Лицо Фатимы снова тронула улыбка, но она не успела ответить. Сзади, у брода, заскрежетал галечник, затем в воду с шумом въехала телега. Кто-то, нетерпеливо подёргивая вожжи, не дав лошади напиться, переехал речку.

— Кто это так гонит гружёную подводу?

Фатима смутилась.

— Да Талха же…

И верно, припозднившись, Талха что есть мочи гнал тяжело нагруженную подводу с гумеровской мельницы.

— Ой, я побегу, — заторопилась Фатима. — Получу у Салихи-енгэ подарок за радостную весть.

Но не хойенсе [38] было в её мыслях. Девушку обеспокоил Талха. И принесло же его, когда не надо! Теперь начнёт трепаться, что своими глазами видел Фатиму с Сунагатом у речки. Пойдут толки — рты не позатыкаешь.

Талха на сей раз ни в чём не был виноват, наехал случайно, но опять расстроил…

Сунагат смотрел вслед Фатиме, пока она не скрылась за домами. «Когда я уходил на завод, совсем ещё маленькая была. Как выросла! И похорошела… Совсем переменилась. Разговаривает смело…» — подумал он.

На краю аула ему встретился Зекерия. Крепко пожали друг другу руки.

— Тебя, туган [39], вовсе не узнать, — сказал Зекерия. — Как добрался?

— Не пожалуюсь.

— Это хорошо…

— Игры, оказывается, вы провели.

— Было дело. Здорово получилось. А тебе кто сказал?

— Да вот только что с Фатимой разговаривал.

— А-а-а… Ты гляди, как бы Талха не проведал про ваш разговор, — засмеялся Зекерия.

— А что ему проведывать, он сам нас видел. Приревнует, что ли?

— Может и приревновать, — ответил Зекерия, но распространяться об отношениях Талхи и Фатимы не стал. — К матери в Гумерово не заходил?

— Нет, прямиком сюда.

После смерти отца Сунагата его мать переехала в Гумерово — вышла замуж второй раз. Зекерия знал, что его приятель не любит встречаться с отчимом и сейчас направляется к тётке и езнэ [40].

— Самигулла-агай в эти дни вроде никуда не отлучался, — заметил Зекерия.

Они спустились вниз по улице к дому Самигуллы. Навстречу им из ворот выбежала девчушка, следом спешила Салиха. Обрадованная встречей, она всплакнула, вытирая слёзы уголком платка. Зекерия собрался было уходить, но Салиха настояла, чтоб и он зашёл в дом.

Самигулла всё ж оказался в отъезде, в лесу. Но уже вечерело, и он вот-вот должен был вернуться.

Талха рос баловнем. У Усман-бая было четыре дочери, а сын один-единственный, к тому же кинья — последыш. Самую старшую сестру выдали замуж, когда Талха ещё мало что смыслил. Остальные ждали женихов долго.

Вступив в юношеский возраст, Талха учуял, что судьба уготовила ему немалое богатство: дом из двух половин, крытый тёсом, амбары, сараи, полные всякой живности, пасека — всё достанется ему.

Однако Усман-бай, выдавая вторую дочь замуж в Гумерово, не поскупился на приданое. Вдобавок и в Ташбаткане, и в Гумерове, обсуждая новость, конечно, кое-что преувеличивали:

— Усман-бай за дочерью половину богатства отдал…

— Отдал, как же не отдать? Боится — две младшие без женихов засохнут.

Будущие богатства Талхи таяли, душа у него горела, а шутники поддразнивали его, то и дело плескали в пламя керосин:

— Если твой отец и этих дочерей так же проводит, что тебе останется?

Талха сносил злые шутки молча, но мимо уха они не пролетали, — парень, в конце концов, невзвидел своих сестёр, стал покрикивать на них:

— Дармоедки! Корову толком подоить не умеете. Хоть бы подвернулся какой-нибудь катаец — и без калыма отдать вас не жалко!

Вместо того чтобы приструнить сына, и Усман-бай, и его жена лишь посмеивались. А Талха расходился всё пуще, тем более что из-за сестёр его, девятнадцатилетнего, ещё и не думали женить. Усман-бай твёрдо придерживался обычая: пока не выдаст замуж дочерей, их младшему брату невесту не подберёт.

Наконец в самом деле нашёлся катаец, который высватал одну из сестёр, а затем и последнюю сбыли с рук в Гумерово.

Усман-бай с женой начали подумывать о невестке. Правда, пока что соображениями своими друг с другом не делились.

Мать Талхи, конечно, слышала, что сыну приглянулась Фатима, но поначалу особого значения этому она не придала. «Коль волею всевышнего привяжутся друг к дружке…» — вот и всё, что сказала по этому поводу. Но со временем мысль о Фатиме завладела ею. С отъездом дочерей вся работа по дому свалилась на неё, нужна была помощница. И апхын [41] постоянно твердила о том же.

Однажды у соседки за чаем жена Усман-бая неосторожно обронила:

— Даст бог, осенью у Ахмади дочь будем просить.

Имена парня и девушки не были названы, но тут яснее ясного, о ком и о чём шла речь.

Секрет, доверенный нескольким женщинам, — уже не секрет. Сказанное матерью достигло ушей Талхи. Он и до этого не скрывал, что имеет виды на Фатиму, а теперь вовсе осмелел. «Как мать сказала, так и будет. Отец всё равно перечить не станет…» — решил он. И встретив на улице сестрёнку Фатимы Аклиму, протянул ей конфетку:

— На-ка, свояченица!

Аклима, глупышка, прибежав домой, радостно сообщила старшим:

— Талха-агай дал мне гостинцу и назвал свояченицей!

Фатиму будто камнем по голове ударили. Еле хватило сил, чтобы побранить сестрёнку:

— Несёшь пустое! Он тебя разыграл.

Хорошо, что отца в это время не было дома, а то со стыда сгорела бы.

Магафура с Абдельхаком выходка Талхи возмутила. А вскоре им представился случай проучить нахала.

Они поехали на луг, в пойму Узяшты, чтобы обнести оградой стог сена, и встретились в уреме с Талхой, который возвращался в аул с накошенной для ожеребившейся кобылы травой. Талха не уступил дорогу встречным. Магафур, нарочно зацепив его телегу своей, порвал ему Тяж. Думал — поднимет шум, раскричится. Но Талха спрыгнул на землю, не проронив ни слова.

Магафур заставил свою лошадь попятиться, развёл сцепившиеся колёса и сам заорал:

— У тебя что — сучки вместо глаз? Не мог свернуть, дорогу уступить?

— У меня телега гружёная, у вас — пустая, должен бы ты уступить, — огрызнулся Талха, озабоченно глядя на порванный тяж.

Магафур прямо-таки взвился, подскочил к Талхе, не ожидавшему нападения, и так двинул кулаком в скулу, что тот кувыркнулся под телегу, ударился головой об окованное железом колесо. Благодарение судьбе — лошадь не тронулась с места, а то задавило бы парня.

Пока обалдевший Талха, выбравшись из-под телеги, пытался сообразить, что произошло, Магафур саданул снова. Талха на этот раз устоял и озверело кинулся на обидчика. Парни вцепились друг другу в воротники. Подоспел Абдельхак, дал Талхе подножку. Конопатый потерял равновесие, ворот его бешмета не выдержал, затрещал и наполовину оторвался. Тут уж Талха совсем озверел, рванул с телеги засунутую в траву косу. Быть бы большой беде, но Магафур изловчился: вывернул косу из рук противника, ударом о колено сломал её рукоять и закинул смертельно опасное орудие в урему. Затем, выхватив свой топор, окончательно вывел подводу Талхи из строя: перерубил второй тяж, чересседельник, гужи.

— Вот тебе! Вот тебе! — приговаривал Магафур, взмахивая топором. — Другой раз будешь поумней, уступишь дорогу…

Братья запрыгнули в телегу и с места в карьер погнали лошадь. Абдельхак, обернувшись, крикнул напоследок:

— Не забудь и мне конфетку дать!

Талха, услышав полный злорадства голос Абдельхака, вспомнил о «свояченице». «Вот оно что… — пробормотал он. — Ладно. Если нынче перепел жирует, на будущий год, говорят, жировать дергачу. Я ещё вам покажу!..»

Отъехав от места драки, Магафур предупредил братишку:

— Ты, парень, смотри у меня — держи язык за зубами. Ничего не видел, ничего не знаешь…

И запоздало раскаялся: «Гужи-то не надо было рубить…» Но тут же и оправдал себя: «Сам он виноват. С косой на человека надумал кидаться…»

Конечно, не схватись Талха за косу, Магафуру не пришло бы в голову браться за топор.

Дня через два-три Абдельхак под большим секретом рассказал сестре, как они возле Узяшты почти до бесчувствия избили Талху.

«То-то в последние дни конопатый не пристаёт», — сообразила Фатима.

Секретом она поделилась с Салихой, та — с Сунагатом. Сунагат на Талху зла не имел, но всё ж действия Магафура, отомстившего за оскорбление сестры, в душе одобрил. И при случае даже намекнул об этом Магафуру:

— Ты, оказывается, настоящий егет.

Магафур догадался, о чём речь, но ничего не сказал в ответ, лишь усмехнулся.

Глава третья

В начале лета Ахмади решил выпустить своих лошадей на вольную пастьбу, оставив при себе лишь одну, для поездок налегке. Сыновья верхом, без сёдел, погнали косяк вверх по Узяшты и шугнули его к лесу — айда, гуляй.

Спустя дня два-три из косяка исчез буланый скакун, пришедший на недавних скачках первым.

Обнаружил это Магафур, сказал в тревоге отцу:

— Буланый куда-то делся…

Ахмади воспринял сообщение спокойно.

— Наверно, к чужому косяку прибился. Надо искать.

Магафур отправился на поиски. Ходил по уреме, по лесу, сворачивая на конское ржание или звук ботала, спрашивал у встречных, не видели ль буланого — всё напрасно.

На следующий день продолжали поиски вдвоём с Абдельхаком. Направились дорогой на сырт. Шли, побрякивая боталом, надеялись: авось скакун услышит и сам навстречу выйдет. И в распадках, и поднимаясь в гору, внимательно рассматривали следы от копыт. В сырых местах их было много, но поди разберись, чьи кони наследили.

По сырту идти далеко не решились, побоялись нарваться на медведя и повернули обратно.

Искали день, второй, третий, но ничего, кроме «нет, не нашёлся», сказать отцу не могли. Ахмади рассердился, распушил их:

— Надейся на вас, дармоедов! Сыновей, называется, имею… Вот теперь выставите на сабантуе скакуна! Почему не следили за косяком? Разорять в лесу птичьи гнёзда вы горазды, а тут — безглазые. Э-эх! Связать вас, черноликих, одной верёвочкой да выпороть!..

В сердцах Ахмади наделил-таки сыновей подзатыльниками. Те мрачно молчали. А что тут скажешь?

Для Ахмади, который только входил в силу, привёл в порядок своё хозяйство и теперь стремился встать в ряд коренных богатеев аула, исчезновение буланого явилось немалой потерей. Сколько надежд было связано с резвым коньком! Победами на сабантуях скакун, несомненно, прославил бы хозяина. И вот надежды рухнули.

Ахмади и сам порасспрашивал, кого только мог, не попадался ли на глаза буланый двухлеток. Спрашивал у едущих на базар жителей горной стороны, спрашивал у знакомых гумеровцев, хотя буланый к их табунам прибиться не мог: земли аула и села на лето были разделены городьбой.

— Чужую скотину сразу бы приметили. Нет, не видали, — слышал Ахмади в ответ на свой вопрос.

— Не медведь ли его задрал? — высказал предположение кто-то.

— Не знаю, что и подумать, — сокрушался Ахмади. — Где уж только не искали! Если б задрал медведь, нашёлся бы скелет. Сказать — конокрад увёл, так в округе давно не слышно, чтоб воровство случалось.

— Хе-эй, не скажи! У вора на лбу не написано, что он вор. Поймал, заколол, следов не оставил — теперь посасывает казылык [42], — возражал собеседник.

— Вполне, вполне может быть. Злодей — он и есть злодей, — подтверждал другой. — Ему злодейство совершить проще, чем лицо ополоснуть…

На брёвнышках возле дома Ахмади старики коротали вечер за неторопливым разговором. Вышел к ним посидеть и хозяин дома.

— Не нашёлся твой буланый? — спросил Усман-бай.

— Нет. Пропал, как в воду канул, — вздохнул Ахмади.

— Должно быть, напоролся на чей-нибудь нож…

— Жалко. Прыткий был стригун, — посочувствовал Вагап.

— Да, по всему — отменный получился бы скакун. Такие скакуны появляются редко, — вступил в разговор Адгам. — Знаете ли вы историю Аласабыра? Нет? Вот послушайте, расскажу, как я её знаю…

…В минувшие времена, — начал свой рассказ старик Адгам, — в ауле Талгашлы жил человек по имени Бурук. Бедно жил, но был у него конь, такой быстроногий, что ни одного другого скакуна на сабантуях вперёд не пропускал. Бурук назвал его Аласабыром. Далеко разошлась молва об этом скакуне, даже казахи, живущие по Яику, знали о нём.

Однажды в год корунаванья, а по-нашему — когда царя на престол, значит, сажали, в Оренбург съехалось множество людей. На этом большом собрании были и казахи, и башкиры. На состязания отовсюду созвали борцов. Каждый род выставлял своего батыра и лучших коней.

Из наших мест решено было послать Аберяй-батыра. Но он, оказывается, по приказу Локман-кантона [43] в это время сидел в клети за недоимку. Видать, по бедности не смог уплатить денежный налог. Старики отправились к кантону, гвалт устроили: дескать, надо отпустить Аберяя на состязание. Локман согласился. Понятно, ежели батыр из его кантона одолеет всех остальных, и ему, Локману — слава. «Что ж, — говорит кантон, — надо выпустить его. Ну-ка, где там охранники, скажите, пусть выпустят». Побежали охранники отпирать клеть, да вот незадача: один из них уехал на яйляу и увёз ключ в кармане. Нет ключа. Как батыра выпустить? Кто-то из друзей Аберяя сообщил ему через дверь о приказе кантона, кто-то, вскочив на коня, поскакал на яйляу. Но Аберяй не стал дожидаться ключа. Приподнял угол сруба и вылез наружу, изумив народ своей силой.

Приводят Аберяй-батыра к Локману. «Вот, Абдерахим-мырза [44], — говорит батыру кантон, — мы тут со стариками постановили взять тебя с собой на собрание народа в Оренбург. Не посрами чести своего рода и своего кантона. Желаем тебе от журавля — крепости, от муравья — силы. Если на этом большом собрании положишь на лопатки всех батыров, арест с тебя сниму, вдобавок обещаю от себя жеребёнка…»

— Ну и?..

— Ну и, — продолжал рассказчик, — Аберяй, выслушав слова кантона, говорит: «Я-то займу первое место среди батыров, да ведь этого мало. Надо выиграть и байгу. Пускай старик Бурук из аула Талгашлы тоже поедет на своём Аласабыре. Такое моё условие, иначе я бороться не буду». Кантон тут же снарядил гонца в аул Талгашлы. Старик Бурук ответил, что по причине недомогания на скачки поехать не может, но, раз велел сам кантон, отправил с Аласабыром на собрание народа сына своего Зулькарная.

В Оренбурге Аласабыр сразу всем приглянулся. Хынсы, заранее осмотрев коней, которым предстояло участвовать в байге, объявили народу: «Есть тут конь с берегов Белой-реки. Ни один скакун не сможет обойти его».

Баи, владельцы других скакунов, услышав такую неприятную для себя новость, придумали хитрость и незадолго до начала байги пустили слух, будто она переносится на следующий день. Зулькарнай, доверчивая душа, услышав это, решил задать Аласабыру вволю овса и отправился на свою фатеру [45]. Аберяй, однако, разгадал хитрость баев, кинулся искать Зулькарная, а его нет как нет. Отыскали на фатере — сидит себе, кумыс попивает. Привели парня к кантону Локману. «Давай, пускай Аласабыра, байга начинается», — говорит тот. «Не побежит теперь, я его напоил и овса задал. Отяжелел конь», — отвечает Зулькарнай. Кантон в сердцах даже ногой топнул. Тут уж ничего не поделаешь, раз сам кантон требует: посадили на коня какого-то мальчишку, послали догонять остальных. Наказали: придерживай коня, а то запалится.

Скачки были назначены на двадцать вёрст. Как мальчишка-наездник ни натягивал недоуздок, Аласабыр сразу вырвался вперёд. Но на полпути закашлял, задохнулся, упал. Мальчишка с него кубарем покатился.

Полежал Аласабыр, отдышался, поднялся на ноги, встряхнулся и стрелой — за ушедшими вперёд скакунами, только пыль завихрилась.

Опять всех порядочно обогнал. И. один, без седока — на майдан.

Народ на майдане пришёл в изумление. Шумгам. «Чей скакун? Откуда? Какому роду принадлежит?» Зулькарнай же со стыда из-за такого происшествия с конём за спины спрятался. Аберяй-батыр поймал скакуна. Вывели на круг и Зулькарная. Одет был парень бедно, кое-как. Ещё больше застыдился, стоит возле коня — глаз не поднимет. А ему несут богатые подарки. Купцы из Бухары шею коня шелками обвивают. Другие купцы, приехавшие с Макарьевской ярмарки, кладут ему на спину штуки дорогих тканей. А уж денег народ к ногам Зулькарная накидал!.. Удивления достойный случай!

Уразумели баи, что это за клад — Аласабыр. Зачем, думают, бедному егету такой скакун. «Продай коня — пять других за него на выбор дам», — говорит Зулькарнаю один. «Я десять дам и отару овец», — говорит другой. Казаху что — у него кони, овцы бессчётные. Полна степь у него скота. Зулькарнай, недолго думая, взял да и продал Аласабыра. Простоват наш брат башкир, простоват! Обманули парня, а он радуется: косяк коней да отару овец домой пригнал. И старик Бурук обрадовался, с этого и разбогател.

Локман-кантон проморгал продажу Аласабыра. Когда узнал — было уже поздно. По этому поводу один хынсы сказал: «Аласабыр — не простой конь, а знак удачи. Башкиры не уберегли его, и теперь знак удачи переместился в казахскую степь. Однако в долине Агидели должен появиться скакун, который превзойдёт Аласабыра. Уберегут его башкиры — удача вернётся к ним. А до того времени их табуны не будут умножаться».

— Узнать бы родословную Аласабыра, — мечтательно произнёс кто-то из слушателей Адгама. — Откуда он происходит и где его потомки…

— Ай-хай, Ахмади-агай, не из этого ли роду-племени был твой буланый?.. — сказал Апхалик.

— Вполне возможно, — невесело ответил Ахмади.

Старик Адгам продолжал:

— Так вот, должен опять появиться в наших краях скакун — знак удачи. Да как его уберечь, если не умеют у нас дорожить конём? Его надо содержать, как следует. Уход за ним нужен. А у нас и сена вдосталь не накосят. Коня зимой в трескучий мороз бурьяном кормят, весной бедняга вынужден ильмовую кору грызть. Наши баи только и умеют чваниться, что у них полны загоны лошадей, а беречь — не берегут…

Это был явный намёк на Ахмади, но он сделал вид, будто сказанное его не касается.

— Да уж, — поддержал старика Адгама Гибат. — Конь без корма — не конь. Попробуй сам неделю без шурпы прожить — одолеет слабость. Так и тут…

— После шурпы и в ночном деле лицом в грязь не ударишь, — пошутил Апхалик. Молодёжь, как-то незаметно собравшаяся около стариков, отозвалась на его слова смехом.

— Гибат-агай знает, что говорит. Он силу шурпы сам проверял…

— А что, правда… — сказал Гибат, вызвав новый взрыв веселья.

— Ну, это дело молодое, — сказал Ахмади-кураист. — А вот Аласабыра жалко. Выходит, сами отдали…

— В ауле Талгашлы в загонах Батыргарея — потомство лошадей и овец, полученных за Аласабыра. Батыргарей — сын Зулькарная. И фамилия у них — не Зулькарнаевы ли? — заметил старик Адгам.

— Верно, — подтвердил Багау. — Батыргарей и Ахметгарей — сыновья Зулькарная.

— Да-да, — кивнул старик Адгам.

— А этот Аберяй, Аберяй-батыр… Чем у него дело кончилось? Боролся? — спросил Самигулла.

— Ещё как! — воскликнул старик Адгам. — Выходят, значит, на круг батыры, а он их одного за другим через плечо перекидывает. Много перекидал. Народ на майдане заволновался. Одни шумят — мол, пусть Аберяй малость передохнет. А баи и борцы из других мест твердят: нет, коли он батыр, пусть продолжает. Но большинство стояло за справедливость, понимало, что в такую жару человека можно до смерти запалить. «И батыру, — кричат люди, — нужен отдых». Вот с тех пор и живёт в народе поговорка: «И батыру нужен отдых».

Дали Аберяю отдохнуть. Несут ему еду и питьё. Тут тебе и жирная баранина, и конина, и казылык, и кумыс. Но от всего этого Аберяй-батыр отказался. Попросил принести взамен самовар чаю и каравай хлеба. Принесли большущий самовар и каравай с медный таз величиной. Аберяй заморил этим червячка и опять вышел бороться. Всех местных батыров переборол, остался только один — борец, будто бы приехавший из Турции.

Вот сошлись они. У турка тоже в руках сила есть. Долго боролись. Но свалил-таки Аберяй-батыр и его. Турок со стыда ушёл с майдана. А Аберяй-батыру вручили хобэ, и посыпались всякие другие подарки: и шёлков, и простых товаров навалили перед ним с добрую копну.

Но тут выступает группа людей и сообщает: «Только что прибыл батыр от калмыков, айда, Аберяй, борись с ним». И опять началась борьба. Силы вроде одинаковые, никто не может взять верх. Обхватив друг друга кушаками, обошли они по кругу весь майдан. После этого Абёряй-батыр вывел соперника на середину майдана, поднял, сжав кушаком, вверх, подержал немного и шмякнул оземь. У того, видать, шея вывихнулась — потерял сознание. На майдане поднялся великий шум. «Убил, убил! — кричат одни. — Зовите урядников, полицейских». — «Пусть не берётся, раз не может! Что заслужил, то получил!» — кричат другие. Подоспели полицейские. Тогда Аберяй-батыр, обратившись к народу, сказал: «Мы прошли вокруг всего майдана, и вы все увидели его лицо и повадки. Это вовсе не калмык, а давешний турок. Он переоделся и смазал лицо дёгтем. Я его перед этим уже положил на лопатки. Вы тому свидетели. Батыры собрались здесь для честного состязания, а не для обмана». Так сказал Аберяй-батыр. И народ вынес его с майдана на руках, — закончил свой рассказ старик Адгам.

— Стало быть, Аберяй-батыр провёл турка вокруг майдана нарочно, чтобы показать народу.

— Ловко же он его!

— Умен этот Аберяй, а?

— Да уж…

Слушатели оживлённо обсуждали рассказанную стариком Адгамом историю, только Ахмади думал о своём. Вторую часть рассказа он слушал вполуха, мысли его были заняты предсказанием хынсы о том, что в долине Агидели появится скакун, который превзойдёт Аласабыра. Не его ли буланый должен был стать таким скакуном?

Ахмади попытался мысленно проследить родословную пропавшего двухлетка. Происходит он от буланого жеребца с белыми бабками. Тоже в своё время неплохой был скакун. Когда состарился, его откормили и закололи. А от какого жеребца он произошёл? Нет, Ахмади этого не помнит. В человеческой родословной разобраться проще. Своих предков Ахмади знает до седьмого колена. Отец его — Сальман, деда звали Гильманом, прадеда — Вильданом, прапрадеда — Ногманом, дальше идут Байегет и Ишкул. Как звали Ишкулова отца — уже неведомо. Шестерых Ахмади знает не только поимённо, но где и чем они занимались, каким владели состоянием. Ногман, например, получил звание хорунжего, имел трех жён. У Гильмана насчитывалось до тысячи бортей. У Ишкула было много скота, зимой он жил в горах на хуторе, и то место до сир пор называют Ишкуловым хутором.

Ахмади знает и дедов-прадедов многих других жителей Ташбаткана. А вот куда уходят корни родового древа буланого? Лучше б — не к Аласабыру. Чтоб меньше было сожалений. Чего нет — о том и сожалений нет. «Но с другой стороны, — думает Ахмади, — всё ж узнать бы происхождение жеребца с белыми бабками. Может, след поведёт в Талгашлы. Кто знает…»

По житейской надобности Ахмади заглянул к Самигулле. Тот у себя во дворе возился с телегой. Ахмади, как водится, отдал салям, справился о здоровье.

— Всё ли у тебя благополучно, Самигулла-кусты? Что вершим?

— Да дел больших не вершим. Как говорится, заслонившись от ветра лубками, затыкаю дыры в хозяйстве. Бедняк и заплатке рад.

— Телегу налаживаешь?

— Вот подушку переднюю и дрожину сменил.

— Ладно получилось.

— Надо бы колёса оковать, да шин нету.

— Может, у Демьяна в Сосновке есть?

— Спрашивал. Нету, говорит.

Самигулла приподнял оглобли, сравнил — одинаковы ли по длине. Окликнул хлопотавшую на летней кухне жену:

— Эй, самовар приготовь!

— Готов уже, — отозвалась Салиха и, отворачивая лицо от выдуваемой ветром золы, пронесла самовар в дом.

Самигулла врубил топор в чурбак у дровяницы, пригласил:

— Айда, Ахмади-агай, пару чашек чаю выпьем.

Ахмади приличия ради заартачился:

— Да нет, недосуг. Я по делу. Одолжи-ка, Самигулла-кусты, точильный круг.

— Точило никуда не денется, возьмёшь. Айда, зайдём…

Ахмади более не заставлял себя упрашивать. Войдя в дом, он продолжал разговор о точиле:

— Мальчишки придумали катать мой круг с горки вместо колёса, да и раскололи, окаянные…

Гостя усадили на нары, Салиха разлила чай.

— Видать, Ахмади-агай, худо о нас думаешь, — сказал Самигулла. — Приди чуть пораньше — поспел бы к шурпе [46]. Пригласить тебя по-соседски в гости никак не соберёмся. Надо бы, да нехватки мешают. Как говорится, мясо есть, так нет муки, мука появилась — мясо кончилось. Всё что-нибудь неладно. Эх, жизнь!..

— А сегодня живность, что ли, какую заколол?

— Не сам. Сват Вагап толику мяса дал. С кодасой [47], говорит, шурпы похлебайте.

— Стало быть, он заколол.

— Тоже не своё. У проезжих авзянских мужиков волк жеребёнка погрыз. Чтоб зря не пропал, Вагап его прирезал. Шкуру хозяевам отдал, а мясо ему оставили за два батмана дёгтю. Урысы же сами не едят конину.

— Вон оно как!.. — неопределённо сказал Ахмади и мельком оглядел горницу, принюхался: в доме в самом деле пахло варёной кониной.

— Ну, айда, хоть чайку попьём, утолим жажду, — предложил Самигулла.

Гость налил чаю из чашки в блюдечко, стал прихлёбывать. Самигулла сменил тему разговора:

— Наверно, Ахмади-агай, и нынче, как всегда, промыслы дадут нам кое-какой доход?

— Скоро должны подъехать денежные люди.

— Хорошо бы! Миру вышло бы облегчение… А ты угощайся, угощайся, Ахмади-агай, вот сметану попробуй…

Самигулла старался уважить соседа, подчёркивал его старшинство, называя агаем.

А вскоре после этого жителей Ташбаткана взбудоражила поразительная новость. Её обсуждали и стар и млад.

— Самигулла-то, оказывается, конокрад…

— Да что ты! Чью лошадь увёл?

— Так, буланого у Ахмади, говорят, он украл.

— Да-да! Сват его Вагап в горах дёготь выгоняет. К нему увёл и там зарезал.

— Вот тебе и на! Недаром ещё предками нашими было сказано: жди напасти от смирненького.

— То-то и оно. Но шила в мешке не утаишь…

— Вот именно!

— Самигулла, значит, на боку полёживает да казылыком наслаждается…

Однако не все в ауле поверили слуху.

— Пустое! Мыльный пузырь! — говорили иные. — Кому-то за каждым деревом волк чудится. Зряшный разговор, Самигулла не из таких…

Но толки не прекращались. Слух обрастал подробностями. Говорили, будто бы Ахмади целую неделю выслеживал злодея. Самигулла-то каждое утро запрягал лошадь и уезжал на целый день. Куда, зачем? Ахмади будто бы втихомолку послал вслед за ним сына своего Магафура. Самигулла якобы сказал, что едет к Кызылташу, где выгоняют дёготь, а сам свернул в сторону, в лес, захрюкал там по-медвежьи; Магафур с перепугу повернул обратно. Ахмади, прикинувшись, что ему нужно точило, всё во дворе и в доме Самигуллы обсмотрел. Самигулла пытался отвести подозрения, чаем его поил, но дом-то весь пропах варёным мясом. А в летней кухне у него полным-полно костей. Буланого он будто бы зарезал у Кызылташа, там со сватами своими стариком Адгамом и Вагапом мясо поделил и себе каждый день понемногу привозит…

Такие вот толки шли по аулу. Самигулла отправился с недоброй вестью в горы к дегтярям.

— Слышь-ка, сват, нас хотят в воровстве обвинить, — с горечью сообщил он старику Адгаму.

— Кто хочет? Что на нас валят? — равнодушно спросил тот. Сообщение Самигуллы ничуть его не тронуло.

— Сосед мой Ахмади, говорят, думает, что украли его буланого мы.

— Ну и пускай себе думает, — вмешался Вагап. — Думать ему не запретишь.

— Коли на нас имеет подозрение, пускай в суд подаст. Суд разберётся, — всё так же равнодушно заключил старик Адгам.

Но у Самигуллы в душе всё кипело.

— Я ему покажу «вора»! — пообещал он.

К вечеру, взяв несколько батманов дёгтя, Самигулла отправился домой. Ни о чём другом, кроме выдвинутого против него обвинения, он в пути думать не мог. «Я ещё притяну тебя к ответу за навет! — мысленно грозил он Ахмади. — Не я, а ты всю жизнь воруешь, чужим потом живёшь. Богатством своим чванишься. Знаем, откуда оно, твоё богатство! Обманом нажито…»

Чем дальше, тем сильней ярился Самигулла и в ауле направился прямо в дом старосты. Даже не отдав саляма, не справившись о здоровье, закричал:

— Напраслина! Навет! Мне Ахмади «конокрада» пристегнул! Давай зови сюда этого бузрятчика! Коль есть у него совесть, пускай в глаза мне скажет, а не наговаривает за спиной!

Староста Гариф, знавший аульные новости, прикинулся ничего не ведающим:

— Постой, постой, Самигулла-мырза! Что стряслось? Что за беда? С чего ты так разгорячился?

— Хе! Ахмадиева буланого якобы зарезал я! Разгорячишься, коль тебя облыжно вором назовут!

Староста сделал попытку успокоить Самигуллу:

— Погоди-ка, остынь. Тут надобно выяснить, кто прав, кто виноват. Чего только люди не наговорят! Назвавший вором должен представить доказательства. Кто видел? Где? С налёту это не решается. На то есть суд, есть закон…

А Самигулла твердил своё:

— Нет! Поставь нас лицом к лицу, пускай в глаза мне скажет!

С тем и ушёл от старосты.

В один из дней Киньягул, живущий в Верхнем конце, обнаружил, что скот потравил около тридцати шагов его гречишной полосы. Киньягул обратился к старосте, попросил для удостоверения случившегося назначить понятых. Понятые, определив размер потравы, сочинили что-то вроде акта. Выяснилось, что на поле побывали лошади Ахметши. В акте упомянули, что изгородь между выгоном и посевами не была как следует укреплена.

Для рассмотрения этого дела староста объявил аульный сход. Но народ спешил во двор мечети, полагая, что будет разбираться обвинение, которое выдвинул Ахмади против Самигуллы. Занимали места поудобней, рассаживались на зелёной траве. Ахмади пришёл одним из первых, потом подошёл Самигулла, молча сел в сторонку. Спустя некоторое время появился староста с большой, как тарелка, бляхой — знаком власти — на груди. Он рассеял недоразумение, сообщив по какому поводу созван сход. Понятые высказали мнение, что потравленный участок мог бы дать двадцать пять — тридцать пудов гречихи и что Ахметша должен осенью возместить убыток зерном.

— Я не отказываюсь, возмещу, кто ж, как не я, возместит, раз мои лошади потравили, — сказал Ахметша. — Но через чей участок попали они на поле? Почему до сего времени изгородь не укреплена? Ведь сеять-то когда уже кончили! Не справедливо ли будет посмотреть на дело и с этой стороны?

По правилам ташбатканцев с нерадивого хозяина, не следящего за состоянием изгороди на своём участке, обычно спрос строгий. И на этот раз виновному, окажись им кто-нибудь победней да посмирней, не миновать бы «подведения под артикул [48]». Однако староста Гариф решил замять дело.

— Лошади прошли по участку погодка твоего Ахмади, — сказал он обращаясь к Ахметше. — Изгородь там была подправлена, понятые могут подтвердить. Но, видать, колья подгнили — скотина потёрлась, и вся изгородь упала.

— Крепкая она была, — подал голос Ахмади. — Малаи [49] мои проверяли.

Людям не понравилась явная попытка старосты обелить виноватого, а пустячный довод Ахмади подлил масла в огонь. Послышались насмешливые голоса:

— Далеко ты на своих малаях уедешь!

— Что же это за крепость, раз колья сгнили?

— Вот именно.

— Пускай за потраву Ахмади с Ахметшой вдвоём заплатят, — выкрикнул Апхалик.

— Правильно! Очень правильно говорит Апхалик-агай.

— Кто бы ни заплатил — мне всё едино, лишь бы крупа была, — сказал Киньягул.

— Как опчество смотрит на это? — спросил староста, обводя взглядом участников схода.

— Пускай вдвоём заплатят!

— Так и надо порешить!

Самигулла, искавший случая унизить Ахмади перед всем народом, почувствовал, что наступил благоприятный для этого момент, и решил воспользоваться им, ибо ещё предками сказано: «Не лежи, спрятав голову, когда можно выпустить стрелу».

— Чем облыжно называть человека вором и разносить по улицам бабьи сплетни, починил бы изгородь! — крикнул он, обернувшись в сторону Ахмади.

— Иди ты! — взбеленился тот. — Без тебя, черноликий, обойдусь.

Самигулла встал.

— Старики! Вы всё, должно быть, знаете: Ахмади распустил слух, будто я украл его буланого. Хочет пристегнуть к моему имени кличку вора. Я об этом говорил и Гариф-агаю. Пускай Ахмади вот тут перед всем опчеством скажет, кто видел, где видел… Носить безвинно кличку вора я никак не могу.

Он сел на место. На некоторое время воцарилось молчание. Нарушил его Апхалик:

— Ничего не доказано, и не след наносить обиду человеку только из-за того, что он бедняк.

— Воистину! Коль можешь уличить в воровстве — подай в суд. На то есть закон. А возводить поклёп — не дело.

— Да хоть и пропал конь, у Ахмади он не последний. Вон какой у него косяк!..

— Верней всего, медведь задрал буланого-то. Такая напасть не первый раз приключается.

— Кабы не напасти, я бы давно каменный дом поставил, боярином стал!

— И лавку бы открыл, а?

— А ну вас с лавкой! Пускай Ахмади всё-таки ответит: кто видел, где?..

Староста посмотрел на Ахмади: говори!

— Ладно уж, — сказал Ахмади язвительно. — Украл так украл. У Самигуллы от этого бешмет длиннее не станет.

Самигуллу будто подкинуло с места:

— А, ты — опять за своё! Ну, я покажу тебе «украл»!..

Он петухом налетел на своего обидчика, ткнул кулаком пару раз, но и тот не растерялся, — вскочил, ответил ударами и слева, и справа. Самигулла, намертво вцепившись в ворот противника одной рукой, другой ударил его по скуле. Драка завязалась нешуточная. Вокруг поднялся шум. Несколько человек бросились разнимать дерущихся, а озорные люди, напротив, принялись подзадоривать:

— Покрепче, Самигулла! Костяшками его, костяшками!

— И за изгородь вломи!

— Да, про изгородь-то забыли! Давай уж заодно!

— Ахмади-агай, не поддавайся!

Драчунов развели, усадили — запыхавшихся, побагровевших — на свои места. Самигулла с победоносным видом вытер полой бешмета пот со лба, выкрикнул:

— Ну что — получил? Ишь ты, нашёл вора!

Ахмади, однако, тоже не считал себя побеждённым. Он отозвался мстительно:

— А ты вор и есть! И деды-прадеды твои были воры.

— Ты могильный прах не трогай, гад! Ты вот меня попробуй тронь!

— Ещё трону! И не так, как ты…

— Слышите — стращает! В суд, что ли, подашь? Айда, подавай. И мы не безъязыкие, найдём, что сказать!

— С тобой, голодранцем, и разговаривать не стоит. У тебя, как рот разинешь, все потроха видать. Тьфу!

Ахмади встал, плюнул и демонстративно ушёл со схода.

— Ты своим богатством, нажитым чужим по том, не чванься! Ещё встарь было сказано: не велик от неправедного богатства прок, оно не на долгий срок, — прокричал вслед Самигулла.

Народ группками начал расходиться по домам.

— Ловко отделал Самигулла твоего тёзку, а? — сказал Апхалик Ахмади-кураисту. Идти им было в одну сторону.

— Что заслужил, то и получил.

— Теперь пожалеет, что сболтнул.

— Запомнит урок.

— Через кого же он этот слух пустил?

— Да через жену, через кого же ещё? У неё ж рот — во! Как будто лопатой прорубили.

— И язык змеиный. Ахмади, говорят, сам её побаивается. Крепко она его держит.

— Ну, это ладно… Вот жалко Киньягулову гречиху. Бедняга, кажется, весной последнее отдал, чтобы полоску ему вспахали. И на тебе — потрава!

— Хе-хе… Потравы-то не было. Я ж понятым ходил, видел: там две или три лошади через полоску прошли, немного наследили. Просто нашёлся повод пощипать богатеев.

— А-а… Тогда ущерба, значит, нет.

— А Ахмадиеву изгородь, думаю, Самигулла нарочно свалил. Не похоже, чтоб скотина об неё тёрлась.

— С него станется: сумасброд же…

— И верно. Вон ведь давеча — моргнуть не успели, а он уже тумаков надавал. Всё ж молодчага этот Самик. Как он его, а?

— Молодец! Коль баев хоть так вот под артикул не подводить, совсем на шею сядут…

Глава четвёртая

В Ташбаткан приехали большие люди — скупщики мочала. Ахмади вышел встретить гостей на улицу. Он ждал их уже целую неделю.

— Арума [50], Ахмади Салманыч! — поздоровался один из сидевших в тарантасе.

Ахмади — их местный агент. Он должен заинтересовывать народ в том, чтобы летом в пруд закладывали побольше луба, к осени надранное мочало хорошо промывали, просушивали и связали в аккуратные тюки. Зимой по санному пути Ахмади отправит тюки в Уфу. И заготовка мочала, и перевозка его оплачиваются, с точки зрения ташбатканцев, неплохо; в ауле относятся к этому промыслу с почтением, скупщиков называют «мочальными начальниками», а Ахмади, их агента, — «бузрятчиком».

Как говорится, подражая отцу, и сын выстругивает стрелы, — Ахмади унаследовал звание подрядчика от отца. Впрочем, сам Сальман-бай больше занимался пчёлами, а к пруду в горячую пору посылал сына с работником. Ахмади подсчитывал, кто сколько привёз луба, и выводил, кому какая положена плата.

Старший сын Сальман-бая Шагиахмет, отделившись от отца, увлёкся скотоводством, старался приумножить поголовье своих лошадей, коров и мелкой живности. Младшего сына, Багау, подрядное дело тоже не интересовало, его больше занимали пчёлы. После смерти отца Багау досталось всё подворье с крепким, из звонких сосновых брёвен, домом, пасека с тремя сотнями ульев и немало скота. Попытка Ахмади отобрать по возвращении из японского плена свою долю наследства кончилась почти ничем. Поэтому он с головой ушёл в торговые дела. Тут только не дремли — не натечёт, так накапает.

Вот и сейчас Ахмади заключил договор с «мочальными начальниками». В договорной бумаге подробно указал, какие ему предстоят расходы, на что требуются деньги: укрепить запруду, нанять караульщика и так далее. У повеселевших от медовухи скупщиков ни один пункт договора возражений не вызвал. Они гостили у Ахмади несколько дней. Прощаясь, оставили довольно много денег и велели съездить в Аскын за чаем, сахаром, тканями, мукой.

Таким образом, очень важный для ташбатканцев вопрос был решён.

— Значит, чай-сахар будет? — уточняли они при встречах с «бузрятчиком». — Аршинный товар нынче тоже предвидится?

— Будет, всё будет, — отвечал Ахмади. — Вот собираюсь в Аскын за товарами.

— А помногу ли будешь раздавать?

— Сколько заработаешь, столько и получишь. Хоть товарами, хоть деньгами — твоя воля…

Народ дружно двинулся в лес валить липы.

Заготавливая лубки возле хребта Кызылташа, Вагап и его старший сын Хусаин набрели на останки лошади. В удивлении разглядывали они оголённые рёбра, разбросанные вокруг кости, клочья шкуры.

— Видать, медведь пировал. Чья ж это была скотинка?

— А не пропажа ли Ахмади-агая? — высказал предположение Хусаин.

— Так у него ж пропал буланый, а этот, похоже, был рыжий. Наверно, из Тиряклов забрёл…

Ещё раз внимательно всмотревшись в остатки шкуры, Вагап пришёл к окончательному выводу: нет, не ташбатканский был конь, а скорее всего — тиряклинский, потому что на сырте Кызылташа пасутся и косяки из аула Тиряклы.

«Устроить бы здесь помост на дереве да засесть вечерком двоим-троим с ружьями, — подумал Вагап. — Медведь должен вернуться к трупу. Налажу-ка ловушку на злодея. Проголодается — придёт…»

Погрузив снятые лубки на волокушу, Вагап отправил с ними сына к тележной колее, а сам принялся рубить лесины для ловушки. Пока вернулся Хусаин, свалил десятка полтора осин.

Вырубив брёвна, они свезли их на волокуше в одно место, сложили рядком, словно собираясь сплотить плот. Затем, поднимая брёвна с одного конца, подвязали их лыком к висящему сверху, на поперечине, крюку — сторожку. Получилось сооружение, похожее на боковину шалаша. Под него положили останки лошади, привязав их к жердине, соединённой со сторожком. Притронься медведь к падалине — крюк соскочит с места, и брёвна придавят зверя, как мышь.

Завершив дело, Вагап удовлетворённо обошёл ловушку.

— Здорово получилось, да ведь, атай? — радостно сказал Хусаин.

— Так медведей брал твой покойный дед…

Провозившись с ловушкой почти весь день, Вагап вернулся домой уже после захода солнца, в сизые сумерки. Жена, ждавшая его и сына с расстеленной скатертью, беззлобно проворчала:

— Кто ж до таких пор ездит! Ждёшь — не дождёшься вас, уже и ойрэ [51] остыла…

— Да вот старались побольше заработать. Иль не хочешь в новом сатиновом платье покрасоваться? — пошутил Вагап. — Ахмади обещает дать аршинного товару.

— Как же, даст он вам! В смертный час ложку воды в рот не вольёт.

— Отчего бы и не дать, коль заработаем?

— Давеча на малаев своих орал, чуть не лопнул. Телегу, что ли, вовремя не смазали…

— В Аскын, стало быть, собирается за товарами. Контора-то мочальных начальников как раз там…

Вагап занялся ужином. Пристроившись рядом с отцом, склонился над миской и Хусаин.

Младший сын Вагапа Ахсан, сунув в рот привезённый братом гостинец — стебель борщевника, погнал лошадь в пойму Узяшты, чтобы спутать её там на ночь.

В разгар роения пчёл Багау-бай, привязав к седлу кирэм [52], поехал осматривать борти. Он направился сразу в горы, потому что бортевые деревья близ аула уже были проверены.

У Багау-бая одно из самых больших в Ташбаткане пчеловодческих владений. Оно досталось ему согласно завещанию отца. В своё время пасеки и борти составляли главное богатство Сальман-бая, вкладывавшего в уход за пчёлами всю душу. Бывали годы, когда число пчелиных семей переваливало у него за тысячу. Но год на год не приходится. Если лето выдавалось дождливым, число это заметно убавлялось. Причина тут известная: в дождливую погоду нет взятка, пчёлы не успевают запастись мёдом и, оголодав за зиму, весной вымирают. Некоторые семьи погибают уже в омшаннике, другие на воле, перед самым появлением первых цветов. Голодающих пчёл надо подкармливать, но где наберёшься мёду или сахару, когда ульев слишком много. В дождливое лето и роение идёт вяло, многие борти пустуют. Вдобавок ко всему в такие годы появляются пчёлы-воры, они высасывают мёд из чужих сот. Обворованные семьи погибают. Но вновь приходит благоприятный год, пчёлы быстро размножаются — случалось, что старик Сальман за лето ловил на пасеке двести-триста роев. А те, что улетели, оказывались опять же в его, Сальмана, бортях и поднятых на деревья колодах.

Багау был первым помощником отца, с малолетства учился у него подсаживать в молодые семьи маток, вырубать борти, поднимать на деревья колоды. Всё лето он проводил на пасеке. А его старшие братья не обращали на пчёл никого внимания. Их больше занимал скот. Да разве пчёлы не тот же скот? Нет, рассуждали Шагиахмет и Ахмади, пчела — тварь крылатая, её на привязь не посадишь, на ноги путы не наложишь. Залетит в улей — тут она, вылетит — нет её. То ли дело конь: можно ему ноги спутать, особо блудливого — стреножить. Для жеребчиков и нагульных кобылиц, пусть даже увёртливых, как рыба в воде, существует корок [53]. Ну, а корову от двора и пинками не отгонишь.

Сальман-бай к концу жизни сильно одряхлел. Умер он зимой, в трескучие морозы. Перед смертью в бреду несколько раз подзывал младшего сына и, усадив рядом с собой, просил:

— Багаутдин, сын мой! Выбери-ка время, сходи к Узяшты — посмотри, не влетел ли рой в колоду, что на старой берёзе. А-ах, много мёду я там брал!

— Ладно, схожу, атай, — успокаивал его Багау. Доказывать, что на улице мороз, что в такую пору пчёлы не летают, было бесполезно. Старик ничего бы не понял. Он продолжал бредить:

— Надо на этих днях поднять колоду и на осокорь за клетью. Но прежде наладь леток, полочки внутри обнови и вощину новую поставь. И не забудь про дуб в Элешевом урочище. Удачное место. Там лучше осокоревую колоду поднять. Осокорь от жары не трескается… А где Шагиахмет и Ахмади? Почему не идут? Всё ещё скандалят из-за этой норовистой кобылы?

Да, Сальман-бай явно бредил: ведь от Ахмади в то время не было ни слуху, ни духу, хотя война с японцами уже закончилась.

Пришёл Шагиахмет. От его голоса сознание старика, кажется, на минутку прояснилось.

— Вы из-за скотины перед людьми не срамитесь, — сказал он. — Живите мирно, радуясь тому, что имеете…

Всё ж после смерти отца Шагиахмет и Багау поцапались из-за косячного жеребца.

Участвовавший в разделе имущества мулла Сафа пристыдил их:

— Не заставляйте страдать душу лежащего в могиле. Богатства у вас, у обоих, благодарение всевышнему, достаточно.

— Ладно, и без этого жеребца не обеднею, — согласился Шагиахмет, но в его голосе звучала обида.

Пчёлы целиком были завещаны Багау. И все помеченные отцовской тамгой деревья — раскидистые берёзы, вековые липы, могучие осокори в пойме Узяшты, высокие, прямые, медноствольные сосны на сыртах — стали его собственностью. По не писаному закону никто другой не имеет права пользоваться ими.

Сегодня Багау-бай как раз имел целью осмотр своих деревьев, бортей и колод. Ибо это — и богатство его, и слава, возвещающая о себе всей округе пчелиным жужжаньем. Пока есть всё это, Багау может благоденствовать. А чтобы ничего не потерять, надо почаще бывать у каждого дерева, помеченного трезубцем.

Проехав какое-то расстояние вверх по речке, Багау свернул влево, по заросшей травой тележной колее, ведущей вверх, к урочищу Саука-йорт. Он наметил свой путь через большую поляну в этом урочище к Лосиной горе, затем — к хребту Кызылташу и — в сторону дома.

Немало у него в этих местах бортей и поднятых на деревья ульев. Пока всё осмотрел, и день прошёл.

В конце пути Багау решил завернуть на свою пасеку. Выехав из гор, он миновал пасеки Шагиахмета и Ахмади. Нет-нет, а семей по сто держали пчёл и они.

Хотя уже вечерело, сыновья Багау-бая ещё не ушли домой. Локман торопливо чинил в шалаше лукошко. Гильман стоял рядом, отчаянно стуча камешком о камешек, чтобы вылетевший из улья рой опустился поблизости. Отроившиеся пчёлы и в самом деле начали скучиваться на стволе высокого вяза, растущего посреди пасеки.

— Из которого улья вылетели? — спросил Багау-бай, привязывая лошадь к шалашу.

— Во-он из того, с двойным летком, — показал рукой, Локман.

Багау отыскал взглядом толстую колоду, белевшую над сочной зеленью травы. В ней, как и во множестве других притенённых деревьями ульев, кипела незримая работа. Весь пчельник был охвачен невнятным гулом. Багау залюбовался своим богатством. Но долго любоваться было недосуг. Он взял из рук сына лукошко, для порядка проворчал:

— Нет, что ли, потяжелей?

— Готово! Рой сел! — возвестил Гильман.

— Сколько сегодня было роений?

— Двадцать восемь, — ответил Локман и выразительно посмотрел на братишку. Но тот, не замечая предостерегающего взгляда, возразил:

— Рассказывай сказки! Тридцать же!

— Какие тридцать? Забыл, что два роя в ульи вернулись?

— А, и правда… — спохватился Гильман.

У них был уговор скрыть от отца, что упустили два роя. Гильман, забыв об этом, едва не испортил дело. В действительности было тридцать роений. Но мальчишки замешкались, не успели приготовить лукошки и соответственно случаю одеться — два роя снялись с деревьев, на которые было сели. Как ни стучали камешками, посадить их обратно не удалось. Поднялись в небо две чёрные тучи и устремились в сторону гор. Мальчишки, разинув рты, как галчата, смотрели вслед, пока тучи не растаяли вдали.

В это время Байгильде, работник Багау-бая, был на соседней пасеке, отлучился, чтобы помочь сыновьям подрядчика Ахмади. Он заметил промашку мальчишек и, вернувшись, пригрозил:

— Вот скажу вашему отцу. Зачем упустили?

У Локмана с Гильманом был такой унылый вид, будто топор в воду уронили. Байгильде сжалился:

— Ладно уж… Недаром говорится, что крылатую тварь арканом не повяжешь. Отцу ничего не говорите — начнёт ворчать. Эти рои никуда не денутся, в ваши же борти попадут. Откуда бы пчёлам браться в лесу, как не отсюда?

Мальчишки повеселели и уговорились: о случившемся — ни слова.

К вечеру, решив, что пчёлы в поздний час роиться уже не станут, Байгильде ушёл домой. А тут взял да и вылетел ещё один рой. Мальчишки как раз суматошно готовились ловить его, когда подъехал отец.

Багау взялся за дело сам. Он надел на голову защитную сетку, плотно обвязал бечёвками рукава. Чтобы защитить руки, натянул варежки. С лукошком, подцепленным к поясу, полез по лесенке на вяз. Добравшись до места, повесил лукошко на сучок чуть ниже роя и начал осторожно сбрасывать в него пчёл большой деревянной ложкой. Рой был уже почти весь ссыпан, как вдруг сучок, на котором висело лукошко, обломился. Задевая ветви и кувыркаясь, лукошко полетело вниз.

— Ах, какая досада! Сучок-то, оказывается, гнилой, — пробормотал Багау-бай и крикнул сыновьям: — Эй! Быстро! Прикройте лукошко!

Локман и Гильман, путаясь в траве, вымахавшей им по пояс, побежали к вязу. Но было уже поздно. Высыпавшийся из лукошка рой грозно поднимался с земли. Пчёлы мгновенно напали на мальчишек, и они, отчаянно взмахивая руками, пустились наутёк к шалашу. В воздухе над всей пасекой замельтешили чёрные точечки, жужжание поднялось такое, словно из ульев одновременно вылетел десяток роев. Разъярённые пчёлы облепили лошадь, привязанную к шалашу. Она забилась, вскинулась на дыбы, оборвала поводья и, дико взбрыкивая, умчалась с пасеки.

— Лошадь! Ловите лошадь! — кричал с де рёва Багау-бай.

Да где уж там — ловить…

Понемногу пчёлы успокоились. Какая-то часть роя рассеялась, разлетелась, другая — вернулась в свой улей.

— Ах, какая досада! — вздыхал Багау-бай, сбрасывая возле шалаша пчеловодческое облачение. — Да обернётся потеря прибылью!

Пора было идти домой. Гильман вытащил из шалаша заткнутый за лубок узелочек с остатками хлеба, взял янтау — деревянный сосуд, в котором утром принесли катык. Но прежде чем уйти, Багау заглянул в омшанник, осмотрел висевшие там лукошки с посаженными в них днём роями, расспросил, из каких ульев они вылетели.

Направились домой. Впереди широко вышагивал Багау-бай, за ним семенили сыновья.

Местность, по которой они шли, называется Узяштинскими вырубками. Здесь несколько пасек. Расположены они по обеим сторонам пересекающей лес дороги на красивых полянах — травянистых островах среди разрежённых человеком деревьев. Днём на вырубках неумолчно звучат воинственные вопли и охотничьи кличи мальчишек. Здесь им привольно для игр. В полдень, сменяя друг друга на пасеках, они ходят купаться на Узяшты, а потом, добыв мёду из улья поспокойней, «подобрей», пьют чай.

Сейчас вокруг тихо. Лишь каркнет порой на дереве ворона, да постукивает по дереву на шагиахметовой пасеке сторож Янмырза: выпало свободное время, и он мастерит бадейку, квашню или бочонок для кумыса — это его побочный промысел. Старик живёт на вырубках всё лето, присматривая и за соседними пасеками.

Пройдя уже довольно приличное расстояние, Багау нашёл на дороге свою седельную подушку.

— В стойло, значит, направилась эта свинья, — сказал он об убежавшей лошади, сунув подушку под мышки. — Получилось по присловью: приехал в седле — обратно топай по земле.

— Наверно, шла да траву пощипывала, — подхватил Гильман, обрадованный тем, что в голосе отца не слышалось злости. До этого мальчишки помалкивали, полагая, что отец настроен сердито. — А сегодня у Ахмади-бабая [54] тоже улетели два роя, — опять ляпнул Гильман. Старший брат свирепо покосился на него и ткнул локтем в бок…

У околицы аула они увидели свою гнедуху. Ребята бросились было ловить её, но лошадь не далась в руки, пришлось гнать её перед собой по улице.

Возле дома Ахмади на брёвнышках, как обычно, сидели досужие люди. Багау отдал им салям.

— Ты что это, сосед, с подушкой в обнимку ходишь, не то на улице ночевать собрался? — пошутил Масгут.

Багау рассказал о приключившейся на пасеке истории.

— То-то, я гляжу, на выгоне чья-то гнедая под седлом ходит. Думал, какой-нибудь приезжий пустил попастись. Выходит, твоя… — сказал Апхалик.

— Ну как, сосед, нынче пчёлы? — спросил Масгут.

— Взяток очень хороший. Не знаю, как роение пройдёт. Пока что в две-три борти залетели…

— Год нынче для пчёл подходящий, — заметил кто-то.

Со двора выехал верхом Ахмадиев сын Абдельхак, направляясь на выгон, чтобы стреножить там коня на ночь. Старик Хатип, увидев его, спросил у Ахмади:

— Не нашлись следы твоего буланого?

— Нет. Как в воду ушёл.

— Может, в чужую сторону угнали — мало ли тут проезжих-прохожих…

— Или, опять же, медведь сожрал.

— К слову, сегодня возвращался я домой мимо Кызылташа. Чувствую — дохлятиной пованивает, — поддержал разговор Багау-бай. — Вот и думаю: не там ли хищник загрыз коня?

— Не удивительно, если и так… Нынче в округе, слышно, медведи пошаливают, — сказал Апхалик.

— Сомневаюсь… Скорей это — дело двуногого «медведя», — возразил Ахмади. Но сообщение брата заинтересовало его. Решил, что сам съездит к Кызылташу. Сыновья его, правда, утверждали, что всё там облазили, да смотрели, наверно, вполглаза. Надо самому убедиться, что и как, и снять с души груз, не питать напрасных надежд.

Багау-бай, заметив среди собравшихся на брёвнышках Сунагата, спросил:

— А этот парень чей будет?

— Да Сунагатулла же, сын покойного Агзама, — ответил Апхалик. — Не узнал, что ли?

— Лицо вроде знакомое, да картуз с толку сбивает. Подумал — не урыс ли?

— Он теперь не хуже любого урыса по-ихнему умеет. Как говорят в Сосновке, совсем русский, только глаза узки, — пошутил Масгут.

Сунагат улыбнулся.

— Сколько уже лет ты на заводе, сынок? — спросил Багау-бай.

— Семь лет.

— Летит время, а? Вроде только что мальчонкой без штанов бегал, и вот — уже егет, вытянулся, как осокорь…

— Молодость вверх гонит, старость к земле клонит, — вздохнул Масгут.

Вскоре Зекерия увёл Сунагата к себе домой. Отец Зекерии Аубакир ладил во дворе бадью. Сунагат отдал ему салям.

— А, Сунагатулла, оказывается, вернулся! — сказал старик приветливо. — Благополучно ли добрался?

— Потихоньку-полегоньку. Рад видеть тебя живым-здоровым, Аубакир-агай. Бадью делаем?

— Вожусь вот, чтоб было что-то отнести на базар… Зекерия, где там мать, скажи-ка, пусть самовар поставит.

Увидев Сунагата, во двор свернул прохожий, затем второй, третий… Понемногу собралась гурьба его товарищей по детским играм и дальних родственников. Всё справлялись о его житьё-бытьё. Сунагат рассказывал о заводской жизни.

— Хорошо тебе! По часам работаешь, и жалованье идёт, — позавидовал Мырзагале, батрак Усман-бая.

— Это со стороны так кажется. Хорошо, да не шибко. Мы ведь тоже вроде тебя, на богача работаем, — пояснил Сунагат. — Разница только в том, что нас у хозяина много, а ты у своего — один. А богачи все от одного корня, все за одним и тем же гонятся — торгуют ли там, заводом владеют или работника, вот как тебя, держат. Кто нужду хлебает? Я да ты. А богачи везде живут припеваючи, едят и пьют, сколько в горло влезет…

Оторвался от своей бадьи, подал голос Аубакир:

— Раз выпало человеку счастье, он и богатеет, и ест, и пьёт. Вон Ахмади — сколько ему за три-четыре года богатства привалило! Какой у него дом теперь! А мы вот не можем разбогатеть, таланта нет…

— На Ахмади богатство не с неба свалилось. Как бузрятчиком стал, так и разжился, — сказал Зекерия. — Сколько он для расплаты за лубки и мочало всяких товаров, муки, чая, сахара привозит — и, думаете, всё раздаёт?

— Как бы не так! Наверно, ровно половину себе оставляет.

— Двести лубков привезёшь, а он пишет — сто пятьдесят. Остальные, мол, не годятся: то дырястые, то коротки. И что тут поделаешь? Обратно в лес же не повезёшь… Да вдобавок самое лучшее мочало берёт как второй или третий сорт.

— Что ж вы об этом все вместе на сходе перед обществом не скажете? — спросил Сунагат. Ему ответил Азнабай:

— Пробовали. Да ведь у него есть свои люди. Вон с Исмагилом он совсем по-другому… Хвалит, хорошо, говорит, работает, и платит прилично.

Проходивший по улице Талха, увидев сверстников, тоже свернул во двор. Поздоровался он высокомерно и с ходу сделал попытку уколоть Сунагата:

— Здорово! Ты один, что ли, приехал?

— Один. А с кем я должен был приехать?

— Так ведь говорили, что ты русскую веру принял и взял в жёны марью [55]. Вот я и толкую — не привёз её, что ли?

— Я даже и не собираюсь жениться, — сердито ответил Сунагат.

Зекерия, обеспокоенный, что может вспыхнуть ссора, пригласил приятеля войти в дом.

— Ты на него и слов не трать, — посоветовал Зекерия. — Он же дремучий дурак. Придумал манеру паршивец — ходит с задранным носом…

Оставшиеся во дворе парни потехи ради принялись разыгрывать Талху:

— Слушай, Ахмади-то, говорят, поклялся, что не отдаст Фатиму за тебя. Что теперь будешь делать?

— Отда-аст! — самонадеянно протянул Талха. — Это он, наверно, пошутил.

Парни, еле сдерживая смех, с нарочито озабоченными лицами продолжали обсуждать якобы принятое «бузрятчиком» решение, выражали Талхе сочувствие, а тот, всё более распаляясь, хвастался, что всё равно добьётся своего.

Глава пятая

Сунагат, как было сказано, гостил в Ташбаткане у тётки и езнэ. Его встретили ласково. Он мог бы остановиться у Вагапа. или Адгама, которые приходятся ему дядьями по отцу. Тоже приняли бы радушно. И двоюродные братья Сунагата — Хусаин с Ахсаном, соскучившиеся по нему, были бы рады. Но Сунагату как-то ближе тётка и езнэ. Салиха, сестра его матери, старше племянника всего на пять лет. И Самигулла — человек ещё не старый, искренне привечает единственного шурина. С ним можно поговорить по душам о чём угодно. Сунагат всегда заранее припасает для него что-нибудь диковинное. Конечно, и для тётки, хоть и недорогой, подарок покупает: платок или ситчику на платье.

На этот раз Сунагат выставил свой гостинец для езнэ — бутылочку водки — лишь после того, как соседи улеглись спать. В ауле отношение к этому зелью строгое. Если случится, что кто-нибудь, продав сосновским мужикам землю, вернётся весёленьким с магарыча, по всему аулу только и разговору: такой-то в Сосновке водку пил. Разговор доходит до ушей муллы Сафы, и он крепко ругает провинившегося.

Самигулла было наотрез отказался попробовать гостинца:

— Нет, шуряк. Говорят, больно она горькая. Вам, рабочему народу, может, она и идёт, а я" не буду…

Но Сунагат настаивал:

— Давай уж, езнэ! Для тебя и принесена. Я и сам не пью, разве только в праздник с ребятами маленько повеселюсь.

В конце концов, Самигулла хлебнул чуток со дна чайной чашки. Выпил и Сунагат. Спустя некоторое время настроение у обоих приподнялось, языки развязались.

— В прошлом году ездил я в Табынск на ярмарку и слышал там, будто заводские всем миром собираются бросить работу. Верно это или пустой слух? — спросил Самигулла. — Тебе, должно быть, известно.

— Было дело. Как-то дня три — в прошлом году не выходили мы на работу. Получку нам после этого увеличили: Немного, конечно. Худо всё ж живётся заводскому люду. Хозяин, Дашков, на заводе и не появляется. А конторские нашему брату житья не дают, чуть что — заработок урезают, по клочкам раздёргивают.

— А боярин-то ваш сам где живёт?

— Пёс его знает. Говорят, в Петербурге. И в Уфу будто бы наезжает иногда.

— Наверно, на хороших лошадях разъезжает, и то только — чтобы покататься…

— Ему что! Каждый день — праздник, каждый день — туй.

— К слову, когда ж мы на твоём туе гулять будем, шуряк? Остальное — побоку, — сказал полушутя Самигулла. — Пора бы…

— Так-то оно так, езнэ, да кто, думаешь, за меня, бедняка, дочь отдаст? Наверно, не родилась ещё невеста для меня.

— Атак-атак! — вмешалась в разговор Салиха. — Чем ты хуже других? На каждую посудинку крышка найдётся.

— Ладно, ладно, помолчи-ка, бисякэй. Лошадь, говорят, подковывают, а ногу лягушка подсовывает. Так и ты. Тут дело серьёзное, — сказал разгорячённый выпитым Самигулла.

— А что, езнэ, сватовством заняться охота?

— Для такого дела у меня наготове два крыла и хвост врастопырку.

— Масла тебе на язык, езнэ. Давай-ка, выпей ещё маленько, — сказал Сунагат, протягивая чашку.

Самигулла выпил и вовсе разошёлся:

— Ну-ка, признавайся, чья дочка в Ташбаткане тебе нравится? Пойду и договорюсь!

— Мне-то может понравиться… Вот отец бы отдал её даром, как у русских. А то ведь и за вшивую девчонку иной несметного богатства запросит. Надо и это учесть.

— Что нам отец! Девушка полюбит — и дело с концом! Взял да увёл на завод. Ну, здесь как-нибудь муэдзина ублаготворим, найдём денег на садаку [56], чтоб обряд совершил. «Согласны?» — «Согласны». И поехали. Никто и опомниться не успеет. В крайнем случае, муэдзин и в долг молитву сотворит.

Подвыпивший Самигулла всё решил легко и просто. Салиха укоризненно покачала головой:

— Совсем поглупел.

— Почему? Разве это глупость? Будет тебе — невестка, ему — утешение. Не так ли, шуряк, а?

— Так, так…

— Сестра, наверно, давно уж в Гумерове невестку себе по вкусу присмотрела, — сказала Салиха.

Самигулла, недолюбливавший гумеровского свояка, возразил жене:

— Гиляж и для своих-то сыновей невест найти не может, весь извёлся, бедняга. При та ком-то богатстве старшего сына еле-еле в двадцать шесть лет женил. Да и то потому, что сын припугнул: «Уйду, куда глаза глядят, к урысам».

— Ха-ха-ха! — расхохотались все трое.

— Нет, апай [57], если я и женюсь, то не на гумеровской. Не найдётся ли невеста тут, в своей деревне, а, езнэ?

— Посмотрите-ка на него! Или уже приглянулась какая? — спросила Салиха.

— Не приглянулась, так приглянется.

— Говори — кто? — потребовал Самигулла.

— Сказал бы, да боюсь — обозлитесь. Давеча апай мне про драку рассказала…

Салиха тут же догадалась, кто на уме у племянника.

— На Фатиму, что ли, поглядываешь?

— Это на какую Фатиму? — полюбопытствовал Самигулла.

— Ах-ах! Одна же в ауле Фатима. Дочка Ахмади, дружка твоего, — съязвила Салиха.

Самигулла взъярился:

— Чтоб мне и на кладбище не лежать рядом с этим дунгызом [58]! Ни с того ни с сего прицепил мне «конокрада». Как тут не обозлишься? Ну, дал же я ему на сходе! Теперь, коль ты умыкнёшь его дочку, он нас обоих на суд потянет. Вот, скажет, Самигулла с шуряком и коня украли, и дочь умыкнули, и ещё какие-нибудь пакости придумают.

— Зря, езнэ, боишься. Что он может сделать с нами?

— Я боюсь? Я? Этого бузрятчика? Да не будь моё имя Самигулла, если я этой гадине не отомщу! — от возмущения Самигулла даже руками замахал. — А ты послушайся езнэ — не связывайся с бузрятчиком!

— Так я же не с Ахмади хочу связываться. За него я и дырявой копейки не дам. По мне — пусть хоть захлебнётся в пруду, где мочало мочится.

— Чего хочешь ты — понятно. А Фатима как на тебя смотрит?

— Э, апай, для меня вскружить ей голову — что на сабантуе сплясать. Давай сделаем так: когда пойдёшь к ним пропускать молоко, выдерни из косы Фатимы три волоска. А дальше я знаю, что делать…

— Уж не колдовством ли собираешься заняться, как бабка Хадия? — пошутила тётка. — Чего удумал, греховодник!

— Нет, это не колдовство, а просто уловка.

— Что ж ты с этими волосками хочешь сделать?

— Что? Во-первых… — вмешался было Самигулла, но шурин толкнул его локтем в бок: дескать, не надо раскрывать хитрость. Самигулла махнул рукой: — Э, чего тут скрывать! Я ведь тётке твоей голову этим же приёмом заморочил. Как только узнала, что её волосы в моих руках, волей-неволей начала думать обо мне. И тут же влюбилась…

Мужчины засмеялись, а Салиха покраснела.

— Это вовсе не колдовство. В каждом деле должен быть свой приём. А шуряк мой не колдун, не-ет. Он заводской человек, рабочий. Так?

— Так.

— Хватит вам языки чесать, опьянели. Похлебайте-ка супу да ложитесь спать, — сказала Салиха, берясь за половник.

— Постой, бисякэй. Наберись терпения. Мы ещё споём. Выпить водки и не спеть — это не дело. Верно, шуряк?

— Верно, верно. Айда, езнэ, запевай! Самигулла принялся выводить протяжную мелодию. Ни на что известное она не была похожа — надо полагать, сам её тут же и придумал.

— Покойный свояк мой Агзам, бывало, пел эту песню. Верно, шуряк? Ну, а теперь — ты…

Сунагат кашлянул, прочищая горло, и запел:

— Ха-ай, афарин! — воскликнул Самигулла.

А Салиха, всхлипнув, промокнула глаза угол ком повязанного на голову платка.

Хотя и был Сунагат навеселе, прозвучала в его песне горькая жалоба. Не только здесь, в гостях у близких, но и в других местах при случае пел он её, и казалось ему, что сочинитель этой песни имел в виду именно его, Сунагата, судьбу.

Сунагат рано остался без отца. Мать его, Сафура, выждав положенный после смерти мужа срок траура, снова вышла замуж, стала кюндэш [59] — второй женой гумеровца Гиляжа. Была она ещё молода и красива. Когда Гиляж посватался, Сафура обратилась за советом к младшей сестре, больше ей посоветоваться было не с кем. Салиха, не долго думая, сказала:

— Соглашайся, апай. Зачем тебе свою молодость зря губить? Ничего, что будет у тебя кюндэш. У иных вон их сразу две-три, а живут…

Сафура дала согласие на замужество, и Гиляж увёз её со всем имуществом в Гумерово. Хотел и дом перевезти, но дядья Сунагата — Вагап и Адгам не позволили. «Дом принадлежит мальчонке, — объявили они. — У Гиляжа и без того два дома. Хватит. Коль у него ещё и две головы на плечах — пусть попробует тронуть…»

Угрозу довели до сведения Гиляжа, и он от замысла своего отказался.

Восьмилетний Сунагат, конечно, должен был последовать за матерью. До этого на стол в доме Гиляжа клали восемь ложек, теперь стали класть десять. У Гиляжа были дочь на выданье, двое сыновей старше Сунагата, один сын — ровесник ему, и ещё двое детей помладше.

Жил Гиляж состоятельно, имел много скота. И строений было немало: два крепких дома, крытых тёсом и соединённых общими сенями, две клети, рубленый тёплый сарай для приплода, просторный сенник, летняя кухня…

Первые два-три года Сунагат прожил на новом месте довольно сносно. Случались стычки со сводными братьями из-за каких-нибудь мелочей: поссорятся, даже подерутся, да тут же и помирятся. Но подрастали ребята, и всё крупней, серьёзней становились их ссоры.

Непримиримый спор между детьми возник из-за лошади. После смерти отца Сунагата для обеспечения будущего мальчонки родня объявила его собственностью игреневого стригунка: мол, имея семя, заимеет и племя. Стригунок подрастал в загоне Гиляжа: ябак стал таем, тай — кунаном, кунан — дюнэнем, дюнэн — айгыром [60].

Мальчишки, понятное дело, липнут к жеребцу. Кому не захочется погарцевать на таком красавце! Вскочишь на него — и весь мир, кажется, на тебя смотрит, слава твоя до небес восходит. Сунагат отлично знает, что игреневый жеребец принадлежит ему. Поэтому старается оттеснить от коня сыновей Гиляжа. Доказывает им свои права. Мол, вот возьмёт и прокатится. И всё тут. Кому какое дело? Конь-то чей? Его, Сунагата. Собственный…

Так-то оно так, да не часто ему удаётся попользоваться своей собственностью. Беда в том, что мал ещё он. Из сыновей Гиляжа трое посильней Сунагата. На жеребце чаще всего ездит самый старший — Мансур. Когда его нет, коня захватывают Шакир с Закиром. Горько Сунагату. Только что тут поделаешь? Кинется с кулаками, так против него одного — двое или трое. Понятно, кто берёт верх.

Если драка возникает во дворе, выбегает из дому Сафура, разнимает драчунов. Старается, чтобы дело обошлось без шума. Но бывает, что сорвётся, накричит на детей кюндэш. Тогда выскакивает из дому разъярённая старшая жена Гиляжа — Гульемеш. И тут уж начинается настоящая война.

— И чего ты лезешь к этим подменённым [61] злым духом! К этим незаконнорождённым! Они ж готовы сожрать тебя! Сколько раз я тебе говорила! — бранит сына Сафура, но слова её адресованы сопернице.

Гульемеш в долгу не остаётся.

— Ай-ха-ай! Смотрите-ка, у этой мерзавки, оказывается, есть детёныш. Под каким деревом ты его приобрела? Как смеешь, потаскуха, позорить моих детей? Ты ещё ответишь за «незаконнорождённых», пусть только вот отец вернётся. Змея!

— И ты ответишь! Покажешь, бесстыжая, дерево, под которым меня застигла!.. Готовы загрызть ребёнка, кидаются втроём с трех сторон, как бешеные собаки!

Перебранка становится всё яростней, привлекает внимание соседей. Гульемеш в выражениях не стесняется:

— Блудница! Знаю я тебя! Ты в блуде с моим мужем и сошлась. И при своём муже с каждым встречным путалась, черноликая! Думаешь, не знаю?

Сафура тоже не теряется:

— По себе судишь. Ты ж, пока меня здесь не было, о муже и не думала. А чужого мужчину не могла пропустить мимо, не пококетничав. Всё бровями играла, ослица старая. Только при мне мужа и оценила. Вон, посмотри на свою дочь: вся в тебя. Потому и сидит в двадцать лет без жениха…

Соседи смеются, глядя на них через щёлочки в заборах.

Наконец Гульемеш, продолжая выкрикивать ругательства, уходит в дом. Уводит в свою половину сына и Сафура.

Сыновья Гиляжа кричат вслед Сунагату:

— Ишь чего захотел, пришлый! Жеребца ему подай! Нос сначала утри!

— У тебя и земли не будет, недоносок!

Тяжело Сафуре. Ножом вонзается этот крик в её сердце. И уйдя в дом, в бессильной ярости и отчаянии проклинает она свою кюндэш. А по щекам Сунагата скатываются крупные слезинки. Он плачет молча, мечтая о мести.

Вскоре, стараясь лишить сыновей Гиляжа возможности ездить на игреневом жеребце, Сунагат начал придумывать всякие хитрости. То незаметно подберётся к коню на выгоне и снимет путы — пусть убредёт подальше. То отгонит его в чужой табун. Ищут потом домашние жеребца, с ног сбиваются, а Сунагат помалкивает. Но сводные братья однажды поймали его на такой проделке и пожаловались Гиляжу. Разгневанный отчим дал Сунагату несколько оплеух, а заодно, дабы Сафура не обижалась, обругал и своих сыновей.

Гиляж давно знал причину ссор между мальчишками и раздумывал, как избавиться от этой неприятности. Вывод напрашивался один: восстановить мир в семье можно, лишь пожертвовав игреневым жеребцом.

— Надо обменять его на какую-нибудь жерёбую кобылу, — поделился мыслями Гиляж, придя ночевать к Сафуре.

— Что ж, обменяй, — согласилась Сафура.

Со временем вместо одной лошади будут две, и дети перестанут ссориться, решила она.

Как ни рыдал Сунагат, как ни умолял мать не разрешать обмена — игреневого увели со двора.

Крепко горевал Сунагат, а его сводные братья злорадствовали.

Кобыла, выменянная на жеребца, оказалась очень старой. Грубое сено, не говоря о бурьяне, было ей уже не по зубам. Не доглядели при обмене. Правда, весной, когда сошли снега, кобыла ожеребилась. Сунагат повеселел. И Сафура обрадовалась, настроилась доить кобылу, взбивать кумыс. Но недаром, видно, говорится, что у невезучего и мешок дырявый. Летом жеребёнка загрыз волк. И опять неутешно рыдал Сунагат.

В довершение всего старая кобыла осенью опаршивела. Её отделили от остальных лошадей. У сыновей Гиляжа появился новый повод подразнить Сунагата.

— Что ж ты, Сунакэй, не катаешься на своём «жеребце?» — ехидничали они.

— Иль боишься парши? Ничего, запаршивеешь, так и тебе отдельное стойло соорудим — рядом с кобылой.

— Недоноску и паршивая кобыла сойдёт. И той ему слишком много, верно?..

Совсем худо стало Сунагату в доме отчима. Сводные братья шагу не давали ступить без того, чтобы не задеть обидным словом. И не выдержал Сунагат. Ушёл в Ташбаткан, попросился жить к тётке и езнэ". Самигулла не возражал. Мальчишка в доме не помеха. Сбегать ли суда, за скотиной ли присмотреть — всегда под рукой.

Одно было неудобство — жил Самигулла, как он сам говаривал, «заслонившись от ветра лубками», — бедновато жил. Поэтому счёл он не лишним забрать у Гиляжа то, что принадлежит Сунагату.

Отправившись в Гумерово на базар, Самигулла заглянул к богатенькому свояку с мыслью увести с собой кобылу, выменянную на сунагатова жеребца. Гиляж встретил его приветливо. За чаем — вроде бы к слову пришлось — Самигулла заговорил о цели своего прихода. Он побаивался, что свояк рассердится, но Гиляж не то, чтобы рассердился, а скорее — прикинулся обиженным.

— Пускай мальчишка живёт при матери, — сказал он. — Одет, обут, сыт — чего ещё ему?

В словах Гиляжа таился намёк, что ушёл мальчишка из дому по наущению — чуть ли не сам Самигулла подговорил его. Получалось — подговорил ради кобылы. Самигуллу бросило в жар от мысли об этом, и вместо того, чтобы настаивать на своём, он принялся оправдываться:

— Мы с его тёткой то же самое ему твердим. Мол, возвращайся к матери. И кайынбикэ [62] два ли, три ли раза за ним приходила. Так нет же, не идёт. Упрямый…

Сафура в самом деле дважды ходила в Ташбаткан, уговаривала сына вернуться домой. Но он не послушался. «Я и вернулся домой, — отвечал Сунагат на уговоры. — Тут наш аул. В Гумерове у меня ни брата, ни свата, нечего там делать». И, вспомнив наставления дяди своего, Вагапа, добавлял: «Чем туда идти, пойду в Сосновку к урысу в работники. В тыщу раз лучше…»

Гиляж так и не сказал определённо — отдаст кобылу или не отдаст. Впрочем, ясно было, что терять её, хоть и паршивую, никак он не желает.

Самигулла вернулся в аул ни с чем и рассказал о разговоре со свояком Вагапу и Адгаму. Те пришли к заключению: надо притянуть Гиляжа к суду, иначе этих богатеев не научишь уважать закон. Но пока Самигулла раздумывал, затевать тяжбу или не затевать, Гиляж откормил кобылу и зарезал. Оставалось только махнуть рукой на это дело: свяжешься с судом — себе дороже обойдётся.

Сунагат прожил у езнэ две зимы и два лета. Шёл ему четырнадцатый год, когда в Ташбаткане устроили большой сабантуй. Народу наехало много. Был на празднике и родственник со стороны матери — Рахмет, ставший заводским рабочим и приехавший с женой на побывку в Гумерово. Узнав об этом, Самигулла решил пригласить дальнего гостя на обед, но сам не сумел отыскать его в людской толчее. Велел Сунагату:

— Иди-ка, отыщи и живенько приведи их…

Рахмет беседовал с ташбатканскими приятелями в тенёчке под деревом. Он сам первым увидел Сунагата и поприветствовал:

— Здорово, сват! Как поживаем?

— Ничего пока… — ответил Сунагат. Застеснявшись, он не сразу передал приглашение. Рахмет вернулся к прерванному разговору:

— Легче по миру с сумой ходить, чем батрачить у башкирского бая. Работаешь от темна до темна, к вечеру ноги, как собака кишку, волочишь, а досыта он тебя не накормит. Что толку от его богатства? Он и сам-то им пользоваться не умеет. Полна степь конских косяков, коровы стадами ходят, овец, коз — множество. А зайдёшь в дом — у дверей на штыре висит старый чекмень, на нарах — облезлая шкура, на перекладине — подушка с ветхой наволочкой, из дыр пух лезет… И работает он в этом чекмене, и в гости в нём ходит, и на ночь укрывается им же. Хорошо, если для зимы заведёт шубу хоть из невыделанной шкуры, а то и от мороза всё тем же неизносимым чекменем спасается…

— Ну до чего ж верно говоришь! — восхитился кто-то, и слушатели дружно засмеялись.

— А упряжь у него какая? — продолжал Рахмет. — Хомут — мочальный, шлея — тоже, уздечка, вожжи, кнут — всё мочальное. Или же возьмём, что он ест. Утром — чай, в обед — чай, вечером — пшённая похлёбка, всё та же вода. Вот при такой еде ещё и работай с утра до ночи…

— А по справедливости, — вступил в разговор Хисмат, — что башкирский бай, что русский — оба на одну колодку. Оба — как вороны. Друг другу глаз не выклюют, а что на бедняцкое счастье выпадет — тут же склюют.

— Это уж так.

— Праздник приходит, так и тот не для нас, бедолаг.

— Верно! Хоть за дровами, да отправит хозяин в праздничный день.

— А уразу [63] не смей нарушить, а?

— Не найдётся ли там, в посёлке, человек, который захочет нанять к себе таких, как мы?

— Хоть десять! Как раз таких там любят, только работай.

— Может, коль так, отправиться туда? — загорелся один из парней.

— А что нас тут держит? Хуже там не будет.

— Завтра я уйду на завод. Порасспрашиваю и через недельку сообщу вам, — пообещал Рахмет.

Сунагат, с интересом слушавший разговор взрослых, наконец, спохватился — передал приглашение и повёл гостя в дом Самигуллы. Оказалось, что Рахметова жена Гульниса уже ушла туда сама.

За едой и чаем, конечно, шла беседа о житьё-бытьё. Узнав, что гости намерены наутро уйти на завод, Самигулла огорчился:

— Пожили б у нас пару дней!

— Надо посуху дойти, — объяснил своё решение Рахмет. — Начнутся дожди — нам, пешим, нелегко будет до дому добраться.

Гульниса поддержала мужа:

— И так уж загостились…

Наутро, едва забрезжил рассвет, они тронулись в путь.

Уже за околицей аула их догнал запыхавшийся Сунагат.

— А ты куда, сват, так рано? — полюбопытствовал Рахмет, остановившись.

— С вами, на завод.

— Что ты там собираешься делать?

— Наймусь к кому-нибудь пастухом, — уверенно сказал парнишка.

Рахмет вопросительно взглянул на жену.

— Почему ж вчера об этом не сказал? — удивилась та.

— Да не знаю.

— Ладно, пусть идёт, — сказала Гульниса мужу и, обращаясь к Сунагату, спросила: — А вещей никаких, что ли, с собой не взял?

Сунагат показал узелок, который прятал до этого за спиной.

— Что же тогда мы здесь стоим? Пошли! — улыбнулся Рахмет.

Немного погодя он спросил:

— Тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

— Ничего! И мне было только пятнадцать, когда я отправился в посёлок и нанялся в работники. Ты уже вон какой егет — любого жеребца оседлаешь. Пожалуй, пора тебе и невесту подобрать. Подберём?..

Рахмет был настроен на весёлый лад, всю дорогу шутил, подтрунивал над парнишкой. Сунагат лишь смущённо улыбался.

В деревне Кайраклы они ненадолго остановились, чтобы попить у добрых людей чаю. До завода добрались вечером, когда в посёлке уже доили коров.

В тот же вечер Рахмет попросил своего квартирного хозяина поспособствовать в устройстве Сунагата. Парнишка, мол, — сирота, значит, не избалован, скор на подъём, не ленив, ловок верхом на лошади…

Дня через три взял Сунагата в услужение местный торговец Егор Кулагин.

Сунагат прожил у купца пять лет.

Поначалу пришлось ему пасти скот. У Кулагина, помимо всего прочего, было несколько дойных коров, да молодняк от них, да овцы, свиньи.

Поднимался парень на заре, угонял скот на пастбище и возвращался к закату солнца.

Оказалось, нелегко жить в работниках. Сунагат загрустил: «И с чего это Рахмет расхваливал русских баев?» — размышлял он.

Выходных дней у него не было. Правда, по субботам хозяйка посылала его в баню. А в воскресенье, когда другие отдыхали, Сунагат, как всегда, гнал скот пастись. И всё больше удивлялся, почему сват предпочёл посёлок аулу: что здесь хорошего? Ему ещё невдомёк было, что Рахмет уже пообтёрся на заводе, привык к здешней жизни.

Если б хоть воскресный день был свободен, — можно ж, накосив травы, держать скот в загоне, — Сунагат пошёл бы в гости к Рахмету. Посидели бы у ворот на лавочке, семечки полузгали. Вечером некоторые русские парии выходят на улицу с балалайками, а другие, взявшись с девушками за руки, пляшут, водят хоровод. Занятно было бы посмотреть на этот праздник.

Какие ещё бывают у русских праздники, Сунагат пока не знал.

К счастью, вскоре у него появились приятели — русские ребята, такие же, как он, пастухи. В жаркую пору дня они сгоняли скот к речке в тенёк, под деревья, а сами собирали ягоды, рыбачили. Потом разводили костёр, пекли в нём пойманную рыбу, рассказывали разные истории. Понемногу Сунагат стал понимать по-русски и даже начал вступать в разговор. Он часто путал значения слов, и приятелям было забавно слушать его. Они любопытствовали, как будет то или иное слово по-башкирски. Однажды они попросили Сунагата спеть башкирскую песню. Он не заставил уговаривать себя, спел на мотив песни «Аскапъямал» частушку.

— А теперь скажи по-русски, о чём ты пел, — потребовали мальчишки.

Сунагат перевёл:

— Петух кричит — заря стреляет [64], что ли? Окно открыла, платок машет — меня любит, что ли?

Приятели покатились со смеху.

— Кто ж тебе платком-то махал? — допытывались они.

— Ну, это в ауле так поют.

Ребятам понравилась забава, стали приставать: спой да спой ещё…

Как-то, заговорившись с дружками, Сунагат пригнал стадо домой чересчур поздно. Хозяйка побранила его:

— Ты, Сунагатка, о чём думаешь? Коров-то доить надо. Не мог пораньше пригнать?

— Жаркий пора корова лежит, только вечером траву ашает, — слукавил Сунагат. — Рано пришёл дык — молока мало…

— Верно говорит, — поддержал его хозяин. И Сунагат, уже забыв, что провинился, даже возгордился своей находчивостью.

Хоть и поздно вернулся, он должен был выполнить свои работы по двору. Обязанностей у него и вечером немало: дров наколоть и в дом занести; иногда — съездить, накосить зелени для скота, либо привезти воды в бочке. Да мало ли всяких дел в хозяйстве! Сам Егор Кулагин с дочкой целый день в лавке толчётся. А старший его сын Колька большей частью — в разъездах. Запрягает пару лошадей и гонит в Стерлитамак за товарами, а попутно везёт на тамошний завод закупленные отцом шкуры.

Иногда выезжал по торговым делам и хозяин, но его путь не заканчивался в Стерлитамаке, гнал он до Оренбурга, где у него было немало знакомых и жили старшие братья жены.

Спустя три года после того, как Сунагат нанялся к Кулагиным, Колька женился и отделился от отца. Егор сразу дал ему лошадь, чуть поздней — ещё одну. Колька отошёл от торговли, решил крестьянствовать. Стал летом хлебопашествовать, а зимой подряжался на заводе возить своими лошадьми всякие грузы: либо дрова, либо песок, либо готовое стекло — на пристань.

Младший сын Егора, Сунагатов ровесник Александр учился в Оренбурге. К отцовскому хозяйству никакого интереса он не проявлял, весь ушёл в учёбу. Говорили, что парень весьма способен.

Всё это отразилось и на жизни Сунагата. Пастушеские заботы с него спали — потребовался он хозяину для других дел. Была у Егора Кулагина и пахотная земля — вот её и поручил он парню. Сунагат весной вспахал поле, пробороновал, засеял, хозяин лишь указывал, что нужно сделать. Летом косили сено — Кулагин нанял для этого ещё двух работников. Так что Сунагат и дневал, и ночевал в поле или на лугу. Осенью — уборка хлеба. Лишь зимой парень вздохнул посвободней, теперь на нём оставалась только подвозка дров и сена. Хозяин несколько раз брал его в поездку в Стерлитамак, а однажды даже в Оренбург — ездить с товарами в одиночку опасался.

Наконец, осуществилась мечта Сунагата о свободном воскресном дне. Частенько и в праздники он сам мог распорядиться своим временем. Конечно, в такие дни он отправлялся в гости к Рахмету, который приобрёл домишко и жил теперь самостоятельно. Встречали парня радушно. Едва завидев его, Гульниса хваталась за самовар. Пили чай, отводили душу в неторопливых разговорах.

Но и зимой не все воскресенья оказывались свободными. Кулагин в случаях, когда сам должен был отлучиться, стал оставлять за прилавком Сунагата, и парень торговал до позднего вечера. Покупатели в большинстве своём — рабочие стекольного завода. Не каждый из них оказывался при деньгах, иные просили товар в долг. Сунагат рискнул — стал давать, записывая фамилии должников в тетрадочку. Он не знал, как отнесётся к этому хозяин, не сразу показал свой список — опасался гнева. Но показать пришлось.

— Это кто же записывал? — спросил хозяин.

— Я сам.

— Так ты разве ж умеешь писать?

— Умею.

— Кто научил?

— Санька.

— Вот как… — удивился Егор. — Что писать научился — хорошо. Но список этот мне не нравится. Больше не смей давать в долг.

А учил Сунагата хозяйский сын летом, когда приезжал из Оренбурга домой. Сверстники подружились и, уезжая осенью, уже с телеги, Александр крикнул то ли в шутку, то ли всерьёз:

— Ты мне пиши письма!

— Ладно, это можно! — пообещал Сунагат.

На следующую осень хозяин выдал дочь замуж за сына табынского мельника. Уехала Настя в Табынск, и Кулагины, оставшиеся без помощницы, наняли служанку. Но, видно, покинуло счастье этот дом, всё пошло вкривь-вкось. Зимой Егор сильно простудился. Болезнь вроде было отступила, он поднялся на ноги, но к весне слёг опять и вскоре умер.

В Оренбург Александру отбили об этом телеграмму, но, во-первых, из-за распутицы, во-вторых, из-за разлива Белой на похороны приехать он не смог.

На дверь под вывеской «Бакалейная лавка Е. И. Кулагина» навесили замок, и дверь эта оказалась закрытой навсегда. Хозяйка попыталась уговорить старшего сына Николая продолжить отцовское дело, предлагала деньги, чтобы съездил за товарами в Стерлитамак, — тот отказался. Летом приехал на каникулы Александр. Мать подступилась к нему с тем же предложением. Хватит уже, дескать, учиться, надо ехать за товарами, открывать лавку. Заговорила даже о женитьбе. Александр ответил смехом. А потом сказал серьёзно:

— Нельзя мне, мама, бросать учёбу. Если я откажусь от науки и встану за прилавок торговать селёдкой, люди засмеют. В лицо мне наплюют. — И решительно заключил: — Не выйдет из меня купца.

Николай поддержал братишку: Санька уже совсем городским стал, пусть в городе и живёт.

Ничего другого хозяйке не оставалось, как распродать хозяйство. Продав и дом, и скот, она уехала с Александром в Оренбург.

Сунагат оказался не у дел. Ни кола у него, ни двора — куда податься? Пошёл за советом к Рахмету. Тот предложил было поискать ещё какого-нибудь богатея, но наниматься снова батраком Сунагату не хотелось.

— Нет, — сказал он, — пойду я лучше на завод. Там отработаешь свои часы, и сам себе — граф Чувалов. Как говорится, пусто брюхо, зато спокойно ухо.

— Это уж так… Тебе, одинокому, кругом вольная воля. Иди на завод, коль есть желание, — согласился Рахмет.

Сунагат нанялся на завод водоносом — таскать воду работающим у жаркой печи стекловарам и стеклодувам. Жалованья положили ему 15 копеек в день, что парня, никогда не имевшего денег, вполне удовлетворило. А поздней появился и приработок.

Бойкий и трудолюбивый новичок пришёлся по душе мастеру-стеклодуву Степану Ивановичу. Поскольку у Сунагата теперь выдавалось свободное время, мастер стал давать ему всякие мелкие поручения, а потом и к себе домой приглашать — дров наколоть или за свежей травой съездить. Степан Иванович крестьянским делом не занимался, но для выездов налегке держал лошадь. Сунагату такая работа была легче лёгкого, но за неё и пошла приплата.

Поднося воду распаренным у печи стекловарам, гамаям, баночникам, Сунагат с любопытством приглядывался к их работе. Со временем, осмелев, сам попробовал выдувать стекло, пока мастера пили воду и перекуривали. Но больше понравилось ему подавать на обжиг остывшие холявы. Это вызвало в нём смутное детское воспоминание: отец плетёт рогожу, а он подаёт отцу белые мочальные ленты. Впрочем, сходство это было слишком слабое. Тут, пожалуй, больше подходит сравнение подносчика холяв с челноком — инструментом ткача, разница только в том, что челнок сух и лёгок, а человек весь в поту, снуёт по знойному цеху, перенося тяжёлые стеклянные цилиндры.

Крепкому, мускулистому Сунагату и такая работа бы нипочём, однако Степан Иванович решил по-своему:

— Будешь трубочником, Сунагатка! — сказал он.

А коль мастер сказал, так тому и быть. Он волен взять себе подручным кого хочет. Конечно, у стеклодува-трубочника работа нелёгкая. Иные вон цепью к рабочему месту привязываются, чтобы не упасть на горячее стекло, когда дуют в трубку, багровея от натуги. Но Сунагат мог считать, что ему отчаянно повезло. Шутка ли: его заработок теперь возрастёт до 50—60 копеек в день, он станет настоящим заводским рабочим!

Гордость распирала его, а в голове роились мечтательные мысли. Он, конечно, сэкономит на еде, подкопит денег и купит, во-первых, хорошие сапоги, во-вторых, — приличные брюки. Словом, приоденется. А потом возьмёт отпуск и отправится в деревню — специально, чтобы показаться отчиму. Пусть Гиляж, по сути дела выставивший пасынка из дому, увидит: и без него не пропал человек…

Понемногу Сунагат вникал в подробности заводской жизни. Узнал, что принадлежит завод генералу Дашкову, который живёт в Петербурге, а здесь не появляется, лишь получает отсюда деньги, что на месте всё решается длинноносым управляющим Вилисом и лысым бухгалтером.

Появились у Сунагата новые приятели. С Хабибуллой он случайно познакомился на базаре. Выяснилось, что пришёл парень в поисках работы из аула Ситйылга.

— Так ты, выходит, земляк мой! — обрадовался Сунагат и дал совет попросить работу на заводе.

Хабибуллу взяли собирать битое стекло. Через год поставили к вагонетке подручным разгрузчика листового стекла. Жил Хабибулла у своих знакомых по аулу. Сунагат с ним подружился, они частенько по воскресеньям стали проводить время вместе.

Сблизился Сунагат и с Тимофеем Зайцевым — другим подручным Степана Ивановича. Прыткий, находчивый и остроумный Тимошка был общим любимцем. Здорово умел он высмеивать работавших на заводе чужеземцев. Это он дал мастеру Кацелю кличку Бем-Бем. Кличка, чем-то напоминавшая непонятное бормотание австрийца, прилипла к нему накрепко. Тимошка нахватался немецких и французских слов и даже вступал в пререкания с чужеземцами на их языке или разыгрывал их. Особенно невзвидел он Эмиля Зуммифа, приехавшего из Бельгии. Кто он по национальности, точно не знали. Утверждали, что фамилия у него немецкая, а говорит он и по-немецки, и по-французски, и ещё на каком-то бельгийском языке. Держал себя Зуммиф высокомерно, русских слов не употреблял. Впрочем, с рабочими он вообще не разговаривал. Если кто-нибудь обращался к Зуммифу с вопросом, он в ответ презрительно произносил единственное немецкое слово «унзинн» — «бессмыслица». Тимошка очень смешно передразнивал высокомерного иностранца: принимал его позу или изображал походку и небрежно ронял его любимое словечко. Тем и лишил Зуммифа фамилии, превратил его в Унзинна.

Товарищ по работе очень понравился Сунагату. Хотя Тимошке было уже под тридцать, они стали в конце концов неразлучными друзьями. Случалось, после получки и выпивали вдвоём. Тимошка рассказывал о Воскресенске, откуда он был родом. На Воскресенском заводе дело у него не заладилось, невзлюбило начальство острого на язык парня, вот он и перебрался сюда с матерью и сестрой.

Сунагат поначалу жил у Рахмета, который тоже работал на заводе у топки стекловаренной печи. Гульниса подрабатывала шитьём.

Таким образом, Сунагат вжился в рабочую среду, привык к ней и спустя два-три года после поступления на завод уже не представлял для себя иной жизни.

И вот летом завод остановили на ремонт, стеклоделов распустили на два месяца. У Сунагата появилась возможность побывать в родном ауле. Прошлым летом ему удалось вырваться только на неделю, а за год до этого он провёл в ауле всего несколько дней. Естественно, что долгий отпуск обрадовал его. Теперь он мог вдоволь и погостить в Ташбаткане, и отдохнуть, и наговориться с дружками.

К лету у Сунагата подкопились деньжата. Он с самого начала стал отдавать свою получку Гульнисе, поскольку питались они из одного котла и продукты в лавке и на базаре покупала она. Он не заговаривал об экономии, стеснялся, но Гульниса сама сказала:

— Что остаётся от твоих денег, буду класть в сундук. Когда понадобятся, спросишь.

— Правильно, — одобрил Рахмет, — егету деньги нет-нет, да бывают нужны.

Вот так у него и скопились деньги. Перед тем, как отправиться в аул, он накупил гостинцев, в первую очередь для езнэ и тётки. К ним напрямик он и пришёл.

В прошлый раз Сунагат заглянул в Гумерово повидать мать. Но показавшись однажды Гиляжу и удовлетворив своё тщеславие — вот, мол, и без тебя не пропал, — Сунагат больше не хотел встречаться с отчимом, с этим барышником, который теперь вкупе с другими гумеровскими богатеями занимается поставкой мельничных жерновов в степные края. Сунагат выбился в люди сам, от Гиляжа нисколько не зависит, так что никакой нужды во встречах с ним нет. С другой стороны, невелико удовольствие — видеть сыновей Гиляжа. Ещё словно бы звучит в ушах Сунагата их злой крик: «Пришлый, недоносок, у тебя и земли-то нет!»

А вот Самигулла — человек душевный, готов вдребезги разбиться ради шурина. С ним и поговорить можно по душам. О чём угодно. К примеру, о девушках. Эта тема теперь для Сунагата была очень интересна.

Впрочем, встреча с Фатимой у речки повернула все его мысли к ней одной. Но именно о ней, как оказалось, с езнэ и не поговоришь. Мешало выдвинутое против Самигуллы вздорное обвинение в краже ахмадиевого буланого. Да ещё эта драка на сходе…

Глава шестая

— Ахмади взял медведя!

— Который Ахмади?

— Бузрятчик.

— Иди ты! Правда, что ли? А как взял?

— Застрелил, говорит. Пулей — наповал.

— Атак! — удивился кто-то из слушавших этот разговор. — А мне только что говорили — ловушкой взял…

— Как бы ни взял — не всё ли равно?

Весть о том, что Ахмади убил медведя, взволновала ташбатканцев. Добычу привезли из лесу на волокуше поздно вечером, а утром все в ауле уже знали об этом. Ахмади соорудил посреди улицы треногу из жердей и подвесил медведя за шею на толстом аркане для всеобщего обозрения. У зверя из пасти вывалился язык, тусклые глаза были полузакрыты, передние лапы безвольно вытянуты вдоль туловища, а задние почти касались земли. И стар и млад спешили к дому Ахмади посмотреть на хищника. Мальчишки лупили на него глаза, раскрыв рты и беспрерывно шмыгая мокрыми носами. Девчонки помельче не решались подойти близко. Женщины, дабы не казаться откровенно любопытными, подходили с вёдрами на коромыслах — якобы, по пути за водой.

— Абау, какой вонючий! — воскликнула од на из них и прикрыла нос платком. Девчонки, глядя на неё, тоже прикрыли разинутые рты ладошками, чтобы, дескать, не вдыхать вонь.

Старики и мужчины средних лет похаживали вокруг треноги, заложив руки за спины. Для них зверь — не такое уж большое диво. Не раз видели медведей, когда косили сено, выгоняли дёготь или заготавливали луб. Иные и сами брали хищников — ставили ловушки, охотились с ружьём, выкуривали медведей зимой из берлог. Делается это так: отыскав берлогу, разжигают возле отдушины костёр. Одуревший от дыма зверь с рёвом выскакивает наружу и, перемахнув через костёр, ныряет в сугроб. А три-четыре человека с берданками уже наготове. Едва появится голова зверя из снега — раздаются выстрелы… Привозят медведя в аул и вот так же подвешивают к треноге, чтобы люди посмотрели.

Сегодня праздник — на ахмадиевой улице. Сегодня очередь Ахмади ходить с гордым видом. Весь аул разглядывает его добычу.

— Ай-бай! Крупная зверюга! — восхищаются люди.

— Да уж…

— Куда пуля-то угодила?

— Да вон — прямо в грудь, не видишь, что ли?

— А почему ж крови не видать?

— Он, наверно, бессердечный, вроде самого Ахмади: его режь — кровь не потечёт, — шутит старик Адгам.

Люди дружно смеются, потом опять осматривают добычу.

— Смотри-ка, шерсти вокруг раны нет.

— Видать, порохом опалило.

— Близко, значит, стрелял, прямо уткнул ружьё в грудь…

Самигулла смотреть медведя не пошёл. Сунагат не утерпел, но, подходя к дому Ахмади, чувствовал себя стеснённо, будто был в чём-то виноват. Успокоился, лишь оказавшись в кучке своих сверстников.

Он довольно долго простоял возле треноги, вполуха слушая разговор стариков. Откровенно сказать, пришёл он сюда не из-за медведя. Хоть издали увидеть Фатиму, её лицо, фигуру, походку"— вот на что он надеялся. Может быть, она отправится за водой или просто пройдёт по двору? Теперь ему постоянно хочется взглянуть на неё. Взглянет — на душе становится легко и радостно. Но проходит некоторое время, и вновь овладевает им неотступное желание увидеть Фатиму. «Почему это так получается? — думал Сунагат. — Ведь жил себе спокойно, а теперь не могу…»

Старики продолжали беседу возле подвешенного медведя, а Сунагат нет-нет, да поглядывал во двор Ахмади, на летнюю кухню. Там вроде бы кто-то есть: дверь открыта настежь, в очаге горит огонь. В самом деле, вскоре оттуда послышались отчётливые звуки — поскребли в котле. Сунагат придумал предлог — попросить воды напиться — и направился к летней кухне. Услышав его шаги, в проёме дверей показалась Фатима. Сунагата бросило в жар. Он постарался овладеть собой, но когда просил напиться, голос его дрогнул. Впрочем, девушка, только что оторвавшаяся от кухонных дел, не заметила его волнения.

— Выпей кумысу, если хочешь, — предложила она и, налив кумыс из батмана в деревянную чашу — тэгэс — протянула ему. Сунагат, пока пил, лишь раз бросил взгляд на Фатиму. Девушка улыбалась, ожидая, когда он допьёт и вернёт чашу.

— Кумыс у тебя прекрасный, как ты сама, — сказал Сунагат шутливым тоном.

Фатима чуточку покраснела.

— Насмехаешься… Не уродилась красавицей, что ж поделаешь…

— Какая может быть насмешка, если вправду красивая? Вот меня взять, так уж впрямь не повезло… Ну, спасибо за кумыс! — поблагодарил Сунагат, собираясь уходить.

— Кабы не повезло, не кружил бы марьям головы на своём заводе, — кольнула Фатима наобум, просто для того, чтобы подразнить парня.

— Кто тебе сказал? Небылица это, пустые слова.

— Сказали уж…

— Не то что с русскими, с башкирскими девушками разговаривать — и то я стесняюсь.

— Как же, застесняешься ты!

— Ладно, пойду, хуш [65] ! — заторопился Сунагат.

— Что так? Или дом ваш горит? — пошутила Фатима.

— Гореть-то не горит. Но люди не знай что могут подумать…

Сунагат пошёл со двора, не догадываясь, что скрывшаяся в летней кухне Фатима смотрит ему вслед через отдушину в стене. Он постоял ещё немного возле; подвешенного медведя. Постоял бы и дольше, но взрослые уже разошлись, а торчать среди ребятишек было неудобно.

Уходя, Сунагат взглянул в сторону летней кухни. Фатима опять стояла в проёме дверей. Она улыбнулась в ответ на его улыбку.

Радость не умещалась в груди Сунагата, рвалась наружу. Он чувствовал в своём сердце какую-то неуёмную силу, которой не мог придумать названия. Ему хотелось громко запеть. «Похоже, на Фатиму можно надеяться, — думал он. — Расположена она ко мне. Иначе не заговорила бы о том, что кружу головы заводским девчатам, не улыбнулась так…»

Самигулла смазывал во дворе телегу. Сунагату бы сейчас хоть намекнуть о распирающих его чувствах!

— Куда собираешься, езнэ? — спросил он, чтобы завязать разговор.

Но Самигулла, занятый делом, лишь буркнул в ответ:

— В лес, куда же ещё! У нас ведь всему начало — лубок да мочало…

А потом запряг лошадь и уехал.

Остался Сунагат во дворе один со своими мыслями и чувствами. А в мыслях — Фатима. Встретиться бы с ней наедине, поговорить! О чём будет разговор — ясного представления у него нет. Но главное — встретиться. Тётку, что ли, попросить, чтоб устроила встречу? Салихе это ничего не стоит. Может по-соседски позвать Фатиму: «Зайди-ка, помоги мне скроить для дочки платье». Только как ни с того ни с сего попросишь об этом? А если Фатима отвергнет его? Тогда хоть сквозь землю провались. Люди узнают — со стыда сгоришь. Пожалуй, он и так тётке с езнэ лишнего под хмельком сболтнул. Хорошо ещё, что они не приняли его слов всерьёз или не обратили на них особого внимания — больше к ним не возвращались.

Нет, он сам должен что-нибудь придумать для встречи с Фатимой. Встретиться так, чтобы никто не увидел, не догадался. И он — намёком ли, напрямик ли — скажет ей о своей любви…

С таким решением Сунагат отправился удить рыбу на Узяшты, к перекату, что как раз на задах Ахмадиева двора. Может быть, Фатима спустится к речке за водой? Конечно же, у него на уме была не рыба. Но, как нарочно, в это утро клёв был отличный. Приди он в самом деле рыбачить — рыба, наверно, не клевала бы. А тут — одна за другой, лишь успевай закидывать удочку.

Фатима не показывалась. Спустилась к речке её сестрёнка, Аклима, набрала воды. Коромысло у неё большущее, и полные вёдра едва не задевали землю. Сунагату стало жаль девочку. Она казалась ему удивительно милой и родной.

День между тем становился жарче. К перекату, где удил рыбу Сунагат, набежали ребятишки, мал мала меньше. С криком, визгом полезли купаться. Набултыхавшись в воде, уселись на берегу, как ласточки, рядком — греться. «Вот поросята! — беззлобно ругнулся Сунагат. — Тут как тут, когда тебе не надо…»

Чтобы ребятишки не помешали в случае появления Фатимы, Сунагат раздал им свой улов и скомандовал:

— Ну-ка, бегом домой, поджарьте себе это… Не путайтесь тут под ногами. Рыбу пугаете.

Ребятишки, обрадовано зажав рыбок в кулаках, помчались наверх.

Сунагат снова закинул удочку.

А наверху, на улице, где висел медведь, любопытных уже не было. Ахмади спустил зверя на землю, к полудню освежевал его и повесил шкуру на жердь под крышей клети. В клеть занесли и медвежье сало.

Покончив с этим делом, Ахмади поехал верхом к пруду — посмотреть, много ли привезли луба. Едва он выехал со двора, как Фатима, у которой не выходила из головы утренняя встреча с Сунагатом, под благовидным предлогом отправилась к Салихе. Но как раз в этот момент девушка зачем-то понадобилась матери.

— Фатима! Фатима! — покричала мать с крыльца.

На её голос прибежала Аклима.

— Где сестра? — спросила Факиха.

— Пошла одолжить чугунок.

— Зачем ей чугунок?

— Хочет серку сварить.

— Помешались вы на этой серке, — проворчала Факиха, уходя в дом.

Фатима в это время на самом деле просила у Салихи, хлопотавшей в летней кухне, чугунок. Узнав, для чего он нужен, та шутливо всплеснула руками:

— Атак, неужто не постесняешься щёлкать жвачкой на манер сопливой, прости меня всевышний, девчонки? Ведь ты уже вон какая, пора замуж выдавать!

— Не родился ещё тот, за кого я выйду замуж, — шутливо же ответила Фатима.

— Э, найдут, за кого выдать! Только и успеешь сказать «бэй» [66]. Самое большое ещё годочек при отце с матерью поживёшь. Дочка в доме — гостья. Я в девичестве тоже рассуждала, как ты.

— Я жить с чужими не буду, хоть режь!

— Сейчас-то ты можешь так говорить. А переедешь в дом свёкра, и никуда не денешься. Дети пойдут — будешь как на привязи.

— Арканом привяжут — и то не удержат, — упрямо стояла на своём Фатима.

Все девушки до замужества храбры и строптивы, Салиха знает это прекрасно, как и то, что сказанное Фатимой неосуществимо. Она продолжала подтрунивать над молодой соседкой, а та поддерживала разговор, надеясь, что он коснётся Сунагата. Однако Салиха ни разу не упомянула о племяннике. Заговорить о нём самой у Фатимы не хватало смелости.

— А куда уехал Самигулла-агай? — полюбопытствовала девушка и покраснела. Вопрос ей самой показался и неуместным, и слишком ясно намекающим на того, кто её интересует.

— Всё туда же: за лубом, — отозвалась Салиха, принявшаяся мыть посуду. Она ополоснула большую деревянную чашу, предназначенную для супа, выставила её на крышу летней кухни сушиться на солнышке и, вернувшись, заглянула в котёл.

— И где он до сих пор бродит? Всё нет его и нет, а уже полдень, — пробормотала Салиха.

— Это ты о ком?

— Так Сунагат же у нас гостит, с завода пришёл. Собрался давеча порыбачить на Узяшты и вот до сир пор не возвращается.

Она сказала это бесстрастно, будто сообщая новость какой-нибудь старушке-собеседнице. Но Фатиме от её слов стало жарко, она снова густо покраснела.

Салихе невдомёк, что девушка волнуется, что в сердце у неё словно бы образовался какой-то комочек — уже в тот день, когда Сунагат пришёл в аул и окликнул её у речки. И не рассосётся этот комочек, пока они не объяснятся друг с другом. Фатиме хочется объясниться поскорей, потому что Сунагат вернулся в аул ненадолго. Может быть прогостит с месяц и опять уйдёт на свой завод. «Если не успею, не поговорю с ним наедине, буду сожалеть всю жизнь», — думает Фатима.

— Ну, дай чугунок, да пойду я… — сказала девушка, и в этот момент в летнюю кухню вошёл Сунагат с рыбой на кукане в одной и подсачком в другой руке.

— Зачем так спешить, или дом ваш горит? — повторил он, улыбаясь, слова, сказанные утром Фатимой.

— Да не горит…

— Раз не горит, посидела бы ещё.

— Я и так уж сколько времени просидела тут!

— Где это видано, чтобы человек из-за рыбы пропадал до сих пор! — пожурила племянника Салиха. Она насыпала в самовар горячих углей, поставила трубу и — то ли просто по своим делам, то ли почувствовав, к чему клонится разговор молодых, — вышла во двор.

— Мастурэ-у! — позвала она девятилетнюю дочь. Та не откликнулась. Прикрыв глаза от солнца ладонью, Салиха глянула на улицу, но дочери не было видно. — Ну что это за ребёнок! Ничуточки дома не посидит, ничуточки! Не успеешь моргнуть, как исчезает. Надо ж уродиться такой быстроногой! А сестричка в люльке плачет… Погоди, непоседа, я тебе ещё пересчитаю рёбрышки! — пригрозила Салиха и ушла в дом.

Сунагат с Фатимой остались вдвоём и растерялись. Никто не решался заговорить первым. Неловкое молчание затягивалось.

— Как много наловил ты рыбы! — сказала, наконец, Фатима.

— Да толком не клевала.

— Ты же давеча рыбу ребятишкам раздавал. Если б не клевала, не раздавал бы.

— А ты видела, что ли, как я раздавал?

— Да уж видела…

— Как это у тебя получается: всё-то видишь, всё-то слышишь? — засмеялся Сунагат, напоминая об утреннем разговоре.

Фатима не ответила. Она сидела на нарах, склонив голову. Сунагат видел дуги её чёрных бровей, а глаз не видел и не догадывался, что девушка прячет в них улыбку.

Фатима была рада этой встрече и могла бы без конца смотреть на Сунагата, любоваться им, если б не мешала девичья застенчивость. Она и пришла-то сюда в надежде на эту встречу, её просьба одолжить чугунок — лишь уловка. Когда по улице бежали радостные ребятишки с рыбками в руках, кто-то полюбопытствовал, как это они наловили столько. «Сунагат-агай дал!» — сообщили мальчишки. Услышав это, Фатима спустилась к речке, спряталась в кустах и понаблюдала за Сунагатом. У неё не было намерения вступать там в разговор, это выглядело бы неприлично. Ей доставляло удовольствие просто смотреть на Сунагата.

А сейчас Сунагат стоит перед ней, прислонившись к косяку, но она лишь изредка мельком взглядывает на него. Невысказанное сковывает их обоих.

То, что Сунагат так и не дождался её у речки, расстроило парня. Шёл он домой невесёлый. Неожиданно застав Фатиму в своей летней кухне, он и обрадовался, и растерялся. Подумал, что заглянула она по какой-то житейской надобности и немедленно уйдёт. Но собравшаяся уходить Фатима всё ещё сидит на краешке нар, а тётка нашла предлог, чтобы оставить их с глазу на глаз. Может быть, неспроста всё это? «Не сговорились ли они?» — мелькнула мысль у Сунагата.

Как бы там ни было, он должен решиться — сказать ей… Недаром говорится, что решительный может глотать камни.

— Фатима… Фатима… — выдавил он, маясь от того, что не может сказать заветные слова. В горле у него вдруг пересохло, к щекам прилила горячая кровь, сердце забилось гулко — вот-вот выскочит из груди.

— Фатима… знаешь что… — продолжал он, стараясь унять нервную дрожь.

— Не знаю.

— Давеча ты всё знала, — через силу улыбнулся Сунагат и шагнул к девушке. — Фатима…

— Ты что? Не подходи… — заволновалась та.

— Я же люблю тебя, Фатима, — тихо сказал Сунагат.

— Ой, бессовестный!

Щёки её запылали, а сама… улыбается. Вроде бы обругала, но слово «бессовестный» показалось Сунагату таким ласковым, таким нежным, что он уже не сомневался: и она любит. Фатима, всё ещё улыбаясь, взглянула на него и метнулась во двор. Сунагат вытащил из кармана платочек, обтёр лицо. Он весь взмок, словно выдувал стекло в знойном цехе.

Салиха, заметив в окно пробежавшую к воротам Фатиму, вышла из дому. Она догадывалась, что в летней кухне что-то произошло, но виду не подала. И Сунагат старался держаться так, будто ничего не случилось.

— Апай, поджарь-ка мне эту рыбу, — попросил он.

Салиха сняла рыбу с кукана и принялась соскабливать ножом чешую.

— А Фатима давно ушла? — спросила она, прикинувшись ничего не ведающей.

— Да сразу вслед за тобой и ушла.

— Уж не связываются ли ваши волосы [67]? Ну-ка, скажи правду!

— Как же их свяжешь, ведь ты не принесла три волоска, которые я просил, — отшутился Сунагат.

— Коль полюбил и горишь желанием жениться на Фатиме, я скажу ей. Сказать?

— Что ж, скажи… — смущённо дал согласие Сунагат.

Заявилась домой мокрая до пояса Мастурэ, прервала беседу.

— Ты где пропадаешь, гуляка, а? — накинулась на неё мать.

— Мы плотвичек ловили…

— То-то сухого места на тебе нет! Иди, понянчи сестрёнку, изревелась в люльке…

Мастурэ побежала в дом.

Во второй половине дня Сунагат решил сходить искупаться на Долгий плёс. Было знойно, душно.

Он неторопливо направился по берегу вверх по течению Узяшты. Под ногами в траве неумолчно стрекотали кузнечики, на каждом шагу они брызгами разлетались в разные стороны. У реки еле заметно тянул ветерок. Но его было достаточно, чтобы листья осокорей непрерывно трепетали и шумели. Иные листочки даже переворачивались, открываясь на миг серебристо-белой стороной, и оттого казалось, что на зелёных кронах мельтешат вспышки. Речка текла здесь степенно, плавно покачивая ветки склонившихся к воде кустов ивняка. Под сенью уремы было чуть сумрачно, а залитое солнечным светом зеркало плёса ослепительно сияло. В одном месте речка у низкого берега заросла кувшинками. Над широкими листьями кувшинок стремительно проносились стрекозы. Чуть дальше по галечнику важно ходили трясогузки. Вдоль речки летала одинокая чайка, — должно быть, высматривала добычу… Всё это отмечал про себя Сунагат, стосковавшийся на заводе по родной природе.

Ему хотелось встретить здесь кого-нибудь из сверстников, в первую очередь, Зекерию. Но попадались на пути только чернопятые мальчишки: одни удили рыбу, другие ловили для насадки кузнечиков, прихлопывая их тюбетейками. Двое мальцов, лёжа наполовину на суше, молотили ногами по воде. Видно, боялись заходить глубже. Сунагат, присев на берегу, с удовольствием понаблюдал за ними. Ребятишки ему нравились. И вообще настроение у него было приподнятое, он готов был сегодня обласкать каждого встречного. «Поженимся с Фатимой — и у нас будут такие мальцы», — размечтался он.

Он и сам вот так же провёл у речки своё беззаботное детство, купался, рыбачил…

Интересно ему слушать мальчишек, удящих рыбу.

— Перешагни обратно через подсачек, говорю я тебе, — требовал один из них, обращаясь к товарищу.

— А зачем это нужно? — полюбопытствовал Сунагат.

— Так ведь перестало клевать!

— А если перешагнёт обратно, будет клевать?

— Будет.

— Откуда знаешь?

— Люди говорили.

Мальчишки спорят друг с другом, «колдуют», чтобы наловить побольше рыбы.

«И мы, как они, начинали с пескарей, — вспоминает Сунагат. — Потом пошли краснопёрки, хариусы, форель, налимы… А потом… потом… в нашей речке другой рыбы и нет».

— А почему вы на хариуса не закидываете? На быстринку? — спросил Сунагат.

— Крючка с мушкой нету, — пожаловался мальчонка по имени Сирай. — На него ж надо с мушкой, на кузнечика не берёт…

— В лавке есть, да дорого, — вздохнул другой мальчишка.

— Сколько стоит?

— Пять копеек.

Сунагат достал из кармана пятак, протянул Сираю:

— На, сбегай в лавку, купи…

У Сирая глаза заблестели. И веря, и не веря привалившему счастью, он переводил взгляд с пятака на Сунагата, с Сунагата на пятак. Убедившись, что это не шутка, сорвался с места — только его и видели.

— Крючков с мушками вы и сами можете наделать, — сказал Сунагат оставшимся мальчишкам. — Мы, бывало, сами делали.

— Мы не умеем.

— Идите-ка сюда, научу…

Сунагат снял картуз, вытащил из подкладки свой крючок с мушкой. Мальчишки окружили его.

— Сначала нужно надёргать перышков с шеи красного петуха, — начал объяснять Сунагат. — Ну, петуха вы догоните, ноги у вас быстрые. Пёрышки прикладывают к крючку и обматывают ниткой. Концы нитки надо связать — и готово! Вот я для себя сделал…

Мальчишки разошлись, а спустя некоторое время поисчезали. Каждому, видно, хотелось поскорее сделать мушку, опередить остальных. Один за другим они скрывались в уреме — и стремглав кидались в сторону дома.

Сунагат, оставшись в одиночестве, искупался. Сажёнками он выплыл на середину плёса, смерил глубину: над водой остались только пальцы. Вынырнув, поозоровал, по-ребячьи бултыхая ногами. Поднятые им волны шумно набегали на прибрежную гальку.

Вышел на другой берег, с разбегу ткнулся коленями в горячий песок.

Сунагат был в том блаженном состоянии, когда мысли обрывочны, беспорядочны. Он думал о Фатиме, но ни одна мысль как-то не додумывалась до конца. Машинально нащупав в песке камешек, он кинул его в речку. Рыбья мелюзга, собравшаяся на прогретой солнцем отмели, бросилась в испуге врассыпную.

Полузакрыв глаза, Сунагат смотрел вверх по течению Узяшты, туда, где узенькая лента речки казалась голубой, где синели отроги гор.

Там, ударяясь о горные выступы, подмывая их, Узяшты образует глубокие ямы с водоворотами, а затем, побурлив среди валунов, превращается в Долгий плёс. Чуть ниже плёса на правом берегу речки двумя улицами вытянулся Ташбаткан. Одну из улиц, подгорную, называют Верхней, другую, прибрежную, — Нижней. Усадьбы живущих на Нижней улице ограничиваются речкой, их ограды — почти у самой воды.

Дальше по течению перекаты сменяются плёсами, а урема — луговиной, где пашут землю и сеют зерно. Ещё дальше на правом же берегу расположена русская деревня Сосновка, а наискосок от неё, по другую сторону речки, раскинулось село Гумерово. Весной, в половодье, попасть в Гумерово можно лишь переправившись через речку на лодке — вброд её в это время не перейдёшь.

Между аулом и селом Узяшты делится на рукава, протоки. Один из рукавов ташбатканцы перепрудили, чтобы вымачивать мочало…

Спустив в воду привезённые в этот день лубья, Самигулла направился к старику Адгаму, которого Ахмади нанял присматривать за прудом. В отсутствие хозяина Адгам пересчитывает, кто сколько привёз лубьев, определяет их сортность, потом Ахмади назначает за них цену. Старик соорудил себе на берегу шалаш из полубков, а в нём — нечто наподобие нар. Сейчас он пытался развести перед шалашом костерок.

— Заедают комары к вечеру, никакого терпенья не хватает, — пожаловался старик Самигулле. — Только дым немного спасает.

— А где бай? — спросил Самигулла, имея в виду Ахмади.

— Уехал домой. Собирается завтра в степную сторону. А то ещё и в Уфу нацеливался.

— С товаром?

— С товаром. Медвежью шкуру тоже хочет взять с собой. Продаст какому-нибудь богачу.

— К слову, набрёл я сегодня у Кызылташа на медвежью ловушку. Лежит на земле, завязки порублены. Несколько брёвен из середины вынуты, поперёк валяются. Кто, думаю, ловушку ставил? Может, кто из Тиряклов?

— Вон как!.. Вагап вроде бы там насторожил. Не его ли ловушка сработала?

— Кто знает… Могли и из баловства спустить.

— Или ж это ловушка Ахмади-бая?

— Так он же рассказывал — застрелил…

— А мне сказал, что медведя придавило брёвнами, уж потом пристрелил.

— Гм… Странное дело…

Солнце стояло уже низко. Адгам решил воспользоваться попутной подводой, и они вместе отправились в аул.

Подъезжая к дому, Самигулла увидел у себя во дворе на привязи осёдланного коня. «Чей бы это мог быть?» — удивился он. Быстро распряг свою лошадь, выгнал её, спутав, за ворота — иди, мол, пасись.

Дома Салиха угощала чаем гумеровца Гиляжа. Тут же был вернувшийся с реки Сунагат. Самигулла отдал гостю салям, справился о здоровье и тоже сел пить чай.

— Как, свояк, промысел? — спросил Гиляж.

— Как сказать… Работаем вот да работаем, а дохода большого пока нет. На чай-сахар только.

— Без этого тоже не обойтись.

— А чем у вас люди сейчас заняты?

— У нас дело с камнем связано. Жернова вытёсывают.

— Цену за них, должно быть, дают неплохую?

— Да, мельничный камень — вещь недешёвая. На прошлой неделе тукмаклинским мельникам свезли. Из Мензелинского уезда просьбу передали нам, просят три-четыре камня. Собираемся на следующей неделе выехать в ту сторону, коль ещё постоит хорошая погода.

— Ай-бай! Далеко ехать-то!

— Неблизко…

Салиха вновь наполнила чашки чаем и, обращаясь к мужу, сообщила:

— Езнэ приехал, чтобы пригласить всех нас в гости.

— Что ж, очень хорошо, — бодро отозвался Самигулла. — Сказано же: зовут — иди, гонят — улепётывай. Не так ли?

— Так, так, — подтвердил Гиляж.

Сунагат молчал. Допив свой чай, он опрокинул чашку на блюдце и ушёл во двор. К приглашению отчима отнёсся он холодно, даже парой слов с ним не перекинулся. Надо сказать, после возвращения с завода он всё же сходил в Гумерово, повидался с матерью, но никакой радости в доме Гиляжа не испытал.

Самигулла вышел проводить свояка. Сунагат тут же вернулся в дом.

Отвязав коня и сунув ногу в стремя, Гиляж наказал:

— Так вы постарайтесь поспеть к заходу солнца.

— Ладно, — пообещал Самигулла.

Салиха занялась приготовлениями к поездке: сбегала к жене Шагиахмет-бая, выпросила взаймы три пригоршни пшеничной муки, быстренько испекла пресные хлебцы — без гостинца ехать неудобно. Между тем Самигулла сходил за своей лошадью.

— Ну, ты готова? — крикнул он жене, хлопотавшей в летней кухне.

— Почти готова, запрягай лошадь.

— Уже запряжена.

Салиха кинулась в дом. Достав из сундука своё единственное сатиновое — с оборками — платье, она переоделась.

— А ты что не шевелишься? — спросила она Сунагата, молча смотревшего в окно.

— Я не поеду, апай.

— Ах-ах! Это как понимать? — изумилась тётка. — Не совсем же чужие они тебе. Родная ж мать у тебя там. Была бы жива моя мать — за сорок гор побежала бы к ней, не то что в Гумерово. Пожилой человек, не считаясь с возрастом, приехал с приглашением, выказал тебе уважение, а ты нос воротишь. Некрасиво так-то!

— Поезжайте без меня, — продолжал упорствовать Сунагат.

— Ты посмотри-ка на него! — обернулась Салиха к вошедшему в дом мужу.

— Что стряслось?

— Шуряк-то твой отказывается ехать.

— Раз уж мы собрались, давай вместе поедем. Посмотрим, что за угощенье приготовил свояк, послушаем, что скажет. На худой конец, и у нас есть языки, — принялся по-дружески увещевать Самигулла, памятуя, конечно, какие отношения сложились между его шурином и свояком.

Ехать Сунагату не хотелось по двум причинам.

Во-первых, он терпеть не мог Гиляжа. Не из-за отчима ли он попал к Кулагиным, испытал в пастухах все прелести собачьей жизни, и в дождь, и в осенний холод день-деньской дрог под открытым небом? «Из-за него, козлобородого, все мои беды», — не раз думал Сунагат. Правда, теперь он не раскаивается в том, что ушёл из дому. Работать на заводе ему нравится. А всё ж простить Гиляжа не может.

Во-вторых, — и это, правду сказать, самое главное, — он не хотел ехать потому, что надеялся на встречу с Фатимой. В доме он останется один, езнэ с тёткой вернутся поздно, а то и заночуют в Гумерово. Возможно, Фатима заглянет по какой-нибудь надобности. В крайнем случае, нетрудно известить её, хотя бы через Асхата, что хозяева дома уехали…

А в гости можно отправиться в любое время. К матери он сходит и без приглашения. «Я от Гиляжа не завишу, — думал Сунагат. — Это он от меня зависит. Если захочу, потребую от него, что мне причитается. Ведь есть в его богатстве и моя доля».

Всё ж его уговорили ехать. Езнэ подкупил тем, что на Гиляжа смотрел тоже косо.

— Подкуём мы его! — развеселился Самигулла. — Разорим на медовухе. Мне после работы, с устатку, она придётся в самый раз!

— Я не из-за медовухи поеду, езнэ, а только послушавшись вас, — уточнил Сунагат.

Тётка надела поверх платья елян, отороченный мехом норки, запеленала свою младшенькую. Мастурэ давно уже сидела в телеге. Но Салихе пришлось ещё сбегать к соседке, попросить, чтобы вечером подоила корову. Наконец, погрузившись в длинную тряскую телегу, на которой Самигулла возит лубья, тронулись в путь.

— По такому случаю мог бы, езнэ, одолжить у Шагиахмета тарантас, — сказал Сунагат шутливо.

— Не хватало ещё, чтоб я унижался перед ним! Да и не даст он, хоть петлю ему на шею накинь…

Гиляж пригласил в этот вечер двух своих братьев, живущих в Гумерове, двух компаньонов по торговле жерновами и только что отделившегося сына Закира. К прибытию гостей из Ташбаткана все они уже были в сборе, пришли с семьями. Встречать новоприбывших вышел во двор сам хозяин.

В доме обе половины — и мужская, и женская — по-праздничному прибраны. На стенах — расшитые полотенца, хлопчатобумажные и пуховые. На перекладинах над нарами висят новые одежды, цветастые платки, отрезы ткани — вытащили из сундука, чтобы увидели гости. Нары в мужской половине покрыты большим нарядным паласом, вдоль стен разложены подушки.

В женской половине и в сенях путаются под ногами ребятишки. Навстречу Сунагату кинулась пятилетняя дочь Сафуры. Он погладил её по головке, но ничего, кроме холодка отчуждённости, в сердце не почувствовал. Цепляясь за краешек нар, неуверенными шажками направился в его сторону и годовалый сын Сафуры. Сунагат задержал на малыше взгляд и, неожиданно улыбнувшись, подумал: «Этот мальчонка для здешних не пришлый, хоть мы и единоутробные братья. Ему в Гумерове выделят землю». Вновь отчётливо вспомнились Сунагату детские ссоры и драки с сыновьями Гиляжа, обидный выкрик, что ему здесь землю не дадут…

Старшая жена Гиляжа умерла два года назад, дети её выросли. Сафура, нажившая здесь дочь и сына, была теперь в доме единоличной хозяйкой, сновала из одной половины в другую, ухаживая за гостями.

Гостям сначала был подан чай. Но мужчины, предвидя, что будет ещё напиток покрепче, лишь слегка утолили жажду: как ни потчевал хозяин, чай пить не стали, опрокинули чашки на блюдца. Тогда Гиляж крикнул жене:

— Убери самовар!

Сафура прибежала из другой половины, проворно вынесла самовар, убрала чайную посуду и, встряхнув скатерть, расстелила её заново. Гиляж вытащил из-за печки бочонок с медовухой, поставил посреди скатерти. Сказал прибедняясь:

— Особого угощения нет, побеспокоил вас ради этой малости. И Сунагатулла как раз в отпуске…

Сафура подала деревянный ковшик с резной ручкой и большую чашу. Гиляж открыл бочонок. В ноздри ударил острый запах перебродившего мёда. Гиляж наполнил чашу, окинул взглядом сидевших кружком гостей.

— Ну, будьте здоровы! — сказал он и, гулко глотая, выпил налитое. Затем, взяв на себя обязанности аяксы [68], стал наливать гостям.

Вскоре мужчины захмелели. Старший брат Гиляжа бросил в поданную ему медовуху серебряный рубль и, протянув полную чашу обратно хозяину, запел:

— Живи! — вскричали гости.

Этот крик словно послужил сигналом для другой половины дома: тоненькими голосами завели песню и женщины.

Глава седьмая

Парни с Верхней улицы задумали устроить вечеринку. Сунагату об этом сообщил Зекерия. Сунагат с удовольствием примкнул к компании: эти ребята ему нравились, он общался с ними охотней, чем с молодёжью Нижней улицы. Он теперь вообще старался пореже проходить по Нижней улице, особенно мимо дома подрядчика Ахмади. Ему казалось, что начнутся разговоры — мол, ходит, высматривает ахмадиеву дочку, а это было бы оскорбительным для чувства, которое он испытывал к Фатиме.

На Верхней улице живёт большей частью беднота, живёт дружно, друг друга здесь в обиду стараются не давать, и все одинаково не любят баев Нижней улицы — Шагиахмета, Багау, Ахмади, Усмана. Но бедны парни Верхней улицы, да веселы, горазды на всякие выдумки, на шуточки-прибауточки.

Решив устроить вечеринку, ребята скинулись: кто три копейки выложил, кто пятак. Сунагат, дабы не осрамиться перед ровесниками, дал за себя пятнадцать копеек и за дружка своего Зекерию — гривенник. Пошли за покупками к Галимьяну, который теперь заимел лавку и считался в ауле богатым купцом. Галимьян заартачился, не хотел открывать лавку, — дескать, беспокоите по пустякам в столь позднее время, — но; ребята не отстали от него, пока не получили то, что хотели.

Из лавки отправились прямиком к Ахмади-кураисту, гурьбой ввалились в дом. Объяснили, зачем пришли, попросили поиграть на курае. Ахмади, уже собравшийся ложиться спать, тоже поартачился, придумал отговорку:

— Нет, не выйдет, братишки, курай у меня переломился…

— Да нам хоть какой-нибудь звук, лишь бы поплясать! Так не уйдём! — настаивали ребята, и кто-то даже накинул на дверь крючок.

— Мы ж с угощением, Ахмади-агай!

Зекерия извлёк из-под полы бешмета длинную связку баранок и протянул хозяйке:

— На-ка, енгэ, повесь пока на гвоздь.

— И ставь самовар, енгэ!

Зекерия выгреб из кармана горсть конфет:

— Это тоже — к чаю!

Хозяин сдался. Он достал с притолоки курай, подул в него, с сомнением покачал головой:

— Не знай, получится ли с этим что-нибудь…

Затем, набрав в рот из стоявшего у двери кумгана [69] воды, впрыснул её в свою певучую трубочку. Присел на нары, опробовал инструмент, выдув протяжную мелодию.

— Вот так-то лучше! — одобрили парни.

— Ну, Ахмади-агай, давай-ка подровняем твои половицы!

Хозяин заиграл плясовую. Парни ударились в пляс.

Кто-то постучал в дверь.

— Откройте!

Узнали голос Талхи.

— Откроем, коль ты с деньгами…

— А сколько надо?

— Двадцать копеек.

Денег у Талхи не было. Побежал просить у отца. Усман-бай, узнав, зачем понадобились деньги, разгневался, даже пощёчину сыну дал. Чтоб помнил, с кем должен водиться.

А в доме кураиста парни, наплясавшись досыта, разбились на кучки, оживлённо беседовали.

Аитбай, обращаясь к хозяину, спросил:

— Слышал — говорят, тёзка твой ловушку Вагапа обчистил?

— Иди ты! Нет, не слышал.

— Кто, говоришь, обчистил? — заинтересовался один из парней, уловивший слова Аитбая краем уха.

— Да бузрятчик этот, с Нижней улицы.

— С него станется! Украдёт и не покраснеет.

— О чём речь? Кто украл, что украл?

— Говорю же — Ахмади медведя украл.

Теперь все обернулись к Аитбаю.

— Так он же его застрелил!

— А придавленного ловушкой медведя нельзя, что ли, застрелить?

— Вот именно! Очень удобно: приставляешь ружьё, куда хочешь, и стреляешь, а?

— Не-ет, ребята! Не украл он. Медведя-то можно считать хоть вагаповым, хоть ахмадиевым.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А то, что Ахмади-бай винит в краже своего жеребчика Вагапа и Самигуллу. Они, говорит, конька зарезали и мясо съели. А голову, копыта и всякую там требуху Вагап сложил в ловушку для приманки. Потому Ахмади попавшего в ловушку медведя и забрал как своего. Сын его, Абдельхак, рассказывал.

— Выходит, бузрятчик не проиграл.

— Как же, проиграет он тебе! Он же не хуже того самарского вора…

— Что за вор?

— Есть сказка такая. Жили-были, говорят, два знаменитых вора. Один в городе Оренбурге, другой в городе Самаре. И решили они встретиться.

— Дружбу, стало быть, завести, а?

— Да. Вот однажды оренбургский вор отправился в Самару, отыскал того и говорит: «Рассказывают, будто ты очень ловко воруешь. Покажи-ка своё уменье». — «Нет, сначала покажи ты», — отвечает самарский.

— Ишь ты!

— Ладно, согласился оренбургский вор. «Ставь, — говорит, — свои условия». Самарский привёл его на берег реки и показал на дерево: «Вон там на верхушке ворон высиживает яйца. Заберись на дерево и вытащи яйца так, чтобы ворон не заметил». Оренбургский вор мигом забрался на дерево и вернулся с яйцами — ворон и не пошевелился.

— Надо же! Вот это ловкость! А дальше?

— А дальше оренбургский должен поставить своё условие. Думал-думал и, наконец, придумал. Показывает на человека, идущего по улице: «Оторви на ходу от его сапога каблук так, чтобы он и не заметил».

— Алля-ля! Ещё и на ходу!

— А самарский вор отвечает: «Зачем от его сапога отрывать? Я уже от твоего оторвал». И вытаскивает из кармана каблук от сапога оренбургского вора. Тот, пока на дерево слазил, оказывается, каблука лишился… Так вот, наш бузрятчик не хуже этого самарского вора. Не из тех он, кто проигрывает, — заключил Аитбай.

Сунагат выслушал сказку, не проронив ни слова. Когда парни засмеялись, он тоже выжал улыбку, но чувствовал в душе неловкость, даже слегка покраснел от стыда: ведь речь шла об отце Фатимы.

А парни продолжали промывать косточки подрядчика Ахмади, даже в родословной его покопались. Каждый старался сказать о богатее что-нибудь позлей. Хозяин дома, Ахмади-кураист, тоже вставил слово:

— Всю жизнь он такой — за чужой счёт ест…

— Материнскую линию тянет. У него дядья со стороны матери воры были известные.

— И он в течение всего дарованного всевышним дня только о воровстве и думает. В прошлом году, рассказывают, Ахмади пытался у сосновского Ефима жеребчика оттягать.

— Руки у него длинные, что твои жерди.

— При таком богатстве не к лицу бы ему у бедняка последний кусок хлеба изо рта вырывать.

— Ловок по чужим ловушкам шастать.

— Так ведь, чтобы свою построить, надо плечи крепкие иметь.

— Ловушку строить — это вам не лубья, сидя на коне, пересчитывать, — снова вставил слово кураист. — Не кнутовищем тыкать…

— Да уж, надо попотеть. На ловушку брёвен уходит почти как на полдома.

— А и тычет-то он не по совести, приворовывает.

— Ничего! Нарыв когда-нибудь да прорвётся.

— Надо его, борова, под суд отдать. Хватит, попользовался чужим!

— Старик Вагап больно смирный, не получится у него…

— А если бы подал в суд, то заставил бы заплатить за медвежью шкуру.

— Как же, вырвешь кость из собачьей пасти!

— Самигуллу в краже винил, а сам украл, а?

— Вор кричит: «Держите вора!»

— Точно!

Вечером о воровстве подрядчика говорила молодёжь Верхней улицы, а утром заговорил весь аул.

Самигулла злорадствовал. Едва люди заводили речь об украденном медведе — он пользовался случаем, чтобы посрамить своего обидчика.

— Вот где вор-то! Вот оно воровство! — встревал он в разговор. — А ещё сваливал на меня задранного зверем коня!

Вагапа подговаривали подать на Ахмади в суд. Тот колебался. Обратился за советом к старшим по возрасту, сходил к старосте.

— Решите это дело по-мирному между собой, — посоветовал Гариф.

Разговор о том, что Вагап будто бы собирается судиться, дошёл и до Ахмади. Он тоже отправился к старосте, но не стал спрашивать совета, как быть, а только выразил своё отношение к намерению Вагапа:

— Люди у нас готовы друг другу глотки перегрызть!

Впрочем, ясно было, что Ахмади всё ж пришёл за советом и поддержкой. Однако староста лишь повторил ему то, что сказал Вагапу:

— Решите это дело по-мирному между собой.

Обескураженный Ахмади отправился к мулле Сафе. Но и тот, кажется, настроился подпевать голодранцам.

— Священная Книга осуждает рибу [70], — сказал мулла. — Что случилось, то случилось, об этом знать тебе. Коль допустил ошибку, ублаготвори бедняка чем-нибудь, договорись с ним, и делу конец.

Жители Верхней улицы — в большинстве своём по фамилии Галиевы — настраивали Вагапа на решительные действия. Усердствовал и Самигулла, вновь и вновь приходил к Вагапу, уговаривал:

— Ты это дело, сват, так не оставляй. Подай в суд. Я свидетелем пойду. Надо проучить его хорошенько.

Ахмади поначалу не хотел ронять своё достоинство — ни приглашать Вагапа на переговоры, ни идти к нему не собирался. «Чтоб я пошёл на поклон к этому нищему! — думал подрядчик. — Сам заявится».

Но Вагап не заявлялся, а страсти в ауле накалялись. В конце концов Ахмади послал на переговоры Исмагила.

— Ахмади-агай предлагает договориться по-мирному, — сообщил посол Вагапу. — Обещает тебе на расплод козлёнка, просит на том и покончить…

Вагапа это разъярило.

— Не видал Вагап козлёнка! — закричал он. — Ишь, чем хочет откупиться! Суд разберётся!

Получив через Исмагила такой ответ, Ахмади тоже разозлился, сказал высокомерно:

— Ладно, пускай судится. Судом нас не удивишь…

Пришла ягодная пора.

Чуть свет ташбатканские девушки, собираясь по ягоды, устроили переполох.

— Эсэй, я тоже пойду с подружками, — сказала Фатима матери.

Факиха, взглянув на принарядившуюся дочь, выразила удивление:

— Атак-атак! Собралась по ягоды, а надела новое сатиновое платье! Что от него в лесу останется? Могла б сходить в чём-нибудь похуже.

— Полосатое платье зацепилось за гвоздь в двери и порвалось, — виноватым голосом объяснила Фатима.

— И на голову можно повязать платок постарее. Не в гости же идёшь!

В Фатиме вскипела обида, но она промолчала. «Всё бы ей скаредничать, — подумала она о матери. — Носи платье в заплатках и рваный платок — будет довольнешенька. И так уж каждое платье по нескольку лет ношу, штопать устала. Другие девушки не могут наряжаться, потому что нарядов нет, а у меня есть, да надевать не велят».

В сердцах Фатима рванула платок с головы, бросила на пол.

— Куда девала моё холщовое платье? — закричала она на сестрёнку, срывая злость на ни в чём неповинном человеке, и принялась раскидывать висевшую на перекладине одежду. Делала она это не из желания отыскать вещь, а в отместку матери. — Вот одна среди всех и буду ходить в холстине!

— Ах-ах! И слова ей, своевольной, не скажи! Тут же бес в ней просыпается. Ладно, иди как есть, — пошла на попятную Факиха. — Только поаккуратней там…

Фатима вышла, громко хлопнув дверью.

В последнее время она стала внимательнее к своей одежде, ходила принаряженная. Боялась попасться в каком-нибудь старьё на глаза Сунагату. Ей не приходило в голову, что Сунагат будет любить её, как бы она ни одевалась. А может быть, и приходило, кто знает… Но так или иначе, Фатима теперь, оставшись в доме одна, не упускала возможности оглядеть себя в засиженном мухами зеркале, что висело на простенке, между окнами.

Факиха не могла не заметить перемен в поведении дочери. Мать даёт ей поручение, а Фатима не слышит, думает о чём-то своём. Мать окликает её погромче — Фатима вздрагивает. Рассеянной стала: не закончив одно дело, начинает другое, а то и вовсе о порученном забудет; с посудой обращается неаккуратно.

Иногда Фатима надолго задумывается, уставившись в одну точку. Рядом ходят люди, о чём-то говорят, но для Фатимы они — лишь силуэты, лишь бесплотные тени, девушка не слышит их слов.

Задумчивость порой сменяется чрезмерным возбуждением. Фатима чувствует необыкновенный душевный подъём, громко поёт в летней кухне или, отправившись с коромыслом и вёдрами за водой, напевает про себя.

И в это утро, когда собирались идти по ягоды, она была настроена радостно, возбуждена. Мать подпортила ей настроение.

Факиха теперь знала, почему изменился характер Фатимы, почему дочь так вспылила из-за пустяка, но повода, чтобы не отпустить её с подругами, не было. Для собственного успокоения Факиха велела младшей дочери:

— Иди, догони сестру. И будь всегда рядом с ней, а то… заблудишься ещё в лесу или умыкнёт тебя какой-нибудь разбойник.

Аклиме только это и было нужно. Побежала со всех ног, решив подождать сестру в конце улицы.

Об отношениях дочери и Сунагата Факиха узнала из разговора женщин, пропускавших молоко через её сепаратор. Завела разговор Вазифа, для которой и новость — не новость, если её не преувеличивать.

— Фатима-то неспроста к Салихе бегает. Каждый день меж двумя домами снуёт.

— Может, Салиха метит женить на ней племянника, который у урысов живёт?

— Какое там «метит»! Женю, говорит, на Фатиме, и всё тут.

— Ну, что ж, Сунагат — неплохой парень.

— И то верно…

Гнев Факихи обратился в первую очередь против соседки: «Вот кто, выходит, сбивает мою дочь с толку. Ну, погоди, неряха безрукая, поучу я тебя уму-разуму!» — мысленно пригрозила Факиха и в тот же день пошла ругаться к Салихе.

— Ты испортила мою дочь! — закричала Факиха ещё с порога. — Бессовестная! Ты её приворожила!..

Салиха прикинулась ничего не понимающей.

— Атак-атак! С чего это я должна была портить твою дочь? Ах-ах, бисмилла, вот тебе и на!

Разъярённая Факиха продолжала кричать, брызгая слюной:

— И не помышляй, что дочку мою, яблочко моё, получит бродяга, путающийся где-то с урысами!

— Да что твоя Фатима, ханская дочь, что ли? — огрызнулась Салиха. — С тобой не хочешь, да разозлишься.

— Не тянитесь к тому, до чего не дотянетесь!

— А ты богатством своим не похваляйся. Невелик в богатстве прок — оно не на долгий срок. Сегодня оно у вас, завтра будет у нас.

— Слава аллаху, шайтан беден, мы пока богаты. Хотела б я посмотреть на ваше богатство.

— Посмотришь ещё! Только наше богатство не будет неправедным, ворованным, как ваше.

— Ай-хай! Откуда тут такие праведники взялись? А не вы ли нашего коня зарезали и съели? Вы!

— Как бы не так! Ты лучше о муже своём вспомни.

— Конокрады!

— Это вы… медведекрады!

— Конокрады, конокрады!

— Жулики ловушечные!

Видя, что обыкновенной руганью верха не взять, Факиха разразилась бранью, какую и от мужчин не часто услышишь. Но и тут Салиха не поддалась, ответила тем же.

Плюясь и выкрикивая угрозы, Факиха отправилась восвояси.

Салиха, стоя на пороге сеней, провожала её насмешками.

Попадись Фатима под горячую руку матери — несдобровать бы ей, но она, к счастью, как раз куда-то отлучилась. К её возвращению Факиха уже остыла и ничего дочери не сказала. Решила только, что последит за негодницей и если собственными глазами увидит её с Сунагатом, то за шиворот, с позором, уведёт домой — пусть вся улица смотрит.

Но… попробуй ухвати девчонку за хвост! Хоть и не догадывалась Фатима, что мать следит за ней, а всё ж путала следы.

Да и Сунагат вёл себя осторожно.

Разбуженный утром девичьей перекличкой, Сунагат не сомневался, что Фатима тоже пойдёт собирать ягоды. Это был удобный случай, чтобы встретиться с ней и решительно поговорить. Но на улицу, где табунились девушки, он не вышел, а спустился на зады и пошёл к ягодным местам вдоль по речке, кружным путём.

Девушки и молодые женщины опередили его. Вскоре они рассыпались по горному склону, по вырубкам, — звонко перекликаясь, принялись наперегонки рвать ягоды. На лесной опушке дикой клубники — видимо-невидимо, ягодники расстилаются коврами. А чуть углубишься в лес — гроздьями висят красные пуговки малины: можно, не наклоняясь, ссыпать их в туесок.

Остановившись под высоким осокорем, Сунагат приставил руку козырьком ко лбу, чтобы солнце, поднявшееся из-за гор, не било в глаза. День родился ясный, но далёкие вершины были подёрнуты дымкой и выглядели синими. В безветренном небе неподвижно висело несколько белогрудых облачков.

Склон горы, где девушки собирали ягоды, пестрел разноцветными платками и платьями — белыми, красными, жёлтыми. Сунагату они казались небольшими пятнышками. Пятнышки подвижны — то скрываются в зелёной траве, то вновь появляются. Которое из них — Фатима? Издали не различить. Но скоро Сунагат встретится с ней, встретится — и ничего ему больше не нужно. На душе у него так хорошо, что петь хочется. Ему вдруг вспомнилась частушка, которую распевают парни, прогуливаясь вечером по улице:

Сунагат, сам того не замечая, улыбнулся и пошёл через просяное поле, по меже, к вырубкам. Посеянное на целинной земле просо стояло ему по пояс. Порой он задевал склонившиеся к меже растения, и тяжёлые метёлки долго ещё покачивались. Миновав поле и вырубки, Сунагат шёл некоторое время по краю леса. Теперь он был озабочен тем, как остаться наедине с Фатимой. Девушки, конечно, догадаются, зачем он пришёл, и как бы случайно разбредутся, но к Фатиме, оказывается, приставлена сестрёнка, — придётся придумать какую-нибудь хитрость, чтобы отослать в сторонку и её.

Чем ближе подходил Сунагат к собирающим ягоды девушкам, тем сильнее билось его сердце. Им овладела нерешительность. Увидев нескольких девчонок, чуть отставших от старших, он даже присел в высокую траву. Подумал удивлённо: «Что это я прячусь, как вор, ведь эти-то ещё недогадливые…» Но продолжал сидеть. Вокруг в траве пунцовели ягоды. Машинально сорвал одну, кинул в рот и тут же забыл о ягодах. Ему вдруг отчётливо представилась Фатима: её чёрные волосы расчёсаны с аккуратным пробором и сплетены в одну толстую косу; чёрные брови изогнулись коромыслами, смуглые щёки — как две полные луны; стройная, невысокая — ростом как раз до плеч Сунагата — стоит она, потупившись, а на лице — смущённая улыбка…

Видение было таким явственным, что он ничуть не удивился, услышав её голос:

— Сунагат!

Спустя мгновение он осознал, что голос Фатимы прозвучал не в его воображении, а на самом деле. Огляделся — рядом никого. Неподалёку в кустах подлеска шевельнулась ветка. Сунагат вскочил, подошёл к кустам и увидел Фатиму. Раздвинув листву, девушка с улыбкой взглянула на него, потупилась и стала точь-в-точь такой, какой ему только что представлялась. Лишь округлое лицо — то ли оттого, что припекло солнце, то ли от смущения — было почти пунцовым.

Сунагат шагнул в кусты и обнял любимую. Монеты её сулпы тоненько звякнули.

— Ну вот, сразу же… — сказала Фатима, мягко отталкивая его. Она поставила туесок на землю и, чтобы чем-то занять руки, сорвала с ветки листочек, стала теребить его. Сунагат снова обнял, провёл ладонью по её волосам. Фатима положила голову ему на грудь и замерла. Ей было хорошо, — такое же чувство она испытывала давно-давно, в детстве, когда её ласкала мать.

— Я тебя очень люблю, — еле слышно прошептал Сунагат.

— Я тоже.

Сердце парня забилось учащённо — от благодарности за её признание: ведь до этого Фатима ещё ни слова не говорила ему о своей любви. Они молча переживали свою ошеломляющую радость. Сунагат иногда чуть отстранялся, чтобы взглянуть на неё, полюбоваться её лицом, её фигурой. Фатима, смущаясь, тут же прятала лицо у него на груди.

Казалось, они могут стоять так вечно. Но подруги, наверно, спохватятся, начнут искать Фатиму. Подумав об этом, Сунагат грустно сказал:

— Сегодня у нас последняя встреча. Завтра или послезавтра я уйду…

— На завод?

— Да.

— Опять ты уходишь на завод…

Фатиме, никогда не покидавшей свой аул, этот таинственный завод представлялся недостижимо далёким, для неё он был расположен где-то за семью сказочными горами. Уйдёт туда Сунагат и никогда больше не вернётся, никогда больше они не встретятся… Глаза Фатимы вдруг затуманились. Она попыталась скрыть это, но Сунагат увидел покатившиеся по её лицу слёзы.

— Зачем ты плачешь? — ласково сказал Сунагат. — Это же недалеко. Поближе к осени я снова приду. Придётся немного потерпеть.

— А потом?

— Потом? — Сунагат прижал её к себе крепче. — Потом уведу тебя на завод, Пойдёшь?

Фатима вместо ответа неожиданно привстала на цыпочки, поцеловала его, густо покраснела и отвернулась.

— Значит, пойдёшь? — Пойду.

— Тогда готовься. Я вернусь через полтора месяца. То, что нужно взять с собой, незаметно отнеси моей тётке.

— Змея под землёй проползёт — и то моя мать заметит…

— Не заметит. Меня не будет, и до осени обо мне она забудет. А я приду за тобой ночью.

— Узнает отец…

— Если ты не решишься, ничего у нас не получится. Отец тебя без калыма не отдаст, это и слепому видно. Значит, остаётся одно…

Сунагат не договорил слова «бежать», но Фатима поняла его.

— Так-то оно так… — всё ещё колебалась она.

— Ты не бойся. Я всё устрою. И будет всё так, как захочешь.

Фатиме пока не приходило в голову спросить: «А почему бы нам не уйти вместе, не дожидаясь осени?» Но такой вопрос мог возникнуть. Сунагат решил предупредить его.

— Мы не можем уйти вместе сейчас. Твои родители настороже…

Объяснение получилось не очень убедительное, но он не решился сказать, что должен ещё подыскать квартиру, подкопить денег. Разговор об этом был бы слишком будничным для их праздничного часа.

Фатима ничего не сказала в ответ. Она снова, со счастливой улыбкой, припала к его груди. У Сунагата кружилась голова от прихлынувшей нежности к ней.

Им обоим не хотелось расставаться. Но Аклима, встревоженная исчезновением сестры, уже громко звала её. Девочка дважды прошла рядом с кустами, в которых затаились Сунагат с Фатимой.

Они попрощались. Сунагат уходил первым. Не успел он сделать и десятка шагов, как Фатима догнала его и протянула кисет. Она отдала бы подарок раньше, но кисет был спрятан под платьем на груди. А какая ж девушка решится достать вещь из такого тайника на глазах у парня!

Молча отдав подарок, Фатима побежала догонять подруг. Проводив её взглядом, Сунагат залюбовался кисетом. Он был сшит из лоскутов зелёного и красного атласа, украшен вышитым узором, а по углам — небольшими кисточками; на концах кисточек светились разноцветные бусинки. В кисете лежал белый ситцевый платочек, тоже вышитый. По краям — цветы, а в середине — две буквы: «С. Ф.» «Сунагат — Фатима», — так, видимо, расшифровывались эти буквы.

Сунагат бережно свернул подарки и положил их в карман.

Салиха с вечера приготовила Сунагату на дорогу просяные лепёшки, масло, корот [71]. Они долго беседовали вдвоём, Самигуллы не было дома. Салиха всплакнула.

— Неужто, Сунагатулла, вся твоя жизнь пройдёт на чужой стороне? — говорила она, всхлипывая.

— Живы будем — не раз ещё встретимся, апай, — утешал Сунагат тётку. — Не так уж далеко я ухожу. К осени ещё раз приду. И вы с езнэ побываете на заводе, приедете ко мне в гости.

— Всё завод да завод у тебя на уме, будто там родня тебя ждёт. Вон Гиляж-езнэ готов тебе невесту подыскать и скотину на развод дать. Самигулла помог бы дом подновить.

— От Гиляжа мне ни скота, ни невесты не надо. Дом пускай стоит, как стоит, — есть не просит. А к тебе, апай, у меня просьба. Осенью я вернусь, и мы уйдём вдвоём с Фатимой. Уйти придётся скрытно, ночью. Пусть она занесёт к тебе свои вещи. Только об этом никто не дол жён знать. И о том, что я приеду, никому ни слова! Я месяца полтора поработаю, подкоплю малость денег. И место, где жить, подыщу.

Сунагат был уверен, что тётка поможет ему.

— Ты же говорил — завод остановили. Что там сейчас собираешься делать? — спросила Салиха.

— Работы там сколько угодно. Можно наняться к кому-нибудь косить сено. И на самом заводе дел полно. Соберёмся втроём-вчетвером и подрядимся пилить дрова. Говорят, неплохо за это платят. Главное, апай, постарайся сделать так, как я тебе сказал. А осенью приедете с езнэ на завод, там и свадьбу справим. Вы будете посаженными родителями со стороны невесты, а Рахмет с Гульнисой — со стороны жениха.

— Вдруг Ахмади заметит ваше бегство! — полушутя сказала Салиха.

— Приударим по лесу да через горы — только нас и видели. Доберёмся до посёлка, а там и с собаками нас не сыщут. Там ведь — как в городе. Снимешь квартиру где-нибудь на окраине, и живи себе… Ахмади в посёлке заблудится, будет искать нас, как иголку в стогу сена.

Наутро, чуть посветлело. Сунагат аккуратно сложил продукты в заплечный мешок и тронулся в путь. Самигулла с Салихой вышли проводить его за ворота.

Сердце Сунагата было полно горячей радости и задора, шагал он быстро, энергично. Теперь он не тот мальчишка, что впервые уходил из родных мест, а егет, о котором можно сказать: «Такой топнет — так и железо лопнет». Он не идёт — он летит на крыльях мечты навстречу тому, чего страстно хочет и что — он уверен — обязательно сбудется. Нужно только немного времени, совсем немного! Полтора месяца. Или месяц. За месяц, если постараться, можно неплохо заработать. Сейчас это самое важное. А потом — за Фатимой! Что может сделать Ахмади? В суд жалобу подаст? Мол, то да се, парень дочку на завод умыкнул? До упаду насмеются в суде. Поначалу Ахмади, конечно, побесится. Но побесится, да перестанет, куда ему деваться… Рахмет свою Гульнису тоже умыкнул, из Утяка. Прокляли их родители Гульнисы, но не сами ли потом с гостинцами заявились: «Деточка, зятёк, здоровы ли вы?»

Сунагат думает о будущем, и губы его то и дело трогает улыбка. Думает как-то сразу обо всём, не сосредоточиваясь ни на одной мысли. Мысль возникает и тут же обрывается, уступает место другой…

Чтобы спрямить путь, Сунагат не стал заходить в Гумерово. Прошёл тропинкой через сенокосные угодья и снова выбрался на большак.

К полудню он дошёл до развилки, откуда просёлочная дорога уходила, по его предположению, на Ситйылгу. Постояв минутку в раздумье, свернул с большака влево, на этот просёлок — решил заглянуть в аул приятеля своего: Хабибуллы.

Глава восьмая

Отец Хабибуллы, старик Биктимер, за богатством никогда не гнался.

— Что толку! — говаривал он. — Всё равно не догонишь.

Большим хозяйством он не обзавёлся, зато вырастил двух сыновей — таких, что любого жеребца на скаку остановят. И дочь его Гафура, младшенькая, уже выросла, была на выданье.

Биктимерова жена, тугая на ухо старуха, переложив домашние заботы на дочь, теперь редко сходила с нар. Как ни посмотришь — усердно творит намаз. «И что это за бесконечная молитва?»— думала Гафура, когда мать просила её долить в кумган воды для омовения. Если старуха не совершала поклоны, то, шевеля губами, перебирала чётки. И опять Гафура удивлялась: «Как ей не надоест?»

Старший сын Биктимера, Хабибулла, искал счастья на заводе. Младший, Хибатулла, хозяйствовал дома. Была у них старая кляча, у которой во все стороны выпирали мослы. Коровы они не имели, но держали коз, приносивших в иные годы по два козлёнка. Таким образом, при трех дойных козах ежегодно появлялись пять-шесть козлят. Но размножиться им Биктимер не давал. Козлики то были или козочки — не имело значения. Чуть подрастут — под нож и в котёл…

Аул Ситйылга окружён лесами. Основали его лет тридцать пять назад переселенцы-степняки. В то время Биктимер был ещё молод. Около двадцати семей, сложившись, купили тогда у гумеровской общины участок в её лесных угодьях, расширили небольшую полянку, поставили на берегу звонкого лесного ручья срубленные на скорую руку летние кухни. Потом те, кто был позажиточней, наняли в Гумерове плотников и до осени построили дома. Те, у кого сил на это не хватило, перебрали срубы летних кухонь, утеплили их мхом. Отец Биктимера, Мустафа, сделал то же самое: превратил летнюю кухню в избушку. Год спустя Мустафа умер и положил начало ситйылгинскому кладбищу.

Поскольку проданные гумеровцами угодья располагались на окраине их владений, а поляна, которую облюбовали переселенцы, называлась Поляной у сит йылги, то есть у окраинного ручья, — аул и назвали Ситйылгой.

Жителей Ситйылги не заинтересовали промыслы, которыми занималось население здешних мест. Заготовка мочала, производство деревянной утвари, домашнее ткачество были им не по вкусу. Верные своим степным привычкам, они, что называется, обеими руками вцепились в землю, стали засевать её где только это было возможно. Поляна со временем всё более расширялась, вокруг аула корчевали лес, сеяли просо, и оно на этой новопахотной земле давало невиданные урожаи. Понемногу ситйылгинцы, оставаясь верными своему главному делу — землепашеству, стали прирабатывать и на побочных ремёслах. Появились среди них мастера по распиловке леса на доски, столяры, набившие руку на резных шкафах, пимокаты, которым можно было заказать не только валенки, но и войлочные шляпы.

Многим отличались ситйылгинцы от жителей других селений, расположенных окрест. От ситйылгинской молодёжи пошло по здешним местам увлечение гармонью, которая прежде считалась бесовским инструментом. А Биктимер проявил вовсе уж странную склонность — научился играть на скрипке.

Сунагату не доводилось бывать в этом ауле. Хабибулла просил его по пути в Ташбаткан непременно зайти в Ситйылгу, передать сыновний привет родителям. Но тогда Сунагат не выполнил просьбу, и вот теперь решил побывать в доме приятеля.

Аулом, вдруг открывшимся его взору, трудно было не залюбоваться. Он смахивал на весёлый, хорошо обжитый яйляу. Небольшие аккуратные дома составляли одну прямую улицу. Над домами высились то могучий дуб, то вяз, то старая липа. Сохранённые ситйылгинцами деревья и широкие пни напоминали о том, что когда-то здесь шумел лес. На дальнем конце улицы виднелись ворота, за воротами — посевы и чёрная пашня. На каждом дворе перед огородом зеленел фруктовый сад. Над оградами плавно покачивались огромные, как суповые чаши, корзинки подсолнухов; длинные стебли тыквы свисали, перекинувшись через навесы.

Сунагат справился у ребятишек, игравших на улице, где живёт старик Биктимер.

— Вон, в той избе, — сказал мальчуган, скакавший верхом на прутике.

Сунагат направился к небольшому, крытому полубками и обмазанному для тепла глиной дому. Из ворот навстречу ему с отчаянным лаем выкатилась собачонка. Сунагат прошёл мимо, не обращая на неё внимания, вошёл в дом и отдал салям старику, который, сидя на нарах, плёл лапти.

Старик ответил на приветствие и, воткнув кочедык в недоплетенный лапоть, закинул своё рукомесло под нары.

— Гафура, дочка, прибери-ка лыко, — обратился он к девушке, возившейся с посудой. Та быстренько подобрала оставшиеся лычки, подмела пол чилиговым веником.

— Ты будешь Биктимер-агай? — спросил старика Сунагат.

— Я самый… Айда, проходи!

— Как живётся-можется, Биктимер-агай?

— Местами — ничего, — ответил хозяин, заставив гостя улыбнуться.

— Друг мой Хабибулла наказывал зайти к вам по пути с завода, передать привет, да я тогда не смог. Сейчас вот возвращаюсь. Решил справиться о вашем здоровье.

— Спасибо, спасибо! А сам ты кто будешь?

— Сунагатом меня зовут. Из Ташбаткана я.

— А-а, Сунагатулла! — протянул старик, знавший о госте по рассказам сына. — Хабибулла тоже здесь, ещё не ушёл на завод.

— Разве? — обрадовался Сунагат. — Где же он сейчас?

— Куда подевались эти зимагоры [72], а, Гафура?.. Поставь кипятить самовар да покличь братьев, скажи — гость в доме. И мать позови.

Гафура вышла. Старик принялся расспрашивать, из какого Сунагат роду-племени. Расспросил про своих ташбатканских знакомцев: жив ли этот, женил ли сына тот…

Прибежал Хабибулла, увёл Сунагата в сени, чтобы поговорить без помех. Вернулась откуда-то старуха-мать, прошла, поздоровавшись, в дом.

— Ай, бабка, бабка, — встретил её весёлым выговором Биктимер, — у сына гость, а ты, как гуляка-полуночник, где-то по аулу шастаешь!

Тем временем вскипел самовар. Сели пить чай.

У Сунагата не было намерения задерживаться в Ситйылге, хотел лишь заглянуть к старикам. Но застав в ауле Хабибуллу, тоже собиравшегося идти наутро на завод, решил переночевать. И Биктимер был за то же.

— Завтра уедете, — сказал он. — Хибатулла на лошади отвезёт.

До вечера было ещё далеко. Сунагат с Хабибуллой отправились через картофельные грядки за огороды, в лесок, чтобы побаловаться ягодами.

Молодые берёзки и дубки подступали к самой изгороди. Но ягод там оказалось мало: всё было вытоптано скотом. Впрочем, приятелей интересовали не столько ягоды, сколько новости. У дружков сердечных поднакопилось чем поделиться, о чём рассказать. Тут как в байке: коню хочется полизать соли, парню — поговорить о девушках. Вокруг девушек и закрутился их разговор.

— Говорят, если не знаешь, с чего начать беседу, спроси у свахи, не её ли гусак снёс яйцо, — сказал Сунагат шутливо. — Как у тебя обстоят дела с Райханой?

Хабибулла ответил в том же тоне:

— Для женитьбы без обмана надо мяса два батмана. Так вроде бы говорят? И ещё говорят: просит старый за дочь скакуна, просит шубу его жена, а родственница жены — муку на блины… Так что дело теперь только за двумя батманами мяса, скакуном, шубой и пригоршней муки.

— Значит, осталась совсем малая малость, — сказал Сунагат, и оба они расхохотались.

Смех смехом, а стояла за шуточками Хабибуллы горькая нужда. Двадцать седьмой год идёт ему. Дважды здесь, в Ситйылге, попытался он жениться. Но каждый раз не хватало тех самых «двух батманов мяса», не позволяло состояние Биктимера высватать девушку, пришедшуюся сыну по душе. Те девушки давно уже замужем, обзавелись детишками…

Райхана — последняя надежда Хабибуллы. Она рано осиротела, осталась без отца, и живёт сейчас с матерью и сестрёнкой.

— Правду сказать, у меня с Райханой всё сложилось ладно, — признался Хабибулла. — По отца замучила бедность, и я не решаюсь заговорить с ним о свадьбе. Всё ж осенью придётся объясниться со стариком. И уйти с завода, вернуться в аул.

— А разве нельзя взять Райхану после свадьбы с собой на завод?

— Похоже, её мать не согласится. Говорит — отдаст дочь, если пойду в их дом. Не пойду, такие отдаст. Поживу годик здесь.

— А что, правильно! Завод никуда не убежит, — поддержал Сунагат друга.

— А у тебя-то, у тебя как?

— У меня? Не знаю, как и сказать… — смутился Сунагат. — Ну, не буду от тебя скрывать, только ты пока Рахмету не говори — задумал я похищение.

— Иди ты!

— Вот так дела у меня повернулись. Если, конечно, получится.

— Получится! Почему бы не получиться? Это ж обычай, оставленный нам дедами-прадедами. А чья дочь?

— Отца её ты не знаешь. Девушку зовут Фатимой. Я на тебя, Хабибулла, очень надеюсь: поможешь. Мы с тобой не то что девушку — коня можем умыкнуть. Но про коня — это к слову, коней воровать не будем, а тут уж…

— Сделаем! — уверенно сказал Хабибулла.

— Дай руку!

В знак договорённости они ударили по рукам.

После этого Сунагат рассказал, как он ездил в Гумерово в гости к отчиму, как Гиляж предлагал ему высватать гумеровскую девушку — конопатую Хупанису.

— И мать уговаривала: мол, хватит шляться где-то, возвращайся, на ноги тебя поставим, хозяйствуй здесь. Но хозяйствовать там, видать, уже не доведётся. На завод меня почему-то тянет.

— Меня тоже, — вздохнул Хабибулла.

Наутро Биктимер проводил их, пожелав благополучного пути.

Лошадь, хоть и была она стара и худа, рысила довольно-таки бодро.

Ни Хабибулла, ни Сунагат в пути ко вчерашнему не возвращались, поскольку в телеге сидел ещё и их возница, Хибатулла, у которого до таких разговоров нос не дорос. Беседа шла обрывочная, перекидываясь, как говорится, с пятого на десятое, и касалась в основном заводских дел. От души поругали управляющего. Повеселились, вспоминая мастера по бемскому [73] стеклу толстомясого австрийца Кацеля. Рабочие обращаются к нему не по фамилии, а по прозвищу: «Здорово, господин Бем!» Ещё смешнее получается, когда прозвище удваивают: Бем-бем. Австриец, ткнув пальцем себе в грудь, втолковывает на ломаном русском языке: «Я есть кайн Бем. Я есть остеррайхер, это насифается афстриец. Я есть немецки шеловек. Ти скажи минья: каспадин Кацель, или каспадин майстер. Это есть правильно», — и с довольным видом, назидательно поднимает палец вверх. Однако рабочие забавы ради продолжают называть его Бем-бемом, а на улице так дразнят его мальчишки; Кацель злится, бранит, остановившись, дерзких мальчишек.

Насмеявшись над Кацелем, Сунагат решил было рассказать про нашумевшую в Ташбаткане кражу медведя. Но передумал, нашёл неприличным срамить будущего тестя. Вчера он не объяснил Хабибулле, чья дочь Фатима. Однако рано ли, поздно ли друг всё узнает: воду в решете не удержишь. Кстати сказать, Сунагат не придал особого значения истории с медведем, хотя она прямо затрагивала интересы его родного дяди Вагапа. Точно так же равнодушно отнёсся он и к обвинению Самигуллы в конокрадстве, тем более, что облыжность обвинения всем ясна. «В ауле к ссорам не привыкать. Вечно срамят друг друга. А уж коснётся дело маломальской поживы, никакой меры не знают, готовы душу запродать…» — размышлял он тогда.

Доехав до заводского леса, путники остановились, чтобы дать передохнуть лошади. Хибатулла распряг её и пустил пощипать травы у дороги. Заодно перекусили и сами.

Снова тронулись в путь, въехали в лес. Он становился всё гуще. Хибатулла посвистывал, подбадривая лошадь, но ехали теперь медленно. На лесной дороге не разгонишься: в колеях — грязь, порой колёса проваливаются в неё по самые ступицы, и сидящих в телеге кидает из стороны в сторону. Лес старый, дремучий, поэтому лучи солнца не достигают земли, и дорога после дождей долго не подсыхает. По обе стороны от неё стеной стоят осины, берёзы, липы, — как на подбор, высокие и прямые, почти до самых верхушек без ветвей.

В лесу царила тишина, лишь изредка нарушали её шумом крыльев стайки красногрудых пичужек, перелетавших через дорогу. Но вот сбоку, из лощины, донеслись перестук топоров и чей-то протяжный предостерегающий крик: там валили деревья на топливо для завода. У дороги стали попадаться прогалы, полянки, впереди заголубело небо. Послышался звон колокольцев. Подвода выехала на большую поляну, именуемую Берёзовым долом. На поляне расположен кордон. Колокольцами позванивал скот лесника. Навстречу путникам с яростным лаем кинулись две лохматые лесниковы собаки.

Здесь, на открытом месте, дорога была сухая. Хибатулла поддёрнул вожжи, лошадь пошла быстрее.

Вскоре с возвышенности, на которой путники обычно делают остановку, открылась знакомая Сунагату и Хабибулле картина. Вдали в сизой дымке по склону горы, по берегам перепруженной речки рассыпаны дома заводского посёлка. На зеркале пруда зелёными пятнами выступают камышовые заросли; у самого пруда в куще деревьев белеет церковь, неподалёку от неё — несколько каменных домов, к ним примыкают кирпичные строения с широкими окнами и плоскими, крытыми железом крышами — заводские корпуса. Окутанные дымом и пылью, они еле видны. Корпуса эти поставлены как попало, вкось-вкривь, их словно бы в беспорядке стянула к себе длинная нацеленная в небо труба. Рядом с главной трубой торчат несколько кирпичных и металлических труб пониже. В некотором отдалении от завода — рощица. Там среди сосен и елей в большом белом доме с высоким чердаком живёт управляющий…

Старики рассказывают, что когда-то на этом заводе выплавляли медь. Руду возили издалека, из-под Воскресенска, но было это, видать, накладно, поэтому от меди здесь давно уже отказались. Стали варить стекло, и потянулись на завод со всех сторон люди, искавшие заработка… Вот и Сунагата сейчас манит завод обещанием этого самого заработка.

«Заработок, заработок… — думает Сунагат. — Кипит он вместе со стеклом в огромной печи. Коль хочешь добыть его, бери трубку и иди в пекло».

Сунагату уже хорошо знакома работа у печи. Подхватываешь концом металлической трубки красное, вязкое, как смола, расплавленное стекло и, обливаясь потом, дуешь в трубку что есть мочи. Тут нужна не только сила, но и ловкость. Если по неосторожности заденешь горячей холявой что-нибудь, либо её, уже немного остуженную, неловко поставишь на пол, — труд твой идёт насмарку: стекло не просто трескается, а рассыпается вдрызг. Снова набираешь на конец трубки стеклянную массу, снова дуешь. И так всю жизнь, Надрываешь лёгкие, пока не наживёшь чахотку. А там уж остаётся только лежать, исходя кашлем. За кашель никто денег не платит. Но очень скоро он сам по себе прекратится: полежишь, полежишь и протянешь ноги…

Всё это мелькнуло в сознании Сунагата, когда с высоты открылся вид на посёлок. «Тяжёлая всё-таки у нас работа», — сделал он вывод. Однако желания скорее попасть на завод в нём не убавилось, потому что завод теперь представлялся перевалом, за которым его ждала Фатима. Сунагат готов был крушить камни, рассекать горы, чтобы пробиться к своему счастью.

Он снова задумался о своей работе. Однажды Бем-бем, коверкая русские слова, рассказывал местным мастерам, что у них в Австро-Венгрии, в Моравской области, холяв уже не выдувают, а получают листовое стекло с помощью машины; машина сразу превращает стеклянную массу в тонкую полосу, которую остаётся только разрезать на листы.

«Почему бы и у нас не поставить такую машину, чем мучить людей? — размышлял Сунагат. — Бем-бем, наверное, сумел бы сделать, ведь своими глазами видел ту машину. Не поймёшь, то ли управляющему денег жалко, то ли ума у него не хватает…»

В Ташбаткане опять новость: пришла казённая бумага с вызовом Ахмади и Вагапа в суд.

До этого ходили слухи, что хальфа [74] Мухаррям по просьбе Вагапа написал заявление судье, но Ахмади пропустил их мимо ушей. А теперь вот принёс десятский повестку, и кровь ударила в голову Ахмади. Он не испугался, нет, а был глубоко уязвлён тем, что его, подрядчика, известного всей округе, притянул к суду распоследний бедняк Вагап. Ахмади, имей он такую возможность, тут же растерзал бы этого голодранца, но внешне старался выглядеть невозмутимым, и лишь после того, как ушёл десятский, дал волю своим чувствам.

— Ладно, поедем, посмотрим, — сказал он сам себе. — Вагап, видите ли, хочет разбогатеть на тяжбе со мной. Нашёлся, видите ли, закон ник, муж безупречный!..

Решив ехать на суд со своими свидетелями, Ахмади накануне поездки пригласил к себе на ужин Байгильде с Исмагилом. За угощеньем растолковал им, как держать себя на суде, что говорить.

Утром Факиха позвала готовившегося к отъезду мужа домой, сунула ему в руку тряпицу с завёрнутой в неё горсткой земли, шепнула:

— Посыплешь на пол, когда те начнут говорить, чтоб связать им языки.

Это была земля, заговорённая бабкой Хадией, которая слыла колдуньей. Ахмади положил свёрточек в карман, хотя и не очень поверил, что силою колдовства можно связать языки. Он решил прихватить с собой и более верное средство — кадочку сливочного масла для судьи. Ахмади знает: с несмазанной сковороды блин не снимешь. Он был знаком с судьёй, однажды решал в суде торговый спор, поэтому уверен, что и на этот раз добьётся решения в свою пользу. В крайнем случае судья просто предложит Вагапу помириться. Только надо заранее повидаться со служителем закона, договориться обо всём.

С таким вот планом поехал Ахмади на суд. Но оказалось, что судья Белобородое уехал, его место занял некий Антропов. Наведя справки у знакомых, Ахмади получил неутешительные сведения: новый судья, похоже, не из покладистых. Всё ж отправился к Антропову, но не застал дома. Решил: «Ладно, скажу на суде, что Вагап привязал к ловушке останки моего коня, значит, добыча не вся, так наполовину — моя. Судья это расследует и уладит дело».

Вагап поехал на суд, как было договорено, с Самигуллой. На душе у Вагапа было неспокойно. Он побаивался судьи: вдруг обругает, скажет — затеял тяжбу из-за пустяка! Как бы ещё не оштрафовал… Самигулла же всю дорогу разглагольствовал об ахмадиевых злодеяниях.

Перед началом судебного заседания Ахмади щепотку за щепоткой рассыпал по полу заговорённую землю и сидел довольный тем, что никто ничего не заметил.

Появились судья и присяжные. Суд начался. Судья взял клятву, что люди будут говорить правду и только правду. После этого Вагап подробно рассказывал, как построил ловушку, как спустя неделю поехал проверить сообщение Самигуллы. Ловушка сработала, он, Вагап, в этом убедился, но попавшего в него медведя уже вынули…

Затем получил разрешение говорить ответчик Ахмади. Речь у него получилась бестолковая. Он долго говорил об убытке, который потерпел из-за потери коня, и лишь в конце упомянул, что, отправившись на поиск этого самого коня, столкнулся с медведем и застрелил его.

Свидетель истца, то есть Самигулла, показал: Ахмади в ауле одним говорил, что поймал медведя ловушкой, другим — будто бы застрелил его; выходит — врёт…

Ахмадиевы свидетели Байгильде и Исмагил сначала утверждали, что зверь был застрелен, но, отвечая на вопросы судьи и присяжных, запутались, стали разводить руками: мол, может быть — так, а может — этак. Судья не смог добиться от них определённого ответа, зато получил от Байгильде совет:

— Вы, господин судья, лучше возьмите да помирите их.

— Так, так! Благое дело! — поддержал его Исмагил.

Судья, невольно улыбнувшись, справился, за какую цену продана медвежья шкура. Выяснилось, если верить словам Ахмади, — за десять рублей.

Поскольку речь зашла о примирении, уставший от волнения Вагап раскрыл было рот, чтобы выразить своё согласие, но тут судья с присяжными удалились на совещание.

Суд вынес приговор: взыскать с ответчика Ахмади в пользу истца Вагапа стоимость медвежьей шкуры.

Услышав такое решение, Ахмади вскочил с места.

— Господин судья, я не согласен, — сказал он дрогнувшим от обиды голосом. — Вот Вагап, оказывается, за то, чтобы помириться.

— Надо было вам помириться чуть пораньше, — жёстко сказал судья. — Сюда приходят не для переговоров, а за приговором. Это общеизвестно. А что касается тебя — почему ты, при таком-то богатстве, занимаешься воровством? То, что ты содеял, — воровство! По существу, тебя следовало посадить в острог… Как только возвратитесь домой, отдашь в присутствии старосты десять рублей!

Ахмади сразу сник и не вымолвил больше ни слова. Приговор суда — закон, с законом лучше не спорить, — это он хорошо понимал.

Ещё до суда к Ахмади готово было прилипнуть прозвище «ловушка». Теперь оно утвердилось за ним. Народ в ауле воспринял победу Вагапа с удовлетворением. Рассказ о том, как опростоволосился Ахмади, неизменно вызывал смех. Люди хохотали, хлопая себя по бёдрам.

— Оказывается, он храбрый только на сходах, когда обманывает нас, — говорил Самигулла. — А там, перед судьёй, поджал хвост!

Прежде был в Ташбаткане Ахмади-подрядчик. Теперь он превратился в Ахмади-ловушку. Кличка перекинулась и на его сыновей. Случись, что ввяжутся они в какую-нибудь ссору со сверстниками — тут же поднимается крик: «Ловушки, ловушки, жулики ловушечные!» И не прекращается этот крик до тех пор, пока Магафур с Абдельхаком не уйдут, плюнув со злости, домой.

Правда, поначалу самого Ахмади остерегались, прозвище в глаза не говорили, но за глаза даже старики иначе его уже не называли. Галиевы с Верхней улицы были прямо-таки в восторге от этой клички. А потом люди сообразили, какое сильнодействующее средство против богатея они заимели. Стоило подрядчику затеять на сходе спор (а без споров и ругани в его деле не обойтись), как ему тут же затыкали рот единственным словом: «Ловушка!» Будто получив удар по голове, Ахмади зверем глядел на Вагапа, ибо именно этот зловредный человечишко опозорил его перед всем миром.

Никто в ауле, пожалуй, ещё не получал столь обидной клички. У другого ташбатканского Ахмади, кроме записанного в метрику имени, тоже есть прозвище: кураист. Но оно говорит о занятии человека, о его искусстве. Ахмади-кураиста называют и Бугорком. Но тут тоже нет ничего обидного: просто дом его стоит на бугорке, в прозвище как бы обозначен его адрес.

Глава девятая

Вести о происходивших в мире событиях исстари редко доходили до Ташбаткана, и, если не считать столетней давности войны с французами да недавней войны с японцами, мало что нарушало привычное течение жизни в приютившемся у подножья гор ауле. Всё шло своим сложившимся когда-то порядком. Беднота «по-родственному» работала на баев, по весне угоняла их скот на яйляу, а осенью перегоняла в горы, на хутора, сторожила его там всю зиму. Иные уходили на заводы — в Авзян, Камайылгу, Зигазу, нанимались выжигать уголь или возить на пристань чугун. Находилось дело и для тех, кто не был занят ни тут, ни там. Летом приезжали в аул толстосумы, подряжали на заготовку брёвен и мочала. Бедняки, наточив топоры, шли в лес, а потом, в пору сенокоса, до седьмого пота косили баям сено.

Но в один из дней девятьсот тринадцатого года в жизнь аула ворвалось нечто из ряда вон выходящее. Староста Гариф привёз из волости удивительнейшую новость: «В Ташбаткан приедет губернатор».

Волостной старшина, собрав старост всех общин, долго вбивал им в головы, как надлежит встречать губернатора, как проявлять гостеприимство.

— Высокочтимый губернатор намерен посетить несколько селений Табынского юрта. Так что каждому из нас следует быть наготове, — наставлял старшина.

Осознав всю серьёзность предстоящего события, Гариф отставил свои мелкие заботы, поскорей сел в седло, ожёг коня плёткой и поскакал в Ташбаткан напрямик, через горы, чтоб добраться домой засветло. Дело-то было спешное, а расстояние от волостного центра до аула немалое, по мерке самого Гарифа — «двадцать пять взмахов плёткой».

Вернувшись в аул, староста развил кипучую деятельность. Прежде еле таскал живот, вздыхая и кряхтя на каждом шагу, а теперь забегал, как кот, наступивший на горячие угли. Едва соскочил с коня, как обругал сыновей и работника за беспорядок во дворе, распорядился немедленно перетаскать скопившиеся подле навеса кучи навоза на задворки, аккуратно сложить в одно место валявшиеся у ворот брёвна.

— Черноликие! — ворчал он, высматривая, к чему бы ещё придраться. — Сколько раз говорил: навоз выкладывать подальше! Свора бездельников! Не догадаются положить вдоль то, что лежит поперёк. Нет на вас руки, чтоб связать всех одной верёвочкой да шкуры спустить…

Жена старосты, учуяв, чем запахло дело, кинулась наводить порядок в доме. Велела вымыть полы, побелить печку. Сама раскрыла сундук, вытащила слежавшиеся в нём вещи — полотенца, скатёрки, коврики для намаза — и развесила их по перекладинам, по гвоздям, вбитым в стены; застелила пол и нары войлочными кошмами и паласами.

Гариф наказал жене: наутро двух овец в стадо не выгонять, киснущую в клети медовуху подновить, добавить сладости. Младшего сына, положив в телегу два пустых бочонка, отправил на яйляу за кумысом.

В ауле новости расходятся быстро: не успеешь самовар чаю выпить, как всем всё становится известным. Сообщение о том, что в Табынский юрт и непосредственно в Ташбаткан из Уфы приедет губернатор, живо обсуждалось и на Верхней, и на Нижней улице. Кое-кто сообщению этому не очень верил, подкреплял свои сомнения разными доводами:

— Будет он тебе разъезжать тут в такую горячую пору!

— И то правда: сена-то ему, должно быть, тоже надо накосить, а там — и жатва…

— Вот сказанул! Разве ж губернатор сам сено косит? Сказка, да и только!

— Воистину — чтоб я был губернатором и сам потел на сенокосе. Ха-ха-ха!

— Нанимает, поди, подёнщиков, либо работники его косят.

— А чего уфимский губернатор среди наших камней не видал? Нет, пустой, наверно, разговор.

— Почему пустой? Волостной старшина, говорят, сказал об этом старосте.

— А может, он в сторону Аккусюка поедет, а к нам только по пути заглянет?

— Зачем ему в ту сторону ехать-то? Аккусюкские катайцы к нашей губернии не относятся. У них там, говорят, Бирхуральский [75] уезд, а он под рукой оренбургского губернатора ходит…

Прежде чем объявить через десятских общий сход, староста Гариф перед самым закатом солнца собрал на совет «отцов опчества» и официально известил их об ожидаемом приезде губернатора.

Сходы в Ташбаткане обычно проводились во дворе мечети, но в последнее время зачастили дожди, земля раскисла; по причине сырости на сей раз народ решили собрать в доме Ахметши-бая.

Люди начали стекаться на сход. Пришедшие первыми завели разговор о мирских заботах.

— Дни стоят больно дождливые, ай-бай!.. — сказал, ни к кому не обращаясь, старик Адгам.

— Сено в покосах чернеет, — подхватил Вагап. — Коль не разведрится скоро, ударит это под коленки агаев, имеющих табуны.

— В покосах чернеет, говоришь. Уже и в копнах гниёт, — снова заговорил старик Адгам.

— Так, так, — согласно закивали остальные.

Каждый старался вставить в разговор слово про свою печаль, связанную с ненастьем, потому Что содержание скота в Ташбаткане для многих имеет большое значение, и создание достаточного запаса сена на зиму жизненно важно. А дожди сыплют и сыплют, не дают собрать накошенное на лугах, на старых яйляу, на лесных полянах и в горных распадках сено. То, что успели скопнить, тоже портится, в стога сырое сено не смечешь, почерневшие копны осели, через них уже пробивается отава…

Пришёл на сход мулла Сафа. Его почтительно провели на почётное место. Ахметша-бай стащил с перекладины перину, и мулла сел на неё, бормоча молитву.

Люди занимали места в соответствии с мерой своего богатства. Те, кто победней и помоложе, потоптавшись у порога, садились на стоявшую тут же лавку или на сундук. Баи же — Багау, Шагиахмет, Ахмади, Усман — оставив обувь у двери, пошли вперёд, на нары.

Наконец, пришёл и староста. С его появлением Ахметша засветил лампу и переставил её из печной ниши на подоконник. На большущей — величиной с блюдце — начищенной бляхе Гарифа заиграли блики. Круглое, как эта бляха, жирное лицо старосты лоснилось. Сев рядом с муллой и тронув рукой узенькую полоску усов, Гариф приступил к исполнению своих обязанностей.

— Старики! — сказал он и помолчал, выжидая, пока установится полная тишина и все взгляды обратятся к нему. — Высокочтимый губернатор решил посетить наш уезд. Скоро он прибудет в Табынский юрт. Осмотрит здешние селения. Намерен побывать и в нашем ауле…

— На наш аул смотри — не смотри, а всё те же лубки на крышах, — подал кто-то голос от двери.

Староста, не обращая внимания на нарушителя порядка, продолжал:

— Старшина в волости мне ясно сказал: высокочтимый губернатор посетит Гумерово и Таш баткан. Встретьте, говорит, аккурат, с хлебом-солью. Весь народ должен выйти встречать за околицу. На дорогу, говорит, постелите паласы, накидайте цветов и, как только высокочтимый губернатор подъедет поближе, кричите «ура». Велел починить в ауле и в округе сломанные мосты, прибрать на улицах. Чтобы, говорит, каждый починил свою изгородь и в день приезда высокочтимого губернатора никуда не уезжал, а был дома. Встречать, говорит, должны в хорошей одежде. Все слышали? По этому, аккурат, делу вы и собраны на совет, старики. Затем, ежели рекруты нынешнего года — их восемь человек — посланы в горы косить сено, то следует их вернуть, помыть в бане, одеть-обуть получше для представления губернатору. Стало быть, таким вот образом, чтобы опчеству, аккурат, не пришлось краснеть…

Сидящие на нарах баи закивали в знак согласия.

— Да-да, верно, очень верно! Лучше всего заблаговременно посоветоваться и договориться…

Мулле Сафе пришла в голову мысль, что нелишне разъяснить тёмному народу, кто такой губернатор. Мулла кашлянул, строго взглянул на толпящихся у двери и заговорил тонким, дребезжащим голосом:

— Альхасыл, к нам едет высокочтимый гость — посол падишаха нашего, да хранит его аллах, Его Величества Николая Второго. Губернатор — начальник всему народу Уфимской губернии. Большой человек. Поскольку это так, то, исходя из этого, надлежит оказать ему всяческие почести, встретить его ликованием, и да убедится он в нашем благоденствии и гостеприимстве.

Сидящие на нарах опять закивали.

— Верно, очень верно сказал хазрет!

— А когда примерно приедет этот самый губернатор? — спросил сидевший у двери старик Адгам.

— Высокочтимый губернатор приедет, аккурат, не позже, чем через три-четыре дня, — ответил староста. — Стало быть, вскоре же все должны быть наготове. Палас, кошма, опять же, найдётся почти у каждого, держите их под рукой.

— А цветы-то где брать? На лугу, что ли, будем их собирать? — спросил кто-то.

— На лугу, аккурат, и нарвёте.

— Так цветы — они ж, наверно, и в ауле найдутся. Женщины их вон в горшках разводят, — сказал Вагап.

— У Галимьяна-купца надо взять. У него все подоконники цветами заставлены.

— Ладно. Пускай будет так, — согласился староста. — Есть ещё одно дело: надо на Нижнем конце огородить дом старика Ахтари. Там потребуется всего пять-шесть прогонов жердей. Сам старик с этим не сладит, еле ходит. Возле пруда, где мочится мочало, надо перебрать мост через овраг. И пусть каждый, опять же, наведёт порядок возле своего дома, подправит изгороди, заборы. Завтра я пройду по аулу, проверю. Кто не выполнит это распоряжение, будет оштрафован. В день приезда высокочтимого губернатора всем быть в ауле. Слышите?..

Вопрос старосты был обращён к тем, кто сидел или топтался у двери. Те покивали в ответ и потянулись на выход: сход закончился. Однако сидевшие на нарах баи не спешили расходиться. Заметив это, снова присел на лавку любопытный старик Адгам.

Мулла Сафа, выждав некоторое время, повернулся к старосте.

— Гариф-кусты, нам надлежит поразмыслить. Поскольку предполагается приезд высоко чтимого губернатора, то, исходя из этого, по моему разумению, следует решить, кто примет его в своём доме.

— Да-да, хазрет прав… — начал было Ахметша, но Шагиахмет перебил его:

— Тут и решать нечего: высокочтимого губернатора приглашу к себе я. Ведь старшина всегда заезжает ко мне.

— А не лучше ли всё ж пригласить его ко мне? Дом у меня просторный, ребятишек нет, спокойно, — сказал Ахметша и, как бы подтверждая сказанное, обвёл взглядом помещение, в котором они сидели.

— Высокочтимый губернатор остановится у меня, — отрезал Усман-бай.

— Ну, нет! — взвился Багау. — Он заедет или к Шагиахмет-агаю, или ко мне. Так несомненно будет лучше. У нас дворы попросторней, а они ведь приедут на нескольких подводах.

— Правильно! — поддержал младшего брата Ахмади. — А потом губернатор погостит у меня.

Такое единодушие трех братьев — Шагиахмета, Ахмади и Багау — очень не понравилось остальным. Ахметша набросился на Ахмади:

— У тебя ж там свора крикливых ребятишек. Зайдёшь к тебе — в ушах звенит. Ежели б случилось, что губернатор попал к вам, он бы и денег не пожалел — откупился от такого счастья или сбежал…

— По-твоему, губернатор никогда не видел ребятишек? Это для тебя они — в диковинку, всю-то жизнь прожил, а детей не смог завести, — ударил Ахмади в больное место Ахметши. В самое сердце стрелу всадил. Имея двух жён, за полтора десятка лет Ахметша не дождался от них ни одного ребёнка, и это мучило его.

— То, что у меня нет детей, не твоё дело, — прошипел Ахметша. — Это дело аллаха. Установленное богом человек не изменит.

Усман вернул разговор в старое русло.

— Выходит, только вы, три брата, достойны принимать у себя высокочтимого губернатора, — язвительно сказал он, глядя на Ахмади. — Выходит, только на вас и держится мир… Однако ж и мы сумеем оказать гостеприимство. Так что, Гариф-кусты, первым губернатора попотчую я, фатера его будет у меня.

Староста не успел ответить: Ахмади опять нанёс удар, теперь — в больное место Усмана:

— Уж не думаешь ли ты, что губернатор согласится спать, накрывшись твоим драным пологом? А что ты ему постелишь? Свой старый чекмень без ворота? Найдётся ли у тебя что-нибудь, кроме этого чекменя?

Взбешённый Усман перешёл на крик:

— Да, у меня нет неправедного богатства, нажитого, как у вас, воровством! Это у вас весь род воровской! Мы, хоть и молчали, знаем, сколько вы украли лошадей у урысов, проходивших с обозами из Авзяна и Камайылги!

Ахмади не сразу нашёлся, что ответить. Но обвинение в воровстве, брошенное всему роду, задело и его братьев. Шагиахмет свирепо повёл бровями, заорал:

— Коль знал, почему не поймал? Где твои свидетели? Давай их сюда! Когда, кто украл? Трепло! Разеваешь тут лживый свой рот!

— Эх, сказал бы и я кое-что, да вот при хазрете неудобно, — добавил Багау.

Мулла Сафа, хранивший молчание, встрепенулся.

— Ямагат! [76] Раздор к добру не ведёт. То есть, к примеру, ежели и при предполагаемой встрече с высокочтимым губернатором мы будем вести подобным образом, то ввергнем себя в пучину срама. Придётся краснеть. Да!

— Очень верно говорит хазрет! — подал голос Исмагил. До этого, в соответствии со своим положением, он помалкивал, а теперь вдруг до того осмелел, что обратился к старосте с предложением: — Послушай-ка, Гариф-агай, а не лучше ли губернатору при такой крайности встать на фатеру ко мне?

— Ха-ха-ха! — залился деланным смехом Багау. — Не собираешься ли ты кормить губернатора гречневыми лепёшками и тухлым мясом, а поить плиточным чаем?

— Медовуха для губернатора найдётся и у Исмагила! Слава аллаху, шайтан беден — я богат. Сумею добыть и пуд пшеничной муки для лапши. А разозлишь, так ради такого гостя и яловую кобылу забью…

— Значит, этот самый губернатор, приехав в Ташбаткан, будет полёживать на боку у Исмагила да посасывать казы, — якобы подвёл итог старик Адгам. Лица баев тронула усмешка. Багау доконал осмеянного Исмагила:

— Урысы не едят конину, ты даже этого не знаешь. Темнота беспросветная!

Староста решил, что пора прекратить препирательства.

— Хватит, хватит, старики! Прав хазрет, этак мы и впрямь станем посмешищем. Высоко чтимый губернатор — гость общий. Первым приглашу его я, затем, аккурат, по мере готовности угощений, будут приглашать остальные. Готовиться, должно всем. Однако резать лошадей не нужно, это вам ведомо…

Баи, согласившись со старостой, разошлись. Но каждый в душе лелеял надежду, что именно к нему первому губернатор придёт на угощение. У каждого с этим были связаны свои планы, ведь надо быть круглым дураком, чтобы угощать губернатора без всякой для себя пользы.

Шагиахмета воодушевляла мысль о том, что он, отличившись перед губернатором, знатно угостив его, преподнеся мёду, масла и подарив отменного жеребца, легко прошёл бы на следующих выборах в волостные старшины. Не чужда была такая мысль и Ахмади. Багау же подарил бы губернатору несколько ульев просто для того, чтобы стать его знакомцем; тогда, наезжая в Уфу торговать мёдом, думал Багау, он мог бы квартировать у губернатора или, по меньшей мере, заглядывать к нему на пару чашек чая.

Ахметшу прельщала слава, которую он приобрёл бы в волости, если б удалось зазвать губернатора к себе. «Оказывается, губернатор в Ташбаткане гостил у Ахметши-бая», — говорили бы люди. Один лишь разговор об этом чего стоит!

Усман рисовал в своём воображении сладостную картину. Вот сидят они с губернатором за самоваром, наслаждаются беседой, и Усман как бы между прочим роняет: «Дед мой во времена покойного оренбургского генерал-губернатора Перовского был хорунжим в конном войске, служил адъютантом у генерал-майора Юсуфа Карамышева…» — «Хороший, значит, был человек твой дед. Раз так, будь хорунжим и ты!» — говорит губернатор и тут же производит Усмана в хорунжии.

Ну, а у Гарифа желания сошлись на том, чтобы, отличившись перед губернатором, стать пожизненным старостой Ташбаткана.

Гарифу приснился приезд губернатора в Ташбаткан.

…Уже спустилась ночь, и в ауле всё стихло, как вдруг на улице раздался звон колокольчика. Возле дома старосты остановилась тройка. Гариф кинулся к окошку, но растущие перед домом деревья загораживали повозку.

— Бай дома? — крикнул один из сидящих в повозке.

— Дома, дома! А кто это?

— Так, я же — уфимский губернатор.

У Гарифа руки-ноги затряслись: проморгали, не встретили, как надлежало! Одеваясь на ходу, он выскочил из дому.

— А-а-а… Ваше болгародие! Я в темноте-то и не узнал. Айдук [77], ваше болгародие! Как здоровье твоё, как поживаешь?

— Отлично, отлично! Вашими молитвами. Слава богу, живём вот помаленьку…

— Как детишки, всё ли благополучно в твоём хозяйстве?

— Отлично, отлично!

— А мы тебя давно уж ждём. Да… Очень хорошо, что приехал. Айдук! Заезжайте во двор.

Гариф распахнул ворота, затем, разбудив спавших на сеновале сыновей, велел им распрячь губернаторских лошадей, присмотреть за ними. Мальчишки вместе с кучером принялись распрягать тройку.

Гариф, повторяя «Айдук! Айдук!», ввёл губернатора в дом. Посреди горницы стояла растерянная хозяйка.

— Ты! — рассерженно сказал Гариф. — Ставь скорее самовар. Не видишь, что ли? У нас долгожданный дорогой гость. Его болгародие заехал прямо к нам. Ну, чего руки сложила, стоишь, как столб? Ваше болгародие, айда вот сюда на нары.

Губернатор взобрался на нары, сел, подогнув под себя ноги. Гариф, приоткрыв дверь, дал жене новое распоряжение:

— Ты! Подай-ка сперва… — Он хотел сказать «медовуху», но слово это показалось ему грубоватым. — Подай-ка сперва шербет. С самоваром не спеши. И отрежь там кусок мяса пожирней, поставь вариться…

Жена принесла скатерть, расстелила её на нарах. И вроде бы только тут губернатор обратил на неё внимание.

— Здорово, апайка! — сказал он, улыбаясь, и вытащил из своей сумки цветастый платок, пачку байхового чая, свёрток с сахаром, — Вот тебе гостинцы, апайка!

Жена Гарифа молча взяла гостинцы и ушла.

— Ох уж эти наши женщины! — пожаловался Гариф. — Как только в доме появится гость, ни слова от них не дождёшься. Молчат, будто колечко во рту прячут.

— Нисява, нисява, Гарифка, беды нет, — ответил губернатор.

Появилась кадка с медовухой. Гариф почерпнул её ковшом с резной ручкой, налил в чашу и взглянул на губернатора.

— Ну-ка, ваше болгародие, попробуем, что тут получилось. Самолично для тебя приготовил этот шербет.

— Благодарю. Пусть не переводится в твоём доме достаток!

— Да будет так!.. Вот ты, ваше благородие, аккурат, всей Уфимской губернии староста, а я — староста Ташбаткана. Коль поразмыслить, выходит, что оба мы — старосты, а?

— Верно, Гарифка, верно!

— А раз так, то давай-ка посидим, повеселимся. Жизнь нам дважды не даётся. Мужи умирают, лишь слава их живёт. Воспользуемся отпущенным нам сроком. Утомлённому дорогой это придётся кстати. Жена и баньку истопит.

— Хорошо, Гарифка, очень хорошо!

— Ночь наша, а, ваше болгародие? — Да-да, Гарифка, наша!

— Что тут худого, коли староста со старостой посидят за медовухой? Мы вот с Рахманголом гумеровским нет-нет да посидим, душу по веселим. Не отцовское тратим добро, своё имеем серебро, а?

— До чего ж верно говоришь, Гарифка!

— Ну, будь здоров, ваше болгародие!

Гариф осушил чашу. Налил губернатору. Тот тоже выпил до дна. Повторили. Потом ещё… Кадка опустела. У губернатора глаза помутнели, как оконные стёкла в пасмурный день. Гариф почувствовал, что тоже опьянел: ноги ослабли, язык стал заплетаться. Всё ж он сунул в руки губернатора налитую для себя чашу и запел песню о турэ, который стал большим начальником благодаря своей бесконечной мудрости. Песня, должно быть, губернатору очень понравилась.

— Ха-ай, афарин! — воскликнул он. — Молодец, Гарифка!

— Э, ваше болга… балгородие, шербету-то у нас оказалось маловато, а? — спросил Гариф.

Губернатор ничего не ответил: он уже похрапывал, ткнувшись головой в подушку. Тем не менее Гариф отправился в другую половину дома, к жене, за добавкой. С новой кадушкой медовухи он благополучно вернулся к дверям горницы и — надо ж такому случиться! — споткнувшись о порог, грохнулся на пол. Разлилась медовуха, покатилась куда-то кадушка и… тут староста проснулся.

«Слава аллаху, оказывается, это сон!» — обрадовано подумал Гариф, позевывая так, что чуть не вывихнул челюсть.

Светало. На улице было пасмурно, шёл дождь. От ударов дождевых капель тихонечко позванивали стёкла окон.

За утренним чаем староста пересказал жене, что ему приснилось. Та истолковала сон:

— Наверно, вот-вот подъедет и остановится у нас, не иначе. Потому и приснился. У кого ж ему и остановиться, как не у старосты?

Напившись чаю, Гариф вызвал десятских и велел послать в лес несколько человек с подводами — за брёвнами для починки моста, по которому предстояло проехать губернатору.

Согласно распоряжению старосты, в лес за брёвнами для починки моста выехали трое с Верхней улицы: Аитбай, Гибат и Ахмади-бугорок.

Дождь не прекращался, сыпал и сыпал. На лесной дороге по самые ступицы колёс стояла грязь. Лошади еле тянули даже пустые подводы, ноги их разъезжались, соскальзывали с конской тропы в тележные колеи. Дорога в лесу — узкая: то тележная ось, то дуга задевают придорожные кусты, и тогда сверху, с листьев, на ездоков с шумом обрушиваются крупные капли, затекают за шиворот…

Вскоре свернули с дороги в осинник, остановились.

— Приспичило же этому губернатору разъезжать в такой дождь, — вздохнул Аитбай, вытаскивая топор.

— И не говори! Я бы на его месте сегодня с тёплой печки не слезал… Дурной пёс в непогоду гуляет, — отозвался Гибат.

— И чего он ездит, людей беспокоит?

— Староста тоже хорош: сроду про этот мост не вспоминал, а тут на тебе — вспомнил!

— Нет чтоб такие мирские дела поручать баям, тем, у кого пять-шесть упряжных лошадей…

— Как же, заставишь баев!

— Я только на прошлой неделе в извозе был — и опять меня…

— Что бы миру ни понадобилось — всё на нашу шею. Таскают человека с единственной лошадью туда-сюда, как собака — выброшенную кишку.

— А не послушаешься — придумает какой-нибудь налог.

— Совсем, однако, распоясался наш староста…

Пока Аитбай с Гибатом жаловались друг другу на несправедливость судьбы и ругали старосту, Ахмади-бугорок выбирал подходящие для рубки деревья.

— Аитба-а-ай! — вдруг заорал он. — Идите-ка скорей сюда!

— Что, иль медведь тебя дерёт?

— Да не меня… Скотину тут задрал.

Возле кучи валежника лежали останки лошади. Гибат внимательно осмотрел их.

— Не похоже, чтоб медведь задрал: шкура цела…

— Чья ж это была лошадь?

— Кто знает…

— Погоди, так это ж пропавший скакун Ахмади-ловушки! — определил Аитбай.

— Буланый…

— Точно — он!

— В самом деле! Видать, напоролся на сук, а?

— А Ахмади из-за него Самигуллу с Вагапом изводил!

— Да ещё медведя из вагаповой ловушки забрал: дескать, для приманки была положена требуха буланого. А вышло-то вот как…

— Хорошо, что старик Вагап подал в суд, прищемил ему хвост.

— В самый раз урок этому дунгызу!

В этот же день, когда прояснилось, Самигулла с Зекерией отправились огораживать дом Ахтари-хорунжего.

— Приедет губернатор — не приедет, а бед ному старику — какая-никакая помощь, — сказал Самигулла и, разложив вокруг дома жерди, принялся вбивать колья, заточенные Зекерией.

Жилище старика Ахтари стояло в конце аула, на отшибе, слепо уставившись затянутыми брюшиной окошками на заросли крапивы и бурьяна. Когда наладили изгородь, домишко сразу как будто повеселел.

— Неплохо бы заодно и крышу подлатать… — сказал Самигулла с удовлетворением оглядев сделанное.

— А что, пока не остыли — возьмём да подлатаем, — согласился Зекерия и пошёл запрягать лошадь, чтобы съездить к пруду за полубками.

Самигулла взобрался на крышу, начал отдирать жерди, которыми были прижаты полусгнившие полубки. С крыши и увидел возвращающегося откуда-то хозяина дома: старик брёл, опираясь на палку. Совсем состарился Ахтари. Сколько ему лет — он и сам не может сказать. Много! Волосы его поседели давным-давно, белая борода, как клок кудели, свисает по самую грудь. Глазами ослаб, еле видит дорогу, да и ум его теряет ясность, порой заговаривается старик. В молодости, говорят, отличался он бесстрашием, славу имел, но богатства никакого не нажил, прожил всю жизнь в бедности. И сейчас всего добра у него — одна коза да вот этот наполовину ушедший в землю домишко.

Подходя к дому, старик заметил на своей крыше человеческий силуэт и поднял крик на всю улицу: решил, что туда забрались мальчишки, разоряют воробьиные гнёзда.

— Ах вы, шельмы! Вот я вас! А ну, слезай те, черноликие! Это чьи ж дети разбойничают?..

Тут старик наткнулся на изгородь, пошоркал по ней палкой и закричал ещё яростней:

— А это чьё баловство? Кто изгородь поста вил? Кто издевается над старым человеком? Покарай вас жестоко аллах!..

Услышав крик, вышла из дома старуха, принялась объяснять, что люди пришли помочь им, но то ли Ахтари не слышал её, то ли не мог понять, — он продолжал кричать надтреснутым голосом, воинственно взмахивая палкой:

— Каянные! Шайтанья свора! Слезайте, вот я вас!

Самигулла попытался растолковать ему с крыши, в чём тут дело.

— Бабай, слышишь, бабай! Губернатор так велел, завтра к нам приедет губернатор. Поэтому мы и двор огородили.

Однако сообщение о приезде губернатора не успокоило старика, а лишь ещё более разъярило.

— Какое дело губернатору до моего двора? Он, что ли, мне дом поставил? Пускай свой двор огораживает!

Самигулла с Зекерией всё ж завершили начатое дело. Ахтари-хорунжий долго ещё ворчал и после их ухода.

После аульного схода ташбатканские богатеи втайне друг от друга начали готовить угощения для губернатора: в больших бочках поставили бродить медовуху, заквасили кумыс; заранее наметили, какую скотину забить.

Староста решил провести репетицию встречи губернатора. По его распоряжению весь аул — мужчины, женщины, молодёжь, вплоть до малых детей — высыпал за околицу. Староста расставил народ в два ряда вдоль дороги, по которой должен был проехать важный гость. Впереди встали баи, затем мужчины среднего достатка, за ними — бедняки, женщины, замыкали шеренги старушня и малолетки.

— Вот так, аккурат, и встанете, — наставлял староста. — Когда высокочтимый губернатор подъедет, все радостно улыбайтесь и кричите: «Губернатор — ура!» Слышали?

— Слышали, слышали… — отозвались несколько человек.

— А ну-ка, попробуйте крикнуть все враз. Ну!..

— Губернатор — уря-а-а!

— Вот так. Очень хорошо. Однако надо кричать ещё громче. Слышите?

— Слышим, слышим!

— Высокочтимый губернатор приедет, аккурат, не позже чем завтра или послезавтра. Выйдем встречать с хлебом-солью. Принесите с собой паласы и цветы. Паласы постелите на дорогу, цветы набросаете сверху. Все должны прийти празднично одетыми. Предупреждаю: кто придёт в плохой одежде, на того наложу штраф. Все в эти дни будьте дома, слышите? — грозно сказал староста, глядя на тех, кто победней, и на молодёжь.

— Слышим, слышим!

— На сегодня всё. Можете разойтись.

Гариф был вполне удовлетворён своей сегодняшней работой. Стоял он, гордо выпятив грудь, изредка поглядывая на медную бляху — знак власти над аулом…

Ни на следующий, ни на последующий день губернатор не приехал. Волнение старосты достигло предела. На третий день прибежали к нему домой двое десятских. На лицах — испуг, глаза выпучены. Выпалили в один голос:

— Едут, Гариф-агай, едут!

— Где? — выскочил староста, как подкинутый.

— Там… Прямо к нашему аулу направляются…

Все трое выбежали во двор. Один из десятских с кошачьей ловкостью вскарабкался на крышу, чтобы ещё раз взглянуть на дорогу.

— Во-о-он, едут… Десять-пятнадцать повозок. Есть и верхоконные, — крикнул он, указывая рукой в сторону Гумерова.

Староста не вытерпел, тоже взобрался на крышу. Действительно, верстах в трех от аула пылило по дороге множеств» повозок.

— Они! Аккурат, они! Бегите, объявите — пускай народ идёт за околицу. Да поживей!

Спустившись с крыши, староста некоторое время бестолково метался по двору; наконец, сообразил оседлать лошадь и выехать на улицу.

— Поспешайте! — покрикивал он на всех, кто попадался на глаза. — А вы чего встали? Сказано же вам было! Сейчас вас, аккурат, оштрафую!

Предупреждённый заранее народ живо собрался у въезда в аул. Баи пришли в длинных елянах и опушённых мехом норки шапках. Мулла Сафа явился, словно на торжественное богослужение, — в полосатом атласном еляне, с зелёным посохом в руке, надушённый одеколоном. Остальные тоже были наряжены по мере своих возможностей. Баи устлали путь, по которому предстояло пройти губернатору, самыми дорогими — из козьего пуха, с многоцветным орнаментом — паласами.

Ребятишки, прослышавшие, что губернатора следует встречать с хлебом-солью, прибежали с пресными лепёшками и кусками зализанной скотом до блеска каменной соли. К великому удивлению мокроносых, староста не только не похвалил их за усердие, а даже выбранил и прогнал обратно домой.

Десятские принесли цветы. По приказу старосты цветы были выдраны из горшков в доме торговца Галимьяна под отчаянные вопли его жены.

Гариф с большим караваем хлеба и блюдечком толчёной соли в руках вышел на дорогу. За его спиной по обе стороны от расстеленных на дороге паласов выстроились баи, старейшие люди, молодёжь, женщины, ребятня.

Сердце старосты гулко стучало; он старался подавить волнение, мысленно повторял приготовленную для встречи губернатора речь. Между тем кавалькада, которую все ждали с нетерпением, спустилась в пойму речки. Губернатор со всеми своими писарями и охранниками вот-вот должен был выехать из уремы.

Торжественность момента чуть не нарушил появившийся с той же стороны сторож пруда старик Адгам.

— Ты почему, аккурат, нарушаешь порядок? Тебе ж было сказано!.. — рявкнул на него Гариф.

— Бэй-бэй! Я ж ушёл к пруду утром и не знал, что они приедут сегодня, — ответил старик и встал на своё место в шеренге.

Из уремы выехала повозка, показались верхоконные.

— Едут, едут! — заволновался народ. Заверещали ребятишки. Кое-кто из них даже выскочил на застеленную паласами дорогу. Люди, как учил староста, закричали «ура».

— Губернатор — ура! Губернатор — ура! — выкрикнул и староста. Баи хрипло подхватили его крик.

Староста снова начал повторять в уме свою речь.

Но тут случилось нечто странное. Выехавшие из уремы повозки посворачивали с дороги вправо и остановились. С одной из них соскочил высокий чернобородый мужчина с кнутом в руке и направился к выстроившимся шеренгами жителям аула. Ташбатканцы во все глаза разглядывали его, гадая, сам губернатор приближается к ним или кто-то другой. Несколько неуверенных голосов снова затянули было «ура», но Гариф дал знак замолчать.

Человек с чёрной, широкой, как лопата, бородой подошёл прямо к старосте и поздоровался:

— Здорово, знаком!

Гариф не ответил на приветствие, он стоял столбом, вытаращив глаза.

Присмотревшись к пришельцу, старик Адгам воскликнул:

— Атак! Никак цыгане приехали? — старик приблизился к чернобородому. — Они самые! Однажды они жили возле моего шалаша в шатре… Здорово, знаком!

Чернобородый узнал старика, протянул ему руку.

— Цыгане приехали, цыгане! — зашумел народ. Шеренги рассыпались.

— Спросить, аккурат, надо, не встречался ли им высокочтимый губернатор. Не сообщил ли, когда, аккурат, приедет, — сказал, подражая голосу старосты, Самигулла.

Грохнул смех. Схватились за животы бедняки с Верхней улицы. Баи кинулись подбирать свои паласы.

Чернобородый цыган, оказывается, пришёл просить у старосты разрешения на остановку и пару ночёвок возле аула. Багровый со стыда — с лица вот-вот кровь брызнет — Гариф лишь вяло махнул рукой и пошагал домой.

Цыгане распрягли лошадей. К вечеру в пойме Узяшты появились четыре шатра, возле них загорелись костры. Цыганки, подвесив над огнём небольшие котлы и закопчённые горшки, занялись приготовлением ужина. У речки стало весело, поднялся шум-гам.

На следующий день шутники с Верхней улицы, встречаясь с чернобородым цыганом, величали его «губернатором старосты Гарифа». «Губернатор» в ответ заразительно смеялся, потому что старик Адгам ещё вечером объяснил ему, что к чему.

Цыганки ходили по Ташбаткану, попрошайничали. Но жители аула, словно сговорившись, показывали им дом старосты:

— Идите к Гарифу. Он вас давно ждёт.

— Смелее к нему входите!

— Он и муку продаст, и катык, и масло.

— И задарма даст.

— Староста — первейший богатей аула.

— Скажите — мол, высокочтимый губернатор велел дать всё, что вам требуется…

Цыганки беспрестанно докучали Гарифу, выклянчивая съестное. Он пробовал и браниться, и выгонять их из дому, но едва выставлял одну — на пороге появлялась другая. Наконец, терпение старосты лопнуло. Он отправил десятских в табор, приказав отогнать цыган от аула. Но те уже и сами сворачивали шатры, готовились в дорогу, а вскоре снялись с места и уехали в сторону Богоявленского завода [78].

После отъезда цыган на душе у старосты немного полегчало, но ещё с неделю жил он в тревожном ожидании губернатора, велев жене ежедневно подновлять бродившую в кадке медовуху.

В конце недели люди, побывавшие на ярмарке в Табынске, вернулись с вестью: уфимский губернатор со свитой проездом ненадолго остановился в Миркитлинском юрте [79], затем, проведя день в Стерлитамаке и сделав крюк через Киньякай [80] и Макарово, уехал обратно.

Таким образом, путь губернатора пролёг где-то верстах в пятидесяти от Ташбаткана.

Глава десятая

День выдался жаркий, сухой, но с сильным порывистым ветром — предвестником осеннего ненастья. Ветер гудел в расщелинах каменных круч, нависших над Ташбатканом. «Горы гудят. Должно быть, к дождю», — говорили старики. Опыт подсказывал им, что погода скоро резко переменится.

Этот ветер, пахнущий дождём, ударяясь при порывах оземь, оборачивался вихрями. Вихри кружили уличную пыль, подхваченные у дровяников стружки, щепки; первые тронутые желтизной листья, сорвавшись с деревьев, взмывали в самое поднебесье и долго мельтешили там. При особенно сильных порывах ветра ветви деревьев вытягивались все в одну сторону, а стволы качались и кренились, — вот-вот вывернут корни. С растущих на задворках сосен с глухим стуком падали на землю шишки. Когда налетал вихрь, на обветшавших крышах оживали сорванные со своих мест жерди, и казалось — дома испуганно взмахивают немощными крыльями. Под карнизами суматошно рвались с привязи подвешенные на жердинах веники и пучки красной калины.

В долине Узяшты стога сена стали похожи на головы со всклокоченными волосами. В открытом поле ветер сбивал с суслонов снопы и яростно трепал их.

В небе клубились облака, серые снизу, ослепительно белые по краям. Временами солнце выглядывало из-за них, бросало вниз уже холодеющие лучи, но тут же на землю опять стремительно набегала тень. Облака плыли и плыли куда-то за Урал, за далёкие горбатые хребты.

Люди, работавшие в этот день на полях, спешили завершить свои дела до того, как ударит непогода. Одним ещё предстояло дотемна, не разгибаясь, срезать серпами хрусткие стебли и связывать снопы. Другие, закончив жатву, торопливо составляли суслоны или складывали снопы в небольшие продолговатые скирды — зураты. Самые проворные на устроенных тут же токах уже и зёрна намолотили, и провеяли его. Впрочем, на всех ташбатканцев была только одна веялка, взятая напрокат в Сосновке. Поэтому иные в ожидании своей очереди на веялку просто сгребли намолоченное — вытоптанное лошадьми на кругу — зерно в кучи и прикрыли эти кучи соломой. Кое-кто решил заночевать на току, чтобы наутро пораньше продолжить работу. Многосемейные, усадив свои семьи на длинные рыдваны, с наступлением сумерек отправились домой.

К вечеру ветер немного утих, но в горах по-прежнему стоял невнятный гул.

В ауле замелькали огни. Люди, засветив лампы, ставили их на подоконники или подвешивали к матицам,

При свете ламп видно, как в домах хлопочут хозяйки.

Двери многих летних кухонь распахнуты настежь. В очагах пляшет пламя, в котлах варится запоздалый ужин. Кто-то, поскрипывая коромыслом, возвращается с водой с речки, кто-то колет в темноте дрова…

У ворот одного из домов женщина доит корову. Рядом стоит привязанный волосяной верёвкой телёнок. Изогнув шею, в нетерпении помыкивая, он ждёт, когда его подпустят к соскам матери.

Мимо проходит женщина с ведром — спешит пропустить вечерний удой через сепаратор. По привычке она прикрывает половину лица платком, хотя в темноте вряд ли кто её разглядит. Идёт по улице девочка, звонко выкрикивая: «Зэнг, зэнг, зэнг!..» — зовёт убредшего куда-то телёнка. Подростки верхом, без сёдел, гонят лошадей к уреме на выпас. Там уже гремят боталами стреноженные лошади. Какой-то мальчишка в конце аула лихо поёт частушки, оттуда же доносится щенячье повизгивание…

Повечерявшие старики начали, как обычно, собираться на брёвнах возле дома Ахмади-ловушки, чтобы перед сном потолковать о том, о сём.

Брёвна эти привезли давным-давно для постройки на Ахмадиевом подворье ещё одной клети. Но шли годы, а подрядчику, занятому по договору с богатыми торговцами поставкой мочала и прочих лесных товаров, всё было недосуг лоднять сруб. Брёвна потихоньку сопрели. Люди облюбовали это место для встреч и неторопливых разговоров, очень уж оно оказалось удобным: как раз посередине аула и есть на чём посидеть. Рядом, в палисаднике, растут сосна, ёлка, несколько берёз, в жаркое время дня можно отдохнуть в их тени. Но приятнее всего и старикам, и молодёжи сходиться здесь вечерами. От прежних встреч на брёвнах осталось множество следов — вырезанные ножами метки, тамги, изображения конских голов, человеческих фигур…

И сегодня собралось здесь немало народу. Первым прибрел к брёвнам старик Адгам. Ему скучно сторожить в одиночестве лубки в пруду, который теперь называли Прудом утонувшей кобылы. Старик намеревался назавтра съездить в Гумерово на базар, поэтому пришёл ночевать в аул. Похлебав дома пшённого супу, он решил малость посидеть на брёвнах, потолковать с людьми о всякой всячине. Увидев старика Адгама, подошли братья Апхалик и Гибат, затем Багау-бай и ещё несколько человек. Вышел из дому Ахмади…

Разговор перекидывался с пятого на десятое: с обычаев прошлого на забавные истории, связанные с охотой — выкуриванием медведей из берлог, преследованием волков, лисиц… Когда старик Адгам завёл речь о медведях, Ахмади побагровел, весь напрягся. Остальные поглядывали на него исподтишка. Но вскоре разговор свернул на главное, из-за чего и собрались здесь, на то, чем были озабочены все: зарядит или не зарядит этой ночью дождь, — и Ахмади облегчённо вздохнул. Каждый высказывал свои соображения, ссылаясь при этом на особенности погоды зимних месяцев или сравнивая нынешнее лето с прошлогодним, истолковали сегодняшние приметы.

— В прошлом году как раз в эту пору был ливень, — напомнил Гибат. — Да. Как раз в эту пору. Помнишь, Адгам-агай, как Узяшты тогда вздулась? Свернула по протоке к Пруду утонувшей кобылы, лубки разметала и до твоего шалаша, вроде, добралась?

— Было дело, — подтвердил старик. — Я, когда вода поднялась, шалаш переставил повыше.

— Лошади сегодня ай-хай как фыркали! Задождит, не иначе, — сказал кто-то.

— И пчёлы у летка неспроста суетились, — добавил Багау-бай, исходя из своего опыта.

— Гуси на воде сильно гоготали, порывались летать. К дождю, наверно…

— Похоже, к тому… Овцы, козы тоже перемену чувствуют, весь день тёрлись об углы, — вставил Апхалик.

— Ко сну тянуло, в пояснице ныло. У меня это верный признак…

— Росы утром не было. А если роса не выпала, значит, к ненастью.

— Мшистая гора гудит, слышите? Тут жди дождя…

Вскоре старики разбрелись по домам. Закутавшись в чёрное одеяло ночи, аул отошёл ко сну.

На улицах установилась тишина. Лишь доносившееся от уремы позвякивание боталов нарушало её, да еле слышимо там, откуда восходит солнце, гудела Мшистая гора. Изредка от лёгких порывов ветра начинали шуметь растущие на задворках сосны. Но эти звуки никого не тревожили, наоборот, — они усиливали завораживающую прелесть ночного покоя.

К утру небо обволокли тучи, темень пала — хоть глаза выколи. Но как накануне ни фыркали лошади, как ни гоготали гуси, как ни тёрлись о заборы козы и овцы, как ни ломило у стариков в поясницах и суставах — дождь так и не пролился. Только побрызгало слегка, снова побесновался ветер — и тучи утянуло в степную сторону.

И кроме того, что на подворье Ахмади-ловушки, в чёрной избе, используемой в зимние холода для обогрева телят и ягнят, явился на свет божий хлипкий мальчонка, — кроме этого ничего существенного в Ташбаткане за ночь не произошло.

Ахмади приподнялся с ложа, сел и, прикрывая рот тыльной стороной руки, широко зевнул. Потом, отставив одну руку, поскрёб другой подмышкой. «Ай-бай, что это я сегодня так тяжело просыпаюсь?» — подумал он. В открытую дверь было видно, как в сенях, соединяющих две половины дома, спят, разметавшись на нарах, два его сына. Дочери, должно быть, уже встали и вышли во двор — на нарах в горнице валялась не убранная ими постель. Ахмади отметил это машинально, всё ещё борясь с остатками сна.

В проёме двери возникла сияющая бабка Гуллия.

— Хойенсе, сосед! С сыном тебя!

— За прибыль — благодарение всевышнему! А тебе за добрую весть — платок! — бодро отозвался Ахмади. Теперь сон слетел с него.

— Да будет суждена ему долгая жизнь! — сказала бабка Гуллия и, взяв в сенях ведро, вышла.

Ахмади насадил себе на макушку лежавшую на подоконнике тюбетейку, спустил с нар ноги. По случаю рождения ещё одного сына он должен был что-то предпринять. Что? Взгляд его упал на висящий у двери бешмет. Ага, вот что!.. Порывшись в кармане бешмета, он вытащил огрызок карандаша длиной с мизинец, затем достал с полки пожелтевшую от старости книгу, раскрыл её. По странице в испуге забегали мелкие таракашки. Досадливо стряхнув их, Ахмади коряво вывел арабскими буквами на свободной от текста части страницы: «В году тысяча девятьсот тринадцатом в среду нынешнего сентября месяца, второго числа явился в мир наш кинья» [81].

Пока Ахмади, нацепив на босу ногу калоши, сходил до ветру, Фатима принесла из летней кухни самовар, приготовила посуду. К этому времени проснулись и сыновья Ахмади.

Сели кружком пить утренний чай.

— Вы, парни, после чая сходите за лошадь ми, — распорядился отец. — Запряжёте караковую и съездите к Узяшты, огородите сено. А то, как только ограду за аулом снимут, скот из стогов душу вытрясет.

После чая сыновья привели лошадей. Ахмади, решив налегке, верхом, съездить на базар, уже подтягивал ремни седла, как пришёл старик Адгам.

— Ассалямагалейкум! — поприветствовал он.

— Ассалям, — сквозь зубы, не оборачиваясь, проронил Ахмади. «Наверно, пришёл попрошайничать», — подумал он.

Старик в самом деле пришёл за деньгами, но не попрошайничать, а просить плату за нелёгкую для его лет работу. Однако, чтобы не расстраивать хозяина прямым требованием, он смиренно произнёс:

— Не найдётся ли малость денег для меня? На базар бы сходить, хоть фунт мяса купить. Давно шурпу не пил… и мочала надранного уже порядком набралось…

— Оно бы можно, да с деньгами у меня пока туговато. Богачи-скупщики в последнее время не заглядывали. Вот обещали нынче на базар приехать, потому туда и собираюсь.

— Что тебе богачи! Ты сам богач, — полушутя, полусерьёзно сказал старик Адгам.

— Сходить-то на базар ты сходишь, а мочало кто будет караулить? — свернул на другое Ахмади.

— Так кто ж его средь бела дня тронет?

— Ладно, на базаре дам денег, если сам получу. А пока ничего нет.

— Что ж, нет так нет, с ничего мочала не надерёшь, — невесело проговорил старик и ушёл.

Фатима вынесла из дому подушечку, чтобы отцу мягче было в седле, сбегала в клеть за мешком. Ахмади приторочил туго свёрнутый мешок к седлу и велел дочери открыть ворота…

После отъезда Ахмади к нему во двор, потом в чёрную избу набежали окрестные ребятишки. Дело тут, понятно, не обошлось без родительского наущения — сами они не догадались бы. Весть о том, что на старости лет, в возрасте, когда женщина становится бесплодной, Факиха выносила сына, уже ранним утром разошлась по всему аулу. Матери, посмеиваясь, будили детишек:

— Вставайте быстрей! Бабушка Факиха, говорят, родила ребёночка и раздаёт подарки. Бегите, пока всё не раздала.

Детвору в таких случаях долго уговаривать не надо.

Факиха (пожалуй, и впрямь можно сказать — бабушка Факиха, отнеся её к старушечьему сословию) ко времени рождения ребёнка, конечно же, заготовила подарки. Никого из пришедших поздравить её с сыном она не выпускала с пустыми руками. В отличие от мужа Факиха, если на неё найдёт, щедра: не отказывается помочь соседкам в их житейских нуждах, нередко зазывает их и на чашку чая. А уж дарить всякую мелочь по случаю благополучных родов — тут и особой щедрости не надо, так велит древний — обычай.

Факиха сама ещё нетвёрдой рукой доставала из-под подушки подарки и раздавала ребятишкам: девочкам — кому нагрудничек, кому колечко, кому монетку с ушком для монист, а мальчишкам — витые шнурочки.

Наведывались и соседки, чтобы пожелать здоровья роженице и новорождённому. Иные, не без намёка на возраст Факихи, с упором на слово «кинья», спрашивали:

— Как же вы его назовёте? Киньябаем? Киньяголом? Если бы родилась девочка, была бы Киньябикэ…

Они как бы ждали от Факихи подтверждения, что это в самом деле последыш, что больше рожать она не собирается.

— Когда я его принимала, назвала просто Киньей, — отвечала вместо Факихи бабка Гуллия. — Понравится — так понравится, а не понравится — дадут другое имя.

— Ладно, какое бы имя ни дали, главное — был бы жив-здоров, вырос всем на благо!

— Быстро вырастет. Недаром говорится: как только мальчишка встанет на ноги, тут же вцепится в гриву коня.

— Будет отцу ещё один помощник.

— Да исполнятся ваши пожелания! — говорила слабым голосом Факиха, раздавая соседкам шпульки с фабричными нитками.

Почти до самого полудня беспрерывно шли и шли в чёрную избу ребятишки, досужие женщины…

Младенец вначале лежал на нарах между матерью и стенкой, на подушке, плотно облегавшей маленькое тельце. Потом бабка-повитуха велела Аклиме, дочери Факихи, слазить на чердак, достать хранившуюся там люльку. Аклима живо исполнила поручение. Бабка вытрясла из люльки пыль, отыскала на печном приступке почерневшую от дыма гусиную косточку, привязала её так, чтобы люльку можно было легко цеплять за петлю, прикреплённую к матице. Затем принесла свитую из конского волоса верёвку и наладила петлю.

— Вот и люлька нашему сыночку, — бормотала бабка Гуллия. — Вот тут ему будет хорошо. Вот сюда мы его и переложим…

Переложив ребёнка, бабка засюсюкала над ним, заговорила якобы детским языком:

— А лубаски, скажи, у меня пока сто нету, пливези, атай, с базала мне лубаску…

Устроив таким образом ребёнка, бабка Гуллия принялась обихаживать мать: нацедила из самовара в глиняную миску тёплой воды, размочила в ней кусок корота, добавила ложку сливочного масла — получилось сытное питьё.

Вагап пробовал помалу сеять хлеб, но путного урожая ещё никогда не снимал.

Нынешней весной свой надел, полученный от общины в пойме Узяшты, он передал сосновскому мужику Евстафию Савватеевичу, чтобы тот вспахал целину и исполу засеял просом.

Весной, ещё до начала пахоты, возвращаясь с базара, Вагап заглянул в Сосновке к своему знакомцу. За чаем зашёл разговор о севе, и Евстафий пожаловался, что никак не может выкроить полоску под просо. Вот тогда Вагап и предложил:

— Айда, Ястафый Саватайыс, земля — мой, работа — твой, пахай — сей, тут совсем близко…

Евстафий. согласился, и они сразу же отправились верхом смотреть землю, благо — Вагапу это было по пути.

Свернув с дороги на луговину, отороченную уремой, Вагап придержал коня и показал рукой:

— Тут мой земля. Хороший земля, длина — восемьдесят сажен. Туда — Багауки земля, сюда — Ахмадийски земля, ево ты знаешь, Сальманки сын, который бузрядчик…

— Да, да, знаю, — подтвердил Евстафий, поглаживая бороду.

— Прошлай год тут сено косил, нынче лето тоже хотел, да ладно, нынче будем в горы гулять. Айда пахай, бох помочь!

Они объехали надел, Вагап показал его пределы. Это была десятина целины, — десятина, впрочем, приблизительная, определённая при жеребьёвке на глазок. Участок оказался закустаренным, поэтому Вагап не делал даже попыток вспахать его. Иной год он скашивал здесь траву на сено, а иногда и косить не брался — уступал угодье за сходную цену знакомым сосновцам.

Хлебопашество его не увлекало, и жизнь свою он прожил в бедности, уповая на свою единственную лошадь. Впрочем, была у него пашня близ аула. Там он засевал четверть или треть десятины просом, столько же и гречихой — «на кашу». Но земля рожала скудно, и Вагап каждую осень жаловался:

— Когда надо дать бедняку, аллаха одолевает скупость.

Аллах, конечно, не очень-то благоволит к беднякам. Однако Вагапу не мешало бы и самому проявлять чуть больше усердия.

Весной он обычно сговаривается с кем-нибудь пахать землю на пару. Чаще всего его напарником становится Шамсетдин. И у того, и у другого — по лошади. Но Вагап и Шамсетдин сами не пашут, лишь настраивают плуг, прокладывают первую борозду и уступают место сыновьям. Хусаин, сын Вагапа, ведёт лошадей в поводу, а Муртаза, сын Шамсетдина, идёт за плугом. И что же остаётся делать людям, имеющим таких вот, почти взрослых, сыновей? Заложив руки за спины, мирно беседуя, они возвращаются в аул и полёживают себе дома, что твои тарханы [82].

А у сыновей одно на уме: абы как, лишь бы кончить пахоту побыстрей. Едва отцы скроются с глаз — они уменьшают глубину вспашки, чтобы лошади ходили веселей. Теперь лемех сдирает только небольшой верхний слой земли. Но и при этом его опутывают длинные белые корневища пырея: стронутый целинный дёрн битком набит ими. Лемех вдруг вывёртывается из борозды, норовит уйти в сторону, оставляя заметный огрех. Парни очищают плуг, настраивают на чуть большую глубину. А тут, глядишь, уже подоспело время обедать. Отпустив лошадей попастись на луг, юные пахари устремляются к батману с катыком.

Полуденное солнце палит всё нещадней. В такую жару и шевелиться не хочется. Но Хусаин с Муртазой усидеть на месте не могут. Сначала они лениво бродят по лугу, лакомятся щавелем, свербигой, дикой морковью, потом спускаются к речке. Нарезав в тальнике гибких прутьев, вяжут морду. Ставят снасть в протоку, наскоро перегородив её ивовым плетнём. Ход рыбе закрыт, две-три рыбки обязательно окажутся в морде…

Вечером по холодку парни опять терзают землю. Плуг по-прежнему строит им всякие каверзы: лемех то скользит по поверхности, то углубляется настолько, что отощавшие за зиму лошади выбиваются из сил и встают.

Всё же дня через три полоска земли приобретает вид пашни. Дело теперь за отцами. Они проходят по пашне с вёдрами или лукошками, разбрасывают просо. Сыновья идут следом с граблями, заделывают семена, разравнивают почву. Вагап и Шамсетдин считают свою миссию на этом завершённой. Дальнейшее — забота аллаха.

Но аллаха, как было сказано, одолевает скупость. Вместо проса Вагап получает осот, пырей, молочай и прочую сорную траву.

Поэтому-то он и решил нынешней весной отдать свою землю под просо сосновскому знакомцу.

Посеянное Евстафием просо как нарочно вымахало человеку по пояс. Даже прополка не понадобилась, сорняков, можно сказать, и не было.

Правда, когда просо выбросило метёлки, налетели на него воробьи. Пришлось послать на охрану урожая вагаповых сыновей, Хусаина с Ахсаном, и Саньку, сына Евстафия. Ребята построили возле поля под старой берёзой шалаш, сделали трещотки, чтобы пугать воробьёв. Но толку от трещеток оказалось мало. Спугнёшь настырную стаю на одном краю посева, а она шумно опускается на другом краю. Понавтыкали ребята среди проса прутьев с привязанными к ним тряпичными лоскутами. Лоскуты затрепетали на ветру, но воробьёв и это не испугало. Окаянные птицы прямо-таки извели караульщиков.

Узнав о такой напасти, Вагап зарезал козу и велел Хусаину выставить её потроха на шесте посреди посева. Старик рассчитал верно: на мясной запах прилетел коршун. Караульщикам сразу полегчало, воробьи, напуганные хищником, исчезли.

Наведалась в поле Вагапова жена, набрала спелых метёлок, вымолотила просо, слегка поджарила его, натолкла в ступе пшена и сварила кашу. Угощая кашей Вагапа, нахваливала урожай:

— До того хорош — прямо-таки диво дивное. Метёлки аж к самой земле от тяжести клонятся, просинки — как ружейная дробь. Надо ж так уродиться!

— Быть бы живыми-здоровыми да благополучно убрать… — отвечал Вагап.

На жатву позвали в помощницы двух соседок. Вагап отвёз их на рыдване к полю. В одном углу посева просо было сжато — Евстафьевы домочадцы накануне тоже отведали каши из нового урожая.

Пока Вагап суетился, распрягая лошадь, из Сосновки на четырех телегах подъехала семья Евстафия. На поле стало шумно.

Жницы, положив серпы на плечи, перевязывали потуже платки, возбуждённо перекликались:

— Господи, до чего ж богато уродилось!

— Стеной стоит, стеной, да и только!

Вагап предупредил своих:

— Сразу вяжите снопы — на случай дождя начнём возить в овин.

Вскоре он нагрузил рыдван и уехал в аул.

Вечером навестили его в овине соседи Шамсетдин и Гибат. Гибат выдернул из снопа метёлку, потёр её в ладонях, залюбовался вымолоченным зерном.

— Хорошее просо, красное. Ай-ба-а-ай, как много просинок в метёлке!

— Да уж… — подтвердил горделиво Вагап.

— Ну, и поешь ты нынче каши, сосед! — сказал Шамсетдин.

— Коль суждено… С работой ещё не до конца управились.

— Теперь уж, считай, дело сделано.

— А у Ястафыя тоже так уродилось? — полюбопытствовал Гибат.

— Одно у нас поле-то. Ястафый его засеял.

— Ежели всевышний решит кому-то дать, так уж отваливает не жалеючи, — сказал Шамсетдин.

— Думаешь, он это просо для меня растил? Нет, это он Ястафыю отвалил. Но когда урожай созрел, Вагап тут как тут… — пошутил Вагап.

— Выходит, обвёл ты всевышнего вокруг пальца, — сделал вывод Гибат.

— Наверно, сидит сейчас и удивляется: как же, мол, так, я растил для Ястафыя, а жнёт Вагап… Развеселил Вагап соседей, давно они так не смеялись.

На покрытых лесами горах летние краски сменились осенними.

С неба светит жёлтое солнце, под его лучами пожелтевшие листья сияют золотом. И горы издали кажутся золотыми, явившимися из сказок. Лишь сосняки и ельники не изменили своего обличья, они — точно зелёные заплаты на жёлтой рубахе.

Дни стоят ясные, тихие. Но когда едешь по лесу, на тебя непрерывно падают, кружась, листья. При малейшем дуновении ветра в лесу начинается жёлтый буран. Колеи дороги набиты опавшими листьями; смешавшись с грязью, они налипают на колёса огромными ошмётками.

Хлеб давно уже убран с полей, обмолочен. У людей победней, не имеющих закромов, но собравших какой-никакой урожай, зерно ссыпано в лубочные короба, кадки, сделанные из полых древесных стволов, и припрятано в летних кухнях. Нивы щетинятся стерней, на межах чернеет бурьян. По опустевшим полям бродит скот, облепленный репьями; гривы у лошадей — как куски войлока, им словно бы подвесили вместо хвостов тяжёлые торбы.

Население Ташбаткана, освободившись от полевых работ, занялось привычными осенними промыслами. Вся детвора с утра толчётся у Пруда утонувшей кобылы. Шумно стало на берегу пруда. Самая горячая работа теперь — здесь: надо скорей содрать всё мочало с отмоченного лубья.

Мальчишки волоком оттаскивают мокрое мочало на пожухлую траву для просушки и наперегонки бегут назад, к берегу. Рукава у них засучены, штанины подвёрнуты до колен, — якобы берегут одежду, — но и рубашонки, и штаны сплошь измазаны вонючей слизью.

Гурьба подростков увивается возле старика Адгама, тот багром вытаскивает из пруда лубки, и ребята тут же подхватывают их. Им весело: старик балагурит, похваливает самых ловких, а ребята и рады стараться.

Время от времени, притомившись, старик присаживается передохнуть на груду полубков. Ребятня тоже переводит дух. Но отдых недолог — опять закипает работа.

Прискакал к пруду верхом Ахмади-ловушка. Не сходя с седла, подбодрил мальчишек: мол, старайтесь, усердие вам во благо. Мальчишки забегали ещё быстрей. Невдомёк им, что больше пятнадцати-двадцати копеек за день, как бы ни усердствовали, не получат.

Ахмади уехал. Вскоре и ребята гурьбой отправились в аул обедать. На пруд опустилась тишина. Старик Адгам разжёг возле шалаша костёр, подвесил над огнём закопчённый чайник…

Хусаина с Ахсаном дома ждала печальная новость: мать слегла. Она не смогла даже вскипятить самовар, велела похлебать в летней кухне катык.

Ей стало невмоготу за станком, когда ткала холст. И до этого уже с десяток дней она недомогала, жаловалась на головную боль, но продолжала прясть, готовила основу полотна, лишь изредка позволяя себе короткую передышку. «Оставила бы пока работу, раз болит голова, зачем так надрываться?»— говорил ей несколько раз Вагап. «Да ведь у ребят одежда больно уж обветшала, хочу вот скорей наткать и шить им обновки», — отвечала мать.

Рубахи у Хусаина и Ахсана в самом деле износились донельзя, особенно за последние дни, когда они работали у пруда. Парнишки не щадили ни себя, ни одежду, таскали лубки и драли мочало, стараясь обогнать сверстников: хотелось им заработать как можно больше денег.

Мать перед тем, как лечь, через силу прибрала у станка, чтоб ничто не путалось у ребят под ногами. Основу свернула, челнок, цевки сложила в деревянную плошку и сунула под нары. Но станок оставила на месте, намереваясь доткать холстину, как только немного полегчает.

— Вот тут сверлит и сверлит, а потом как будто иголка втыкается, — пожаловалась она, показывая на лоб.

Прошёл день, другой, а болезнь не отступала. Мать всё время надрывно постанывала, совсем перестала есть — лишь иногда сделает глоточек чаю или айрана. И прежде-то она была худощавая, а теперь и вовсе высохла, остались кожа да кости, лицо стало мертвенно бледным, глаза глубоко запали.

Позвали к больной знахарку, бабку Хадию.

— Мозги у неё, наверно, сдвинулись с места, мозги, — высказала предположение бабка.

Обвязав голову больной мочальной ленточкой, знахарка сделала углём метки против её ушей и носа. Сняв ленточку, сравнила расстояния между метками.

— Да, мозги сдвинуты, — уже твёрдо заключила бабка и принялась постукивать кулаком по голове, и без того раскалывавшейся от боли: якобы возвращала мозги на старое место. Затем крепко обмотала голову влажным платком и велела полежать так некоторое время.

Однако боль не утихала.

Бабка Хадия и нашёптывала, и прикладывала ко лбу и макушке больной нагретый у очага обломок кирпича — ничто не помогало.

Пришедшие проведать соседку старухи наперебой предлагали известные им средства против боли. Одна посоветовала приложить ко лбу больной шкурку крота, другая — закутать ей голову шкурой только что зарезанной козы. Дескать, средство это проверенное: такой-то, заболев, тем и вылечился.

Следуя совету, Вагап зарезал одну из трех своих коз. Да, оказалось, бестолку.

Хусаин с Ахсаном, возвращаясь с пруда, поймали несколько землероек. Испытали и их шкурки. Но мать мучилась по-прежнему. Не помогла и шкура чёрной кошки. Прикладывали ко лбу больной лопухи, поили отваром корней девясила и раствором заговорённой соли, а ей от этого становилось только хуже.

Бабка Хадия решилась на крайнюю меру, пошла на сделку с нечистой силой: набив старое дырявое ведро ветошью, поколдовала над ним и, выйдя за аул, закинула ведро в Болото утонувшего камня. Видимо, злой дух, терзавший женщину, должен был последовать за бабкиным подарком, но колдовство не принесло больной облегчения.

— Вот тут что-то копошится и колет, — стонала она, приложив руку ко лбу.

Бабку Хадию осенила новая догадка.

— Черви у неё, должно быть, там завелись. Надо ей голову в горячем пару подержать. Овцы вот так же головой маются из-за червей…

Бабка попросила принести пустой батман из-под дёгтя. Чего другого у Вагапа, может, и не нашлось бы, а уж пустых посудин у него была полна летняя кухня. Принёс. Бросив в батман горстку белены и залив её крутым кипятком из самовара, знахарка поставила посудину под голову больной так, чтобы горячий пар шёл ей прямо в ухо. Бабка Хадия была уверена, что черви, коль они завелись в голове, одуреют от ядовитого пара и запаха дёгтя и вылезут через ухо наружу.

Горячий пар в самом деле немного помог больной. Она вспотела и заснула. Но едва остыл пот — проснулась, опять приложила руку ко лбу:

— Уф, головушка моя!..

…На рассвете Вагап разбудил сыновей, спавших во дворе на навесе.

— Вставайте, дети, вставайте! — произнёс он необычно мягко и тут же ушёл куда-то.

Хусаин с Ахсаном долго потирали глаза, отгоняя сон. Наконец спустились по приставной лестнице вниз. Ополоснули лица, полив воды друг другу из помятого латунного кумгана, стоявшего на крыльце. Ещё ничего не подозревая, вошли в дом, потянулись к висевшему у дверей полотенцу и вдруг замерли: на краешке нар в скорбных позах, молитвенно сложив руки, сидели две старухи — бабка Хадия и соседка, жена Шамсетдина. Неестественно вытянувшись вдоль нар, в странной неподвижности лежала мать. На её лицо был накинут замызганный платок.

Ребята недоуменно переглянулись, ещё не осознав случившегося, но уже смутно догадываясь, что произошло несчастье.

Вошёл следом Вагап, сказал дрожащим голосом:

— Ваша мать умерла…

Ребят оглушили эти негромко сказанные слова, лица у обоих мгновенно побелели. Хусаин, чтобы не разрыдаться дома, слепо шагнул в сени, ушёл во двор. Ахсан, тоненько взвыв, метнулся за братом.

Они молча плакали, забившись в угол летней кухни.

Пришёл отец, сказал ласково:

— Поешьте… Вон в том батмане, должно быть, катык…

Но до еды ли им было в такой час!

Глава одиннадцатая

Салиха ждала Сунагата, вечерами вслушивалась в тишину. «Нет его и нет», — бормотала она себе под нос.

Если кто и ждал его с ещё большим нетерпением, так это была Фатима. Она уже давным-давно, таясь от матери, отнесла узелок со своими вещами к Салихе и теперь вся была во власти радостного ожидания. Глядя на неё, радовалась и Салиха.

О любви Сунагата и Фатимы в ауле догадывались их сверстники. Но с уходом парня на завод разговоры об этом заглохли. А о том, что Сунагат должен вернуться и увести девушку с собой, знала только его тётка.

Сунагат обещал вернуться через месяц. Месяц минул, пошёл второй, а его всё нет. Салиха с Фатимой высчитывали дни и надеялись: вот-вот приедет…

Между тем по аулу разнеслась весть: Усман-бай хочет высватать Фатиму для Талхи. И всё больше людей подтверждало достоверность этой новости.

То, что Сунагат и Фатима потянулись друг к другу, что они встречались, не было секретом и для Талхи. Летом он не раз вскипал от злости, но сказать что-либо Сунагату не посмел. Уход соперника на завод развязал ему руки, Талха осмелел и, чтобы остудить чувство Фатимы, пустил по аулу неприятные для неё слухи. Слухи разносил не он сам, нашлись люди, готовые оказать ему услугу. И пошли по Ташбаткану разговоры:

— А этот-то, Сунагат, оказывается, женатый. На заводе марью в жёны взял.

— И, может, не одну. Там ведь их — хоть пруд пруди.

— А всё прикидывался холостым, обманщик.

— И ещё на Фатиме будто бы обещал жениться.

— Как же, женится, верь этому зимогору!

— Пустобрёх, вот кто он.

— Да разве Фатима пойдёт за такого!

Дошли эти разговоры до Фатимы, полоснули по сердцу, хотя она им и не поверила. А что до Салихи, так, услышав ложь, она тут же старалась развеять её. Только одно ей было не под силу — встать поперёк пути Усман-бая, решившего, по утверждению молвы, взять себе в невестки суженую Сунагата.

Впрочем, сам Усман-бай о решении, которое ему приписывалось, узнал чуть ли не последним в ауле.

Однажды женщины заговорили о будто бы готовящемся сватовстве при Факихе. Факиха, не долго думая, обронила:

— Что ж тут такого, если и посватаются? Исстари живёт обычай сватать девушек.

Из этого можно было вывести, что она против Талхи ничего не имеет.

Слова её незамедлительно довели до жены Усман-бая. Та улучила удобный момент, заговорила с мужем о женитьбе сына:

— Чем искать где-то, надо взять да женить его на этой Фатиме. Ахмади с Факихой готовы вытолкать дочь из дому. Наверно, много не запросят. Брать невестку из чужого селения гораздо хлопотнёй.

— Это верно, — согласился Усман-бай. — Что ж, коли она тебе по душе, понравится и мне.

Обрадованная его согласием, жена принялась расхваливать Фатиму:

— Девушка на диво работящая, за что ни возьмётся — всё умеет, хозяйство Факихи она и ведёт. К тому же красивая лицом, статью удалась…

Не прошло и недели после этого разговора, как Усман-бай созвал в гости ближайшую родню. Целью сбора было — посоветоваться относительно предстоящего сватовства.

— Позвал я вас на совет по важному делу, — сказал он после мясного, перед тем, как подали чай. — Ежели Ахмади сочтёт нас людьми, равны ми себе, думаю нынче породниться с ним. Как вы на это посмотрите?

Усман-бай умолк, ожидая ответа. Раздались одобрительные возгласы:

— Хуп! Хуп!

Собравшиеся нашли, что дом для сватовства выбран удачно. При этом сестра Усман-бая вставила, что никаких сомнений в равенстве не должно быть.

— Чем таким может похвастать Ахмади, чего нет у тебя?

— Да-да, — подхватил старший брат, — всего у вас поровну. У него двенадцать коров с приплодом, семь-восемь упряжных лошадей — у тебя столько же. Коли в чём он превосходит, так в том лишь, что на пчельнике у него на несколько ульев больше…

Талха и Фатима в разговоре ни разу не были упомянуты, будто речь шла о судьбе кукол, которыми под окнами играют девчонки, а жизнь прожить под одной крышей предстояло Усман-баю и Ахмади.

На следующее утро Усман-бай зазвал к себе Мырзахана, решив послать его на предварительные переговоры: для такого дела у него, как говорится, крылья всегда врастопырку и хвост торчком, человек он дошлый, острослов и балагур, к тому же водится с Ахмади.

Мырзахан принял поручение охотно, поскольку всякого рода посредничество стало его ремеслом. Расторопности ему не занимать: одна нога — здесь, другая — там…

Вечером, когда сгустились сумерки, Мырзахан отправился на переговоры. Фатима заметила, как он торопливо подошёл к их дому и прошёл в горницу. В руке у Мырзахана — посох, одна штанина заправлена в шерстяные носки, другая — выпущена. Так ходят сватать. «По мою голову!»— сразу догадалась девушка. Её бросило в жар и тут же — в холод.

Войти в горницу она не осмелилась, да ей, пожалуй, и не разрешили бы — там, задёрнув занавески, при свете лампы Мырзахан, Ахмади, и Факиха сели пить чай.

Фатима вышла во двор, прокралась вдоль забора к окну горницы, чтобы подслушать разговор родителей с поздним гостем. Но звучал он так, будто говорили, сунув головы в бочку, — слова сливались в непонятное бормотание, изредка прерываемое смехом. Смех убедил её в правильности догадки и привёл в отчаянье: «Всё… пропала моя головушка!»

Она не стала больше вслушиваться, выбралась, хватаясь за забор, обратно, прошла в другую половину дома и накинула на дверь крючок.

«Сговорились… сговорились… — стучала в висках кровь. — Кабы не сговорились — не смеялись бы…»

Она присела к окошку и долго сидела так, ничего не видя, трудно дыша.

За окном темно, о стёкла бьётся ветер, надрывая душу противным воем. Рядом безмятежно спит сестрёнка, а Фатиме и одиноко, и горько, и жутко.

«Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл, почему?..»

Летние встречи с ним всплывают в памяти Фатимы смутными виденьями. Въявь ли это было, не приснилось ли? Нет, нет, не приснилось: Фатима помнит всё, что он говорил, и его взгляд, и улыбку, и его волненье, и как стучало его сердце тогда, когда он обещал вернуться.

«Почему он не вернулся? А может быть, он сейчас как раз в пути, идёт за мной? Даже завтра ещё не поздно… У меня всё наготове. Долго ли достать из сундука узелок! И через горы, через лес — не догнали бы нас и не скоро нашли. А потом никто уже не смог бы разлучить нас. Сунагат! Нет, чувствую — не придёт. Что делать, что мне делать?.. Не вини меня, Сунагат. Я по-прежнему люблю тебя и буду любить вечно. Но ты не пришёл, ты сам виноват. Моя обида так велика, но я всё равно люблю тебя! Ах, как болит сердце!..»

Фатима заплакала, уронив голову на подоконник. Старалась плакать молча, чтобы не услышала, не проснулась сестрёнка, но комок, подступивший к горлу, мучил её, и порой она уже не могла сдержать рыданья.

От слёз как будто стало немного легче на душе. Фатима прилегла рядом с сестрёнкой, попыталась заснуть, но сон не шёл. В голове роились всё те же мысли. «Сунагат… Сунагат… Почему не пришёл?.. И завтра ещё не поздно…. Успеем… Сегодня посватались, так ведь не завтра же свадьба. Наверно, с неделю ещё пройдёт…»

За печью завёл нудную свою песню сверчок. Фатиме, одолеваемой горькими мыслями, стало невыносимо тягостно. Казалось, тьма давила, девушка металась в постели, стараясь сбросить с себя эту тяжесть.

Снаружи подёргали дверь, послышался голос матери:

— Фатима! Переляг в горницу. Багау позвал нас на ужин, мы уходим, и братьев твоих дома нет…

«Кто ж в полночь собирает гостей? Должно быть, пошли советоваться», — горько усмехнулась девушка и, выждав некоторое время, перешла в горницу.

А в доме Багау-бая в самом деле были гости. Они давно уже собрались и истомились в ожидании запоздавшего Ахмади — из-за него не подавали ужин.

Поели — попили, стали расходиться. Ахмади придержал за рукав Шагиахмета: мол, не спеши, посидим ещё за самоваром.

Но дело было не в чае. Ахмади сообщил о желании Усман-бая женить Талху на Фатиме. Три брата-богатея неторопливо обсудили, приемлем ли для них такой сват…

Утром Фатима забежала к Салихе, поделилась, заливаясь слезами, своими догадками.

— Сегодня, наверно, придут, обо всём договорятся. Атай вчера ходил к дяде Багау, советовался…

Подняла полные слёз глаза, взглядом спрашивая, что же теперь делать.

Салиха не знала, что и сказать. Посетовала на Сунагата:

— Не пришёл… Ну надо же — до сих пор не пришёл! Займётся чем-нибудь, так обо всём на свете забывает. Весь в отца своего покойного.

Её слова ничуть не утешили девушку. Фатима долго ещё не могла унять слёз, сидела, закрыв лицо руками. Наконец, немного успокоившись, снова взглянула на Салиху.

— Нет, Салиха-апай! Ни за что я не выйду замуж за этого… за постылого… Пускай хоть убьют — не выйду. — И, приглушив голос, добавила: — Уйду к Сунагату, на завод. Отыщу как-нибудь…

Салиху не удивило столь смелое решение. Она лишь заметила, что лучше всего отправиться в путь верхом с каким-нибудь мальчишкой — пригонит лошадь обратно.

— Нет, пойду одна, пешком, — возразила девушка. — Почувствую погоню — спрячусь в лесу…

Вечером Фатима отпросилась у матери ночевать к Салихе. Ничего необычного в этом не было: Самигулла в отъезде, в таких случаях женщины, чтобы не оставаться на ночь в одиночестве, приглашают «в товарищи» соседок. Факиха разрешила, тем более, что дочь просилась не одна, а с сестрёнкой.

А Салиха ещё днём приготовила узелок с вещами Фатимы…

Фатима уже ушла из дому, когда к Ахмади вновь явился посланец Усман-бая. Настроение у него было приподнятое: надеялся, что на сей раз вернётся к Усман-баю с ясным ответом; Ахмади, конечно, уже посоветовался с братьями, сегодня скажет, какой калым назначает за дочь, и он, Мырзахан, заснует между двумя домами, улаживая всякие предсвадебные дела. Его хлопоты, разумеется, будут вознаграждены и той, и другой стороной. Такие услуги людьми ценятся. Вот и сейчас Ахмади с Факихой встретили его приветливо, усадили его с собой ужинать.

За едой Мырзахан, мастер переливать из пустого в порожнее, весело толковал о всяких пустяках, шёл к главному вопросу кружными путями. Наконец, будто бы к слову пришлось, справился о калыме. И подскочил, как ужаленный: Ахмади преспокойно ответил, что говорить о калыме нет нужды — дочь свою за Талху он не выдаст. Тут же и благовидное объяснение дал. Мол, неразумно держать её всю жизнь под боком, в своём ауле. Женщина на одном конце аула посудой звякнет — на другом конце слышно. В жизни всякое может случиться. Свёкор ли, муж ли её обидит, а ты уже знаешь. А то, глядишь, и сама к отцу с матерью жаловаться прибежит.

— Выдать замуж, так куда-нибудь подальше, откуда не прибежит. Чтоб не видно её было и не слышно. Чтоб канула, как камень — в воду.

Такую вот отговорку придумал Ахмади. Для Мырзахана. И, стало быть для всего аула — Мырзахан разнесёт.

А Усман-бай, коли аллах наделил его хоть каплей сообразительности, должен сам догадаться, почему получил от ворот поворот. Слишком быстро запамятовал он, как готовили встречу губернатору, как после сходки чуть не вцепился в горло Ахмади и во всеуслышание назвал его род воровским. Ахмади оскорбления не забыл, не забыли и его братья.

Мырзахан понуро побрёл к Усман-баю. Тот, выслушав его сообщение, пришёл в ярость.

— Ладно! Пусть любуется своей дочерью до самой её старости! Ишь ты, невидаль какую вы растил! От ханского сына, наверно, сватов ждёт. Как же, дождётся! Л-ловушка!..

Силился Усман-бай принять равнодушный вид, но не удалось ему это. Слишком сильно была уязвлена его гордость. Заметался по горнице, громко понося Ахмади. Выкричался — полегчало.

Ахмади в этот вечер посмеивался. А наутро… Наутро исчезла его дочь, ушедшая ночевать к Салихе.

Аклима пришла домой одна.

— А где сестра? — спросила мать.

— Так она ж ушла, не разбудив меня!

— Бэй-бэй! Что-то она дома не показывалась. По аулу, что ли, шляется? Пойду-ка, поищу, — решила Факиха.

Первым делом заглянула к Салихе. Та прикинулась удивлённой:

— Она ж чуть свет домой отправилась!

Факиха исходила аул вдоль и поперёк. Побывала в доме Шагиахмета, в доме Багау, спрашивала у встречавшихся на улице женщин и подружек дочери, не видели ль они Фатиму. Нет, никто не видел…

В Ташбаткан прискакали два жандарма, придержали коней у ворот старосты.

Гариф в это время сидел, подогнув босые ноги под себя, на нарах, блаженно потягивал из блюдца чай. Жена его, случайно глянув в окошко, воскликнула:

— Там люди какие-то! Никак к нам приехали?

Гариф, кряхтя, обернулся к окошку всем тучным телом — толстая, заплывшая жиром шея у него не поворачивалась. Убедившись, что в самом деле кто-то подъехал к воротам, он торопливо сполз с нар. Надел бешмет, поправил на груди огромную бляху, сунул босые ноги в калоши. Бросил жене:

— Начальники приехали. Прибери тут, живо!

Жена бегом вынесла в другую половину дома самовар, собрала посуду, свернула скатерть.

Староста заспешил к воротам.

— Здрастуй, ваше болгародие Гыргорий Миколаис! Айдук! — почти пропел он, протянув руку пожилому жандарму.

— Здорово, здорово, Гариф Закирыч!

Гариф, почтительно пожав руку и другому гостю, жандарму помоложе, распахнул ворота. Всадники въехали во двор, спешились. Гариф крикнул работника, велел принять коней.

Он крутился возле приезжих, как кот возле миски с горячей кашей. Введя их в дом, подобострастно помог снять верхнюю одежду, бережно повесил фуражки с кокардами на лосиный рог, прибитый к стене. Откуда только прыть такая взялась — прямо-таки слетел во двор за кумганом и тазом, полил господам жандармам на руки.

— Айдук, проходите, садитесь! — суетился Гариф, указывая на нары. На его лице застыла угодливая улыбка, а голос выдавал смущение.

Староста понимал, что русским непривычно сидеть на нарах, но ничего лучше предложить не мог.

Жандармы, не снимая сапог, сели на нары с краю, а затем устроились полулёжа, подложив под локти подушки.

Тем временем перед ними появилась скатерть, на скатерти — четвертная бутыль с медовухой.

— Редко заглядываете в наши края, Гыргорий Миколаис, — попенял Гариф, разливая медовуху в чайные чашки.

— Всё дела, дела… Дел много…

— Ну, гости дорогие, пока подоспеет еда, утолим маленько жажду. Будьте здоровы! — проговорил староста и выглохтал первую чашку сам.

Жандармы переглянулись и тоже выпили.

Дальше дело пошло совсем весело. Глядь — уже бутыль пуста. Гариф сходил в другую половину дома, снова наполнил её. Медовуха была выдержанная, крепкая; гости захмелели, рожи стали красные, как кирпичи. Хозяин сделал было поползновение ещё раз наполнить бутыль, но старый жандарм — по фамилии Стрельников, давний знакомый Гарифа решительно повёл рукой: всё, будет, пока что довольно.

— У господина Богомолова весьма важное дело, — заговорил Стрельников, покрутив сивый ус. — Господин Богомолов надеется на тебя как на старосту. Ты должен помочь, ибо поддержание порядка в этой округе в наших с тобой общих интересах…

Жандарм, названный Богомоловым, — теперь он сидел, выпрямившись, на краю нар, — взял лежавшую рядом кожаную папку, раскрыл её, пошелестел бумагами и строго спросил:

— Известен ли в… ауле некий Сунагат Аккулов?

Это были первые слова, которые староста услышал от него: ни при встрече, ни при угощении Богомолов не проронил ни звука. Голос у него, оказалось, такой скрипучий, что удивлённый Гариф сидел некоторое время, разинув рот, не сразу ответил на вопрос.

— Как же, как же! — спохватился он, наконец. — Сунагат нам известен. Только аллах ведает, где этот зимогор околачивается.

— То есть, как — аллах ведает? — прикрикнул вдруг жандарм. — Должны знать, что он работал на стекольном заводе!

— Да, вроде бы так, — неуверенно подтвердил слегка струхнувший староста. — Он, ваше болгародие, сиротой рос. Отец давно помер, мать опять вышла замуж. Вот он и отбился от аула. А нынче летом приходил в гости…

— К кому приходил? У него здесь есть родственники?

— Есть дядья, отцовы братья. И езнэ, муж, стало быть, тётки. Сызмала Сунагат жил у езнэ. Летом к нему же, аккурат, приходил.

— Доставь-ка мне сюда этого самого езнэ, дядьев тоже!

Гариф живо выскочил к воротам, послал первого попавшегося на глаза мальчишку за десятским, десятского — за Самигуллой, Адгамом и Вагапом.

Десятский вскоре привёл всех троих. И Самигулла, и старики растерялись, недоуменно переглянулись, услышав от старосты, что вызваны по приказу жандарма.

Богомолов допрашивал их по отдельности. Но Адгам и Вагап чуть ли не слово в слово сообщили одно и то же: Сунагат приходится им племянником, мальчишкой он остался без отца и, когда мать вышла замуж за гумеровца, не ужился с отчимом, поэтому поселился у Самигуллы, потом ушёл на завод, пас там у купца скот, жил в работниках, пока купец был жив, а коль скоро хозяин, значит, помер, — нанялся на завод.

— Всё это мне известно, — морщился Богомолов. — А приходил он нынешним летом к вам?

— Приходил, как же не прийти к родным! Но жил он у Самигуллы.

— Где он сейчас?

— Кто? Самигулла?

— Да не о Самигулле я спрашиваю, болван! Где Сунагат?

— На заводе, должно быть. Порядком уже времени прошло, как отправился обратно на завод.

Самигулла к сказанному дядьями Сунагата ничего нового не добавил. Лишь подтвердил: да, шурин был летом в ауле, прожил недели три и снова ушёл туда, где работает.

— Он у тебя жил?

— У меня.

— О чём вы с ним разговаривали?

— Так, ни о чём таком особенном. Да и когда было разговаривать-то? Я с рассвета до темна — в лесу, он — с погодками своими. Вечерами уходил на игры…

— Кто тут его товарищи?

Самигулла назвал Зекерию, Аитбая, ещё нескольких парней. Жандарм тут же велел старосте вызвать их. Пока десятский ходил за парнями, Богомолов продолжал допрашивать Самигуллу.

— Кто ещё из его близких живёт в вашем ауле?

— В Ташбаткане больше никого нет. В Гумерове живут его мать и отчим, Гиляж.

— Мать он навещал?

— Попробовал бы не навестить, я б его!

— Хорошо, хорошо!.. А отчим, говоришь, Гиляж?.. Как его фамилия?

— Какую фамилию носит — этого я не знаю. А по имени — Гиляж.

— Шурин твой в последние дни в аул не заглядывал?

— Нет, не заглядывал.

Между тем привели Зекерию с Аитбаем. Богомолов допросил и их. Чего добивался жандарм — никто не мог понять. Но из того, как откровенно он досадовал и морщился, нетрудно было вывести: ничего важного выудить при допросе не сумел. Да и что могли сказать парни? Ну, росли вместе, на речку вместе бегали. Что было нынешним летом? Ничего не было. Ходили вечерами гурьбой по аулу, песни пели, пляски устраивали.

Когда Богомолов отпустил парней, староста почему-то шёпотом сообщил ему:

— Жена моя рассказывала: этого Сунагата не раз видели с дочерью Ахмади…

И тут же пожалел, что не придержал язык за зубами, впутал в неприятное дело Ахмади: жандарм велел вызвать и его вместе с дочерью.

Ахмади пришёл один. На вопрос Богомолова ответил, что Сунагата не знает и знать не желает.

— Только от ребятишек слышал, что приходил в аул, а видеть его не видел, — добавил он.

— Как так — не видел. Он же с твоей дочерью встречался, отношения у них были более чем дружеские…

Слова жандарма ошарашили Ахмади: для него это была новость. Он столбом стоял посреди горницы, то бледнея, то краснея. Пробормотал, сгорая со стыда:

— Может, и встречались. За молодыми не уследишь…

— Разве он не бывал у вас?

— Ни разу этот парень не ступал на мой порог.

— «Парень!» Бунтовщик он, вот кто! Сбежал из тюрьмы… Всё ж странно: чуть ли не будущий зять, а ничего о нём не знаешь!

Тут за Ахмади вступился хранивший молчание Стрельников. Объяснил следователю, что у башкир, тем более в таких вот глухих аулах, молодёжь очень скрытна. Если парень и девушка полюбят друг друга, они держат свой секрет за семью замками, особенно тщательно скрывают свои взаимоотношения от родителей. По обычаю даже после свадьбы молодой муж долгое время не показывается на глаза тестю. Так что неведение Ахмади, человека, по его, Стрельникова, сведениям, вполне благонадёжного, можно считать естественным.

Следователь опять недовольно поморщился.

— А где твоя дочь? — сердито спросил он у Ахмади.

Что мог ответить Ахмади? Теперь уже не было сомнений — дочь прошлой ночью сбежала из дому. Факиха довольно быстро установила это, заглянув в сундук: оттуда исчезли кое-какие вещи дочери, несколько кусков ткани, пачка чая… О бегстве Фатимы уже знали и в ауле; женщины, встречаясь на улице, горячо обсуждали случившееся, одни хвалили девушку за решительность, другие осуждали её. Конечно, шила в мешке не утаишь, новость эта в конце концов может дойти и до жандармов, но Ахмади пока что предпочёл не говорить о своём позоре.

— Ушла в гости в Гумерово, — коротко ответил он на вопрос следователя.

Гиляж разбудил на заре младшего сына, Зиннура, и послал его за лошадьми, выпущенными с вечера на сочную отаву.

Потирая, чтобы отогнать сон, глаза, парнишка вышел за околицу села. Лошадей поблизости не было видно. Лишь пройдя версты две по большаку, ведущему в сторону завода, Зиннур отыскал их по звуку ботала в уреме.

Когда он верхом, со второй лошадью в поводу, ехал домой, вдалеке показалась торопливо идущая навстречу женщина. Зиннур, пожалуй, и не обратил бы на неё внимания, проехал мимо — мало ли людей ходит по большой дороге! — но женщина повела себя странно. Увидев верхового, она вдруг свернула с большака и побежала к уреме. Парнишкой овладело любопытство: кто такая, почему побежала? Он тоже свернул к уреме.

Место было заболоченное. Женщина на бегу споткнулась о кочку, упала; узелок, который она несла, развязался. Быстро поднявшись и собрав рассыпавшиеся вещи, женщина вновь устремилась к уреме, хотя ноги её уже по щиколотку уходили в болотную жижу. Вскоре она скрылась за кустами. Зиннур, успевший подъехать к ней довольно близко, гнать лошадей в трясину не решился.

«Наверно, воровка, а то не побежала бы», — подумал он.

На том месте, где женщина упала, Зиннур подобрал завёрнутую в бумагу пачку чая. «Тут одно из двух: или воровка, или сумасшедшая, сбежавшая из дому», — решил парнишка. В любом случае о происшествии следовало сообщить старосте.

Хлестнув лошадей путами, снятыми с их ног, Зиннур помчался к селу. Не заезжая домой, он прямиком направился к гумеровскому старосте Рахманголу, рассказал ему о странной встрече, показал найденную у болота пачку чая.

Староста тут же вызвал десятских, Аптуллу и Хамита, велел оседлать коней, настичь сбежавшую в урему подозрительную женщину — то ли воровку, то ли безумную — и доставить её в село.

Десятские поскакали к указанному Зиннуром месту, прошли, спешившись, через урему до самой речки, но никого не обнаружили.

Вернувшись к своим коням, поехали вдоль уремы, затем — по большаку, всё более отдаляясь от села. За поворотом увидели одинокую женскую фигуру.

Конным догнать пешую — долгое ли дело! Но женщина, должно быть, услышав топот, оглянулась и метнулась к лесу, с которым поравнялась.

— Наверно, та самая! — высказал предположение Аптулла, придерживая коня.

Надо заметить, он не горел желанием преследовать загадочную женщину, уже скрывшуюся в лесу. Более того, на него накатил страх: вдруг это в самом деле помешанная, да ещё буйная! Она же что угодно может выкинуть: вцепиться зубами в горло, ножом пырнуть…

Его товарищу такие мрачные мысли в голову не приходили.

— Она! — крикнул Хамит уверенно. В голосе его слышался азарт. — Быстрей!

— Никуда теперь не денется! — отозвался Аптулла. — Лес-то голый, насквозь просматривается.

Осторожно, отгибая ветви, десятские въехали в лес. Искали недолго — уже в сотне шагов от опушки разглядели притаившуюся за кучей валежника фигуру.

— Эй! Ты кто? Выходи! — крикнул Аптулла, натягивая поводья.

Молчание.

— Выходи, тебе говорят! Стрелять буду! — пригрозил Хамит, хотя стрелять им было не из чего.

Над кучей валежника показалось испуганное лицо. Десятские удивлённо переглянулись. Та, кого они считали женщиной, притом опасной, оказалась совсем молоденькой девушкой. Да ещё какой красавицей!

Пригибаясь там, где ветви низко нависали над землёй, то и дело оглядываясь, будто ожидая выстрела сзади, девушка выбралась в прогал между деревьями и встала, низко опустив голову. В руке у неё был узелок.

— Кто ты? Что молчишь? Иль ты немая? Отвечай! — заорал Хамит.

Ни слова в ответ.

— Ла-адно! Топай к селу, староста разберётся…

— Дяденьки! — заговорила дрожащим голосом девушка — Я… я…

— «Я… я…» — передразнил Хамит. — Тебе ясно сказано — чеши в сторону села!

— Дяденьки, я иду к сестре в Ситйылгу, от пустите меня!

— Ври больше! Поворот на Ситйылгу вон где остался. Ну, шагай!

Девушка не двигалась с места.

Разозлённый Хамит соскочил с коня, потянулся к вожжам, притороченным к седлу Аптуллы.

— Дай-ка вожжи!.. Вот мы тебе свяжем руки, заарканим за шею да так и поведём!

— Отпустите меня, пожалуйста, — заплакала девушка. — Я ж к сестре в гости иду…

— Как звать сестру?

Девушка растерялась, не смогла назвать имя. Хамит решительно двинулся к ней с вожжами в руке. Девушка, увидев это, пошла, всё ещё плача, в сторону дороги. Десятские, несколько отстав, последовали за ней.

У поворота на Ситйылгу Аптулла предложил:

— Слушай, может, отпустим её, а? Может, и вправду идёт к сестре, а дорогу не знает? Ста росте скажем — не смогли отыскать…

Хамит в ответ лишь сердито блеснул глазами.

У околицы села он подторопил коня, обогнал девушку.

— Иди за мной!

Задержанную привели во двор Рахмангола. Хамит вошёл в дом, доложил старосте:

— Привели… Вот её узелок, — и положил на нары вещи, отобранные у девушки во дворе.

— Связывать не пришлось?

— Нет. Сама пошла. На помешанную не похожа, разговаривает нормально. В Ситйылгу, говорит, к сестре иду. Врёт. Шла в сторону завода, имя сестры назвать не смогла. Кто такая, откуда — не признаётся. Но не из нашего села, это точно…

— Так, так… — неопределённо произнёс Рахмангол и развязал лежавший на нарах узелок. Там оказались женское исподнее, несколько аршинов сатина, пять рублей денег — серебром и в бумажках, полкаравая хлеба. Да вдобавок — найденный Зиннуром чай.

— Хэ! Дела-а… — протянул староста. — Тут что-то нечисто. Где она всё это взяла? Требуется расследование. Придётся, наверно, посадить её в клеть.

Ещё раз перебрав вещи задержанной, староста приказал пялившемуся на женское исподнее Хамиту:

— Иди, приведи сюда, посмотрим-ка на неё!

Хамит с Аптуллой ввели девушку в дом. Веки у неё распухли от слёз. И, должно быть, инстинктивно стремясь скрыть это от чужих взглядов, она приспустила платок почти на самые глаза, а лицо прикрыла шалью, накинутой поверх платка. Войдя, остановилась у порога, прислонилась к дверному косяку.

— Откуда ты, сестричка? — спросил Рахмангол, решив, что ласковое обращение быстрее развяжет ей язык.

Девушка не ответила.

— Чья ты дочь? Девушка упорно молчала.

— Эй, жена! — крикнул Рахмангол. — Зайди-ка быстренько сюда!

Из другой половины прибежала старостиха.

— Что стряслось? Атак, не то лавку вы здесь открыли? Товары, деньги разложили…

— Ну, женщине только покажи товар — душу готова в обмен отдать. Не туда смотришь! Взгляни-ка вот на неё, — сказал Рахмангол, указывая взглядом на девушку.

— Аллах милостивый! Никак дочь ташбатканской Факихи? Верно, верно! Это ж Фатима!

— А Факиха — чья она жена?

— Жена Ахмади.

— Какого Ахмади?

— Да этого самого… Ну, который мочало скупает. Он ещё летом с Самигуллой, свояком Гиляж-бая, судился.

— Не-е, не с Самигуллой, а с его сватом, Вагапом, — вмешался Хамит. — Самигулла свидетелем ездил.

— Может, и так, — согласилась старостиха.

— Куда ж ты путь держала, сестрица? — спросил Рахмангол.

Фатима молча заплакала.

— Девушку никуда из дому не выпускайте, — сказал староста, обращаясь к жене. — Ты, Хамит, сейчас же скачи в Ташбаткан, скажи Ахмади, чтоб приехал за дочерью. Ты, Аптулла, постой у ворот, посторожи.

Конечно, надёжней было бы посадить задержанную в клеть, как намеревался Рахмангол поначалу, но это выглядело бы арестом и опозорило её отца, человека в округе известного и влиятельного. Поэтому намерения своего староста не осуществил.

Старостиха же, хорошо знавшая Факиху, отнеслась к девушке с сочувствием; уведя её в другую половину дома, предложила чаю. Но Фатима пить чай не стала — всё плакала и плакала.

«Всё… Пропала я, пропала! — мысленно повторяла она в отчаянии. — Теперь и шагу шагнуть из дома не дадут. Пропала… Будь проклят этот мир! Нет в нём для меня радости…»

Жандармы, закончив свои дела в Ташбаткане, собрались ехать в Гумерово. Старосте Гарифу строго-настрого наказали: буде беглый преступник Сунагат Аккулов появится в ауле — схватить и под конвоем доставить в заводской посёлок; если не появится, но станет известно, где он скрывается, кто его подкармливает, — без промедления сообщить уездной полиции; с Самигуллы, Вагапа, Адгама и — на всякий случай — с дома Ахмади глаз не спускать. С Гарифа даже взяли подписку, что всё это он в точности исполнит.

Гариф проводил грозных гостей, выражая великое почтение к ним.

За околицей аула навстречу жандармам попался всадник, который тоже в знак почтения стянул с головы шапку. Это был гумеровский десятник Хамит, посланец старосты Рахмангола.

Хамит, несколько раз оглянувшись, погнал коня к Верхней улице. Он решил вначале навестить живущую в Ташбаткане сестру, у неё и справиться, как найти дом Ахмади. «Птичка в надёжной клетке, небось не улетит, — рассудил он. — Не где-нибудь — у самого старосты в доме сидит. Пускай посидит, спешить ей вроде и ни к чему…»

Хамит подъехал к знакомым воротам. Во дворе никого не было, и из дому на его голос никто не вышел. Всё ж он спешился, привязал коня под навесом, перекинул стремена через седло, чтоб не упала с него подушка, и, помахивая плёткой, вошёл в дом. В горнице сидела старуха с обмотанной полотенцем головой.

— Здорово, сватья! А где хозяева? — спросил Хамит. — Зятёк в отъезде или вышел куда?

— Ушёл на пруд мочало драть. А килен, должно, у соседей, только что на улице её видела.

Тут прибежала запыхавшаяся сестра Хамита.

— Единственный брат в гости приехал, а ты где-то гуляешь, — пошутил он.

— Ставь, килен, самовар! — подсказала старуха.

— Не утруждайтесь. Я заглянул ненадолго, только узнать, как живёте-можете. Тороплюсь.

— Бэй-бэй! Дела твои, наверно, никуда не денутся, пока чашку чая выпьешь, — возмутилась сестра.

— Правда тороплюсь. Где тут живёт Ахмади?

— Который?

— Тот, что мочало скупает.

— А, Ахмади-ловушка. На Нижней улице живёт. Что за нужда тебя к нему гонит? Не до тебя ему сегодня.

— Почему?

— Да дочка у него сбежала. С самого утра колготятся, ищут…

— Раз она такая резвая, надо было путы на ноги наложить, а на шею колокольчик повесить, — сострил Хамит и, делая вид, будто ничего не знает, спросил:

— Куда ж она могла подеваться?..

— Люди говорят — на завод ушла. Там здешний парень, Сунагат, работает. Будто бы любят друг друга, вот к нему якобы и ушла.

«Вот оно как!» — удивился Хамит, но продолжал прикидываться ничего не ведающим.

— Только ведь всякое могло случиться. Братья её в погоню в сторону завода отправились, а тут в омутах баграми шарили, все сараи обыскали: не повесилась ли? Очень уж вчера, говорят, она горевала, думала — отдадут замуж за Талху, сына Усман-бая. Раз нигде тут не нашли — решили: ушла на завод.

— Небось Ахмади места себе не находит и тому, кто придёт к нему с хорошей вестью, отвалит богатый подарок, а?

— Ну да, отвалит, подставляй мешок! Дождёшься от этого скряги!

— Жалко! А я ведь хойенсе ему привёз. Дочка его у нас в Гумерове в доме старосты сидит.

Хамит рассказал, как они с Аптуллой поймали Фатиму, как привели к старосте Рахманголу, какие вещи обнаружили у неё в узелке.

— Вот те и на! Выходит, не только сбежала, но ещё и отца с матерью обокрала? Ну и бестия, ну и девушки в наше время пошли, спаси нас аллах!

— Порченая ныне молодёжь, — вставила сватья.

— Стало быть, Усман-бай чуть не лишился невестки, — осклабился Хамит. — Придётся ему теперь пригласить на свадьбу и меня.

— Ой, всё ж кину-ка я угольков в самовар, — засуетилась молодая хозяйка. — Я сейчас…

Она выбежала из дому — будто бы в летнюю кухню, но первым делом кинулась к ограде, поманила соседку, сообщила ей новость.

Полетела новость по аулу, обогнав гонца из Гумерова, обрастая подробностями, — тут уж досужие кумушки красок не пожалели.

— Фатиму-то в гумеровском лесу поймали!

— Правда? Где ж она сейчас?

— В Гумерове, говорят, взаперти сидит.

— Бедняжка!

— Чтоб ещё раз не сбежала, раздели донага… При ней большие деньги были — отца начисто обокрала.

— Иди ты! Выходит, к этому самому Сунагату она и направлялась?

— Куда ж ещё! Всё лето с ним путалась, это и слепой мог увидеть.

— Шайтан их свёл, не иначе. Шайтановы это проделки.

— Ночёвки в чужих домах к добру не ведут — девушки от рук отбиваются.

— Уж я теперь своей дочери не дам отбиться. Из дому — ни на шаг!

— Это урок для всех.

— Коль девчонки начинают вольничать, жди беды. Тут уж их или пороть надо, или запирать…

Новость быстро дошла и до сверстниц Фатимы. Неудача, постигшая подружку, взволновала их; они и жалели Фатиму, и восхищались ею: «Всё ж среди нас тоже нашлась одна смелая!» Говоря так, они имели в виду ещё и гумеровскую девушку, которая незадолго до этого тайком ушла с любимым в Тиряклы.

Больше всех в ауле, пожалуй, была взволнована Салиха. До этого её терзала мысль о том, что напрасно согласилась отпустить Фатиму одну. Сердцем чуяла: подведёт бедняжку неопытность. Терзания её усилились, когда узнала, чем кончилось сватовство Усман-бая. Выходит, не стоило Фатиме самой срываться с места, разумней было ждать Сунагата. Но вот выяснилось, что Сунагат попал в тюрьму и бежал оттуда. Неожиданность за неожиданностью! Не столько из-за племянника загоревала Салиха, сколько из-за несчастной доли Фатимы. А теперь ещё новость, которую привёз гумеровский десятский…

Весь аул уже обсуждал эту новость, только в доме Ахмади не знали о ней, — скорее всего потому, что подрядчик в это время был сильно занят: чинил расправу над женой.

Хамит, подъехав к воротам Ахмади, резко натянул поводья. Из дому доносились душераздирающие вопли, слышались глухие удары — будто били топором по гнилому дереву. Прерывающийся мужской голос твердил: «Найди… найди дочь!.. Ты, ты… распустила… опозорили меня… Ищи теперь… проклятая!..»

«Ага! — сообразил Хамит. — Жену уму-разуму учит. Не вовремя я угодил, придётся подождать».

Вскоре вопли прекратились, сменились стенаниями и всхлипами. Ахмади, надо полагать, устал бить жену.

Выждав ещё немного, Хамит подъехал к окну, крикнул:

— Хозяева дома?

— Дома, дома! Кто там? — отозвался Ахмади.

Что бы ни случилось в доме, посторонним знать это ни к чему. Факиха торопливо принялась приводить себя в порядок: высморкалась в подол, затолкала растрёпанные космы под платок, уголком того же платка вытерла опухшие, покрасневшие веки.

Ахмади вышел на крыльцо. Хамит, не сходя к коня, отдал ему салям, уточнил:

— Ты будешь Ахмади-агай?

— Да, я…

Долговязый подрядчик вдруг как будто стал ниже ростом, побледнел. Он узнал гумеровского десятского и испугался: решил, что десятский прислан уехавшими в Гумерово жандармами, что они надумали вызвать его, Ахмади, и арестовать.

— Айда, заходи, — пригласил он, стараясь не выдать голосом свой испуг.

— Нет, заходить недосуг…

Хамит помолчал, размышляя, как после только случившегося здесь скандала поделикатнее выполнить поручение Рахмангола. Но не придумал ничего лучше, чем сказать напрямик:

— Ваша сбежавшая дочь — в Гумерове, сидит в доме старосты взаперти. Рахмангол велел передать, чтобы приехали за ней.

Хамит ожёг коня плетью и — с места в карьер ускакал, оставив Ахмади в полной растерянности.

С улицы, убедившись, что страсти в доме немного улеглись, вернулась Аклима, опасливо, на цыпочках, шмыгнула мимо отца.

Мать кормила грудью младшенького. Аклима шёпотом сообщила ей:

— Апай нашлась!

Тут вошёл Ахмади.

— Беги, выручай свою беспутную дочь — у гумеровского старосты взаперти сидит! Не успела осчастливить зятьком! К тому ж и зимогор ваш в тюрьму угодил…

Факиха съёжилась, не проронила ни слова в ответ: кулаки у мужа тяжёлые, скажешь что-нибудь не так — может опять волю им дать…

Ахмади не находил себе места от злости, сновал из одной половины дома в другую. Увидев в окно, что отправившиеся утром в погоню сыновья возвратились, выскочил на крыльцо. Парни понуро сидели на бревне у клети. Мрачно взглянув на них и ничего не сказав, Ахмади походил по двору, снова вошёл в дом. Чтобы отвести душу, опять покричал на жену:

— Погубили вы меня, погубили! Теперь успокоитесь. Заживёте счастливо с зятем-арестантом!

Обессилено сел на нары, подпёр голову кулаками, уставившись в пол невидящим взглядом.

Близился полдень, когда жандармы доскакали до Гумерова. Остановились они, как водится, у старосты. Не спеша пообедали. Потом вызвали Гиляжа, принялись выпытывать, что он знает о своём пасынке. Гиляж, ещё не слышавший об аресте и бегстве Сунагата из тюрьмы, в недоумении хлопал глазами.

— Что я могу о нём знать? Он же ещё мальчишкой по наущению своих ташбатканских родственников ушёл от нас, не хотел со мной жить. Вот и староста подтвердит.

Рахмангол, присутствовавший при допросе, покивал: так, так…

— Правда, нынешним — летом он навестил мать, но меня тогда дома не было, — добавил Гиляж.

А то, что он сам пригласил Сунагата с Самигуллой в гости и даже сделал попытку вернуть пасынка с завода, обещая подыскать ему невесту, помочь в обзаведении хозяйством, — Гиляж умолчал. И чуть позже, когда выяснилась причина допроса, порадовался, что не наговорил лишнего. Жандармы его долго не мытарили, отпустили, а вскоре и сами уехали.

Дома Гиляж сообщил Сафуре об аресте Сунагата. Та сразу — в слёзы:

— Сыночек мой, дитя моё в холоде и голоде терзается!..

— Да ни в каком холоде он не терзается. Сбежал из тюрьмы, — попытался утешить жену Гиляж.

— И где ж он, горемыка, скитается? Может, ходит поблизости, не решается зайти к нам…

— Экая ты глупая! Разве ж бежавший из тюрьмы останется поблизости от неё? Махнул, наверно, в другие края, поди — поймай его теперь!

Рахмангол между тем, проводив жандармов, заглянул в женскую половину. Жена его как раз подала Фатиме, сидевшей за занавеской, миску с супом. Девушка хлебнула две ложки и протянула миску обратно.

— Она ещё здесь? — удивился Рахмангол. — Не торопится Ахмади.

— Или ж Хамит ещё не доехал до него, — отозвалась старостиха. — Не иначе, как у зятя по пути застрял, к медовухе присосался.

— Ну и день выдался! — вздохнул Рахмангол. — Напасть за напастью. Жандармы-то зачем, думаешь, приезжали! Этот ташбатканский егет Сунагат, пасынок Гиляжа, попал в тюрьму да сбежал. Его ищут.

За занавеской раздался сдавленный стон, и Фатима вдруг вывалилась оттуда, упала на пол. Старостиха кинулась к ней, приподняла безвольное тело.

— Что с тобой?

Фатима не отвечала — она была в глубоком обмороке.

Вдвоём перенесли девушку на нары. Старостиха влила ей в рот ложку воды, положила на лоб мокрое полотенце.

— Ещё одна напасть… — отметил Рахмангол. — Иль уж впрямь она с ума сходит?

— Может, падучая у неё? — предположила старостиха.

Фатима медленно открыла глаза. Голоса старосты и его жены, показалось ей, доносятся откуда-то издалека, словно бы из-за стены. «О чём это они? Что случилось? Ах, да — Сунагат… Сунагат бежал… Может быть, вернулся в аул… За мной… Я не нашла бы его на заводе… А меня бы там — тоже в тюрьму… А если его опять поймают? Нет, нет!..»

Фатима неподвижно пролежала на нарах до самой ночи, безучастная ко всему, что происходило рядом. Она то уходила в забытьё, то предавалась безутешным думам. Лишь голос отца, раздавшийся в сенях, вывел её из этого состояния.

Ахмади нарочно припозднился, чтобы въехать в Гумерово в темноте: страшился любопытных взглядов. Его жёг стыд, он готов был провалиться сквозь землю — только бы не показываться людям на глаза.

Услышав голос отца, Фатима вздрогнула, приподнялась. Ахмади со старостой прошли в горницу и о чём-то заговорили, о чём — она расслышать не могла. Мысли её заметались. Она попыталась предугадать, что её ждёт. Наверно, отец всю дорогу будет бить. Но это не самое страшное. Страшнее предстать завтра перед аулом, предстать опозоренной, несчастной. «Ах, Сунагат, Сунагат! Не сбылись наши мечты!» — горько подумала девушка и перед её мысленным взором проступил словно бы сквозь туман улыбающийся Сунагат. Но он вдруг стал вытягиваться, расти, улыбка сменилась гневной гримасой, и теперь Фатима видела уже долговязую фигуру отца, грозно взмахивающего плёткой. Она усилием воли отогнала это видение, вернула — любимого, увидела его таким, каким он был в тот счастливый, самый счастливый день, у ягодника, — но опять наплыли на его лицо чужие черты, Сунагат превратился в ненавистного рыжего Талху…

Открылась дверь, показался Ахмади с узелком Фатимы в руках.

— Айда! — коротко приказал он.

Фатима, покачивалась от слабости, последовала за отцом во двор, взобралась на телегу. Ахмади вывел лошадь в поводу за ворота.

Поехали домой. Вопреки ожиданиям, отец не кинулся избивать её, даже не обругал. За всю дорогу не вымолвил ни слова.

Глава двенадцатая

В заводском посёлке готовились к торжествам: как и во всей России, здесь ожидались празднества по случаю трехсотлетия царствования Романовых. Местные власти — старшина, земский начальник, пристав — заранее продумали меры пресечения возможных беспорядков. Было решено провести манифестацию населения посёлка, но не на улице, а в рабочем клубе, что у базарной площади.

Клуб принарядили. Главным украшением зала стал огромный, от пола до потолка, портрет государя-императора. Николай Второй был изображён в полный рост, с золотыми эполетами, при полном параде. Он смотрел в зал, будто ожидая, когда подданные запоют «Боже, царя храни». От всей его фигуры веяло величием, только залихватские усы несколько портили впечатление, придавая лицу самодержца легкомысленное выражение.

Вокруг портрета царя в мелких рамках развесили изображения членов его семьи — жены, дочерей, а также великих князей. Всё это в целом обрамляли иконы. Портреты и иконы были украшены бумажными цветами.

Над входом в клуб, на крышу, водрузили громадное изображение двуглавого орла. Некоторое представление о достоинствах этого творения местного живописца может дать выражение «топорная работа». Прохожим при взгляде на грозную птицу вспоминались пугала, выставляемые зимой на сараи для устрашения волков. Но как бы там ни было, начальство выполнило свой долг, позаботившись о символе несокрушимой мощи дома Романовых.

Готовилась к празднику и церковь. Несколько дней подряд неумолчным перезвоном колоколов она напоминала прихожанам о приближении торжеств.

В день манифестации полицейские вышли на службу в парадной форме, при саблях. Ещё ранним утром трое из них, горяча коней, принялись разъезжать по улицам; пешие стражи порядка в тревожном ожидании топтались возле рабочего клуба.

Но тревога полицейских оказалась напрасной. Нарушать порядок, оказалось, некому: рабочие на манифестацию не пришли, отсиживались по домам. В клуб приковыляли из любопытства лишь древние старики и старушки, набежала гурьба ребятишек. Публику, кроме них, составляли местные чиновники, торговцы, служащие заводской конторы, мастера-иностранцы с толстыми, как тумбы, жёнами, а также управляющий заводом — тоже с супругой и дочерью. Не могли, понятно, не прийти старшина и становой пристав.

Спели хором «Боже, царя храни». Приходский поп вознёс молитву во здравие самодержца и всей царствующей семьи, старушки, то и дело цыкая на балующихся ребятишек, подпевали попу жиденькими голосами. На этом долгожданная манифестация и закончилась. Власти остались довольны ею: всё прошло спокойно, без эксцессов.

В домах состоятельных жителей посёлка были накрыты праздничные столы. В доме Вилиса, управляющего заводом, шли приготовления к банкету.

Вечером из окон двухэтажного белого особняка, окружённого елями и соснами, на тёмную хвою полился электрический свет. Управляющий не пожалел средств, выписал динамо-машину и очень торопил рабочих, отлаживавших её, — хотел именно в этот торжественный вечер преподнести своим гостям сюрприз.

К особняку подкатывали коляски с приглашёнными на банкет. Вот по деревянному мостику, перекинутому через канаву перед ворота ми, протарахтела коляска пристава. Навстречу кинулись слуги, взяли лошадь под уздцы. Вилис сам вышел встречать полицейского начальника, галантно приложился к руке его дородной супруги. Пристав, улыбаясь, подкрутил изогнутые наподобие перевёрнутого коромысла усы.

Едва новоприбывшие поднялись по внутренней лестнице на второй этаж, как к ним подплыла хозяйка дома мадам Лизабет.

— Бон суар, ма шер! Коман сава? [83] — пропела она, сияя наигранной радостью.

Чуть отставшая от матери курсистка Люси поприветствовала полицейскую чету реверансом.

Женщины затараторили по-французски, мужчины направились в соседнюю комнату, где пришедшие раньше мастера-иностранцы дымили за круглым столом дорогими сигарами.

В некотором отдалении от преферансистов на диване сидели земский врач Орлов и судья Антропов. Они возбуждённо беседовали на какую-то политическую тему, но с появлением пристава тему эту сразу отставили, повернули разговор на случаи из своей практики.

— Рассматривал я недавно необычное и до вольно, знаете ли, забавное дело, — проговорил судья. — Некий Сальманов из селения… из селения… Запамятовал название! Но суть не в нём. Этот самый Сальманов, человек по местным представлениям состоятельный, украл из поставленной стариком-бедняком ловушки угодившего в неё медведя. Старик обратился в суд. Простодушный, доверчивый здесь народ. Чтобы поддержать доверие, я и занялся этим происшествием, хотя дело совершенно пустяковое.

— Э, не скажите! — возразил врач. — Для здешнего населения охота — промысел очень серьёзный. С пустяком к вам не пришли бы, мелкие споры улаживаются общиной.

— Не знаю, не знаю… Во всяком случае, с подобными делами мне до сих пор сталкиваться не приходилось.

— Вы ещё молоды, господин Антропов. Вас впереди ждёт много всякой всячины. Возможно, со временем вы и сами увлечётесь охотой на медведей. Научитесь пить кумыс — чудо как хорошо делают его башкиры. Полюбите этот край, забудете и думать о Петербурге. Какая здесь природа! Может затмить многие прелести Швейцарии…

— Да, природа превосходная, — согласился судья. — Мне очень нравится.

Беседу прервал мастер Игнацо Кацель.

— Каспадину доктору и каспадину герихмейстеру шелаю один кароший добрый вечер и прифет от глубин зертса, — проговорил он, угодливо улыбаясь.

— А, господин Кацель! — отозвался доктор. — Как ваши раны, телесные и душевные? Заживают?

— Бестен данк, бестен данк, доктор! — поблагодарил немец и, обрадованный тем, что нашёл, с кем перекинуться словом, сел рядом на диван. — Но, доктор, это есть ушасно. Ушасно! Как мошно свой шеф избивайт? Как мошно без разрешений каспадина упрафляющего делать штрайк? Это есть забастовка! Это будет сорок фосьмой год в Афстрии…

Кацель пришёл в великое возбуждение, вытаращил глаза, замахал руками.

— Что думайт русский царь и правитель? Это есть революцион! Это есть сорок фосьмой год!..

Судья сидел со скучающим выражением на лице: он недолюбливал иностранцев. Доктору тоже вскоре надоело изображать любезность. Немец, наконец, заметил это и, извинившись, поднялся, пошёл искать более внимательных слушателей.

— О чём толкует этот толстяк? — не скрывая своей неприязни к мастеру, спросил Антропов.

— Случился тут казус… Восемь рабочих подрядились выполнять какие-то ремонтные работы. Договаривались они вот с этим самым Кацелем. А когда пришло время получки, оказалось, что мастер рассчитал плату не так, как обещал. В свою очередь и бухгалтерия её урезала. Двум рабочим-башкирам начислили меньше, чем остальным, хотя все работали одинаково. Кацель объяснил: в колониях туземцам платят меньше, это общепринято, так должно быть и здесь… Ну, и случилась заваруха. Кацель прибежал ко мне, измазанный кровью. Тех рабочих, всех восьмерых, арестовали. Да вам, должно быть, известно их дело?

— Дела, дела… — неопределённо ответил судья.

Проплыла мимо всё с той же наигранной улыбкой мадам Лизабет: хозяйка, до этого развлекавшая разговорами женщин, почувствовала, что гости начинают скучать, и теперь старалась поспеть всюду, обласкать взглядом каждого. Ждали старшину, начинать банкет без него было бы, разумеется, бестактностью. Люси, выглядевшая в этом собрании цветком мака среди репейников, в меру своих сил помогала матери разгонять скуку. Но вскоре внимание девушки целиком сосредоточилось на новом госте. Это был молодой человек в юнкерской форме. Как только он поднялся по лестнице и вошёл в зал, Люси поспешила навстречу и занялась им. Женщины рассматривали его с откровенным любопытством, переговаривались:

— Мне кажется, я где-то видела этого юношу.

— И мне его лицо как будто знакомо.

— По-моему, он хорошо воспитан.

Люси беседовала с молодым гостем по-французски.

— Комбьен дэ тан рестерэ ву иси?

— Же ревьен а Оренбург данзюн смон.

— Се доманж… [84]

Судья, которому многие были незнакомы, спросил у доктора:

— Не знаете, кто это?

— Александр Кулагин. После смерти отца, содержавшего здесь торговое заведение, живёт в Оренбурге, поступил в военное училище. Видимо, решил во время каникул побывать в родных местах.

В зале зазвучала музыка: для увеселения гостей были приглашены два скрипача и пианист. Люси объявила дамский вальс, пригласила на танец Александра, и они прошли несколько кругов. Гости — за исключением увлечённых игрой преферансистов — расположились в расставленных вдоль стен креслах, наблюдали за единственной вальсирующей парой. После окончания танца поаплодировали.

Появились слуги со сверкающими подносами, разнесли прохладительные напитки. Снова зазвучала музыка. Один из слуг подошёл к Вилису и негромко сообщил: старшина прислал человека сказать, что быть на банкете не сможет. Вилис слегка поморщился, дал знак музыкантам, чтобы прекратили играть.

— Господа! Прошу к столу! — пригласил он.

Предложив руку жене пристава, управляющий возглавил шествие в столовую, где гостей ожидали официанты в белых перчатках. Над богато приготовленным столом ослепительно сияла огромная люстра — предмет особых забот и гордости хозяина. Люстра произвела впечатление.

— Мон дье! Кель шарман! Кель шарман! [85] — воскликнула супруга пристава.

Расселись за столом в соответствии с занимаемым в обществе положением: во главе стола — пристав, рядом — судья и адвокат, далее — доктор, начальник почты, мастера-иностранцы.

— Господа! — провозгласил Вилис. — Позвольте открыть наше небольшое собрание по случаю величайшего торжества Российской империи!

Гости бурно зарукоплескали.

— Мы живём далеко от Петербурга, в глухой провинции, затерянные среди лесов, — напыщенно продолжал Вилис. — Но возвышенные наши чувства сливаются с тем, что испытывают сегодня члены венценосной семьи, блистательная столица и вся торжествующая империя. Я предлагаю, господа, первый тост за государя-императора! Ура!

С грохотом отодвинув стулья, гости поднялись и опорожнили рюмки стоя.

Последовали тосты за государыню-императрицу, за великого князя — дядю царя, за каждую из царских дочерей. Звенели хрустальные рюмки, наполняемые безмолвными официантами.

Чем больше хмелели гости, тем громче становились голоса и чаще звучал пьяный смех. Приставу пришлось долго стучать вилкой о бутылку, требуя внимания: оказывается, ещё не пили за здоровье его превосходительства генерала Дашкова — хозяина завода. Выпили. И за здоровье господина управляющего — тоже. И здоровье самого господина пристава — опоры престола и порядка — стоило того, чтобы опрокинуть за него рюмку. Правда, после этой рюмки за столом начался полный разброд: теперь уже почти невозможно было сплотить разгулявшуюся компанию, подчинить её единой воле: образовались группы и группки, соседи по застолью пили за здоровье друг друга и сидящих рядом дам. Собеседники напрягали голоса, чтобы перекрыть общий гомон, отчего шум ещё более усиливался.

Окна особняка из-за духоты распахнули, и возгласы пирующих, взрывы смеха стали слышны в посёлке. Будь управляющий и пристав потрезвей, они сообразили бы, что сейчас, когда рабочие раздражены арестом восьми своих товарищей и предъявленным им обвинением в действиях противоправительственного характера, столь шумное веселье власть предержащих вызовет в посёлке озлобление. Но пьяным, даже приставам — море по колено.

К тому же Вилис происшествию в цехе, хотя сам же и назвал его злонамеренным бунтом, особого значения не придавал, серьёзной тревоги по этому поводу не выказал. Когда оправившийся от испуга Кацель донёс ему, что на заводе ведутся опасные разговоры, управляющий громко — в конторе многие это услышали — ответил:

— Поговорят и перестанут. Тем более — если выставить с завода ещё пару говорунов. С поклонами придут проситься обратно, и остальные будут работать как миленькие…

Слова управляющего дошли до рабочих. Пристав нюхом чуял, что обстановка накалилась, потому очень беспокоился за исход манифестации. Теперь, когда праздничный день миновал благополучно, он позволил себе расслабиться.

А в посёлке, на скамеечках у ворот, и в этот вечер продолжались приглушённые разговоры об угрозе Вилиса:

— Стало быть, решил нас напугать. Посмотрим…

— Пообщипали наши заработки и, вишь, на банкетах пропивают. Да ещё иди к ним с поклоном!

— Ходили один раз в Петербурге в девятьсот пятом. Теперь учёные….

Судили-рядили об иноземцах, получающих на заводе самую большую плату и не скрывающих своего презрения к местным жителям. С особой ненавистью говорили о Кацеле — блюдолизе и доносчике, непосредственном виновнике ареста восьми рабочих.

…В эту ночь, воспользовавшись тем, что охранники тоже были в подпитии, арестованные бежали из тюрьмы.

Когда завод остановили на ремонт, Рахмет нанялся на лето сторожить пасеку Алексея Шубина.

Пасека расположена в лесу в нескольких верстах от посёлка. На большой поляне посреди липняка выстроены рядами разноцветные ульи — синие, красные, жёлтые. Тут же — омшанник и дом для сторожа. Неподалёку в глубокой балке журчит речка Тургаза. Попетляв по лесу, речка выбегает на открытую местность, где течёт под крутыми глинистыми берегами, затем, миновав густые камышовые заросли, вливается в заводской пруд.

К правому берегу речки подступает та часть посёлка, которую называют Новосёлкой. Здесь улица широкая, поросшая гусиной травкой, дома по преимуществу — пятистенные, добротные, крытые железом, с палисадниками. Лишь на спуске к речке порядок нарушается: вкривь-вкось лепятся к яру дома победней.

Жители Новосёлки тяготеют более к крестьянскому, нежели к заводскому делу, многие сеют хлеб. Их полоски, начинаясь на задворках, уходят вверх по склону горы и обрываются у окраины леса.

Шубин живёт в Новосёлке. До поступления на завод Рахмет несколько лет батрачил у него, да и теперь в летнее время, если выпадает такая возможность, прирабатывает у прежнего хозяина.

Рахмет плечист, весь налит зрелой силой, работает — словно играет, и усталость его не берёт. Взгляд у Рахмета свирепый, но сердце мягкое, отзывчивое. Рахмет научился бегло говорить по-русски, а это — при его трудолюбии — с точки зрения Шубина, тоже немалое достоинство: такой работник и дело наилучшим образом сделает, и разговором душу хозяина утешит. Словом, для Шубина Рахмет — сущий клад, тем более, что старик в последние годы сильно сдал, и хозяйство его, особенно после того, как дочери повыходили замуж и разъехались, пришло в расстройство. Старик старался сберечь хотя бы пасеку и вздохнул с облегчением, когда Рахмет с женой на всё лето переселились туда.

У Рахмета и нашли на первое время приют бежавшие из тюрьмы рабочие. Сначала пришли на пасеку Сунагат с Хабибуллой, сутки спустя — балагур Тимошка и сдержанный, немногословный Пахомыч.

Пахомыч — к нему обращались только так, по отчеству — выделялся среди собравшихся на пасеке и уверенностью, с какой держался, и возрастом: всем остальным он годился в отцы. Лет ему было, пожалуй, около пятидесяти, волосы у него уже поредели, на голове обозначилась лысина, морщинистое лицо излучало спокойствие и доброту. Жена Рахмета, Гульниса, сразу признала в нём старшого и, приглашая гостей пить чай, окликала Пахомыча — само собой разумелось, что приглашение касается всех.

Тимошка переночевал на пасеке две ночи. Утром третьего дня пришла его жена, принесла узелок с припасами для дальней дороги. Попрощавшись с товарищами Тимошка — он намеревался вернуться на Воскресенский завод — наказал жене:

— Набери маленько черёмухи, а то начнут расспрашивать, куда ходила да зачем… — И уже перебравшись через речку, весело крикнул:

— Ох, и люблю я летом по лесу гулять! Да к тому ж, что ни говори, а на свежем воздухе лучше, чем в кутузке. Ну, бывайте!..

В тот же день на пасеку забрели двое охотников. Одного из них, Алексея, правильщика из своего цеха, Сунагат хорошо знал; лицо другого ему тоже было знакомо, только имени не мог припомнить.

Гульниса повесила на крюк над костром чайник, вскипятила воду, и охотники с Пахомычем сели в доме пить чай.

Сунагат с Хабибуллой в их разговоре не участвовали, беседовали меж собой, лёжа на травке у шалаша.

— Странно устроен мир, — рассуждал Хабибулла. — Ты просишь плату за свою работу, а тебя — в тюрьму. Где ж справедливость?

— Видно, для таких, как мы с тобой, её нигде нет. Правильно говорит Пахомыч: все хозяева — на заводе ли, в деревне ли — на одну колодку; главное для них — урвать как можно больше… Сколько поту я у Кулагина пролил, а с чем ушёл? С тремя рублями в кармане. Глупый был, радовался, что хоть кормит. Разве ж за пять лет я ему на три рубля наработал? В ауле у нас то же самое: у Усман-бая там или Багау-бая люди только за еду день и ночь работают, денег и вовсе не видят. И мы здесь Дашкову богатство копим, а он хоть бы показался — живёт себе в Петербурге и горя не знает.

— Погоди, как его, Пахомыч назвал? Слово такое мудрёное, вспомнить не могу…

— Эксплуататор. Мироед, значит.

— Верно, Сунагат, верно! — раздался голос Пахомыча. Парни, разговорившись, не заметили, как он подошёл. Старый рабочий понимал по-башкирски, как и многие другие русские, живущие в этих краях. Глаза Пахомыча светились улыбкой. — Только вот какое получается дело: хоть вы сами и не эксплуататоры, придётся и вам немного пожить за чужой счёт. Небось голодны, а? Нате-ка, подкрепитесь, гостинцев нам принесли…

Он развернул на траве чистую тряпицу, в которую были завёрнуты варёное мясо, кусок свиного сала и солёные огурцы.

Парни смущённо потянулись к еде.

— Ну, куда вы думаете держать путь? — спросил Пахомыч, присев рядом на корточки и сворачивая цигарку.

— Я — в свой аул, Ташбаткан. Хабибулла тоже хочет вернуться в родные места.

— Да, ты же из Ташбаткана! И, конечно, знаешь тамошнего хальфу Мухарряма?

— Знаю… — удивлённо ответил Сунагат.

В разговорах он упоминал название своего аула, и Пахомыч мог его запомнить. Но откуда ему известно имя ташбатканского учителя? И почему спросил именно о нём?

Однако старый стекловар ничего не объяснил, лишь кинул: «Ну, ешьте, ешьте», — и ушёл в дом.

На следующее утро, когда Сунагат собирался в дорогу, на пасеку снова заглянули те же два охотника, о чём-то пошептались с Пахомычем.

— Что это Лешка каждый день на охоту ходит? Вроде бы не время сейчас? — полюбопытствовал Сунагат, когда охотники ушли.

— Ах, головы садовые! — всплеснул руками Пахомыч. — Ведь и впрямь сейчас не время для охоты! Ах, сыщики-разбойники! И мне на ум не пришло, что так они скорей укажут наш след, кому не надо. Ну, ничего, я им завтра скажу, чтоб больше ружьями глаза не мозолили… А дело тут, ребята, такое. В посёлке народ разозлился, работу на ремонте бросили. Полная забастовка, одним словом. Рабочие нас не забывают, встали в нашу защиту. Требуют от управляющего снять с нас облыжное обвинение и расценки за работу увеличить. Так вот дело обернулось. Но вам пока всё ж лучше отсидеться в своих деревнях. В омшаннике висит мешочек со снедью — возьмите оттуда себе на дорогу. К тебе, Сунагат, есть у меня особая просьба. Погоди-ка немного…

Пахомыч сходил куда-то за омшанник и вернулся с небольшим бумажным свёртком, протянул его Сунагату.

— Тут кое-какие книжки. Ты ведь сказал, что знаешь хальфу Мухарряма. Отдашь ему. Обязательно — в собственные руки и без лишних глаз. Понятно? Передашь ему от меня привет. Скажешь — тут всё, что удалось достать. Писем пока пусть не пишет. Сделаешь?..

— Сделаю, Илья Пахомыч! — пообещал Сунагат, сунув свёрток во внутренний карман тужурки.

…На пасеке теперь остались трое. И потянулись дни, похожие один на другой. Рахмет с Гульнисой обычно копошились возле ульев. Пахомыч, не искушённый в пчеловодстве и побаивавшийся пчёл, изнывал от безделья. Он часами сидел на крылечке дома, дымя козьей ножкой, погружённый в какие-то свои думы. Или лежал в полудрёме на омшаннике под низеньким навесом, на котором Гульниса сушила связанные в пучки кисти черёмухи. Порой он протягивал руку к сморщенной чёрной ягодке, машинально бросал её в рот. О чём он думал? Скорее всего, о своей семье, полагала Гульниса. Жена, наверно, из сил выбивается с детьми, а он, глава семьи, вынужден скрываться. И нет пока никакого другого выхода…

В полдень Гульниса приглашала его пить чай. Чай главенствует на её столе: он и утром, и в обед, и вечером. Всё остальное прилагается к чаю. Рахмет перед тем, как сесть за стол, открывал какой-нибудь улей и срезал с рамки лишние соты с мёдом.

— Вот вам «хлыст», чтобы воду погонять, — шутил он.

За чаем Пахомыч тоже шутил, старался не выдавать свою тревогу за семью. Если Гульниса или Рахмет заводили речь о ней, то Пахомыч даже успокаивал их: мол, товарищи о его близких позаботятся, в беде не бросят.

Несколько раз вечером Пахомыч уходил с пасеки и возвращался в полночь или перед самым рассветом.

Рахмет полюбопытствовал, куда он ходил.

— В гости! — засмеялся Пахомыч.

«Должно быть, ходит домой», — решил Рахмет.

Поздним вечером, вернее, — уже в начале ночи — на тихой улице Новосёлки появился прохожий. В большинстве домов люди спали, лишь несколько окон ещё светилось.

Запоздалый прохожий свернул в проулок, ведущий вниз, к речке, подошёл к калитке одного из домов у самого спуска. Окна дома были занавешены, но сквозь занавески пробивался свет. Во дворе всполошилась было собака, но тут же с крыльца раздался женский голос:

— Цыц! Кто там?

— Это я.

— А-а… Здравствуй! — негромко поздоровалась женщина. — Заходи.

В доме, как можно было определить с первого взгляда, шла гулянка. За столом, уставленным закусками, сидела весёлая компания:

Хозяин дома, Михеев, обрадовано поднялся навстречу новому гостю.

— Здорово, Пахомыч! Лёгок ты на помине. Айда к столу. Ждали тебя, как из печки пирога.

Пахомыч снял картуз, повесил на гвоздик, обошёл стол, пожимая руки сидящим за ним. Здесь все были ему знакомы: Леонтий Калачев, Алексей Мухин, Евдоким Тюрин… В стороне, у кровати, возле четырнадцатилетней дочери хозяина сидел доктор Орлов.

— Это всерьёз или тоже для отвода глаз? — спросил Пахомыч, поздоровавшись и с доктором.

— Всерьёз, но теперь она идёт на поправку.

— Не очень складно всё у нас пока получается, — огорчённо вздохнул Пахомыч, присаживаясь к столу. — То с ружьями охотнички не вовремя ходят, то гулянка при больной… Да, а посылочку я переслал с парнем, который про ружья надоумил, с Сунагатом. Сообразительный парень. Думаю, не подведёт. Со временем получится из него что надо.

— Это хорошо, — отозвался доктор. — Расскажи-ка, Пахомыч, что тогда в цехе произошло. Мы ж подробностей не знаем…

По взглядам остальных Пахомыч чувствовал, что и они ждут его рассказа.

— Управляющий старается выдуть из мухи слона, — начал Пахомыч, потыкав вилкой в тарелку с грибами. — Чувствует, что на заводе стало неспокойно, и решил припугнуть народ расправой. Ну, это понятно. Непонятно, почему он зачинщиком бунта выставил меня. Что-то о нас унюхал, что ли? Представил дело так, будто по моему наущению Тимошка и Сунагат избили Кацеля. Но, во-первых, я был в стороне от них. Во-вторых, австрийца не били. Тимошка перед этим сходил в контору справиться насчёт получки, узнал там, что заплатят нам как за обычную, а не сверхурочную работу, притом Сунагату с Хабибуллой — меньше, чем остальным. Сунагат спросил Кацеля, почему так расчёт сделали. Тот с усмешкой говорит, что, мол, туземцам в колониях тоже меньше, чем белым, платят. Тимошка разъярился, замахнулся на мастера — что было, то было. Кацель попятился и, споткнувшись, упал. А на полу — битое стекло. Порезал руку, кровью выпачкался… Побежал в контору. Что он там напел — не знаю. Скоро подоспели жандармы…

— Да, им был нужен повод… — задумчиво сказал доктор. — После Ленского расстрела им бы немного поумнеть надо, а они совсем ошалели, всякое соображение потеряли. Рабочее движение опять пошло на подъём, это они чувствуют, вот и хотят нагнать страху. Определённо здесь из кожи вылезут, чтобы устроить суд. Наша задача — не только уберечь бежавших товарищей. Надо разъяснять на заводе, в посёлке и во всей округе, что происшествие с расценками не случайность, а столкновение классовых интересов. Тут каждый может отчётливо увидеть расстановку сил: с одной стороны — хозяин завода, капиталист и его прислужники вроде управляющего и Кацеля, с другой — рабочие… Кацель прямо-таки услугу нам сделал своим откровением. Это многим башкирам раскроет глаза. Если уж вероучитель помогает нам, то такие люди, как Сунагат, осознанно пойдут за нами…

На кровати беспокойно шевельнулась больная девочка. Доктор умолк, озабоченно взял её руку, чтобы посчитать пульс.

Глава тринадцатая

Чутко прислушиваясь, Сунагат вышел из уремы к речке, на галечник. Глянул по сторонам, хотя в такой темноте вряд ли что-нибудь можно было увидеть. Тихо. Только журчит вода на перекате, да вдалеке, ниже по течению, позвякивают ботала пасущихся на лугу лошадей. Но это обычные для летней ночи звуки.

Перед ним был знакомый с детства перекат. Сняв сапоги и закатав штанины, он перешёл на другой берег, поднялся на взлобок, обулся.

Почти к самой речке подступал огород Самигуллы; вверх через заросли конопли вела тропка, по которой Салиха ходит к перекату за водой. Сунагат перебрался через изгородь, отыскал тропку, постоял немного в коноплянике, опять прислушиваясь к ночным звукам.

Как раз здесь утром он встретился с тёткой. Вид Сунагата, давно не брившегося, в порванной местами одежде, привёл её в смятение. Она жалостливо всплакнула, но тревога за племянника тут же высушила её слёзы. Салиха предупредила, что показываться в ауле ему опасно, сообщила о недавнем приезде жандармов, о подписке, которую дал им староста: схватить Сунагата, как только он появится в Ташбаткане. Рассказала аульные новости, среди которых главной была, конечно, неудавшаяся попытка Фатимы уйти к нему, Сунагату, на завод; вернувшись с дочерью из Гумерова, Ахмади так избил её, что бедная девушка до сих пор тяжело болеет, не может подняться. Говоря об этом, Салиха опять всплакнула.

Немного успокоившись, тётка посоветовала Сунагату провести день где-нибудь в укромном месте, а к ночи придти за съестным, — она приготовит ему всё, что может, и оставит в летней кухне…

Вот за этим и шёл Сунагат.

Он был уверен, что сейчас опасность ему не грозит. Но шёл всё ж осторожно, по-прежнему внимательно вслушиваясь в тишину, даже картуз снял с головы: так, казалось ему, слышнее.

Возле сарая вздохнула корова, где-то взбрехнула собака, и снова стало тихо.

Сунагат беззвучно откинул крючок, вошёл в летнюю кухню и, нащупав на обычном месте палку, подпёр дверь изнутри. В непроглядной темноте он двигался, как слепой. Вытянув руки вперёд, шагнул к печи, нашарил на полу полешко и разворошил в очаге золу. Затлели, разгораясь, угольки, чуть посветлело. В полумраке смутно обозначились нары, сколоченные из вытесанных топором плашек.

На нарах стояла деревянная чаша, прикрытая доской для раскатывания лапши. «Ага, катык», — определил Сунагат, приподняв доску. Рядом в лотке для просеивания зёрна лежали горкой просяные лепёшки. Под руку попалась большая деревянная ложка с длинной ручкой, вернее сказать, — половник, которым помешивают в котле при варке корота. Недолго думая, Сунагат принялся хлебать катык, черпая его этой ложкой. Он был голоден. Съел, запивая катыком, просяную лепёшку. На полке над нарами нащупал несколько комков высушенного корота. Решил: «Возьму-ка и это, пригодится». Обрадовался, обнаружив янтау со свежим сливочным маслом: «Теперь жить можно!»

Сложив продукты в принесённый с собой мешочек, он уже без прежних предосторожностей вышел из летней кухни, спустился той же огородной тропкой к речке, но на другую сторону не перешёл, а свернул вправо по тележному следу: так было ближе до Пруда утонувшей кобылы и шалаша караульщика — дяди Адгама, которого Сунагат с детства привык называть бабаем, дедушкой. Повезло ему с этим шалашом, тепло в нём, сухо, на груде мочала спишь, как на перине. И дядя Адгам приветлив. Рядом с ним чувствуешь себя, как дома.

Сунагат лишь мельком подумал об этом, и мысли его вновь переключились на то, что было сначала радостью, а теперь обернулось бедой. «Ах, Фатима, Фатима! Тяжко тебе… Прости меня, милая, не смог я прийти за тобой. Я старался ради твоего счастья, но видишь, в каком положении оказался. Судьба безжалостна. И ты терпишь муки из-за меня… Но мы с тобой ещё встретимся. Конечно, встретимся! Только пока что это невозможно…»

Вот и шалаш. Сунагат влез в него, стараясь не нашуметь. Но пожилые люди спят чутко — шорох разбудил Адгама.

— Это ты, Сунагатулла? — спросил он.

— Я, бабай, я.

— Удачно сходил?

— Ещё как! Вот сколько еды набрал!

Старик ощупал подсунутый Сунагатом мешочек.

— Дней на десять, пожалуй, запасся.

— Да, надолго хватит.

— А ты сыт? Уже поел?

— За два дня в один присест, — засмеялся Сунагат.

Он снял рубаху, лёг, но заснул не сразу. Вспомнилось пережитое за последние дни. Уже в полудрёме видел он лица товарищей, с которыми бежал из заключения, слышал их голоса.

Вдруг очень отчётливо возник перед ним улыбающийся Тимошка с большим лоснящимся блином в руке — ему по случаю праздника принесли передачу от его жены. «А ну, братва, налетай — подешевело!» — весело пригласил Тимошка товарищей по камере — Сунагата, Хабибуллу и Илью Пахомыча, разостлав на полу присланную женой тряпицу.

Как раз перед этим Пахомыч вёл разговор о том, что надо как-то связаться с остальными арестованными и объявить голодовку, протестовать против произвола властей. «У меня желудок и так совсем уж обленился, — шутил теперь Тимошка. — Напропалую бездельничает по милости здешнего начальства. Ещё успеем — наголодаемся. А блины, пока тёпленькие, надо съесть».

Пахомыч не стал упорствовать. Вчетвером они принялись за еду. И тут Сунагат пережил приключение, которое, наверное, никогда не забудет. Куснув свёрнутый трубочкой блин, он чуть не сломал зуб — кость скрежетнула по металлу, и звук этот отдался по всему телу. В блин была запечена маленькая пилка. Сунагат ещё не успел рассмотреть её и сообразить, что это такое, как Тимошка схватил пилку и мгновенно куда-то спрятал. «Должно быть, на мельнице жернова обновили, в блинах камешки попадаются, жуйте осторожней», — заерничал Тимошка в своей обычной манере.

Ночью он перепилил несколько прутков оконной решётки, все четверо выбрались на волю и разбежались кто куда, а затем — по уговору — сошлись на пасеке Шубина. И вот теперь там остался только Пахомыч. Тимошка отправился к брату на Воскресенский завод, Сунагат с Хабибуллой — в свои аулы.

«Надо бы нам с Хабибуллой держаться вместе. Мы с ним одинокие, где пристанем — там наш дом. Пахомычу трудней, он возле своих детей как на привязи…» — подумал Сунагат.

Наплывал сон, веки отяжелели, но опять мелькнула мысль о Фатиме — и сон отлетел. «Хорошо бы повидаться с ней… Да не удастся… Если б не болела, может, и удалось бы… Ах, Фатима, Фатима! Неужто не выздоровеешь?..»

Наконец, он заснул. Проснулся, когда уже рассвело. Адгам хлопотал у костра, кипятил чай.

Сунагат сладко потянулся, бодро поднялся и вылез из шалаша, пошёл умываться.

У пруда, где всё лето стоял шум-гам, сейчас царила тишина. На берегу скирдами сложено высушенное мочало. От воды пахнет лубом, но в пруду уже ничего нет, он затянут зелёной ряской.

— Выспался? — спросил Адгам.

— Прямо-таки по-царски! — отозвался Сунагат, вытирая лицо подолом рубахи.

— Ну, попьём чайку…

За чаем дядя принялся наставлять, чтоб Сунагат был осторожен, даже при большой нужде не трогал чужой скот — не навлекал на себя людскую обиду.

— Потребуется еда — найдём, что в наших возможностях, — пообещал он.

— Не беспокойся, Адгам-бабай! Я тут не задержусь, сегодня же уйду. А то и на тебя неприятности могут свалиться. Обо мне ты знать не знаешь и ведать не ведаешь.

— И то! Детишки за тебя не цепляются, ты сам себе голова, где угодно прокормишься. Беглые люди исстари водились, так что не горюй! — подбодрил парня старик.

— Как поживает Ахмади-бай? Оказывается, он дал жандармам обещание поймать меня. Ты слышал об этом? — спросил Сунагат.

— Слышал. Потому и говорю: будь осторожен. Вчера он уехал в Карташево.

— Зачем?

— Плоты оттуда в Уфу отправляет.

Старый караульщик объяснил, что Ахмади расширяет своё дело, теперь взялся и за сплотку леса на Зилиме.

Напившись чаю, старик ушёл в аул с намерением сходить в Гумерово на базар.

Собрался в дорогу и Сунагат. Он ещё не решил, куда направиться, но это его не очень волновало. Он волен идти в любую сторону, поэтому настроение у него было приподнятое.

Свобода! Теперь он очень остро ощущает её. «Захочу работать, так мало ли на свете заводов! — думал он. — Но покуда меня укроют горы. Вон они какие! Конца-краю им нет. В горы уходят тропинки, и каждая из них ведёт или к хуторку, или к охотничьей избушке. Там и сорок урядников днём с огнём меня не сыщут. Пускай ищут иголку в стогу сена! Но они трусливые, в горы побоятся сунуться… А в ауле, наверно, дадут мне прозвище, будут называть Беглым Сунагатом. Что ж! Беглые и вправду исстари водились. Отец покойный, бывало, наигрывал на курае и объяснял: этот напев такой-то беглый придумал, этот — такой-то… Значит, приходилось людям, вроде меня, скрываться от недобрых глаз. Говорят, глядя на отца, и сын выстрагивает стрелы. Но, видать, не всегда. Вот не получился из меня кураист. Да-а… Вместо того, чтобы дуть в певучую трубочку, выдувал стеклянные пузыри. Однако и этим больше не придётся заниматься. А может, вправду на другой завод податься? На Белорецкий, Авзянский, Кагинский или Воскресенский… В Воскресенске можно отыскать Тимошку. Хотя вряд ли он там задержится. Поговаривал, что махнёт в Оренбург…»

В раздумьях Сунагат дошёл мелколесьем до большака, ведущего в сторону Белорецка. Вышел на дорогу, долго, прощаясь, смотрел в сторону раскинувшегося на склоне горы Ташбаткана. И вдруг вспомнил, что ещё не выполнил просьбу Пахомыча — не передал свёрток Мухарряму-хальфе. «Погоди-ка! Почему я должен бродить по лесу, точно волк, у которого разорили логово? — подумал он. — Что я — человека убил или коня украл? Зайду открыто на денёк в аул. С родными повидаюсь, с товарищами. У кого хватит решимости выдать меня жандармам? На всякий случай скажу, что они сами меня отпустили. Пойду!..»

Он смело зашагал по большаку к аулу. Но у околицы заколебался и прошёл ко двору езнэ задами, поднялся от речки той же тропкой, по которой наведывался ночью.

Самигуллы дома не оказалось, — как всегда, пропадал в лесу. Несколько растерявшуюся тётку Сунагат тут же отправил за Мухаррямом-хальфой. Тот явился в большом удивлении, но привет от Ильи Пахомыча всё разъяснил ему. Мельком заглянув в переданный Сунагатом свёрток, учитель заулыбался и крепко пожал парню руку.

— Спасибо, друг!

Свёрток исчез в глубоком внутреннем кармане Мухаррямова бешмета.

От Мухарряма-хальфы и разошлась по аулу весть, что Сунагат, полностью оправданный властями, вернулся погостить. Услышав эту весть, прибежали повидаться с двоюродным братом Хусаин и Ахсан. Вскоре на тяжело нагруженном дровами возу приехал из лесу Самигулла…

День за разговорами промелькнул, как миг. После ужина Сунагат вышел за ворота. Снова собрались его друзья, дотошно расспрашивали о заводском житьё-бытьё, о причине ареста.

— В этом мире трудно добиться справедливости, — задумчиво сказал Сунагат. — Вот взяли и посадили нас за решётку. За что? Да ни за что, ни про что. Должны нам правильно платить за нашу работу? Должны. Мы за это и стояли. Вот и всё. А нас — в тюрьму. Хозяин завода не чета здешним баям. Если, к примеру, Шагиахмет держит одного-двух работников, на хозяина завода работают сотни людей. Сколько капиталу-доходу, значит, стекло приносит — всё в его карман. Потому он капиталистом называется. Его богатство растёт, а получки нашей еле-еле на еду хватает. Возьмём, к примеру, вас. Вы лубки сдираете, ободья колёсные гнёте… Платит вам путём за это Ахмади? Нет. Побольше себе урвать старается. Так и на заводе. Рабочий народ, раз он только на получку надеется, требует, чтоб ему без обмана платили. А хозяевам это не нравится. Отсюда — раздор. Пристав, полицейские, понятно, хозяйскую сторону держат. Всегда готовы рабочего в тюрьму засадить. Такие вот дела…

— У наших аульных баев жизнь весёлая, — заметил Самигулла, вышедший послушать разговор молодёжи. — Они работникам совсем не платят. Тужатся люди ради одной еды.

— Ахмади-то платит, — отозвался Аитбай. — Только какую плату он ни положит, мы, тёмные, молчим…

До самых звёзд просидели парни на брёвнышке, рассуждая о справедливости и несправедливости.

Перед тем, как разойтись, Сунагат отозвал в сторону Зекерию и попросил его передать привет Фатиме.

Наутро Сунагат отправился лесной дорогой, через горы, в Ситйылгу к Хабибулле.

Много толков вызвали в ауле неудачная попытка Фатимы сбежать из дому и приезд жандармов в поисках Сунагата.

Злорадствовал Усман-бай, хохотал, хлопая руками себя по бёдрам, поносил подрядчика Ахмади:

— В самый раз ему это пришлось, а то больно высоко нос задрал! Ай, Ловушка! Ай, потешил! Сел в вонючую лужу!

Подпевалы Усман-бая добавляли:

— Ахмади стянул у Вагапа медведя, а племянник Вагапа чуть не подцепил на крючок Ахмадиеву дочку.

— Вышло бы баш на баш, не угоди Сунагат в тюрьму!

— А у дочки-то приданого, стало быть, лоскут ситца и пачка чаю.

— Да ещё, наверно, в кармане — вошь на аркане. Ха-ха-ха!

— И на эту вшивую девчонку Ахмади управу не найдёт. Тоже мне — мужчина!

— Как же он теперь людям на глаза покажется?

Ахмади старался на людях не появляться. И Факиху будто по голове ударили — тише воды, ниже травы стала. Сыновья их тоже ходили пришибленные — рта не раскроют. В доме установилась унылая тишина. За чаем, за едой слова никто не обронит.

Фатима тяжело болела. После возвращения из Гумерова ночью отец чуть не забил её до смерти. Бил в исступлении, хлестал плёткой, привязав дочь волосяной верёвкой к дверной ручке. Страшен был его вид: волосы взлохмачены, глаза выпучены, зубы оскалены. Платье Фатимы расползлось, обнажив багровые полосы, на её теле, но девушка молчала. Устав стегать плёткой, Ахмади озверело тыкал ей в грудь кулаком, потом схватил лежащее у печи полено, ударил им по голове. Брызнула кровь, потекла по косе, по щеке Фатимы. Она потеряла сознание.

Сестрёнка её безмолвно плакала, забившись в страхе в угол. Увидев, что безвольное тело Фатимы сползает по косяку, девочка отчаянно закричала:

— Ай-й-уай! Убивает! Убивает!

Факиха, окаменело сидевшая на нарах, тоже вскинулась:

— Да разве ж можно человеку быть таким бессердечным!

Ахмади, запалено дыша, ещё раз было взмахнул поленом, но крики остановили его. Кинул полено на пол, выжал из себя что-то нечленораздельное и ушёл в горницу.

Факиха отвязала дочь, втащила на нары…

Вот с этой ночи и болела Фатима. Лицо её вздулось, под глазами выступили багровые пятна. Неделю пролежала она почти неподвижно. Наконец, поднялась на ноги — казалось, пошла на поправку, но на следующий день снова слегла. Она лишь пила воду, а есть не могла, от еды её тошнило и рвало зелёной слизью. Девушка страшно похудела, лицо стало неестественно жёлтым.

Факиха позвала знахарку бабку Хадию — не поможет ли вылечить.

— Желтуха у неё, видишь, какая она жёлтая, — решила знахарка и, вытащив из-под мышки затрёпанную книгу, принялась читать её шёпотом над головой Фатимы. Временами, пре рвав чтение, бабка шипела, как змея, и дула в лицо больной.

Знахаркино лечение не помогло.

Одна из соседок, заглянувшая к Факихе, тоже нашла, что у девушки — желтуха, и предложила своё средство: поймать жёлтую бабочку, ополоснуть её в воде и напоить больную этой водой. Но во дворе — чёрная осень, то дождь сеется, то снежинки летают, какие уж там бабочки!

Шли дни, а Фатима не поднималась. Её мучило головокружение — всё в доме было шатко, ненадёжно; потолок, стены то и дело начинали бешено вращаться и рушиться… Иногда виделся ей в этой круговерти Сунагат, она делала попытки заговорить с ним. Заметив, что дочь силится что-то сказать, подходила Факиха, осторожно прикасалась к ней — мол, я здесь, слушаю. Девушка лишь на миг приоткрывала глаза и снова уходила в забытьё. Но случалось, что она начинала, задыхаясь, метаться в постели. Это навело Факиху на мысль — уж не подселился ли к её дочери бисура [86], не ложится ли это существо на девушку, мешая ей дышать. На всякий случай Факиха кинула на нары отдельную подушку для бисуры.

Однако бабка Хадия не согласилась с этим предположением, высказала своё:

— Албасты лишает её сил, албасты. Прогнать надо ненасытную!

Албасты, объяснила бабка, имеет облик девы с медными волосами. Не каждому дано видеть её. Невидимая, она ночами сидит у изголовья бальной, высасывает кровь.

Знахарка вознамерилась изгнать медноволосую и вечером, в сумерках, приступила к делу. Бормоча заклинания, она просеменила вдоль стен, затем — вокруг лежащей в забытьё Фатимы; вытащила из-за печки помело и принялась шоркать им под нарами. «Вот, вот она!» — вскрикивала бабка, будто бы разглядев албасты. Злодейка, должно быть, оказалась увёртливой. Бабка гонялась за ней по всей женской половине дома.

«Сгинь туда, откуда явилась!» — заклинала бабка, взмахивая помелом. Факиха, вооружившись прялкой, поспешила ей на помощь. Наконец, албасты была выставлена из дому. Женщины погнали её по двору в сторону ворот. Знахарка продолжала выкрикивать заклинания, её помощница ударяла своим орудием по чему попало — по земле, по стене дома, по забору…

И тут как раз подъехали к воротам Ахмадиевы заказчики — «мочальные начальники».

— Никак хозяйка умом тронулась? — удив ленно произнёс один из них.

— Похоже… — отозвался второй.

Откуда-то с другого конца улицы, завидев приезжих, пришёл Ахмади, обрадовано поздоровался, распахнув ворота. Его бодрый вид и радостный голос успокоили гостей: стало быть, у хозяйки в голове всё в порядке, решили они. Крикнув сыновьям, чтобы помогли кучеру распрячь лошадей и задали им корм, Ахмади повёл толстосумов в горницу. Бабка исчезла, будто ветром её сдуло. Факиха захлопотала в летней кухне, раздувая угли в самоваре…

Наутро, плотно позавтракав, заказчики съездили к пруду, осмотрели там уложенное скирдами мочало и остались довольны увиденным. Ахмади сообщил, какие он произвёл расходы. Предъявленный им устно счёт был принят без возражений. Договорились, что Ахмади создаст ещё запас колёсных ободьев и по зимнему первопутку начнёт отправлять заготовленное в город.

Глава четырнадцатая

Фатима выздоровела. Внешне она стала такой же, какой была: в запавших и потускневших во время болезни глазах появился живой блеск, миловидное лицо вновь расцвело. Но в душе её затаились боль и чувство одиночества. Прежде радостная, с гордым взглядом, Фатима старалась теперь прошмыгнуть по улице незаметна, ходила потупившись. С подружками виделась редко; те, с кем виделась, смотрели на неё с каким-то испугом.

Усиливали душевную муку Фатимы не смолкавшие в ауле разговоры о том, что Сунагат якобы скрывается поблизости в лесу. То были пустые разговоры. Сунагат давно ушёл из родных мест, и Фатима ничего не знала о нём. Любовь её не угасла, жила в сердце, обернувшись изнуряющей тоской. Фатиме хотелось сходить к Салихе, но отец с матерью и братья не спускали с неё глаз. Отчий дом превратился для неё в тюрьму, ни один её шаг не оставался незамеченным. Аклима следила за старшей сестрой не таясь, без всякого стеснения. Куда сестра — туда и она. Остановится Фатима на улице перекинуться словом с подружкой — Аклима, вытаращив глаза, смотрит ей в рот.

Главной заботой родителей стало — поскорей выдать Фатиму замуж. За кого угодно, лишь бы нашёлся охотник. Ещё во время её болезни приглашённый из Карана лекарь Амин, которого люди почтительно называли «духтыром», то ли в шутку, то ли всерьёз сказал: «Самое лучшее лекарство для неё — замужество». Ахмади с Факихой и сами понимали, что пора решить судьбу дочери. Но откуда ждать сватов после того, как по всей округе пошла о ней худая слава? Из своего аула и ближних селений никто не посватается. Вон Усман-бай теперь при встречах даже не здоровается. Ахмади, распалясь, уже не раз говорил жене, что готов отдать дочь без всякого калыма любому проезжему, а заартачится — связать ей руки-ноги и кинуть в сани…

Однако нашёлся в конце концов человек, решивший высватать Фатиму. Нух-бай из катайского аула Туйралы подыскивал жену для сына Кутлугильде.

Нуху не раз случалось проезжать через Ташбаткан — то на базар в Гумерово, то в степные края. По пути он останавливался у Ахметши, хорошо знал именитых ташбатканцев, в том числе «сальмановых парней», как он называл Шагиахмета, Ахмади и Багау, и слышал, что у Ахмади есть дочь на выданье.

Позвав на совет брата своего Абуталипа и жившего отдельно старшего сына Якупа, Нух сообщил им о намерении породниться с ташбатканским подрядчиком. Намерение это было одобрено. Поддержала абышку [87] и мать жениха Гульямал. Только сам жених и не подозревал, что его собираются женить.

Когда на Инзере окреп лёд, Нух по санному пути отправился в Ташбаткан. Как всегда, заехал к Ахметше. Сели вдвоём пить чай, Нух объяснил, зачем приехал, и попросил приятеля взять на себя сватовство.

На другой день они съездили на базар в Гумерово, а вечером Ахметша выпустил согласно обычаю из носка штанину, взял в руку посох и пошёл на переговоры с Ахмади.

Встретили его уважительно. Факиха тут же захлопотала с самоваром. Но Ахметша приступил к делу не сразу. За чаем нёс всякую чепуху, балагурил, что называется, искал то, чего не терял. Лишь дождавшись, когда молодёжь улеглась спать, закинул удочку: как хозяин и хозяйка посмотрят, если Нух предложит им породниться? Ахмади приличия ради ответил, что должен посоветоваться с братьями. Однако ясно дал понять: он согласен. Ахметшу стали потчевать с ещё большим рвением и проводили, как дорогого гостя, до ворот.

Фатима видела, как к ним пришёл Ахметша, но не заметила, что у него выпущена одна штанина. Длиннополый чекмень скрыл от неё этот знак сватовства. К тому же девушке и в голову не приходило, что сейчас, в таком вот состоянии, её могут выдать замуж. Поэтому на приход Ахметши она не обратила особого внимания, подумала — зашёл по какой-нибудь житейской надобности.

Нух, выслушав вернувшегося домой Ахметшу, удовлетворённо погладил свою козлиную бороду и толстый, как пчелиная колода с двойным летком, живот. Его бурое, лоснящееся от жира лицо расплылось в улыбке.

Шагиахмет и Багау, извещённые братом о сватовстве, восприняли новость благожелательно, против вступления в родственные отношения с Нухом они ничего не имели.

Утром Ахметша получил окончательный ответ. Разумеется, у Ахмади уже пропало желание отдать дочь даром, без калыма. Он запросил одну лошадь, четыре пуда мёду, пять фунтов чаю, пять-шесть пудов мяса и денег на свадебные расходы; ну и подразумевалось, что будут всякие мелкие подарки, полагающиеся в таких случаях.

Нух принял Ахмадиевы условия без возражений. Ему, человеку, имеющему табуны лошадей, известному в Катайском юрте своим богатством, скупиться было бы не к лицу. Если бы он нашёл, что калым чрезмерен и начал торговаться, то в Ташбаткане, и особенно в глазах свата Ахмади, его авторитет пострадал бы.

Договорились провести свадьбу на следующей неделе, и Нух уехал домой. Спустя пару дней Магафур с сыном Шагиахмета Гимраном отправились следом за калымом. В Ташбаткане в крепких бочонках забродила медовуха.

Фатима, узнав о предстоящем событии, отнеслась к нему безучастно. Ни сопротивляться, ни даже плакать у неё не было сил. Она жила словно бы в полусне, происходящее вокруг не задевало её.

В назначенный срок из Туйралов прибыл под девятью дугами санный обоз с гостями. Их разместили в приготовленных заранее домах. Нух остановился на этот раз в доме Ахмади.

Кутлигильде с братишкой, выполнявшим обязанности дружки, нарочно задержались и приехали в сутемень. Их ждали в доме Ахметши.

Решено было свести жениха с невестой у Багау в избе, в которой зимой держали телят и ягнят. Жена Багау прибрала в ней, на нарах за занавеской приготовила брачную постель.

По свадебному обряду невесту сначала полагалось спрятать, чтобы жених заплатил за неё выкуп. Как только по аулу разнеслась весть о приезде Кутлугильде, подружки увели Фатиму к Ахмади-кураисту. Туда потянулись и местные досужие парни, но отец невесты строго-настрого запретил пускать их в дом. Парни толклись у занавешенных окон, пытались лестью умилостивить девчат и проникнуть к ним, но напрасно. Из дому слышались причитания, всхлипывания: подружки прощались с Фатимой. Потом раздался дробный перестук каблуков — принялись плясать.

— Ну, откройте же! — умоляли парни. — Трудно вам, что ли, откинуть крючок?

— Не бойтесь! Тут нет Талхи. Невесту не умыкнёт…

Девчата не отвечали.

И вдруг с улицы донеслось:

— Сунагата тоже нет. Он в Идельбашы, опять в тюрьме сидит…

Безучастная ко всему Фатима, услышав этот злой выкрик, встрепенулась и впервые с тех пор, как не удалась её попытка уйти на завод, горько заплакала.

Прибежал с дрючиной в руке Гимран, нещадно обругал и разогнал назойливых парней.

Следом за ним подоспели самые близкие енгэ Фатимы. Женщины были подкуплены женихом, дабы помогли отыскать спрятанную невесту. В ответ на их требование открыть дверь в доме поднялся визг, несколько девчонок вцепились в дверной крючок: дескать, не дадут открыть. Девушки сдались лишь после того, как енгэ пообещали поделиться деньгами, полученными от жениха.

Пришедшие женщины обрядили Фатиму в новое платье, повязали ей на голову новый платок и накинули новую шаль. Подружки невесты тем временем изощрялись, строя всякие козни. То они, вцеплялись друг в дружку, загораживая Фатиму, то сдёргивали с женщин и прятали их шали. Это была игра, старинный обычай проводов невесты к жениху.

В конце концов, преодолев сопротивление плачущих и причитающих девушек, енгэ под руки вывели Фатиму на улицу…

Жених давно уже сидел там, где предстояла встреча с суженой, — за занавеской в скотной избе. Минула полночь, пропели первые петухи. Парня утомила дальняя дорога, утомило ожидание, веки отяжелели. Он начал клевать носом, и испуганно потёр глаза — сон отлетел.

Кутлугильде — широкоплечий стройный парень с сухощавым лицом. Он в новом чёрном бешмете, на голове — чёрная бархатная тюбетейка, на ногах — белые войлочные чулки с красными узорами, чулки держатся на шнурках с кисточками. Взгляд у Кутлугильды не то, что у Талхи, — серьёзный, умный. В отличие от того же Талхи он был застенчив, маялся, не представляя, как повести себя при первой встрече с Фатимой; его до дрожи в сердце смущало даже то, что предстояло одарить деньгами женщин, которые приведут невесту.

Во дворе поднялся шум-гам. Кутлугильде, полулежавший на нарах, торопливо опустил ноги на пол, сел. В избу ввалилась гурьба женщин и девушек. За занавеску втолкнули Фатиму. Она вынуждена была сесть рядом с женихом, но тут же испуганно отодвинулась, закрыла руками заплаканное лицо. Кутлугильде некоторое время растерянно смотрел на неё, потом вспомнил, что должен отблагодарить своих новых родственниц — кайын енгэ и подружек невесты. Красный от смущения, он вышел из-за занавески, роздал приготовленные для этого деньги. Удовлетворённые женщины выдворили из избы девушек, следом вышли и сами. Дверь захлопнулась.

«Всё… Всё для меня кончилось… — думала Фатима. — Сунагат в тюрьме. А может… Не век же будут держать его там! Год… Или два года… Может быть, выйдет, услышит, что я в Туйралах, и придёт за мной? Ой, как же мне дожить до этого? А может, соврали парни? Ведь приходил он сюда, когда я болела, сказал, что он оправдан. Наверно, ушёл в Идельбашы искать работу. Узнает, что меня увезли в те же края, непременно найдёт…»

От этой мысли стало и радостно, и жутко. Сердце Фатимы бешено заколотилось.

За дверью слышались шаги и приглушённые голоса. К избе, где свели молодых, приставили сторожей…

Слушок о том, что Сунагат опять угодил в тюрьму, пустил Ахмади-ловушка. Пустил со зла, узнав, что парень побывал в Ташбаткане и ускользнул от него.

Ахмади осторожно расспрашивал проезжавших на базар жителей горной стороны, не встречался ли им кто-нибудь в пути. Один из проезжих сказал:

— На спуске с Ельмерзяка попались навстречу два егета. По одежде я было принял их за русских, оказалось — башкиры. «Откуда вы?» — спрашиваю. «Из безлошадного аула», — засмеялись они и пошли дальше…

«Определённо этот голодранец шёл с кем-то в Идельбашы», — решил Ахмади.

И в самом деле Сунагат с Хабибуллой побывали на Белорецком заводе, потолклись в посёлке несколько дней, но устроиться на работу не смогли: у них потребовали паспорта. В Каге им тоже не повезло. Авзянскому заводу нужны были углежоги, однако ни у Сунагата, ни у Хабибуллы к этой работе душа не лежала. Поразмышляв, пришли к мнению, что надо идти в Воскресенск, отыскать Тимошку — с ним не пропадёшь. И повёл их тракт Белорецк — Стерлитамак в степную сторону.

На высоком перевале, свернув на полянку, устланную опавшей листвой, путники сели отдохнуть. Подкрепились чёрствым, уже слегка заплесневевшим хлебом.

— Экая тут крутизна! — заметил Хабибулла. — Эх, спустить бы отсюда вниз того самого Кацеля! Покатился бы, как арбуз, а?

— Неплохо бы… Чтобы голову этому дунгызу вдребезги разнесло. С него всё началось. Ходим теперь, мытаримся… — поддержал Сунагат.

К вечеру они дошли до селения Саитово и попросились в дом на околице переночевать.

Хозяин, мужчина средних лет, полюбопытствовал:

— Куда направляетесь?

— В Воскресенку, — ответил Сунагат без утайки.

Хабибулла, решив на всякий случай напустить туману, добавил:

— Там мы на заводской работе…

— Ага… А родом из каких краёв?

— С Яика. Как раз у своих побывали, — солгал теперь и Сунагат. И дабы хозяин не докучал расспросами, объяснил: — Туда шли через Красную Мечеть [88]. Потом в Идельбашы к родне завернули. Идти обратно тем же путём — больно большой крюк получается. Тут, нам сказали, поближе. Ты, агай, должно быть, знаешь, как отсюда выйти на Воскресенку?

— Одна от нас дорога. Вон она — как струна натянутая, — усмехнулся хозяин. — Повернись лицом к закату и шагай да шагай!

Киньябыз — так звали хозяина — пустил парней переночевать и пригласил их поужинать.

— Забирайтесь на нары, мусафиры [89], — сказал он, когда вошли в дом. — Немалый путь проделали и, верно, проголодались. Ну, кто из вас в передний угол? Ты, мырза? — Это относи лось к Сунагату. — А ты подсаживайся к товарищу.

Хозяйка расстелила скатерть, в большой чаше, вырубленной из корневища дерева, принесла суп и разлила его сначала в миски ребятишкам, которых рассадила тут же.

Суп с мелко нарезанными потрохами оголодавшим за последние дни парням показался необыкновенно вкусным. Наелись так, что по лицам горошинами покатился пот.

Киньябыз ел не спеша, рассказывая нечаянным гостям, что далее пойдут они по берегу Нугуша, поднимутся на какую-то гору, а там попадут на яйляу…

Наутро, проводив отдохнувших путников за ворота, он повторил уже слышанное ими:

— Дорога от нас одна. В горах не то, что в степи, — развилок нет. Держись лицом в закатную сторону и шагай да шагай…

Облокотившись об изгородь, он долго смотрел вслед уходящим парням.

Друзья бодро зашагали вдоль Нугуша на запад. Дорога не давала скучать: то подъём, то спуск. Несколько раз пересекли вброд петляющую среди гор реку.

Миновали заброшенный хуторок. Жители, видно, давно уже покинули его: полусгнившие строения разрушились, ветер снёс с них кровли; на месте одной избушки торчала только сложенная из плитняка печь, на потолке другой буйно разрослась конопля; брюшина, которой были затянуты окна, изодралась, и по её клочьям стучались сейчас редкие капли дождя. Ни души кругом. Лишь какая-то встревоженная путниками птица — кажется, коршун — снялась с дерева и тёмной точкой закружилась над ржавой скалой. На полянках близ хутора кошмой лежала нескошенная трава — летом, должно быть, она вымахала коню по уши. А когда-то её косили, об этом свидетельствовал сгнивший на склоне горы стог сена. Унылая картина! Уныние нагоняли и глухой шум ветра в соснах, и вид мокрых скал, и уже белеющий на вершинах снег.

У Сунагата и Хабибуллы на душе чуть повеселело на яйляу, о которой говорил им Киньябыз. На берегу Нугуша в один ряд стояли крытые лубками лачуги. Двери их были подпёрты где полешком, где чурбаком, и загоны пустовали, — люди уже угнали скот и сами ушли зимовать в аулы, — но из трубы самой дальней лачуги курился дымок. Друзья направились туда.

— Баи дома? — шутливо спросил Сунагат, подойдя к двери.

— Дома, дома, айдук! — послышался басовитый голос.

Парни вошли, отдали салям. В лачуге сидели двое охотников. Один из них набивал патроны — рядом на нарах лежали гильзы и сделанная из коровьего рога пороховница. Другой у огня, перед очагом, обстругивал палочку — как оказалось, ему потребовался шомпол.

Охотники не стали допытываться, что привело парней в эти места и кто они такие. Короткий ответ: «Идём в Воскресенку», — удовлетворил их. Сунагат попросил у них котелок, вскипятил воду. Согрелись чаем, уточнили, как идти дальше, и снова — в путь.

До Воскресенска дошли на следующий день, ещё раз переночевав в глухой деревушке на выходе из гор.

Отыскать в посёлке дом рабочего медеплавильного завода Никанора 3айцева, брата Тимошки, не составило труда. Труднее оказалось вытянуть из Никанора что-нибудь о его братишке: прикинулся ничего не знающим. Тимошка, мол, как уехал из посёлка, так больше тут не показывался.

Никанор сидел на крыльце, дымя самокруткой. Сунагат растерянно топтался перед ним, пытаясь втолковать, что им позарез надо повидаться с товарищем.

— Да что ты привязался ко мне? — рассердился Зайцев. — Кто вы такие?

И только тут, сообразив, что Никанор не доверяет им, Сунагат выложил начистоту, как у них с Тимошкой обернулось дело на стекольном заводе. Никанор хмыкнул, придавил каблуком окурок.

— Ну, коль вы его приятели, заходите в дом, гостями будете.

Дома он что-то тихо сказал жене. Та выставила из печи на стол горшок с горячей картошкой, нарезала хлеба,

— Поешьте, — велел Никанор, а сам, сев в сторонке, сосредоточенно принялся скручивать новую цигарку.

Вскоре на столе запел самовар. Тогда и хозяин подсел к гостям. Мало-помалу он разговорился, порасспрашивал про стекольный завод.

Никанору можно было дать лет тридцать пять. Лицом он очень напоминал младшего брата, но ростом удался выше и в кости — шире. Глаза у обоих синие, но взгляд у Никанора — задумчивый, пытливый, нет в нём Тимошкиного озорства.

Разговор за столом, видно, окончательно убедил Никанора в том, что Сунагат и Хабибулла — товарищи Тимошки.

— Вот что, братцы… — сказал он. — О заварухе на вашем заводе я слышал. Тимофей был здесь. Ночью пришёл и ночью же ушёл. Сейчас он в Оренбурге. Вам тоже лучше отправиться туда. Тут стало припекать. Жандармские прихвостни принюхиваются к каждому. На днях один остановил меня на улице, о Тимофее расспрашивал, как де живёт, где он сейчас. Приятелем прикидывается, а мы его, каналью, давно знаем — прихвостень он жандармский…

Сунагат с Хабибуллой встревожились и вознамерились было уйти на следующий день затемно, но Никанор отсоветовал: появившись на улице слишком рано, как раз вызовешь подозрения, надо дождаться, когда народ пойдёт на работу.

Утром он дал адрес, по которому можно было найти Тимошку, наказал:

— Случится — не найдёте его по этому адресу, так идите на станцию, спросите у кого-нибудь из железнодорожников Тихона Иванова. Запомните: Тихон Иванов. Привет ему от меня передадите. Он вас сведёт с Тимофеем…

Простились по-дружески. И опять зачавкала под ногами Сунагата и Хабибуллы осенняя дорога, повела их в далёкий город Оренбург.

Когда переправились через Белую и выбрались на прямой — тут уж в самом деле, как натянутая струна, — тракт, открылась им бескрайняя равнина. Там и сям виднелись на ней неказистые, серые — без единого деревца — селения. По обеим сторонам тракта тянулись поля; побуревшую — стерню убранных хлебов порой сменяли зелёные лоскуты озими. Лента дороги уходила вдаль, становясь всё уже и уже, и пропадала у горизонта.

Каждую неделю Кутлугильде приезжал в Ташбаткан, навещал жену [90]. Хоть неблизок и нелёгок путь через горы, эти поездки не были ему в тягость, а, наоборот, доставляли большое удовольствие. Он мог бы ездить так сколько угодно, но спустя месяца три после женитьбы его родители завели речь о том, что пора перевести сноху в Туйралы. А родительская воля по-прежнему была для него законом.

Нух-бай заблаговременно известил Ахмади о своём решении. В Ташбаткане начали готовиться к проводам Фатимы.

Фатима хорошо понимала, что отъезд её неотвратим. Ей не оставалось ничего другого, как примириться со своей участью, но душа её бунтовала против жестокости судьбы. Её выданные замуж сверстницы оставались в родных местах — если не в самом Ташбаткане, так поблизости. Оставшиеся в своём ауле могли каждый день видеться с родными и близкими, заглянуть к ним по житейской надобности или просто так, без всякого дела. И те, кого увезли в соседние селения, чуть ли не еженедельно приезжали в Ташбаткан. Одной Фатиме выпало на долю уехать в чужедальную сторону.

Правда, она не чувствовала привязанности к отчему дому, тем более — к отцу. В детстве она любила его, потом боялась, ходила перед ним на цыпочках, теперь ненавидела. И не только потому, что не забывала страшного избиения, — Ахмади обрёк её на жизнь в чужом краю среди чужих людей, лишив всего, что ей было дорого. Теперь Фатима не испытывала страха перед отцом, страшнее того, что сделал, он уже ничего не мог сделать, да и ни в чём теперь она от него не зависела: отныне она не ташбатканская, а туйралинская.

Узнав, что Фатиму готовят к отъезду, несколько бойких женщин пришли к ней с советом отвести на прощанье душу, выложить отцу то, чего он заслуживает. Случай для этого представлялся удобный: по обычаю молодая в прощальном плаче — сенляу — должна попенять на родителей за то, что они отдают её в чужие руки; вольна она высказать и другие свои обиды, и никто — ни старшие, ни младшие, ни даже мулла Сафа с его обгаженным тараканами кораном — не могут воспретить это.

Фатима, немного поколебавшись, согласилась с бойкими енгэ, но она лишь однажды, ещё семи или восьмилетней девочкой, слышала сенляу и помнила услышанное смутно, — к обычаю этому в Ташбаткане обращались не часто. Предприимчивые женщины живо научили её всему, что нужно: и мотив напели, и слова старинных причитаний подсказали — Фатиме оставалось, только подновить их и кое-что сочинить самой.

Из Туйралов на трех санях приехала новая родня. Некоторое время спустя в лёгкой кошевке, в которую был впряжён редкой красоты рыжий жеребец, примчался Кутлугильде.

Два дня гости пировали в доме Ахмади.

И вот наступил для Фатимы день прощания с родным аулом.

С утра в Ахмадиевом дворе толклись любопытные. В женской половине дома возле Фатимы, словно пчёлы возле матки, суетились её подружки. Старшие родственницы принялись наряжать молодую. Надели на неё новое платье. На шею, прикрыв высокую грудь, повязали тяжёлый нагрудник — хакал, он был украшен коралловыми нитями, медными бляшками и серебряными монетами с изображениями невесть каких царей. Поверх платья надели зелёный елян с позументами по бортам и двумя рядами монет по подолу.

Ах, как порадовал бы Фатиму этот наряд всего полгода назад! А сейчас она ничего не видела, глаза её затуманились от слёз.

Рядом плакали в голос, заливались слезами её подружки.

Подошла мать, зашептала на ухо:

— Веди себя там, доченька, пристойно. Свекрови не перечь, без спросу на улицу не выходи…

С другого боку подступилась свекровь, зачастила:

Фатима и слышала, и не слышала припевки свекрови, ни разу не взглянула на неё. Гульямал поджала губы — обиделась: она, старшая, ломает себя, старается угодить невестке, вон и подарки свои — стёганое одеяло и перину — показать сюда привезла, а эта неблагодарная даже глаз не поднимет!..

Между тем во дворе запрягли лошадей. Заволновались, забегали ребятишки. Несколько молодаек схватили лошадей под уздцы, дабы вытребовать у главного свата выкуп.

День выдался тёплый, из низких туч медленно летели редкие снежинки.

Фатиму под руки вывели на крыльцо. Она подняла лицо к небу, постояла так мгновенье, затем шагнула на плотно утоптанный снег и решительно направилась к отцу, столбом торчавшему посреди двора.

Ахмади, хотя он и знал, что дочь в первую очередь должна проститься с ним, смотрел на неё несколько растерянно.

Остановившись в несколько шагах от отца, Фатима взглянула ему в глаза и запела:

Только что усердно рыдавшие девушки, мгновенно притихнув, переглядывались. «Вот так Фатима! — говорили их взгляды. — У кого она такому научилась? Кто подсказал ей столь складные слова?» А енгэ, подучившие Фатиму, с замирающими сердцами следили за выражением лица Ахмади: как-то он поведёт себя?

Фатима продолжала:

В толпе провожающих начали перешёптываться: «Аллах мой, надо ж так уметь! В самое сердце бьёт…» — «А отец-то терпит». — «Ничего, пусть потерпит! Позлей бы ещё надо!» Многие пожилые женщины, вспоминая горькие дни, пережитые Фатимой, и представляя, что её ждёт впереди, утирали уголками платков невольные слёзы. А там, где сбились в кучку девушки, вновь послышались рыдания. Голос Фатимы, поначалу негромкий, окреп, и зазвучал в её плаче гнев:

От изумления у Ахмади глаза полезли на лоб, — то, что он слышал, вроде уже не походило на освящённый обычаем сенляу, — но прервать дочь он не решался.

— Ай, не могу!.. Исстрадалась, бедняжка! — вырвалось у кого-то.

Голос Фатимы чуть смягчился, теперь взяла в нём верх глубокая печаль.

Что-то промелькнуло в вытаращенных от изумления глазах Ахмади. Жалость, что ли, шевельнулась в нём? Растопырив корявые пальцы, он, точно вилы, протянул руки к дочери, выдавил из себя глухо:

— Прощай, дочка!

Фатима в ответ лишь склонила голову и тут же повернулась к матери. И снова полилась грустная мелодия прощания.

— Уй, доченька моя! Уй, доченька!.. — вскрикнула Факиха и, шагнув к дочери, припала к ней, зарыдала. Фатима, поглаживая мать по спине, закончила сенляу:

Плечи Факихи затряслись ещё сильней. Она и сама когда-то вот так же уходила из родного дома и понимала, как тяжело дочери. Сострадание разрывало ей сердце.

— Деточка… Деточка… — только и могла вымолвить Факиха.

Фатиму посадили в сани, завернули в стёганое одеяло. Её подружки вцепились в это одеяло, ребятишки повисли на спинке кошевки, а самые быстрые заняли кучерское сиденье.

Гвалт, визг, плач…

Гульямал, напялившая на себя столько одежд, что стала почти круглой, как мяч, оделила деньгами молодаек, и те отпустили уздечки, отошли от лошадей. Кутлугильде сыпанул по двору горсть трехкопеечных монет и медных пятаков, кинул на снег несколько горстей конфет. Мелюзга бросилась подбирать деньги и лакомства. В санях остались только те, кто должен был в них ехать.

Едва Кутлугильде тронул вожжи, напуганный суматохой жеребец рванулся и стремительно вынес кошевку за ворота. Следом тронулись остальные подводы, провожаемые возбуждённой толпой.

Глава пятнадцатая

Самым близким для хальфы Мухарряма человеком в Ташбаткане был Гибат. Когда-то они вместе учились в Утешевском медресе, ели из одной плошки и спали на одной подстилке. Мухарряму продукты присылали из дому. Гибат, которому отец помогать не смог, пропитание себе добывал сам, оказывая услуги богатым шакирдам, — варил им суп, кипятил чай, выполнял всякие мелкие поручения. Проучился Гибат всего два года: умер отец, и пришлось оставить медресе, вернуться в свой аул. Когда подошёл срок, взяли его в солдаты. Возвратившись со службы, Гибат женился и вёл теперь доставшееся от отца худосочное хозяйство.

Мухаррям, единственный сын фартового тиряклинца, солдатчины избежал благодаря добытому отцом белому билету. После окончания учёбы в Утешеве отец отправил его в Уфу, в «Галию» — медресе более высокого ранга. Однако через пару лет Мухарряма из «Галии» выставили за участие в тайных собраниях, на которых произносились недозволенные речи, и он устроился в Ташбаткане учителем при мулле Сафе. К приезду нового хальфы Гибат уже обзавёлся детишками, а Мухаррям всё ещё оставался холостяком.

Гибат владел, по выражению ташбатканцев, «обеими грамотами». Ещё в Утешевском медресе он одолел русский алфавит, а в солдатах научился довольно сносно разговаривать по-русски. На службе Гибат получил чин бомбардира [94], о чём говорилось в бумаге, привезённой им с собой. Бумагу эту Гибат показал многим жителям аула, а затем, вставив в застеклённую рамку, прикрепил дома к простенку. Если Гибата спрашивали, за что ему дали такую важную бумагу, он отвечал: «За усердие». А когда при нём заходил разговор о солдатской службе, непременно вставлял: «Я вот служил в артиллерии», — и на служивших в пехоте смотрел свысока.

В ауле к Гибату, несмотря на его бедность, относились с почтением. Даже такие баи, как Багау, Шагиахмет, когда возникала нужда написать какое-либо прошение, ласково называли Гибата «зятюшкой». Впрочем, он и на самом деле был связан с ними дальним родством. Староста Гариф, тоже владевший «обеими грамотами», и тот при составлении деловых бумаг звал Гибата на подмогу.

Приехав в Ташбаткан, хальфа Мухаррям стал частенько проводить вечера у Гибата. Зимой они, случалось, засиживались за беседой до поры, когда весь аул уже погружался в глубокий сон. О чём только они не говорили! Вспоминали дни учёбы в Утешевском медресе и проделки шакирдов. Или, обратившись к прочитанной обоими книге, принимались рассуждать о степени учёности двух братьев — Абугалисины (Абугалисина — великий учёный древности, известный русскому читателю под именем Авиценны.) и Абельхариса. И приходили к выводу: безусловно, Абугалисина был ученей. Недаром сам Абельхарис утверждал, что его знания капля из моря знаний Абугалисины.

Однажды Мухаррям резко сменил тему беседы, поставив неожиданный вопрос:

— Почему нации Западной Европы, в особенности французы, далеко обогнали нас?

— Должно быть, всякие науки и ремёсла у них сильны, — решил Гибат.

— Нет, дело не в этом! — возразил Мухаррям и сам же ответил на свой вопрос: — Ремёсла у них сильны как раз потому, что там — свобода. Они обходятся без монарха. Народ устроил там великую революцию и выбрал руководителей из своей среды.

— А у нас разве не выбирали? Вроде как несколько раз выборы были… — удивился Гибат.

— Экий ты, оказывается, тёмный! У нас выбирали в Думу, если она не нравилась царю — её разгоняли. Власть — у царя, а он не выбирается…

Мухаррям пустился в рассуждения о том, что было бы, если б и в России, как во Франции, победила революция и восторжествовала свобода. Тогда путь в науку открылся бы всем. Башкирские и татарские егеты могли бы учиться в университетах и возвращаться в родные края учёными мужами. В аулах на казённый счёт открылись бы школы… Между прочим, на заводах и фабриках русские рабочие опять готовятся к революции, отметил Мухаррям.

— Коли у кого-то есть охота учиться, и сейчас найдёт, где выучиться, — заспорил Гибат. — Есть медресе в Утешеве, в Троицке…

— А у тебя что — охоты не было? Однако не доучился. Для учёбы надо иметь состояние. У тебя его не было. К тому ж нынешние медресе почти ничему, кроме религиозных догм, не учат. Вот если бы урезать на уроках вероучение или совсем от него отказаться да заменить его наукой! Чтобы, как в гимназиях, были математика, геометрия, история мира, география, русский язык да языки древних греков и латинский!..

У хальфы Мухарряма это — любимая тема. Он всякий раз в беседе с Гибатом выражает возмущение тем, что в существующих медресе отдают предпочтение схоластике, а не наукам, и всякий же раз искусно сводит разговор к необходимости общественного переустройства.

Гибат не знал, что участие в тайных собраниях не прошло для его друга даром, что старые связи его не оборвались и что Мухаррям имеет поручение подпольной социал-демократической организации Богоявленского стекольного завода распространять социал-демократические идеи в башкирских селениях.

Ташбатканский хальфа не ограничивался беседами с Гибатом. Под благовидными предлогами он побывал в нескольких соседних аулах, съездил и в родные свои Тиряклы. Из Тиряклов вернулся с выпрошенным у тамошнего муллы номером татарского журнала. В этом номере, выпущенным ещё в мае только что минувшего года, сообщалось о смерти Габдуллы Тукая.

Слух о кончине поэта ещё летом дошёл и до Ташбаткана, но слуху веры мало, а написанному чёрным по белому не поверить уже невозможно. Журнальная публикация сильно расстроила хальфу.

К другу своему Мухаррям пришёл опечаленный. В ответ на удивлённый взгляд Гибата сказал грустно:

— Да, Тукай умер…

И, приблизившись к лампе, раскрыл журнал. На траурной странице был помещён снимок — Тукай в больнице, а под снимком — его строки:

— Хороший был поэт, — задумчиво произнёс Гибат и повторил полные горести слова: «Я весь в грязи, но этот мир очистить я не смог…»

В этот вечер дружеская беседа — не ладилась, и Мухаррям рано ушёл на свою квартиру (снимал он угол у Багау-бая). На улице усиливался ветер, кружились хлопья снега. Снег облепил лицо Мухарряма, превратился в ледяную корку, причинявшую боль, но хальфа ни разу не очистил лицо, испытывая какое-то злое удовлетворение оттого, что больно.

Ночью разыгрался буран, сугробы поднялись выше заборов, так что утром Мухаррям с трудом добрался до своего «медресе» — домишки при мечети. Однако большинство его учеников было уже в сборе, в «медресе» стоял гвалт. Увидев в окно хальфу, кто-то подал сигнал:

— Тихо! Идёт Уважаемый!

Мухаррям, как всякий учитель, имел кличку, к счастью, необидную.

Подростки, успевшие рассесться по скамьям, встретили его подчёркнуто усердным бормотаньем: якобы повторяют пройденное.

Разувшись у порога, хальфа постукал валенком о валенок, дабы стряхнуть снег, и отнёс обувь в закуток за печью, положил сушить, там же повесил и бешмет с шапкой. Невольно улыбнулся, вслушавшись в бормотанье учеников. До него доносились обрывки фраз: «Окружают пять океанов… Многие мужи мечут ядра… то ли ядра, то ли ведра… Бахре мунжамид жануби, атласи… [95] Допустим, пятьдесят шесть…»

— Прекратим шум, уважаемые! — потребовал хальфа, выйдя из закутка и сев на стул, стоящий перед рядами скамеек. — Начнём урок…

Но тут в дверь вошёл староста Гариф, надумавший проверить, как идёт учёба. Поздоровавшись, он опустился на одну из скамеек.

Хальфа Мухаррям, не особенно докучавший своим подопечным религиозными догмами и арабским языком, на сей раз решил погонять их по арабской грамматике.

— Та-ак… — протянул он. — Габдельхак, назови-ка нам пару арабских глаголов.

Габдельхак назвал глаголы «написать» и «умножить».

— Хорошо. Теперь посмотрим, как будут вы глядеть эти глаголы в форме первого лица настоящего времени. Кто нам приведёт их в этой форме? Ну-ка, Валиулла, начнём, уважаемый, с тебя…

Валиулла замялся. Товарищи принялись шёпотом подсказывать, но Валиулла молчал. Кто-то, рассердившись, ткнул ему кулаком в спину, отчего бедняга вовсе растерялся.

— Что ж ты молчишь? Разве ты не запомнил, как мы изменяли глаголы? Итак, что мы имеем?..

— Мы имеем… мы имеем… — замямлил Валиулла и, получив ещё один тычок в спину, ошалело выпалил: — Мы имеем… пять океанов!

Ребята захихикали.

— Вот как? Что ж, давай-ка, коли так, проверим твои знания по географии. Помнишь ли ты, уважаемый, арабские названия океанов?

— Бахре мунжамид жануби… Бахре мухит мунжамид шимали…

— Прекрасно! А как это перевести на наш язык?

Сзади зашептали:

— Южный ледовитый… Северный ледовитый…

— Южный ледобитый… — проговорил совсем обалдевший Валиулла.

Товарищи его со смеху покатились.

— Это что ж такое! — взъярился староста Гариф. — Вы сюда учиться пришли или смотреть комедь? Выпороть вас всех, тогда не до смеху будет!..

Огорчённый хальфа тоже слегка побранил не в меру развеселившихся ребят и, чтобы обелить себя перед старостой, решил продемонстрировать знания учеников в области математики. Он вызвал к доске Загита, парнишку смышлёного, с живым умом.

— Назови-ка, уважаемый, четыре действия арифметики.

— Сложение, вычитание, умножение, деление, — отчеканил Загит.

Хальфа дал ему задачи на сложение и вычитание. Загит решил их быстро и точно.

«По этой части дело у хальфы поставлено хорошо», — отметил про себя староста, внимательно следивший за ходом урока.

— Теперь скажи, для чего нам нужна хандаса [96]? — спросил хальфа.

— Эта наука нужна для измерения. С её помощью можно, например, определить размер поля, узнать, сколько в нём десятин…

На лице старосты заиграла улыбка, ответ ему пришёлся по душе.

Хальфа объявил перерыв и, уведя старосту, в свой запечный закуток, пожаловался: не все родители следят за посещением уроков их детьми. Вот сегодня не пришли Хусаин и Ахсан — сыновья Вагапа.

Поговорили о том, кто как учится. Прощаясь, староста посоветовал:

— Ты, господин хальфа, уделяй этой самой хандасе побольше внимания. Очень полезная, оказывается, наука.

Проводив старосту, учитель спросил у ребят, не знают ли они причину отсутствия Хусаина и Ахсана.

— Так у них же, хальфа-агай, отца в лесу деревом придавило, — отозвался Абдельхак.

— Что, что ты сказал?

— Деревом придавило…

На лицах ребят появилось выражение испуга и растерянности, гомон мгновенно прекратился. Новость поразила и хальфу. Он хорошо знал Вагапа.

В доме Вагапа после смерти Киньябики хозяйство пошло вкривь-вкось. И имущества-то — всего ничего, а вот валяются вещи где попало и на каждом шагу спотыкаешься о них. На нарах скапливается немытая посуда. Посреди пола стоит чёрный от копоти самовар с помятым боком. Скатёрки, полотенца до того увожены, что страшно их в руки взять.

Вагап целые дни пропадал в лесу. Хусаин с Ахсаном еду себе готовили сами, вечером к возвращению отца варили пшённую похлёбку на троих. Невелика, казалось бы, хитрость — выскоблить в котле, разжечь очаг, вскипятить воду, кинуть несколько горстей пшена… Но пока сварят — измазюкаются с головы до ног, выпачкаются в саже, рубашки и штаны — не отстирать. Да и у самого Вагапа одежда стала грязна — дальше некуда.

Правда, на радость парнишкам изредка наведывалась к ним из Гумерова тётка Хойембикэ — младшая сестра матери. Она, конечно же, не сидела сложа руки. Придёт, приберёт в доме, одежонку постирает, где порвалось — зашьёт, заштопает. Но часто приходить она не могла, путь всё ж неблизкий.

Вагапу невтерпёж стало смотреть на беспорядок, на неухоженных своих сыновей. И в начале зимы решил он подыскать себе вдовицу, такую, чтоб могла и какой-никакой уют в доме поддерживать, и парнишек не обижала. Пошёл к брату, Адгаму, советоваться.

— Вон бабка Хадия одна живёт. И вроде бы не злая. Посватайся к ней, — сказал Адгам.

— Что ты! Терпеть её, колдунью, не могу! — отверг это предложение Вагап.

— Ну, как знаешь…

— А может, ты с кодасой [97] своей поговоришь, а, агай?

— Атак! И вправду, есть же у тебя балдыз [98], — загорелся Адгам. — Вдова, да ещё и не старая.

Не откладывая дела надолго, Адгам отправился в Гумерово к Хойембикэ. И там не кружил вокруг да около, выложил напрямик, зачем пришёл.

— Езнэ твой и племянники осиротели. Надо тебе переехать к ним. Вагапу искать кого-то, минуя тебя, не след. Мальчишки уже большие, хлопот много не доставят. Да и дом для тебя не чужой — единоутробной твоей сестры… — ласково уговаривал Адгам засмущавшуюся женщину. — Ну, как?..

— Не знаю… Спрошу брата, как он скажет… Переговорив с братом, Хойембикэ дала согласие.

И второй раз в жизни поехал Вагап в Гумерово в качестве жениха. Приглашённый в дом невесты мулла сотворил ижаб [99], и Вагап тут же, погрузив в сани пожитки, привязав сзади корову и двух коз, увёз Хойембику и её одиннадцатилетнюю дочь в Ташбаткан.

И Хусаин, и Ахсан переселению тётки в их дом искренне обрадовались, всячески выражали своё доброе к ней отношение. Хойембикэ отвечала тем же, ухаживала за ними не хуже, чем ухаживала бы за собственными детьми. Её дочь привязалась к вагаповым сыновьям как к родным братьям. Да ведь они и приходились ей братьями.

Но недолго прожили они так. Спустя два месяца после переезда Хойембики в Ташбаткан. Вагапа насмерть пришибло упавшим в лесу деревом.

В тот день Вагап, Исмагил и Байгильде втроём заготавливали в горах лес, годный для колёсных ободьев. На Вагапа упал глубоко подрубленный у комля дуб. Раздался лишь короткий вскрик, и бедняга замолк.

Байгильде с Исмагилом положили безжизненное тело в розвальни на ворох сена и погнали лошадь на хуторок, где работники Шагиахмет-бая содержали его скот.

По столбовой дороге тащился обоз из Зигазов — подвод тридцать-сорок. На первый взгляд, груз в санях был небольшой, но лежали в них чугунные слитки, поэтому лошади шли тяжело. Возчики, привычные к этому зимнему промыслу, — не раз возили чугун из Авзяна и Зигазов за сотню вёрст к берегу Белой, на пристань, — степенно шагали с кнутами в руках за своими подводами.

Обоз как раз проходил мимо дорожной развилки, когда Байгильде с Исмагилом выехали с проложенного в лес санного пути на тракт. Часть гружённых чугуном подвод уже миновала развилку, другая — только подтягивалась к ней, так что сани с телом Вагапа оказались в середине обоза.

Привлечённые любопытством хозяева ближайших подвод заспешили к саням с двумя сидящими в них башкирами, забалагурили, но, увидев вытянувшееся тело третьего, растерянно смолкли.

— Никак, агай, у вас стряслось что ни то? — спросил один из обозников.

— Деревом его пришибло, — хмуро ответил Исмагил.

— Вон на том склоне ободья мы вырубали, — добавил Байгильде, указав подбородком на гору, с которой они только что съехали.

Шедший с обозом сосновский старик Евстафий Савватеевич, узнав Исмагила и Байгильде, справился, кто ж это угодил в беду.

— Вагап, — отозвался Исмагил.

— Господи помилуй! — воскликнул Евстафий Савватеевич. Сняв шапку, он перекрестился, и объяснил спутникам, что Вагап был очень даже хорошим его знакомцем.

Некоторое время все шли в тягостном молчании.

Неожиданно идущие впереди подводы встали. Должно быть, мужики решили дать лошадям передышку. Остановились и сани, в которых ехали Байгильде с Исмагилом. И тут с этих саней послышался стон:

— Аа-а-а-ах!

Застонал Вагап, всё ещё боровшийся со смертью. Исмагил испуганно вскинул голову, побелел: Вагап открыл глаза и остановил взгляд на нём.

— Аа-ах… За что ж ты… так… Ис-ма-гил-кусты?.. — с трудом проговорил Вагап, видимо, собрав последние силы. — Я ведь… ничего дурного тебе… не сделал… А-а-а!.. Иль ты… за Ахмади…

Он не смог высказать до конца свою мысль. Это были его последние слова.

Путники, стоявшие рядом и понявшие слова Вагапа, удивлённо переглядывались.

— Бредил бедняга, — сказал Байгильде.

Обоз снова тронулся. Вскоре Исмагил, правивший лошадью, свернул на дорогу, ведущую к хутору. Но пока до него доехали, тело Вагапа уже остыло.

На следующий день труп в тех же санях привезли в аул.

Староста Гариф счёл своим долгом выяснить обстоятельства, при которых произошло несчастье. Исмагил и Байгильде в один голос показали: Вагап, чтобы подрубленный дуб не упал в чащу, пытался направить его шестом на открытое место, но конец шеста скользнул по стволу, Вагап свалился в сугроб и завяз в снегу, тут его и накрыло дерево; мы де были в стороне, вырубали плахи для ободьев; когда кинулись на помощь, оказалось — уже поздно…

— Знать, так было суждено, — вздохнул староста и велел похоронить покойного как положено.

Вновь безутешно плакали Хусаин и Ахсан, ещё не оправившиеся от потрясения, вызванного смертью матери. Трагическая гибель отца легла на их души новым незабываемым горем. Растерянные, обессиленные — еда не шла в горло — они бродили по дому, не зная, что делать.

После похорон старик Адгам пошёл проводить их домой, старался, как мог, утешить осиротевших племянников.

— Что теперь, ребятки, поделаешь, — говорил он ласково. — Судьба, выходит, такая. И мы рано лишились отца. Вы уже егеты, не пропадёте. Займётесь каким-нибудь промыслом. Есть у вас, слава аллаху, лошадь, есть коровушка. Хотя кодаса, с одной стороны, вам — мачеха, с другой — родная тётка. Живите вместе в согласии и дружбе….

Утешать-то старик утешал, но и сам готов был заплакать. Ведь брата неожиданно потерял.

Сколь ни велико горе, жить как-то надо. Спустя несколько дней Хусаин с Ахсаном натаскали в дом мочала и сели у порога плести рогожи.

Хойембикэ, устроившись на нарах, принялась сучить шерсть. Поглядывая на увлёкшихся делом ребят, она украдкой утирала слёзы. Будь на её месте другая женщина — может быть, после смерти Вагапа собрала бы вещи в узелок да и ушла из этого дома. Но Хойембикэ так не поступила: она не могла бросить сирот. Да и всё здесь было близко ей. Недолго они прожили с Вагапом как муж с женой, но ведь давным-давно уже, с девических лет, она смотрела на него как на родного. И дом этот для неё не чужой. Двадцать лет вела в нём хозяйство её старшая сестра. Хойембикэ просто приняла на себя заботы сестры и старалась поддерживать в доме порядок не хуже, чем она. Оставшиеся в память о Киньябике платье и платок Хойембикэ выстирала и, аккуратно свернув, спрятала в сундук. Потом у неё появилась странная привычка: открыв по какой-нибудь надобности сундук, непременно достанет это платье, понюхает его и положит обратно…

Ко всему прочему Хойембикэ успела затяжелеть от Вагапа. Это ещё крепче привязало её к дому покойного мужа. Она твёрдо решила, что останется жить при братьях будущего ребёнка, уже почти взрослых.

Глава шестнадцатая

Сунагат с Хабибуллой пришли в Оренбург в полной уверенности, что быстро отыщут Тимошку. Здесь, в другой губернии, они уже не опасались жандармов, ходили без оглядки.

По адресу, который дал Никанор Зайцев, они без особого труда нашли двухэтажный деревянный дом, где должен был квартировать их приятель. Но хозяин дома огорошил их, заявив, что никакого Тимофея видать не видал и слышать о нём не слыхал.

Как быть? Куда податься? Что предпринять?

Парни растерянно побрели к центру города. Навстречу им попался человек в красной феске. Судя по головному убору, мусульманин, скорей всего — татарин. Обратились к нему с вопросом:

— Абзый [100], где тут могут остановиться люди, приехавшие из аула?

Человек в феске указал тростью:

— Вон там за углом, по левую руку… Друзья провели ночь на постоялом дворе и утром, попив чаю, отправились на вокзал. Весь день в людской толчее высматривали Тимошку. Не высмотрели. Поискали, как советовал Никанор, железнодорожного рабочего Тихона Иванова, и тоже бестолку.

Покрутились на вокзале на следующий день, потом, в надежде случайно столкнуться с Тимошкой, слонялись по базару, а того нет как нет. И обоим пришла в голову одна и та же мысль: уж не схватили ли их приятеля Жандармы, не угодил ли он опять за решётку? Но чтобы не потревожить своей догадкой другого, никто из них эту мысль не высказал. Сунагат, скорее всего для собственного успокоения, подумал вслух:

— Может, этот шайтан укатил в Самару?

— Вполне возможно, — согласился Хабибулла. — Скорый он на подъём.

Потеряв надежду встретиться с Тимошкой, друзья задумались, как быть дальше, как добывать пропитание. Имей они в городе знакомых, проще было б устроиться на работу. Но никого в Оренбурге они не знали. Сунагат когда-то приезжал в Оренбург с хозяином своим Егором Кулагиным, около какого-то магазина загрузили подводы товарами, но поди отыщи этот магазин, когда их тут вон сколько! И ни улицы, ни дома, в котором тогда переночевали, не запомнил.

Выручил их старик, подметавший улицу возле постоялого двора.

— Э, для таких молодых, как вы, работы не впроворот! — сказал он, узнав, о чём печалятся парни. — Идите на станцию, там нужны люди грузить да разгружать вагоны. И на купеческих складах грузчики требуются…

Нанялись на станции грузчиками. Паспортов у них не спросили, лишь записали со слов имена и фамилии и выдали по седелке на спины: айда таскай!

Поначалу работа показалась нетрудной. Весело взваливали на себя пятипудовые мешки и рысью взбегали по толстой доске в вагон. Через час выдохлись. А вечером еле доплелись до постоялого двора. Спали как убитые. Утром проснулись — не шевельнуться, всё тело болит…

Но понемногу они втянулись в работу, пообвыкли. Подыскали квартиру. Среди грузчиков появились у них приятели. По городу они ходили теперь уверенно; встречая на улице жандармов, не терялись.

День за днём — минула зима, промелькнула коротенькая весна, задышало зноем азиатское небо.

Во второй половине лета забастовали паровозные бригады. К грузчикам приходили от машинистов и кочегаров агитаторы, уговаривали, чтоб тоже бросили работу и добивались увеличения заработка. Грузчики колебались.

По случаю объявления забастовки железнодорожники неподалёку от пакгаузов устроили митинг. Грузчики пошли послушать, что там будут говорить.

На паровоз, поданный вместо трибуны, поднялся широкоплечий, крепкого сложения человек в замасленной куртке.

— Это кто ж такой? — полюбопытствовал Сунагат.

— Дядя Тиша… Тихон Иванов будет говорить! — ответил стоявший рядом грузчик Астахов.

Сунагат дёрнул Хабибуллу за рукав:

— Гляди! Тихон Иванов, которого мы искали!..

Оба, вытянув шеи, приготовились слушать оратора.

Выступал Иванов недолго. Разрубая воздух короткими взмахами руки, он просто и толково объяснил причину забастовки. Движение на железной дороге в последнее время усилилось, это мог заметить каждый. Поездов проходит больше, грузов, стало быть, тоже перевозится больше, работы всем прибавилось, а плату за неё даже уменьшили против прежней. Рабочие едва сводят концы с концами…

— Если мы будем крепко держаться друг за друга, то добьёмся улучшения своего положения, — зычно говорил оратор. — К забастовке должны примкнуть и грузчики…

— С нашей артелью каши не сваришь, — сказал Астахов, взглянув на Сунагата и Хабибуллу. — Народ у нас больно пёстрый, много временных, они, наверно, ещё и не понимают, что такое забастовка.

— Почему ж… — возразил Сунагат. — По-моему, дядя Тиша всё понятно объяснил. И вправду, с утра до ночи надрываемся, а сколько получаем?..

Когда оратор закончил речь и спустился вниз, Сунагат пробился к нему, заговорил. Передал привет от Никанора Зайцева. Иванова привет, похоже, обрадовал, его озабоченное лицо посветлело. Сунагат принялся торопливо рассказывать, как он с Богоявленского завода, где работал с Тимофеем Зайцевым, попал сюда, в Оренбург, и стал грузчиком, как искал его, дядю Тишу, чтобы напасть на след Тимошки…

Дядя Тиша слушал, бросая быстрые взгляды по сторонам, — чувствовалось: его что-то тревожит.

— О Тимофее — потом, — оборвал он рассказ Сунагата. — А сейчас вот что… Выходит, ты всех грузчиков знаешь?

— С самой осени с ними. Вместе вон с тем парнем… — Сунагат указал в сторону Хабибуллы.

— Так вот… О чём речь — ты слышал. Надо, чтобы и грузчики бросили работу. Всем на одном стоять надо. Там у вас есть наш человек. Но он русский, а хорошо бы с пришедшими из аулов башкирами и татарами поговорить по-своему. Сумеешь?

— Постараюсь.

— Об остальном — в воскресенье. Найдёшь меня на базаре в мучном ряду. Пока — будь здоров!

Дядя Тиша тряхнул Сунагату руку и, обогнув паровоз, исчез. И только тут Сунагат заметил, что по шпалам к митингующим бегут полицейские.

Толпа быстро рассеялась.

На следующий день на станции установилась непривычная тишина. Замерли паровозы. У длинных пакгаузов стояли пустые вагоны, но никто возле них не показывался: грузчики поддержали забастовку.

Администрация предприняла попытки подкупить часть рабочих, склонить их на свою сторону. Тем, кто немедленно выйдет на рабочее место, обещали платить как за сверхурочную работу. Конторские служащие в первую очередь довели это до слуха грузчиков, недавно пришедших в город из аулов. Один из конторщиков обхаживал и Сунагата. Сунагат отговорился: мол, дело у них артельное, в одиночку вагон не загрузишь. С грузчиками у начальства ничего не вышло. Тогда было объявлено, что администрация согласилась увеличить заработную плату, но только железнодорожникам. Забастовщики такое условие не приняли, чтобы не дать в обиду грузчиков.

Сунагат испытывал необыкновенный душевный подъём, впервые почувствовав силу рабочего единства. Его распирала радость: ведь и он, выполняя просьбу Тихона Иванова, подбивал колеблющихся грузчиков на забастовку. Ему хотелось скорее встретиться с дядей Тишей, поделиться с ним этой радостью.

В воскресенье, прихватив для видимости мешок, Сунагат с Хабибуллой отправились на базар. Ходили там из конца в конец мучного ряда целый день, но Иванова не нашли.

«Почему ж он не пришёл?» — ломал голову расстроенный Сунагат. Спросить было не у кого.

Забастовка длилась неделю. Верх взяли рабочие, администрация вынуждена была удовлетворить их требование.

Грузчики вышли на работу.

— Вот видишь! А ты говорил, что с нашей артелью каши не сваришь, — сказал Сунагат Астахову, когда если передохнуть в тенёк у вагона.

— Сварить-то сварили, да дороговато каша обошлась.

— Не понимаю…

— Дядю Тишу схватили.

— Как схватили? Кто?

— Так ты ж, вроде, сам в тюрьме побывал. Кто тебя схватил?

— А ты откуда это знаешь? — изумился Сунагат.

— Слухом земля полнится, — усмехнулся Астахов.

Оказалось, что много кое-чего он знает. Знает, что дядя Тиша должен был встретиться с Сунагатом, да не успел. Знает, где сейчас Тимошка Зайцев. Знает, что полиция втихомолку проверяла паспорта. Беспаспортные взяты на заметку, а к Сунагату интерес особый: видели его на митинге с Тихоном Ивановым…

Вечером, вернувшись на квартиру, Сунагат огорошил Хабибуллу:

— Худо наше дело, Хайбуш! Надо быстренько уматываться отсюда.

— Что случилось?

Сунагат пересказал, что ему стало известно, и заключил:

— Поедем в Орск, к Тимошке.

Договорились, что Сунагат на станции больше не покажется, а Хабибулла сходит, возьмёт расчёт под предлогом срочной надобности съездить домой, в свой аул.

Наутро Сунагат, чтобы убить время, вышел немного проводить товарища. Шли неторопливо по улице, и вдруг сзади:

— Аккулов, стой!

Враз оглянувшись, парни увидели направляющего к ним молодого офицера. Хабибулла обомлел. «Всё, пропали!» — решил он. Но Сунагат как ни в чём не бывало шагнул навстречу офицеру и протянул ему руку:

— Здравствуй, Саня! Или… Александр Егорович?

— Примем компромиссное решение: пусть будет Александр, — засмеялся офицер. — Здравствуй, дружок! Ты, оказывается, здесь! А мне писали с завода, что ты теперь — знаменитый беглец и разбойник…

— Никакой я не беглец… — смутился Сунагат.

— Ладно, ладно! Зачем от меня-то скрывать? Ты любителей тухлятины — жандармских ищеек опасайся. Если б даже ты был в чём-то виновен, я не запятнал бы офицерской чести доносом. Но тебя оправдали, чему я рад, клянусь честью русского офицера! Ты знаешь, мне же офицерский чин присвоили. Можешь поздравить…

Александр был в восторге от своего нового положения и упоённо тараторил, стараясь почаще повторять слово «офицер».

— Поздравляю, поздравляю… — сказал Сунагат. — А насчёт оправдания… это как понимать?

— Так и понимать. Вас, всех восьмерых, оправдали. Я ведь с братом переписываюсь, он мне все заводские новости сообщает. Если не веришь, могу показать письмо, которое получил ещё весной. Короче, зайди вечером к нам. Посидим за чаем, поговорим. Мама будет рада…

Вот так новости! Всё, что напланировали Сунагат с Хабибуллой перед этой нежданной встречей, полетело вверх тормашками. Если сообщение Александра верно, значит — Орск отпадает, значит — можно вернуться на свой завод. Но нужно посмотреть письмо, убедиться, что ошибки нет.

— Зайду. Непременно зайду, — заверил Сунагат.

Александр назвал свой адрес и, оглядев Сунагата с ног до головы, удовлетворённо заметил:

— А ты прямо-таки интеллигентом выглядишь. Совсем горожанином стал. Молодец! Ну-с, до вечера…

Парни смотрели вслед молодому стройному офицеру, пока он не затерялся среди прохожих.

Сунагат сиял от радости.

— Домой, Хайбуш! — воскликнул он, хлопнув товарища по плечу.

— Домой! — весело повторил Хабибулла. — Пропади пропадом бесприютная жизнь!.. А кто это был?

— Я тебе как-то рассказывал, что жил в работниках у Егора Кулагина. Это его младший сын. Учился здесь, а когда Егор умер, и мать к нему перебралась…

Этот длинный летний день тянулся бесконечно долго. Вернувшись на квартиру и собрав свои пожитки в узелок, Сунагат в нетерпении ждал вечера, когда сам сможет прочитать письмо из Богоявленского.

К Кулагиным он отправился один. Хабибулла радовался, как ребёнок, предстоящему возвращению в родные края и в то же время не мог отделаться от смутной тревоги, от опасений, вызванных военной формой Александра, поэтому идти в гости отказался.

Дверь Сунагату открыла Ольга Васильевна.

— Сунагатка! Какие ветры забросили тебя сюда? — всплеснула руками хозяйка. Она замёт но постарела, у глаз лучились добрые старушечьи морщинки.

Оказалось, что Александр ещё не вернулся домой. Ольга Васильевна, улыбаясь, ввела гостя в небольшую — то ли двух, то ли трехкомнатную — уютно обставленную квартиру.

Многие вещи в гостиной — настенные часы, кружевная скатерть на столе, обрамлённые фотографии у зеркала — были знакомы Сунагату, и на какой-то миг ему даже почудилось, что сидит он в старом кулагинском доме в заводском посёлке. Ольга Васильевна держалась, как прежде, просто. Она велела девушке, должно быть, прислуге, хлопотавшей в кухоньке, поставить самовар и горделиво сообщила Сунагату:

— А Сашка наш собирается жениться…

— То-то он больно весёлый, — поддержал разговор Сунагат. — А я думал — он уже давно женился и дети у него есть.

— Так ведь учился всё и учился!

Пришёл Александр.

— Вот молодец, что заглянул! — обрадовался он, увидев Сунагата. — Ты знаешь, кто бы здесь не появлялся из наших краёв, — все для меня как родные… А я каков, а?..

Александр повертелся перед зеркалом, шутливо выпятив грудь, развернув плечи. Он любовался собой, военная форма была ему к лицу.

— Ну, рассказывай, как живёшь?

Порасспросив Сунагата о его житьё-бытьё, Александр, наконец, показал ему письмо брата. Николай в самом деле писал, что восьмерых рабочих, арестованных прошлым летом, оправдали. Помогло им в этом деле то, что угодил за решётку сам виновник заварухи мастер Кацель, он вроде бы оказался австрийским шпионом, за ним приехали из города и увезли под конвоем…

Сомнения Сунагата рассеялись.

Возможно, Сунагат сам этого не осознавал, но до чтения письма где-то в глубине его души таилось недоверие к Александру, иначе он не пришёл бы за подтверждением столь приятной новости. Хотя они с Санькой подружились ещё в детстве, всё-таки эта была дружба хозяйского сына с батраком. Теперь разницу в их положении подчёркивала офицерская форма Кулагина. Для Сунагата любой мундир — будь то военный или жандармский — олицетворял враждебную ему силу. Поэтому его и несколько удивило и тронуло радушие, проявленное Александром. С особенным удивлением Сунагат размышлял за чаем об отношении Александра к жандармам. «Любители тухлятины, ищейки», — так сказал он при встрече утром. Сунагат не мог догадаться, что в этих словах выразилось извечное презрение боевых армейских офицеров к чинам охранки как к людям второсортным, трусам и бездельникам. Но в данном случае такие тонкости значения не имели. Парня обрадовало то, что и среди людей, носящих мундиры, есть, выходит, враги его врагов, — а жандармы, после пережитого им за последний год, стали для него заклятыми врагами.

Вернувшись к Хабибулле, Сунагат успокоил товарища. Впрочем, полностью успокоиться никто из них не мог. Пусть там, на своём заводе, их оправдали. Но теперь, после забастовки и ареста Тихона Иванова, над ними нависла опасность здесь. Надо было спешить. Скорей, скорей из Оренбурга!..

Им повезло: утром на выезде из города их догнал человек на пароконной телеге. Доставив в Оренбург какой-то груз, он возвращался домой и согласился подвезти парней за небольшую плату до Зиргана. А это, считай, полдороги.

И вот снова они в пути. Лошади идут ровной рысью. Всё жарче припекает спины солнце, усиливается духота. Изредка попадаются навстречу повозки, они проносятся мимо, взвихривая горячую пыль. По обеим сторонам дороги простираются хлебные нивы, конца-краю им не видать; ни лесочка поблизости, ни деревца, не на чем взгляд остановить, — разве лишь на синеющих вдали холмах,

С киблы [101] веет знойный ветер, гонит волны по морю пожелтевшей ржи. Волны то накатываются на дорогу шелестящим прибоем, то откатываются назад, отсвечивая тяжёлой медью колосьев. Колосья трутся друг о дружку, отчего над всей округой стоит шорох, — это слышится голос урожая.

Бесконечное дребезжание телеги нагоняет дремоту, сидящий впереди возница безуспешно борется с ней. Изредка он взмахивает кнутом, подгоняет лошадей дребезжащим в лад телеге голосом, но дремота тут же опять овладевает им, и голова его безвольно свешивается к груди.

Чем дальше, тем чаще попадаются у дороги сжатые полосы; хлеб связан в снопы, снопы сложены в суслоны, густо стоящие на потоптанной стерне; за рядами суслонов видны согнутые фигуры женщин и мужчин, в их руках поблёскивают серпы…

Поначалу наши путники с интересом смотрели по сторонам, любуясь открывающимися взору картинами, но дорога укачала их. Хабибулла заснул, скрючившись в задке телеги. Сунагат тёр кулаком глаза, стараясь отогнать сон. Он и не спал, и не бодрствовал — ушёл в полузабытьё, в сладкие мечтания. Мысли его путались. То он оказывался уже на стекольном заводе, среди старых товарищей, то воспринимал происходящее там как бы со стороны. Завод — в его видении — опять был остановлен на ремонт. Товарищи, окружив Сунагата, бурно выражали радость в связи с его возвращением. «Крепко мы друг за друга держались, вот и добились вашего оправдания», — объяснил кто-то. Конечно же, рабочие дружно нажали. А то разве власти пошли бы на попятную? Как же, дождёшься от них!.. Теперь всё хорошо. Он сходит в Ташбаткан за Фатимой и осенью впряжётся в работу…

Сунагат отчётливо видит перед собой Фатиму. На её лице — обида. «Не сердись на меня, Фатима, — говорит Сунагат мысленно, уже в который раз повторяя приготовленные для неё слова. — Не я виноват, что так получилось. Я тебе всё-всё объясню, и ты поймёшь, почему я тогда не смог прийти… Нас ни за что, ни про что схватили и бросили в тюрьму. Но у них ничего не вышло. И не выйдет, только всем нам надо крепко держаться друг за друга…»

Течение мыслей Сунагата неожиданно меняется, и он уже ругает себя: «Всё-таки раззява ты, парень. Сам во всём виноват. Надо было прошлым летом увести её собой. Так нет же! Богатство надумал сначала нажить. Кусай теперь себе локти!.. Нет, нынче уж будет по-другому. Может, поживу в ауле недельку, а может — сразу возьму её за руку и поведу на завод. Через горы, через леса, охотничьими тропами. Ахмади и с собаками не сыщет. А в аул мне возврата уже не будет. Что ж… Завод меня поставил на ноги. Правда, из-за него пришлось помытариться. И голодно было, и холодно. Зато ребята там какие! Возьмутся за что — так до конца… Крепко друг за друга…»

Укачало-таки и Сунагата. Наплыл сон, оборвал его мысли.

Из Зиргана они пешком направились в сторону Стерлитамака. Отшагали уже порядком, когда нагнали их прогонщики на пустых телегах. Опять повезло!

Вскоре замаячили над линией горизонта сизые конусы стерлитамакских шиханов; по мере приближения к городу всё выше поднималась гора Туратау, одиноко торчащая на равнине, словно забытый кем-то стог. Наконец показался и сам Стерлитамак.

Сунагату этот город знаком: не раз бывал в нём с Кулагиным, запомнил названия улиц, дорогу к складам, откуда они увозили товары, и даже имена богатых купцов — владельцев больших магазинов. Заглядывал он и на городскую толкучку, знает, где расположены постоялые дворы и кто их содержит. Словом, в своём уездном городе не придётся останавливать людей и расспрашивать, где можно устроиться на ночлег, не придётся блуждать, как блуждали прошлой осенью в Оренбурге. Но не только это радовало Сунагата. Стерлитамак — уже хотя бы потому, что от него оставался всего день пути до родных мест — был ему стократ милей Оренбурга.

Хабибулле бывать в Стерлитамаке прежде не доводилось, но, въезжая в незнакомый город, он тоже радовался, и по той же самой причине: скоро, скоро они доберутся до дому! Что касается хлопот по устройству на ночь — тут он полностью положился на Сунагата.

В мечтах оба они уже перенеслись в свои аулы, да и в яви оставалось только поискать завтра на базаре попутную подводу, а если она не найдётся — завершить путь пешком.

Но в их мечты вдруг ворвалась оглушительная весть.

— Война!

— Война!

— Война!

— Германия начала войну против России. Правительство объявило всеобщую мобилизацию!..

На постоялом дворе приехавшие из деревень мужики ударились в загул. Пьяные шумели, сбившись в компании у тяжёлых столов и на нарах. Одни горланили песни, другие матерно ругали злодейку-судьбу.

— Эт-то когда ж кончится? Вчера — с японцем, нонче — с германцем…

— Завтра — с турком!

— Не дадут спокойно пожить…

— Пропади оно пропадом!

— Верно! Люди, как бешеные псы, грызутся!

— Чего ж эт-та царям не хватает? Чего поделить не могут?

— Я и говорю: не мир, а псарня!..

Пьяные песни, разговоры, крики долго не давали заснуть. Только где-то после полуночи Сунагат с Хабибуллой прикорнули на голых досках нар, подложив под головы свои узелки, и забылись в коротком сне. На рассвете они снова были на ногах. Сходили к базарной площади, но не обнаружили там никого и, решив побывать сначала на заводе, вышли в путь пешком.

…Заводской посёлок тоже был взбудоражен вестью о войне. Собравшись кучками у ворот, плакали женщины. У многих из них на руках орали младенцы. Из некоторых домов слышались песни — там шла прощальная гульба.

Навстречу Сунагату и Хабибулле попались трое подвыпивших парней. Одного из них, заводского банщика Лешку, путники знали, двое других им были незнакомы. Парни во весь голос поносили управляющего и мастеров:

— Понабрал, сволочь, на завод немчуру! Отто, Аугуст, Гофгабер, Чертгабер…

— Все они шпионы. В шею их!

— Кацель-то, боров толстобрюхий, точно шпионом оказался. И эти оттуда же.

— Пока они тут, свету ясного нам не видать! Вот помянете моё слово.

— Нас загребут воевать, а аугустов-маугустов оставят…

— Лешка, пойдём, посчитаем им рёбра! Ничего нам не будет — всё одно идти на войну…

Сунагат с Хабибуллой пошли к Рахмету и остались у него ночевать. Рахмет был хмур, занят мыслью, возьмут или не возьмут его на войну. Теперь он работал на резке стекла, это рождало надежду, что могут и не взять. А если погонят в солдаты, как жить жене с дитем?

Понемногу Рахмет разговорился и весь вечер рассказывал о событиях, происшедших на заводе. Возмущение рабочих арестом восьмерых их товарищей обернулось политической стачкой. Забастовщики писали властям протест за протестом, а жандармы продолжали разыскивать бежавших — Пахомыча, Тимошку, Сунагата и Хабибуллу. Четверо оставшихся в тюрьме ждали суда, но суд снова и снова откладывался. Главным виновником всей этой заварухи многие считали Кацеля и готовы были растерзать его.

В один из дней, вернее, — в одну из ночей Кацель исчез. Поначалу в посёлке не знали, куда он делся. Полагали, что сбежал в свою Австрию. Но вскоре выяснилось, что ночью приехали из губернии двое в штатской одежде и без лишнего шума увезли австрийца с собой. Затем «узун колак» [102] принёс весть: Кацель разоблачён в шпионаже в пользу Австро-Венгрии. Местные полицейские пришли в полное обалдение, рабочие при стычках тут же затыкали им рты Кацелем.

В конце концов состоялся суд над четырьмя арестованными. Их, а вместе с ними и бежавших из тюрьмы суд оправдал. Если б не оправдал, разъярённый народ мог устроить бузу похлеще, чем забастовка.

Пахомыч вернулся на завод. О Тимошке ничего не слышно. Такие вот дела…

Надежда Рахмета на то, что кое-кого на заводе мобилизация обойдёт стороной, передалась и Сунагату с Хабибуллой. Надо было скорей устраиваться на работу. Но идти на завод, не побывав в родных аулах… Нет, они не могли отказаться от цели, к которой так долго стремились.

У поворота к Ситйылге друзья расстались, Сунагат продолжил путь один.

Миновав Гумерово и поднявшись на перевал, с которого открылся Ташбаткан, он остановился. Как всегда в этом месте, его охватило глубокое волнение, душа переполнилась. Сколько радостных воспоминаний связано у него с виднеющимся на склоне горы аулом, с бегущей меж высоких осокорей речкой Узяшты! У этой речки промелькнуло его беспечное детство. На берегу Узяшты прошлым летом увидел он Фатиму — и пришла любовь… Всего год прошёл с тех пор, а как много пережито за это время! Как-то встретит его Фатима? Выскажет обиду? Или не выскажет? Впрочем, всё равно, пожалуй, не быть им вместе — наверняка заберут его на войну.

Подумал об этом Сунагат, и сразу померкло всё вокруг: и Узяшты уже не блестела так весело, как только что блестела, и ветви осокорей в долине печально поникли, и дома аула, показалось, испуганно жмутся друг к другу…

Погружённый в грустные думы, Сунагат теперь не спешил. Когда он подходил к дому Самигуллы, на улице уже стемнело.

Езнэ и тётка сидели вдвоём за самоваром. Ослеплённые светом лампы, они не сразу разглядели, кто вошёл. Лишь услышав салям, узнали гостя.

— Атак, да это ж Сунагат! — вскинулась тётка, обняла племянника. Самигулла, поставив на скатерть чашку с недопитым чаем, тоже заторопился навстречу шурину.

— Ну, как живёте-можете, езнэ? — справился Сунагат, стараясь скрыть своё плохое настроение.

— Прямо-таки лучше некуда! — бодро ответил Самигулла. — Здоров ли сам? Всё ли благополучно в краях, откуда ты вернулся?

Оба они бодрились и делали вид, будто в мире ничего существенного не произошло.

Не успел Сунагат рассказать, где побывал, да что повидал, как пришёл старик Адгам.

— Бэй! И вправду Сунагатулла вернулся! Иду это я от пруда, вижу — кто-то в аул направляется, а догнать — не догнал. Но походка, вижу, знакомая. Твёрдо ступает, как все в нашем роду. Ай-хай, думаю, на Сунагатуллу больно смахивает. Увидел у вас свет — дай-ка, говорю, загляну…

Старик не мог нарадоваться, глядя на племяша. Теперь и он принялся расспрашивать, где Сунагат был, что пережил.

Салиха заново вскипятила самовар. За чаем разговор повернулся на войну.

— Должно быть, и из городов в солдаты берут, — высказал предположение Самигулла.

— Ещё как! — подтвердил Сунагат.

— Видать, призовут не только молодых, — заметил старик Адгам. — Вон и Гибату бумага пришла, и ещё кое-кому из его погодков… Когда я уходил на японскую войну, мне было сорок три года. И ныне таких берут. Да-а… А время летит. Десять лет после той войны пролетело. Проходит жизнь, а?..

Старик Адгам пустился вспоминать о сражениях с японцами, но Самигуллу больше занимала война нынешняя.

— Эх-хе-хе! — вдохнул он опечаленно. — Цари повоюют, повоюют, разделят там какую ни то землю меж собой, да и помирятся. А сколько народу будет побито, сколько сирот останется!

— Да, проходит жизнь… — гнул своё старик Адгам. — Вот и дядю твоего, Вагапа, похоронили. Не слыхал ещё?..

И он рассказал, как принял смерть Вагап.

Притомившийся в дороге Сунагат проспал почти до полудня. Самигулла, велев не будить парня, пока он сам не проснётся, ушёл на пруд драть мочало. Сунагат почаевничал в одиночестве, лишь под самый конец завтрака подсела к самовару и Салиха. Заговорила о Фатиме. Сообщила, что ещё зимой её выдали замуж за катайца. Ошеломлённый Сунагат счёл за самое лучшее не выдавать своих чувств. Сказал, стараясь разыграть полное безразличие к сообщённой тёткой новости:

— Это теперь — дело десятое. Есть печали поболее…

— С месяц будет, как приезжала с мужем. Гостили тут неделю, — продолжала надрывать сердце Салиха.

— Разговаривала ты с ней?

— Два раза сама приходила ко мне. Плакала. Тоскует. Всё время, говорит, снится Сунагат. Ничего бы, говорит, не пожалела, чтобы ещё хоть раз увидеться, поговорить. Уезжала вся в слезах.

Растерялся Сунагат, не знал, что и сказать, как себя вести. Хорошо, что нагрянули сверстники, отвлекли от мыслей о Фатиме.

В маленькую горницу битком набилась молодёжь. Но это были уже не прежние ташбатканские весельчаки и острословы. Притихли егеты, у всех на уме — война, рекрутский набор. И разговор — о том же. Завёл его Зекерия.

— Багау-бай дал зарок: «Если сына моего Нагима оставят дома, всех рекрутов угощаю медовухой. Пей, сколько влезет».

— Ясное дело — оставят. Поднесёт Багау кому нужно бочонок мёду и вернётся с белым билетом для сыночка.

— Не зря сказано: право богатого — в фармане [103], а сила — в кармане. — Это Аитбай.

— Значит, хмельной бурдой хочет откупиться от совести и перед людьми предстать благодетелем. Это богатые умеют! — поддержал беседу Сунагат. — На заводе управляющий тоже, как прижмёт его, рабочим водку выставляет. Только народ теперь чует, чем это пахнет. Во время забастовки никто капли в рот не брал.

— А что это такое — забастовка?

— Рабочие сговариваются и не выходят на работу. Завод останавливается. От этого хозяева большой убыток терпят, на тысячи рублей.

— Вот если б все и в городах, и в аулах сговорились и не пошли на войну, а? — размечтался Зекерия. — Вот было б здорово! И никакой тебе войны — воевать-то некому…

Тут пришёл десятский, спросил Самигуллу.

— На пруду он, мочало дерёт, — объяснила Салиха.

— Пусть кто-нибудь за ним сбегает, — распорядился десятский. — Повестка ему…

Разговор расстроился, парни разбрелись по домам.

Вернулся Самигулла, угрюмо выпил пару чашек чаю и опять ушёл, не сказав — куда. Вслед за ним вышел на улицу и Сунагат. Решив, что при таких обстоятельствах следует представиться властям, он отправился к старосте Гарифу.

Сунагат ожидал, что староста устроит допрос — мол, где ты, беглец, пропадал, чем занимался, — но тот ещё с весны знал об оправдании арестованных в Богоявленском рабочих и ни словом этого дела не коснулся. Лишь велел никуда из аула не отлучаться.

— Ты ведь по фамилии Аккулов? — уточнил староста.

— Да, Аккулов.

Раскрыв пухлую папку с бумагами и порывшись в них, староста заключил:

— По спискам девяносто первого года ты значишься в нашем юрте, а не в Богоявленской волости. Жди повестку здесь.

Значит, на войну…

Сунагату вдруг нестерпимо захотелось увидеть Фатиму. «Если б и не выдали её замуж, не быть бы нам вместе, — думал он. — Всё ж увидеть бы её ещё хоть раз… да уж, наверно, не доведётся. То ли вернусь с войны, то ли нет… А может быть, мне повезёт? Отец покойный, бывало, говорил: не теряй надежды, пока свои ноги носят, не на что надеяться лишь тому, кого несут другие…»

На улице его несколько раз останавливали, справляясь о здоровье, но он, погружённый в свои мысли, отвечал рассеянно. Встретился Зекерия, предупредил:

— Вечером соберёмся. Аитбаю пришла повестка и ещё многим…

Дома Салиха пожаловалась на Самигуллу:

— Как ушёл, так и пропал, будто утонул… Мастурэ, сходи-ка, поищи отца. Быстренько приведи его. Скажи — ойрэ стынет.

Мастурэ отыскала отца в доме Гибата. Там мужчины, получившие повестки, заливали горе медовухой.

Самигулла, уже немного захмелевший, увидев в дверях дочь, поднялся с нар.

— Ты куда? — удивился Гибат.

— Домой надо, шуряк меня там ждёт.

— Сунагат вернулся? Так что ж ты молчал? Никуда не пойдёшь, мы его самого сюда приведём. Апхалик-агай, сходи-ка за Сунагатом.

Мастурэ, конечно, успела домой первой.

— Там, у дяди Гибата, медовуху пьют и песни поют, — возвестила она. — Сейчас и за тобой, ага, придут…

Явился Апхалик, не принимая никаких возражений, потащил за собой Сунагата.

К вечеру уже чуть ли не весь аул был навеселе. По улице с песнями под гармошку ходила гурьба егетов-рекрутов. В иное время мулла Сафа тут же пресёк бы такое безобразие, всякие уличные затеи с гармошкой он обычно категорически запрещал. На сей раз парни нарочно прошли мимо окон злого муллы, а он даже занавеску не приподнял.

Сунагат чувствовал себя неловко. Уйти из компании старших он не мог, а с улицы доносились разудалые припевки его сверстников:

В доме Гибата было не повернуться: к призываемым на фронт присоединились солдаты прошлой войны. Старшие по возрасту сидели на нарах вокруг кадки с медовухой, которую разливал хозяин дома, — с плошкой в одной руке и деревянным черпаком в другой он исполнял обязанности аяксы, «стоящего на ногах». Те, кто помоложе, устроились кружком на полу, перед ними тоже стояла кадка.

Когда Сунагат пришёл сюда, его встретили приветственными возгласами, а Самигулла сполз с нар, обнял шурина и заплакал пьяными слезами.

— Шуряк! Сунагатулла! Уходим на войну, шуряк!

Один из стариков кинул в поданную ему Гибатом медовуху двугривенный и протянул плошку Сунагату:

— На-ка, мырза! Это не байский отвар хмеля, а мёд, добытый честным трудом. Выпей!

Сунагат, стоя, выпил до дна.

— Молодец, мырза! Садись к нам.

Сунагата, несмотря на его молодость, посадили на нары.

Кто-то попросил Ахмади-кураиста сыграть. Тот взял с подоконника инструмент и выдул узун кюй [104]. Гибат, подняв плошку с медовухой, запел давно знакомую Сунагату песню:

— Уэшке-е-ей! [105] — вскричали пирующие.

— Хай, афарин!

Гибат протянул плошку Самигулле. Тот был уже пьян и не хотел больше пить, но от пиршественной чаши, поданной с песней, отказываться не положено. Не желаешь пить — можешь передать чашу кому-нибудь другому, только опять-таки спев. Пришлось Самигулле спеть.

— Золотые слова! — добавил, допев, Самигулла и смахнул набежавшие на глаза слёзы.

Заглянул Зекерия, чтобы увести Сунагата, но его и самого не отпустили. Гибат обратился к нему с новой песней:

У распахнутых дверей в сенях собрались женщины. Утирая слёзы уголками платков, они терпеливо дожидались конца этого горького пира. Когда, наконец, медовуха иссякла, женщины, ласково обнимая захмелевших мужей, развели их по домам.

Наступил день отъезда рекрутов на призывной пункт в Стерлитамак. К этому времени с горных хуторов, с дальних сенокосных угодий гонцами старосты были вызваны все подлежащие призыву в армию, — главным образом, батраки Шагиахмета, Багау, Ахметши.

На аульном сходе провели сбор денег в пользу уходящих на войну, досталось им по три рубля.

Мулла Сафа с муэдзином, не разгибая спин, выписывали на узенькие полоски бумаги изречения из Корана. Женщины, зашив бумажки с изречениями в небольшие кожаные мешочки, вешали эти амулеты на шнурочках на шеи рекрутов: «Да хранит вас аллах!»

Отъезжающие потянулись к привычному месту сборов — куче брёвен у дома Ахмади-ловушки. Подъехали в длинном рыдване рекруты с Верхней улицы, среди них был и Сунагат. Появилось несколько пароконных подвод. Сыновья Багау, Ахмади и Шагиахмета сидели в отдельной подводе. Доставить их в уездный центр взялся сам Багау-бай. Перед выездом со двора он положил в телегу два бочонка с мёдом, — дескать, пользуясь случаем, продаст в городе. Но, понятное дело, он намеревался «подмазать» начальство, чтобы выхлопотать сыну и племянникам белые билеты или, на худой конец, определить их в ополчение, избавив от службы в регулярной армии. Для этой цели он прихватил с собой и деньги.

На проводы вышли и стар и мал. Староста Гариф проверил по списку, все ли получившие повестки явились. Мулла Сафа нараспев прочитал какую-то суру Корана: Ему подпевали муэдзин и старики.

И вот подводы тронулись.

Зарыдали женщины, прижимая к себе испуганных детишек. Иные цеплялись за телеги, словно надеясь остановить их. Плакали и некоторые рекруты, ещё не успевшие отрезветь.

Парни, сидевшие в рыдване, запели хором:

Вскоре подводы скрылись за поднятой колёсами пылью,

В уездном центре вспыхнул бунт. Ташбатканцы подоспели к самому его началу и, остановив лошадей, с удивлением смотрели на шумную толпу, окружившую что-то во дворе призывного пункта. Из центра кольца, образованного возбуждёнными людьми, поднимались клубы дыма и пара.

Мимо подводы, на которой сидели Сунагат и его товарищи, пробежал мужчина средних лет, крикнул:

— А вы что сидите сложа руки? Посмотрите, чем хотели накормить уходящих на войну!

Аитбай и Зекерия вопросительно посмотрели на Сунагата: может быть, он, парень бывалый, что-нибудь понимает?

«Погоди-ка, — соображал Сунагат, — где я этого человека видел раньше?.. Так это ж Киньябыз из Саитова, у него мы с Хабибуллой переночевали прошлой осенью». Выходит, мобилизация не обошла стороной даже самые глухие, затерянные в горах деревушки.

— Бэй-бэй-бэй! Никак война уже тут началась? — бормотал старик Адгам, приехавший в качестве кучера.

Сунагат, Аитбай и Зекерия соскочили с подводы и пошли узнавать, что происходит. Пробившись сквозь толпу к середине круга, они увидели исходящие паром кострища. Возле них лежали три огромных котла — в таких обычно подогревают смолу. По земле было разлито варево, валялись кости, от которых тоже шёл пар.

Как оказалось, здесь варили еду для тех, кто уже прошёл комиссию и был зачислен в воинские команды. Решив, что солдатне всё сойдёт, с бойни привезли самое что ни на есть худшее — уже тронутое запашком тощее мясо, облепленные грязью кости — и, даже не вымыв, заложили это в котлы. Несколько старых служак, прошедших огонь и воду японской войны, увидев грязную пену в котлах и понюхав варево, подняли шум. Сбежался народ. Котлы в ярости перевернули. Послышались крики:

— Коль уж сейчас нам варят дохлятину, чем они будут кормить наших детей?

— Голодом будут морить!

— Пусть дохлятиной собак кормят! Мы не собаки!..

— Ради чего мы пойдём кровь проливать?

— Ради богатеев, конечно!

— Верно!

Люди, собранные из множества аулов и деревень уезда — а рекрутов из ближних селений приехали проводить и жёны с детьми, — всё более возбуждались. Злые голоса мужчин, женский плач, детский визг — всё это подливало масла в огонь, бередило души, истомлённые ожиданием у призывного пункта и страхом перед будущим.

— Братцы, тут рядом винный склад! Повеселимся напоследок! — крикнул кто-то.

Толпа хлынула к складу. Его окованная железом дверь была заперта. Где-то нашли длинное бревно, человек двадцать взялись за него, таранными ударами расшибли дверь. В дверном проёме началась давка, но одни, изловчившись, уже тащили четвертные бутыли с водкой, другие несли в охапках бутылки помельче. Немного погодя выкатили бочки с вином. Пошла гульба!

Тем временем о погроме успели сообщить полиции. К винному складу прискакал конный отряд. Но разгорячённых, хлебнувших горькой рекрутов это ничуть не смутило. Они, что называется, уже не видели ни чёрного, ни белого. В машущих плётками полицейских полетели бутылки, камни, кирпичные осколки. Полицейские дрогнули, отступили и ускакали обратно.

Победа вдохновила толпу. Раздался клич:

— Айда к магазинам!

Рекруты и приехавшие провожать их люди устремились к центру города, теснясь на узких улицах, точно рыбы в мотне невода. Затрещали двери, зазвенели стёкла в магазинах Семёнова, Усманова и других купцов, разжившихся на торговле красным и бакалейным товаром. Люди словно обезумели. Многих бросило в магазины не стремление овладеть богатством, а странное желание уничтожить его. Выносили из «Бакалеи» ящики с пряниками и высыпали их на землю. Раскатывали на улице штуки тканей и с наслаждением топтали их. Правда, к потерявшим рассудок рекрутам примкнули и трезвые жители города. Эти растаскали по домам, кто что мог. Ребятня, набив карманы конфетами, насовав за пазухи пряники, кинулась к берегу Ашкадара, подальше от родителей — там сладости не отберут…

На улицах — гвалт, ругань, смех…

Владельцы магазинов спешно сколотили дружину для защиты своих богатств. Купеческие сынки и приказчики, вооружившись берданками, попытались привести погромщиков в чувство. Да где там! Лишь добавили им ярости. Не успели дружинники и выстрела сделать, как берданки у них поотнимали.

— На нас — с ружьями? Бей белую кость! — заорал кто-то.

— Вооружимся и мы! К цехгаузу!

— К цехгаузу-у-у!..

Однако цехгауз был оцеплен полицией; власти, предугадав развитие событий, стянули сюда все силы.

К счастью, дело обошлось без кровопролития. Перед строем полицейских со вскинутыми винтовками толпа отрезвела. Неожиданно хлынувший ливень совсем остудил разгорячённые головы.

Бунт закончился, бунтовщики разошлись.

Через два дня из Уфы в Стерлитамак прибыла казачья сотня. Но порядок уже был восстановлен. В городе произвели обыски, однако почти ничего из растащенного не нашли.

Глава семнадцатая

Хусаин, на которого после смерти отца легла забота о хозяйстве, весной снова сдал прошлогоднее просяное поле в аренду Евстафию Савватеевичу. Тот обещал заплатить за пользование землёй частью урожая. Осенью Евстафий попросил Хусаина помочь в обмолоте ржи. Парень согласился, поскольку за работу была обещана особая плата зерном, и неделю махал на гумне цепом.

В тот день, когда Хусаин приехал в Сосновку, у Евстафия Савватеевича был гость из Тиряклов, человек по имени Тагир. Присев на лавку у дверей, Хусаин подождал, пока они допьют чай. Тагир поинтересовался, чей это парень, хозяин объяснил: сын его ташбатканского знакомца, покойного Вагапки. Слово за слово — зашёл разговор об обстоятельствах гибели Вагапа. Евстафий рассказал, как шёл с обозом из Зигазов и в пути увидел умирающего приятеля.

— Перед самой смертью пытался он высказать Исмагилу, который его вёз, какую-то обиду. Мол, за что ж ты так-то, Исмагил. Ещё имя Ахмади помянул…

Хусаин весь напрягся, слушая этот разговор. Он не всё улавливал в быстрой русской речи, поэтому не совсем понял последние слова Евстафия Савватеевича.

— Вот я и думаю: что-то тут не чисто, — продолжал хозяин. — Не подстроено ли было это дело? Иначе Вагапка в свой смертный час не обижался бы на Исмагила.

— Очень возможно, — согласился Тагир и бросил быстрый взгляд на Хусаина. — Может, давно зло в сердце держали. А тут могли деревом пришибить — и делу конец.

Тагир говорил медленно, подбирая русские слова, и Хусаин теперь всё понял. Его ожгла мысль: «Неужто отца убил Исмагил?»

Гость с хозяином заговорили о другом. Тагир упомянул, что его двоюродный брат Мухаррям сейчас учительствует в Ташбаткане. Но Хусаин уже не слушал их. Билась в его голове единственная мысль: «Неужто вправду отца убил Исмагил? Неужто?..»

Чем больше Хусаин думал об этом, тем вероятнее становилась для него вина Исмагила, и в конце концов сомнения уступили место уверенности: да, это было убийство!

И парнем овладела жажда мести.

Правда, ему не пришло в голову, что убийца сам заслуживает смерти. Да он, пожалуй, и не сумел бы убить Исмагила. А вот нанести ему чувствительный ущерб Хусаин мог. Только как? Перерезать сухожилия его коню? Но такую месть Хусаин тут же отверг: не стоило подвергать мучениям ни в чём не повинное животное. Поджечь дом или клеть Исмагила, спалить всё его хозяйство? Нет, слишком опасное дело, тут недолго и самому обжечься. «Оставлю эту чёрную душу без сена, — решил, наконец, Хусаин.

Пока обмолачивали рожь, ночевать ему с сыновьями Евстафия пришлось на гумне. В одну из ночей, когда все заснули, Хусаин осторожно выбрался наружу, поймал неподалёку от гумна выпущенную пастись лошадь и без седла, подложив под себя лишь войлочный потник, поскакал в сторону Ташбаткана. Доскакав до лугов, натянул поводья, прислушался. Снизу, от уремы, доносились приглушённое расстоянием позвякивание боталов и голоса мальчишек, выехавших в ночное. Слева, у горного склона, где стояли стога Исмагила, было тихо. Свернув с наезженной дороги на отаву, Хусаин направил лошадь туда, к горе.

В темноте смутно обозначились два огромных стога, поставленные рядышком и обнесённые общей изгородью. Сердце Хусаина громко застучало, решимость его начала таять. «Нечего жалеть эту чёрную душу, мстить так мстить!» — подбодрил он себя и спрыгнул на землю. Привязал лошадь к колу, протиснулся меж жердями внутрь загородки. Надёргал сена, раскидал его по земле от стога до стога. Чуть помедлив, чиркнул спичкой. Сухое сено вспыхнуло, затрещало, яркое пламя осветило стога. Лошадь беспокойно запрядала ушами. И тут Хусаина охватил страх — извечный страх человека перед буйством огня. Он кинулся к лошади, сдёрнул с неё потник и принялся отчаянно хлестать им по расползающимся языкам пламени. Он метался в едком дыму, закрыв глаза, поэтому не замечал, что горящие клочья сена разлетаются во все стороны, взмывают вверх. Захлестав огонь на земле, он отскочил в сторону перевести дух и увидел пламя у вершины одного из стогов.

Ему не оставалось ничего другого, как поскорее бежать. Пламя разрасталось, лошадь в испуге начала рваться с привязи. Хусаин, отвязав поводья, вскочил на неё и погнал галопом к Сосновке. Обратный путь он проделал, не помня себя: показалось, что эти пять-шесть вёрст пролетел в мгновение ока.

Сыновья Евстафия дружно храпели. Хусаин пробрался на своё место, лёг, но в эту ночь так и не заснул. Сердце его бешено колотилось, долго не могло уняться…

Исмагил узнал о постигшей его неприятности от вернувшихся из ночного мальчишек. Среди них был и его сын. Мальчишки не могли объяснить, отчего загорелись стога. Не добившись от них ничего путного, Исмагил сорвал зло на сыне, надавал ему оплеух и нещадно обругал:

— Дунгыз! Что у тебя — глаз нет, не мог доглядеть? Тратить хлеб на вас, дармоедов, великий грех!

Оседлав коня, Исмагил съездил на своё сенокосное угодье и на месте больших, по пятьдесят копён, стогов увидел лишь кучи золы, подёрнутой чёрным пеплом. Даже от ограды остались только обугленные колья. «Чьих же это рук дело?» — размышлял Исмагил, глядя на пожарище. Объехал его вокруг, но никаких следов — ни от колёс, ни от копыт — не обнаружил. Злоба и отчаянье смешались в его душе. Шутка ли, остаться на зиму без клочка сена! Косил он траву и в горах, но там тоже случилась напасть: из-за дождливой погоды не сумел вовремя собрать накошенное, и то, что собрал, сеном не назовёшь — одни полусопревшие будыли.

Пытаясь напасть на след вражины, спалившей стога, Исмагил снова и так и сяк порасспрашивал мальчишек. Но они ничего не знали. Да и какой с них, мокроносых, спрос! Прежде в ночное ездили парни, те бы не проворонили злодея, да далеко они теперь, воюют… И никому в глаза не скажешь — ты, мол, спалил моё сено! Не пойман… Вдруг мелькнула мысль: «Не в отместку ли это за… Вагапа? Дело рук Хусаина? Однако он, говорили, к Ястафыю в работники нанялся, идти из Сосновки к стогам ночью у него духу бы не хватило. И откуда ему знать, что произошло в лесу? Правда, Ястафый слышал тогда, на дороге, слова Вагапа. Неужто понял?..» Всякое приходило в голову Исмагилу.

…Несколько дней спустя они возвращались из Карана с базара вдвоём с Ахмади-ловушкой. Оба ехали верхом. Шёл обычный дорожный разговор о житьё-бытьё, о ценах на базаре. С началом войны всё подорожало: и утварь, и скот, и корм. Когда речь коснулась цены на сено, Исмагил пожаловался на беду, постигшую его, и сказал, что подозревает вагапова сына Хусаина.

— С чего бы это он? Что он мог узнать? Нет, мальчишки в ночном баловались с огнём или дезертир объявился, устроился в стогу и закурил… — предположил Ахмади.

Исмагил стоял на своём:

— Он, Хусаин… Не иначе, как Ястафый сболтнул что-нибудь, кроме него, нет поблизости никого из обозников, слышавших слова Вагапа.

— Взялись, так надо было дело делать наверняка! — разозлился Ахмади. — Я вам сколько твердил…

Некоторое время они ехали молча.

— Польстился на деньги, поддался уговору, а обернулось это мне большим убытком, — хмуро проговорил Исмагил в надежде, что Ахмади предложит покрыть хотя бы часть убытка. Но тот лишь высокомерно усмехнулся в ответ.

А ведь обещал тогда — мол, услугу не забуду, будем жить по-братски, при нужде помогу… Не мог Ахмади простить голодранцу Вагапу свой позор на суде, свою обидную кличку и готов был всё отдать, лишь бы утолить жажду мести. Теперь же, когда дело сделано и в ауле смерть Вагапа вроде бы забыта, вон как повёл себя Ахмади!

«Не нужен я стал. Ну, ладно… Как бы ты об этом, Ловушка, не пожалел!» — мысленно пригрозил Исмагил.

У околицы аула они разъехались, Исмагил свернул к Верхней улице. «Ну, погоди! Погоди! — думал он, всё более распаляясь. — Не будь моё имя Исмагил, если ты не поплатишься за короткую память! У красного петуха быстрые крылья… Сел он на моё сено — может сесть и на твою крышу…»

Беда, обрушившаяся на страну, не обошла стороной и туйралинцев. Большинство мужчин мобилизовали. Взяли в армию и Кутлугильде. Ушёл он на войну уже зимой. Фатиме это не принесло ни горя, ни радости. Правда, при проводах она поплакала вместе со свекровью и золовками, но лишь для приличия.

Мужа она не любила, не смогла сблизиться с ним и, когда они оставались вдвоём, упорно молчала, не отвечая даже на его вопросы. Кутлугильде в конце концов взбеленился и начал вечерами бить жену. Намотав её косу на одну руку, другой он наносил удары, повторяя один и тот же вопрос:

— Почему молчишь?

— Почему молчишь?

— Почему молчишь?

Она — ни слова в ответ.

Не очень-то словоохотлива была она и со свёкром, свекровью, золовками. Поэтому и те исходили злостью. Недаром говорится, что гонимую мужем притесняют всем миром. Бывало, Кутлугильде ударит или обругает Фатиму, — тут и все домашние не упускают случая уязвить её. Свёкор в глаза невестке ничего не говорил, но Фатима могла слышать, как в другой половине он бранит её. Да он и хотел, чтобы слышала. Фатима в своей половине возится с посудой, а Нух в своей ляжет, задрав ноги, на нары и зудит — в открытую дверь слышно:

— Заважничала, нищенка, попав в богатый дом. Перед отъездом к нам куда как раскудахталась, а теперь будто кольцо во рту прячет. Нищенствовала бы там, так ради куска хлеба распечатала рот. Не великий богач отец-то, вонючим мочалом промышляет, в услужении у других ходит…

Фатима, придумав какой-нибудь предлог — надо, дескать, принести воды или выплеснуть из таза, — уходила во двор, немного отдыхала там от бесконечных унижений.

Всего два-три дня прожила она в этом доме сносно. Это было прошлой зимой. Встретили её как гостью, ничем в первые дни не утруждали. Лишь сходила она, " сопровождаемая золовками, с коромыслом по воду на Инзер — согласно обычаю показала себя аулу. На третий день свекровь, опять же по обычаю, созвал а соседок, чтобы познакомить их с молодайкой. Выпив несколько самоваров чаю и разобрав со скатерти остатки угощения на гостинцы детишкам, соседки принялись на все лады расхваливать Фатиму:

— Ловка, сноровиста! А я-то думала — молода, так ещё ничему не обучена.

— Очень удачно невестку выбрали!

— Дай им всевышний ума-разума, чтобы жили в дружбе и согласии!

И Фатиме понравились эти простые приветливые женщины.

Но кончился праздник, и потекла беспросветная жизнь. На молодую взвалили всю работу по дому и по двору: и уход за скотом, и приготовление пищи, и стирка — всё легло на неё. Она не успевала хотя бы раз за день присесть, скинуть с себя елян, дать телу отдохнуть; ела на ходу, пока крутилась у котла. Свекровь лишь указывала: сделай, килен [111], то, сделай это. Фатима и сама знала, что надо делать, поэтому подсказки выматывали душу. А золовки пальцем о палец не ударят, не переложат вдоль то, что лежит поперёк.

В начале лета туйралинцы выехали в долину Инзера на яйляу. Прекрасное это было место, но Фатима не замечала окружающей красоты. С раннего утра наваливались на неё заботы: надо было подоить двенадцать коров и пять кобылиц, вскипятить молоко, заквасить катык, а прокисший катык сварить, процедить, отжать корот и, слепив из него кругляши, выставить на просушку. Лето пролетело — и не выдалось у неё часу сходить на склон горы, усыпанный тёмно-красными ягодами, кинуть в рот ягодку.

Часто ей вспоминалось, как предыдущим летом пошла по ягоды, как встретилась последний раз с Сунагатом. Вспомнит, поплачет, и на сердце легче. Фатима не знала, где её любимый — в тюрьме ли тоскует, бродит ли по лесам, таясь от людей. Лишь ближе к осени, когда Кутлугильде свозил Фатиму погостить к родителям, подруги рассказали ей, что пришли в Ташбаткан вести об оправдании Сунагата. Фатима порадовалась, хоть и не надеялась свидеться с ним.

Когда многие из Туйралов уже ушли на войну, Кутлугильде ещё оставался дома и объяснял это тем, что не достиг мобилизационного возраста.

— Родился ты как раз в сенокос. Той осенью твой отец зарезал караковую кобылу… — вспоминала мать, Гульямал, и, посчитав на пальцах, выводила: — Ещё и на будущий год тебя не возьмут.

Но где-то была, видно, запись, более точная, чем её память, — в феврале пятнадцатого года ушёл на войну и Кутлугильде. Подсчёты жены убаюкали Нуха, повестки сыну он так скоро не ожидал. Надо было подмазать кое-кого, глядишь, и отсрочили бы призыв, а теперь всё произошло так быстро, что ничего не успел предпринять.

— Возвращайся хорунжим, как твой дед! — наказал Нух сыну.

Осталась Фатима-солдатка в чужом доме с двухмесячным младенцем на руках.

С рождением ребёнка дел у неё прибавилось. Все заботы по хозяйству по-прежнему висели на ней. К весне стало совсем невмоготу: каждую ночь поднимайся по нескольку раз, проверяй, не телится ли какая из коров. Упустишь срок — замёрзнет телёнок или корова съест «место», — тогда, говорят, молоко в рот не возьмёшь. У Нуха немало и овец, коз, за их приплодом тоже глаз нужен. Затоптали лошади в сарае двух козлят — вина пала на Фатиму. Входит ли, выходит ли свекровь из дому — только и слышно:

— Килен не досмотрела, килен! Пока я сама следила за скотом, ничего такого не было. Как взяли её в дом, так порядка не стало…

Нух-бай, вместо того, чтобы оборвать жену, сказать по-мужски: «Ладно, хватит, эка невидаль — козлёнок!» — сам причитает:

— Откуда ей знать цену скоту, коль у отца, кроме лубков, никогда ничего не водилось! По тому и не смог дать за ней порядочного приданого. Срам один!

И вроде бы ругает жену:

— Говорил же я тебе — ищи невестку в своей округе! Девчонок, что ли, тут не хватало, чтоб ехать за сорок гор? Вот хозяйствуй теперь с красавицей!

Одна из первотёлок разродилась мёртвым телёнком. И опять, как говорится, молотком да по тому же пальцу — оказалась виноватой Фатима. Дескать, из-за её недогляда затоптала скотина телёнка. Нух раскричался:

— Что ей наше добро! Может, нарочно и подстроила. Верь девке, сбежавшей с украденными деньгами к какому-то арестанту!…

— Она недоглядела, она… — запела свою любимую песню свекровь.

Нух и на жену взъярился.

— «Недоглядела, недоглядела»… — передразнил он. — Заставили бы глядеть! Что вам ещё делать, кроме этого?

Фатима, кормившая ребёнка в другой половине, заплакала. Сумел-таки свёкор ударить в самое сердце, всколыхнул её полузабытое горе. Ни закрыть приоткрытую дверь, ни уйти во двор Фатима не решалась. Опасалась: как бы Нух не набросился с кулаками.

А свёкор не унимался, кричал ещё громче:

— Верно предками было сказано: дай безлошадному коня — он до смерти его загонит, дай нищему шубу — он на радостях в клочья её издерёт. Вот сама видишь — ещё и года не прошло, как невестку в дом взяли, а сколько она одежды и обувки изодрала! И сапожки, и елян, и платки…

Фатима, стиснув зубы, молчала.

Она и прежде старалась держаться как можно незаметней, а после этого и вовсе притихла. Пройдёт — половица не скрипнет, посуду моет — ничто не звякнет.

Тошно ей стало жить, а душу отвести было не с кем. Даже выйти на улицу, перекинуться словом с соседкой она не могла без того, чтобы не нажить неприятностей.

«Уйти, что ли, домой, в Ташбаткан?» — думала она в отчаянии. Но зол свёкор, да разве отец добрее? К тому же пришла из Ташбаткана весть: зимой сгорело у Ахмади подворье. Это уж не нухов убыток, не телёнок с кулак величиной. Вернись Фатима в свой аул — всё равно отец не примет, отошлёт обратно к Нуху.

Никакого выхода!

Однажды — это было весной, в половодье — Фатима, склонившись над колыбелью, кормила грудью сына. Вошла свекровь с кумганом в руке.

— Никак в этом доме воду за деньги покупают? — ворчала она. — Руки ополоснуть капли воды в кумгане не найдёшь. Ах-ах! И в вёдрах пусто! Постыдилась бы!..

Фатима, оставив ребёнка, схватила вёдра, заторопилась по воду. Она и без укора свекрови помнила, что надо снова сходить на реку, но как только подходила к вёдрам — её сковывал страх. Страх этот возник утром на берегу Инзера.

Вода в реке уже пошла на спад, но течение было всё ещё стремительно. Зачерпнув воды, Фатима постояла, глядя на бешеную реку, и нежданно ей вспомнились слова, спетые на прощанье отцу: «Лучше б, камень к шее привязав, утопил…». Её потянуло в холодно поблёскивавшие волны, она испуганно отпрянула от кромки воды, поскользнулась на мокрых камешках и, уже не помня себя от страха, подхватила коромыслом вёдра, побежала. Она бежала вверх, а Инзер, чудилось ей, опять разливается, догоняет, вот-вот догонит…

Этот страх и сковывал Фатиму, пока ворчанье свекрови не заставило её поторопиться.

Фатима, позвякивая вёдрами, ушла со двора.

Ушла — и не вернулась.

Подождала, подождала Гульямал воды и, не дождавшись, отправилась, разгневанная, искать непутёвую невестку. Нашла на берегу лишь её коромысло и вёдра. От жуткой догадки лицо Гульямал побелело. Что есть прыти она припустила домой…

Перед тем, как случился пожар, Ахмади с женой были в Гумерове в гостях. Дома оставались только дети.

Абдельхак в этот день, ещё до отъезда родителей, вычистил сарай. Выкинув во двор, к дровянику, конский навоз, затоптанные остатки корма и мусор из кормушек, он решил сжечь всё это. Сырой мусор долго не разгорался, куча дымила, но никто не обращал внимания на дым. Вечером Абдельхак ушёл из дому и, пользуясь отсутствием отца с матерью, до полуночи пробродил со сверстниками по аулу.

Возвращаясь из гостей, Ахмади увидел над аулом зарево. Сердце у него ёкнуло. Вскоре он уже точно разглядел, что горит его подворье. Нещадно погнал лошадь.

Возле горящих строений суматошился народ. Фатиха запричитала, кинулась в дом искать вёдра, но все вёдра и бадьи были уже разобраны. Пять-шесть женщин таскали воду с речки из проруби, мужчины пытались залить огонь, но пламя бушевало всё сильней.

Сначала горел только сарай. Затем вспыхнуло сено, сложенное на навесе. Оттуда огонь перекинулся на крышу клети. Когда Ахмади влетел в свой двор, полыхали и скирды приготовленного для отправки в город мочала, и гора сложенных во дворе колёсных ободьев. Сухие дубовые ободья горели так жарко, что приблизиться к ним не было никакой возможности. Высокое пламя клонилось то в одну, то в другую сторону, лизало соседние строения.

Апхалик с Исмагилом ломали кровлю клети, раздёргивали загоревшиеся полубки. Апхалик, оказавшись на чердаке, наткнулся на какой-то длинный свёрток.

— А это… чего это такое? — удивлённо протянул он, пытаясь разглядеть в дыму свою находку. На его голос оглянулся Исмагил, пощупал свёрток. У него округлились глаза:

— Так это ж товар, сатин!

— Что с ним делать?

— Закинь подальше. В снег. Да потом не зевай…

Обнаружили ещё пару штук ткани. Апхалик шёпотом предупредил оказавшихся рядом мужчин: если попадутся им свёртки товара — кидать подальше, за изгородь…

Сам Ахмади, весь в поту, вытаскивал из клети мясные туши, мешки с мукой, ещё что-то.

Народу у ахмадиева двора становилось всё больше. Уже не все могли участвовать в тушении пожара. Многие толкались на улице, подавая оттуда разные советы.

— Молока надо плеснуть в огонь! Молока принесите! — крикнул кто-то.

Факиха бегом вынесла из дому корчагу и чайную чашку. Багау-бай побрызгал молоком туда-сюда, но разве утихомиришь огонь брызгами! Нет, не помогло древнее поверье. Здесь нужна была вода, побольше воды! Но до речки — неблизко, у маленькой проруби — очередь, да ещё носящие воду на коромыслах женщины второпях расплёскивали половину того, что набрали в вёдра.

В суматохе забыли отпереть ворота сарая. Там в ужасе метались лошади. Факиха догадалась выпустить овец из закутка, куда огонь как раз и не добрался, а про лошадей никто не вспомнил. В хлеву забеспокоились безмятежно пережёвывавшие жвачку коровы, а когда и на них посыпались с горящей кровли искры — повскакали, подняли душераздирающий рёв. Люди, более всего озабоченные в этот момент тем, чтобы огонь не перекинулся на жильё, поливали стены дома, до которого от клети было рукой подать. Пока спасали дом и разбирали кровлю клети, загорелись сухие жерди, стоймя расставленные вокруг сарая, пламя взметнулось ещё выше. Обезумевшие лошади, наконец, сами вышибли ворота и вырвались во двор…

Тут до сознания Ахмади дошёл рёв, доносящийся из хлева. Он бросился выгонять коров. В удушающем чёрном дыму было не разглядеть, сколько их вышло, да и кровля начала рушиться, едва сам успел выскочить из хлева. Потом оказалось, что сгорели три коровы.

Клеть спасли, хоть и осталась она без крыши. К сараю со двора подойти было невозможно. Обойдя его, с наветренной стороны растащили горящие жерди, затем залили, закидали снегом остатки сруба.

Пожар кончился. Люди стали расходиться, унося свои вёдра и багры. Все разговоры, конечно, о только что пережитом.

— Да защитит нас всевышний от такой беды! — восклицала Хойембикэ.

— Надо же! Не думали — не гадали…

— Сколько добра в мгновение ока пропало!

— Ах-ах, о чём горюют! Ахмади, наверно, вдесятеро больше страховых денег получит!

— У богатого не убудет!

— Говорят, возле сарая куча мусора тлела, от неё и загорелось.

— Знать, ветром раздуло.

— А может, кто ни то нарочно поджёг?

— Вполне, вполне может быть! В такие времена не скажешь: «Не может быть!»

Хусаин с Ахсаном явились домой вскоре после Хойембики. У обоих — рты до ушей, у Хусаина в руке — свёрток ткани.

— Ты откуда это взял? — удивилась тётка.

— Апхалик-агай дал. Это, говорит, вам за отцовы труды. Раз дал — мы и взяли…

— Сам Апхалик-агай два свёртка унёс, — добавил Ахсан.

— Завтра же верните Ловушке! А то не знай что наговорит, ещё ворами, сохрани аллах, нас объявит, дом нам люди спалят, ниточки не оставят.

— Как бы не так! Это не ахмадиев товар, — возразил Хусаин. — Он сам — вор! Припрятал то, что должен был раздать народу. Мы у него, как у бога, просили отцу на саван — не дал, а весь чердак клети, оказалось, товаром набит… Апхалик-агай говорит: у вора и украсть не грех. Нет, не верну! Пускай Ахмади со злости камни грызёт!

Последними по Верхней улице с пожара возвращались несколько мужчин, среди которых был и Апхалик. Они несли под мышками свёртки ткани и весело переговаривались.

— Ну, в самый раз это вышло, а то больно задурил Ахмади, — похохатывал Апхалик.

Не скрывал радости и тёзка подрядчика, Ахмади-бугорок:

— Сколько луба и ободьев ни возили, вдоволь товару не могли получить. А тут на тебе — разжились на пожаре!

— Хватится завтра — нету, красный петух склевал…

— Понабрал, жадюга, а у солдаток детишки голые, как лягушата, сидят.

— Так я этот товар порежу и раздам им! — решил Апхалик.

Ахмади-бугорок поддержал его:

— Правильно! Так и сделаем. Бедняку и заплатка в радость. Пусть весь аул узнает о его воровстве.

— Выходит, повезло старосте Гарифу.

— Почему?

— Так Ловушка же, говорят, целится на его место.

— Ты погляди! Значит, расчёт держал такой: раздать перед выборами по аршину ситца, и обманув народ, стать старостой. Ловко! А старшиной он не хочет стать? — съязвил Ахмади-бугорок.

— Коль так, у него в клети, наверно, была припасена для раздачи и пара ящиков чая.

— Ладно, пускай Ловушка пьёт свой чай сам. А товар раздадим, порадуем сирых.

— Пусть будет так.

Из всего, что хранилось в клети, Ахмади не досчитался после пожара только тканей. Первой его мыслью было, что они сгорели, однако характерного для тканей пепла не обнаружил. Может быть, их сбросили на землю? Переворошил раскиданные вокруг клети полубки. Ничего не нашёл. Для него было б предпочтительней, чтоб тайный запас сгорел, нежели пропал. Во время пожара он видел на клети Апхалика и Исмагила, и это рождало тревогу. Ахмади сожалел, что не поднялся тогда на крышу и сам, а бросился спасать то, что лежало внизу, понадеялся — в дыму, в сумятице люди не разглядят припрятанное на чердаке. Сожалел ещё о том, что не устроил тайник в другом месте, да ведь сожалениями дела не поправишь.

В пожаре Ахмади винил сына.

— Ну, кто тебя просил жечь мусор, кто? — ругал он Абдельхака. — Я ж велел только вычистить сарай. Кто тебе мешал запрячь лошадь и вывезти мусор со двора? Поленился, бездельник! А гонять собак по аулу не лень…

Абдельхак пытался оправдаться, доказывал, что к вечеру куча сгорела и в золе ни искорки не оставалось. Аклима подтвердила это. Ахмади лишь вяло махнул рукой, у него не хватало сил даже ругаться. Он опустошённо смотрел на обуглившиеся столбы, торчащие на месте сгоревших строений, на понурых лошадей, требовательно мычащий и блеющий скот — кормить его было нечем.

Ахмади не поверил сыну и дочери, а всё ж не исключал и вероятности поджога. Но кто и за что решил ему мстить? Вспомнив разговор о сгоревших прошлой осенью стогах Исмагила, Ахмади подумал: не Хусаин ли? Однако Абдельхак, перечисляя парней, с которыми был на играх и шатался ночью по аулу, назвал вагаповых сыновей. Значит, Хусаин был всё время на глазах. Когда б он успел поджечь? Тем не менее похоже, что кто-то мстит за Вагапа. Только — кто? Адгам? Пожалуй, староват для таких дел. Перебирая в уме, кого можно заподозрить, Ахмади подумал и об Исмагиле. Но отношения с ним последнее время вроде бы мирные.

Ни к чему определённому в своих размышлениях Ахмади так и не пришёл.

Его имущество было застраховано. После пожара написали с участием старосты акт, вдвое-втрое преувеличив убытки, и Ахмади получил страховые, на которые мог бы заготовить мочала и ободьев вдвое больше, чем сгорело.

Поскольку на подворье, кроме овечьего закутка, помещений для скота не осталось, Ахмади отправил всю свою живность в горы, на хутор. Там его работники Ишмухамет и Абдельхак прожили под одной крышей с батраками Багау-бая до весны.

В горах у Ахмади был запас сена, но многочисленное стадо быстро свело его на нет. К тому же Абдельхак с Ишмухаметом старались побыстрее скормить сено, надеясь сразу после этого вернуться в аул. Их надежда не оправдалась. Ахмади велел оставаться на хуторе, рубить ильм и кормить скот древесными ветками и корой. Вернулись они домой уже после того, как сошли снега и появилась трава.

«Нухова невестка утопилась!..»

Эта весть пронеслась по Туйралам быстрее ветра. Кто-то якобы сам с берега видел, как стремительное течение уносило тело Фатимы, то всплывавшее, то исчезавшее в волнах. Люди не допытывались, кто именно видел, ибо главное было яснее ясного: не выдержала, бросилась в воду.

В доме Нуха поднялся переполох. Услышав новость, Нух сначала лишился дара речи, затем обругал жену и заодно — бестолково заметавшихся дочерей, вскочил на коня и через гору, возле которой Инзер делает петлю, помчался к реке, дабы перехватить утопленницу. Вслед за ним несколько парней с мотками верёвок в руках — дескать, заарканят тело и вытащат на сушу. Доскакав до берега, все они довольно долго всматривались в бешеную воду. Мимо проплывали смытые где-то с берегов брёвна, вывороченные с корнями деревья. Вскоре показался плот, кошмы которого едва выступали из воды. Два плотогона орудовали огромными вёслами, закреплёнными в передней и хвостовой части плота. На средней кошме, на дощатом настиле, возвышался крытый полубками шалаш.

— Откуда вы? — крикнул Нух.

— Из Азова, — ответил один из плотогонов.

Нух больше ничего не успел спросить, плот пронёсся мимо и на повороте скрылся за деревьями.

Вернувшись домой ни с чем, Нух опять накинулся на жену и дочерей:

— Куда смотрели? Дармоедки, свора бездельниц, только и умеете, что по аулу из дома в дом шастать. Чем теперь откупитесь, если притянут к ответу?

Дочери помалкивали. Гульямал, которая безуспешно старалась напоить молоком орущего голодного младенца, сделала попытку возразить мужу:

— Так ведь не дитя она малое, чтоб за ней всё время ходить. И не первый раз пошла на речку…

В доме Нуха с этого дня воцарилось безмолвие. Нарушал его только маленький Мырзагильде. Заслышав его плач, Нух рычал из своей половины:

— Заткните чем-нибудь рот этому подменён ному злым духом!

Ухаживала за ребёнком Гульямал. Она жалела внука, по-своему любила его. «Вылитый Кутлугильде, — думала Гульямал. — Будто с отцовского лица сняли кожу и этому налепили. В нашу сторону потянул, наша кровь…». Она поила малыша парным козьим молоком, купала, стирала ему пелёнки. Поначалу Мырзагильде, даже сытый, искал материнскую грудь и плакал, но вскоре привык к козьему молоку.

В Туйралах гибель Фатимы — никто в ней не сомневался — на несколько дней заслонила все другие события. В связи с этим вспоминали, что в ауле прежде уже был подобный случай: одна из невесток, доведённая до отчаяния свёкром и свекровью, бросилась со скалы, высящейся на противоположном берегу Инзера. Отсюда и название — Килен-оскак, то есть скала, с которой слетела невестка.

В гибели Фатимы винили Нух-бая и Гульямал, потому что весь аул знал, как они изводили несчастную.

Женщины аула, обсуждая чрезвычайное происшествие, всплёскивали руками:

— Коль невестка, так что ж — на каждом шагу шпынять её?

— И не говори! Людей бы постыдились. Ведь жена единственного сына…

— Разве ж дело — из-за подохшего телёнка терзать невестку?

— Будто у других такой убыток не случается!

— Чем богаче, тем жадней…

— Гульямал из дома в дом ходила — плакалась: невестка две или три пары войлочных чулков износила, и уже второе платье, дескать, ей пришлось сшить…

— Вот ненормальная! Где ж она — одежда, которая бы не изнашивалась?

— Младенца жалко. И ведь надо, как на отца похож!

— Не понимает ещё своего горя, машет ручонками, трепыхается, как птенчик.

— И для Гульямал дело нашлось, будет на старости лет с дитем нянчиться.

— А я про этого, про Нуха говорю: тоже мне мужчина, в женские дела нос суёт. Тьфу!

— Будто у невестки только и было на уме, что свёкра со свекровью разорить…

Мужчины разделяли мнения своих жён, но сами при встречах были немногословны.

— Ахмади, наверно, это так не оставит. Не знай, как Нух вывернется, коль к ответу его притянут. Привык на чужой шее кататься… — скажет кто-нибудь, а остальные лишь покивают, выражая согласие.

Со временем пошла гулять по аулу неизвестно кем сочинённая песня:

Глава восемнадцатая

Апхалик получил письмо с фронта от Гибата. Письмо было написано на языке тюрки [106]. Апхалик долго читал его, бормоча себе под нос, и, наконец, поняв, что Гибат жив-здоров, протянул письмо жене:

— На-ка, прибери. Толком не поймёшь, что пишет. Надо дать прочитать Мухарряму-хальфе.

— Цари там не помирились, не сообщает?

— Вроде бы об этом ничего нет. Пишет, что сидят на позициях.

Гульямиля сложила помятые листки вчетверо и сунула их в щель оконного косяка. Но вскоре прибежала жена Гибата Гульсиря.

— Слышала я, кайнага, будто получил ты письмо от младшего брата. Правда, нет ли? — спросила она несмело.

Апхалик подтвердил, что да, получил, и велел жене отдать письмо снохе.

Гульсиря спрятала драгоценные листочки под шаль и, прижимая их рукой к груди, заспешила домой, а оттуда, взяв с собой четырехлетнего сына, — к Мухарряму-хальфе. Учитель жил у Багау-бая, которого Гульсиря почему-то очень боялась, но, к её счастью, хозяина не оказалось дома. Мухаррям, узнав цель её прихода, обрадовался:

— Говоришь, от друга моего пришло письмо? Ну-ка, ну-ка, почитаем, что он пишет…

Хальфа пересел поближе к свету и начал читать, по ходу чтения переводя написанное на понятный Гульсире язык и делая пояснения.

— Значит, пишет, что посылает от всего тоскующего сердца привет брату своему старшему, высокочтимому Апхалику и неотделимо от него досточтимой енгэ с мечтой увидеть их в благоденствии и почёте. Привет также высокочтимому тестю и опять же неотделимо от него — уважаемой тёще. И ещё привет кайнаге, то есть твоему, Гульсиря, старшему брату и всему его дому. Помимо того особый привет и пожелание процветания Багау-агаю и его дому…

— Смотри-ка, и про нас не забыл, — заметила жена Багау-бая. Ей польстило, что Гибат, владеющий «обеими грамотами» и потому уважаемый в ауле человек, особо выделил их дом. Разумеется, она не догадывалась о лукавстве Гибата, который точно знал, что его письмо будет прочитано вслух Мухаррямом-хальфой, следовательно, в доме Багау-бая.

Чтение письма неожиданно было прервано небольшим происшествием. Приоткрылась дверь, но никто не вошёл в дом, а показалась только миска, которую держала детская рука. Снаружи послышался дрожащий девичий голосок:

Песня старых нищенок, пропетая девочкой, прозвучала столь трогательно, что даже сердце скупой хозяйки, видно, дрогнуло: она достала кусок просяной лепёшки и положила в миску.

Дверь закрылась.

— Чья это дочка-то? — удивился Мухаррям.

— Так Салихи ж… Должно быть, заболела и отправила старшую просить подаяние, — ответила Гульсиря.

Хальфа, вздохнув, продолжал чтение. В письме было ещё множество приветов, в том числе людям, с которыми Гибат и в родстве-то не состоял. В самом конце списка значилось: «А также самый-самый большой привет супруге моей с сыном моим Халилом».

— Вслед за приветом сообщаю, — читал Хальфа, — что ныне мы стоим на позиции на берегу реки Саны у подножия гор, называемых Карпатами. И дабы вам было ведомо, сообщаю: Самигулла из нашего аула убит и тело его пре дано земле; Хабибулла, сын Биктимера, и ещё один воин из той же Ситйылги пленены австрийским войском; зять Ахмади-агая — Кутлугильде из Туйралов получил ранение и отправлен в госпиталь города, называемого Житомиром. Мы ж с ровесниками Ситдыком и Исхаком служим в артиллерии…

Пока Мухаррям читал письмо, вошли несколько женщин-соседок и застыли у порога. Услышав, что убит Самигулла, одна из них горестно воскликнула:

— Бедняжка!… А у Салихи в пояснице схватило, подняться не может.

— И не на кого ей опереться… — добавила другая.

Далее письмо касалось лишь Апхалика, поэтому хальфа это место читать вслух не стал.

«Апхалик-агай, — писал Гибат, — помоги снохе своей засеять просом и гречкой по четвертине земли. И сена накосить, дров подвезти помоги. Продай нашу тёлку и купи одежонку снохе и племянникам. Коль суждено мне остаться в живых и вернуться на родную сторону, я тоже в меру сил своих помогу тебе, доброту твою не забуду… Много у меня слов, которые следовало бы написать, но на этом письмо заканчиваю и завершаю его баитом».

— Баит, — объявил Мухаррям-хальфа и запел на знакомый всем мотив «Мухамади»:

Мухаррям-хальфа вложил и в слова баита, и в свой напев столько чувства, что Гульсиря и присевшие рядом с ней на краешек нар женщины прослезились. Да и сам хальфа был взволнован этим своеобразным описанием тяжёлой солдатской участи и бессмысленной войны. Он решил переписать баит, чтобы прочитать его своим ученикам. «Пусть знают», — подумал он.

Гульсиря шла домой и радуясь, и печалясь одновременно. Муж жив-здоров, это не могло не радовать. Однако радость омрачалась мыслью о Самигулле. Выходит, он и Гибат воевали вместе, и там, где погиб один, может погибнуть и другой. А как быть с Салихой? Сказать ей или молчать? «Доконает её эта весть, — думала Гульсиря. — Но не от меня, так от других она об этом услышит… Лучше уж от других…»

А больная Салиха в это время с грустной улыбкой слушала рассказ дочери о том, как та ходила по домам, прося подаяний. Мастурэ, разложив возле матери собранные кусочки, перечисляла, кто что подал. Конечно, будь Салиха здорова, они могли бы обойтись без милостыни. Но что ж делать, если вот так случилось… Жалость к голодным детям толкнула её на унижение. А Мастурэ, глупенькая, радовалась удаче. Глядя на неё, радовалась и Салиха.

Через несколько дней она поднялась, вышла на улицу. Вернулась вскоре, хватаясь за стены.

— Отца вашего убили! Убили-и-и!..

Обняв перепуганных дочерей, она зарыдала:

— Как же мы теперь? Как жить?..

Заголосили и девочки.

С неделю Салиха пролежала, безразличная ко всему. Если дочь давала ей поесть из того, что добыла, как-то неосознанно съедала, но сама ничего не просила. Глаза у неё глубоко запали, щёки втянулись, пожелтели. Соседки жалели Салиху, приходили утешать. Но единственным утешением было то, что не одну её постигло такое горе. В Ташбаткан одна за другой приходили чёрные вести: та лишилась мужа, эта — сына. Поплакали, собравшись вместе, и всем, Салихе тоже, вроде стало легче.

К берегу подчалил плот, и первой на галечник прыгнула с него молодая женщина. Прыжок получился не очень ловкий, женщина угодила одной ногой в воду, покраснела от смущения и торопливо зашагала в гору, к Тиряклам. Из-за этого пустякового происшествия стоявшие на берегу мужчины прозевали конец кинутого с последней кошмы каната, он соскользнул в реку. Пришлось плотогону кидать канат второй» раз.

Плот в конце концов подтянули, привязали к осокорям. Сошедших на берег плотогонов встретили шуткой:

— Никак вы там, в горах, девушку умыкнули?

— А что! — ответил в том же тоне старик-плотогон. — Кто в пути, тому и везёт. Коль выпадает счастье, возраст любви не помеха…

— Вот даёт старик! Ну, уморил!..

В том, что на плоту приплыла молодая женщина, ничего особенного не было: весной жители гор часто пользуются этим способом передвижения. Но всякий незнакомый человек возбуждает любопытство, поэтому старик-плотогон пояснил:

— Это дочь Ахмади-бая, идёт в Ташбаткан в гости к родителям.

— Того Ахмади, который мочало скупает?

— Того самого. Мы возле Туйралов обед сварили, только собрались отчалить — она подбежала, прямо-таки умоляет: «Возьмите меня с собой, бабай, по матери соскучилась, хочу повидаться…». Пришлось взять. Она нам не мешала, забралась в шалаш и лежала там.

— А в Туйралах она замужем, что ли?

— Замужем.

— А муж кто?

— Кутлугильде, говорит.

— Выходит, невестка Нух-бая.

— Она, она. Муженёк-то на войне. Как ушёл, говорит, так вестей от него нет…

Закинув за плечи свои мешки, плотогоны направились в Тиряклы.

Фатима между тем, миновав этот аул, спешила в Ташбаткан. Её охватила радость. Всё самое страшное теперь позади. В пути она дважды пережила минуты ужаса. Первый раз — когда с берега послышался голос Нуха. Второй — когда бешеное течение понесло плот под скалу, где вода бурлила, как в котле. Чудилось: вот-вот плот ударится о каменную стену, и брёвна разлетятся, как спички. Но старики оказались умелыми плотогонами. Пронесло! И страх прошёл. Неотступны были только мысли о сыне. «Свекровь присмотрит, она его любит, — старалась успокоить себя Фатима. — За несколько дней ничего не случится».

Там, в Туйралах, увидев плот, она кинулась к нему в каком-то сумасшедшем порыве, не думая о последствиях. Она просто не могла иначе. Ей надо выплакаться, припав к материнской груди. Никто, кроме матери, не поймёт, какие муки ей приходится терпеть.

Скорей, скорей в родной аул! Фатима даже сняла сапожки и побежала босиком.

Вот и долина Узяшты, знакомые с детства луга. Фатима убавила шаг, чтобы отдышаться. Тут она уже почти дома. Дома… Но где теперь её дом?

Ташбаткан ещё не виден, скрыт за деревьями, но вон вдоль чёрных полосок земли идут за плугами пахари. Фатима напрягает зрение, стараясь узнать их. Жаль, издали не разглядеть. Ленточек пашни пока немного, земля не везде подсохла. В низинках под кущами ивняка поблёскивают озерца вешней воды. Правда, снега здесь уже нигде нет, а на горах вокруг Туйралов и кое-где по берегам Инзера он ещё лежит. Значит, в Ташбаткан весна приходит раньше.

«Как хорошо здесь, как весело! — думала Фатима. — А отец отправил меня в проклятые Туйралы. Отправил в отместку за моё бегство…»

Показались ворота аула и сам аул. Фатима встрепенулась и снова побежала — нет, птицей полетела, ноги её, казалось, не касаются земли, на глаза навернулись слёзы радости.

Прошлый раз, когда ненадолго приехала в Ташбаткан с мужем, радость не была такой глубокой. Тогда, пожалуй, верх взяла печаль. Тогда Фатима не смогла вдоволь наговориться с подружками, за ней следили, да и сама она, беременная, подурневшая, стеснялась выходить на улицу. А на этот раз уж и поговорит, и поплачет с ровесницами-солдатками. Не будет она сидеть, как клушка, — ни отец, ни мать не удержат дома.

У самой околицы аула, на позеленевшем выгоне, стайка девчонок играла в пятнашки. Среди них была и Мастурэ. Фатима окликнула её:

— Мама твоя дома, красавица?

— Дома, — ответила девочка, но, увлечённая игрой, в разговор не вступила.

Впрочем, вскоре сама Салиха, увидев Фатиму в окно, выбежала к воротам:

— Здравствуй, Фатима! Откуда ты взялась, никак заблудилась да сюда попала?

— Нет, не заблудилась, — улыбнулась Фатима. — Из Тиряклов иду. А туда на плоту приплыла…

— Здоровы ли свёкор твой со свекровью?

— Куда как здоровы!

— От мужа есть письма?

— Нет.

— А кто у тебя родился — сын, дочка?

— Сын.

— Да будет долгой его жизнь! — пожелала Салиха.

— А Самигулла-агай пишет?

— Нет… Нет уже его… Гибат письмо прислал, пишет — убили…

Салиха зашмыгала носом, но сдержалась, не заплакала, а может быть, уже выплакала все слёзы. Помолчав, она сообщила:

— Сунагат в этот… как его… в гусбиталь по пал. Пишет — уже поправляется, может, скоро домой погостить отпустят.

Фатима неопределённо кивнула в ответ и побрела к отцовскому дому. У родных ворот остановилась, поражённая. Она слышала о пожаре, но не представляла ясно, что натворил огонь. Остались в целости лишь дом, летняя кухня и овечий закуток. Раньше во двор и курица не могла проникнуть, а теперь он кое-как обнесён изгородью из жердей; на месте просторного сарая торчат обгорелые столбы…

Навстречу Фатиме из дому выскочила сестрёнка, кинулась, взвизгнув, на шею. Вышла на крыльцо встретить дочь Факиха.

Ахмади тоже оказался дома, но никаких чувств по поводу нежданного появления дочери не выразил. После пожара он был постоянно мрачен, словно совсем разучился радоваться. Единственное, что доставило ему за последнее время радость, — весть о гибели Самигуллы. «Слава аллаху, и этот провалился в преисподнюю», — мстительно подумал он. Точно такое же злое удовлетворение Ахмади испытал после убийства Вагапа. Он страстно желал им обоим смерти, и не столько из-за поражения на суде, сколько из-за позорной клички, не дававшей людям забыть историю с медведем. Не только в Ташбаткане, но и в окрестных селениях его теперь называли не иначе, как Ахмади-ловушкой.

Из всей ахмадиевой семьи лишь Фатима жалела Самигуллу и сочувствовала Салихе. То, что теперь Фатима вспоминала в тоске, былые светлые надежды, любовь к Сунагату — всё было связано с Салихой. Одна только Салиха знала их тайну, искренне старалась помочь, и не её вина, что задуманное не удалось.

И удивительно ли, что Фатима, наскоро попив чаю и для приличия немного посидев с матерью, отправилась к Салихе? Её неудержимо потянуло в этот бедный, но близкий сердцу дом, в летнюю кухню, где Сунагат так неловко признался тогда в любви…

Долго сидели Салиха с Фатимой, делясь горем и предаваясь воспоминаниям о лучших временах.

Вечером, уединившись с матерью, Фатима поведала о своём горьком житьё и ей. Факиха сначала не поверила услышанному. Но дочь, рассказывая о пережитых ею издевательствах, привела столько подробностей, что места сомнению не оставалось. Факиха пошла к мужу советоваться: не лучше ли будет, если Фатима съездит за малышом и поживёт пока в Ташбаткане?

— Нет! — отрезал Ахмади. — Тому, что с рук сбыто, дорога назад закрыта. Она — не челнок, чтоб сновать меж двух домов. Как только немного спадёт вода, отправь обратно. Уж и слова ей свёкор со свекровью не скажи! Пускай пониже голову склонит да поусерднее работает. Ишь ты, обиделась на свёкра, бросила младенца и сбежала домой! Куда это годится? У меня своих забот хватает. Мало, что ли, я из-за неё перетерпел? Из-за кого, думаешь, живём на пожарище?..

Факиха могла бы задать резонный вопрос, с какой стати Ахмади припутал к пожару дочь, но решила промолчать. А то ещё взбесится и натворит новых бед.

К Мухарряму-хальфе снова пришла Гульсиря, теперь уже с просьбой написать письмо Гибату. Хальфа привык к таким просьбам и никому не отказывал в помощи.

Все письма он начинал одинаково. Кто-то когда-то придумал это начало: от всего тоскующего сердца высокочтимому такому-то с пожеланиями удачи и благоденствия шлёт самый-самый большой привет такой-то, а также шлют привет… Далее можно было перечислить сколько угодно имён с указанием степени родства или ссылкой на знакомство. Хальфа следовал канону.

— Ну, что ещё напишем, Гульсиря-енгэ? — спросил он, справившись с приветами.

— Напиши, что все живы-здоровы. И ещё напиши, что Халил уже совсем большой, а Габдельбарый начал ходить…

Мухаррям-хальфа быстро выстраивал на бумаге слова Гульсиры.

— Красная корова принесла нам тёлочку. А тёлка, про которую ты написал кайнаге, оказалась нынче яловой… — диктовала Гульсиря.

Хальфа до мельчайших подробностей знал всё, что происходит в ауле. С тех пор, как с войны стали приходить письма, работы ему прибавилось. Старики и старухи, чьи сыновья воевали в далёких краях, женщины-солдатки, истосковавшиеся по мужьям, невольно делились с ним мыслями и заботами. Иные звали его к себе домой, чтобы прочитал или написал письмо, и, если уж вовсе нечем было угостить, радушно приглашали к самовару выпить хоть чашку чаю. Хальфа отказаться от угощения не мог и испытывал неловкость, но в то же время чувствовал удовлетворение оттого, что помогает людям.

Те, кто был не в состоянии предложить даже чай, сами приходили к Мухарряму на квартиру. Их просьбы хальфа выполнял тоже самым добросовестным образом, писал под диктовку, не упуская ни слова, хотя некоторые новости в письмах многократно повторялись. Так, не было ни одного письма, в котором не упоминалось бы о пожаре на подворье Ахмади-ловушки.

Вслед за Гульсирей побывал у хальфы старик Адгам, чтобы ответить на письмо Сунагата. Попросил:

— Напиши, что плох я стал, совсем состарился. Болит поясница, еле хожу. Пускай сообщит нам ясно, когда приедет. Коль доведётся свидеться, встречу смертный час без сожалений…

Не прошло и недели после отправки этого письма, как в аул заявился сам Сунагат. Оказывается, лежал он в госпитале в Самаре и до возвращения на фронт отпустили его долечиваться в родные края.

Остановился Сунагат, как обычно, в доме тётки. Салиха на радостях изо всех сил старалась угодить племяннику, приготовила, в меру своих возможностей, угощение. В дом посмотреть на солдата набежала детвора. Шли и шли старики, старухи, солдатки, у всех один вопрос: не встречался ли Сунагат на войне с их близкими? Даже Факиха пришла, порасспрашивала, не доводилось ли ему видеть её сына Магафура или зятя Кутлугильде.

— Нет, не доводилось, — отвечал Сунагат и терпеливо объяснял, что война раскидала всех, что давно уж он расстался с теми, с кем уходил на фронт.

— Ладно, будут живы — вернутся, — утешила сама себя Факиха. — Вот ты ж вернулся. Знать, оставалась тут вода, которую ты должен допить. А я всё ж надеялась — может, ты встречал их. Выходит, не встречал. Что ж, лишь бы живы были…

Сунагата очень удивил её приход, но удивления он ничем не выдал.

Только было собрался Сунагат идти к дяде своему, Адгаму, — тот опередил, пришёл сам и пригласил к себе на чай. Были приглашены в гости также Ахтари-хорунжий — брат Адгамова отца, и Хусаин с Ахсаном, то есть все Аккуловы. Дед Ахтари теперь плохо слышал и почти не видел, старость согнула его в дугу. Хусаин привёл старца под руку. Адгам пригласил и женщин — Салиху и вдову Вагапа. Хойембикэ притащила своего младенца. Таким образом, за самоваром собрались потомки Аккула от самого старшего из них до самого младшего.

— Тебя, Сунагатулла, насовсем отпустили или как? — спросил хозяин дома, чтобы завязать разговор о том, как обстоят дела на фронте.

— Нет, не насовсем, только на две недели отпросился. Решил вот повидать вас.

— Хорошо, очень хорошо! Родных забывать не следует. Дай тебе аллах и впредь оставаться живым-здоровым и вернуться к тем, кто ждёт тебя.

Задребезжал голос деда Ахтари:

— И кто ж там у вас берёт верх — германец иль вы?

— Трудно, бабай, сказать, кто берёт верх. Уж сколько времени воюем, а не поймёшь…

— И то! Разве ж нынешняя война — это война? Лежат люди в ямах и стреляют друг в друга, как в зайцев. Тоже мне — воины!

— А вы, бабай, как воевали?

У деда Ахтари, участвовавшего в войне с турками, глаза заблестели — вспомнил молодость.

— Мы уж воевали — так воевали! Бывало, догоним турков в море, кинемся на их корабль, и айда гвоздить их кулаками! А корабль за собой на привязи уводили. Да! Вот и германца надо бы так отдубасить, чтоб потерял охоту другой раз воевать! Вы там кулаков не жалейте.

Сунагат невольно улыбнулся. Деду уже за восемьдесят, представления у него древние. Нынче идёт война пушек и пулемётов, через пятнадцать дней Сунагат опять будет вжиматься в землю, спасаясь от пуль, снарядов, шрапнели. Кулаки теперь мало что значат. Правда, штыка германец боится, штык, как шутят солдаты, любую службу сослужит, только сесть на него нельзя.

Наивный совет деда Ахтари развеселил Сунагата, и он принялся описывать войну в полушутливом тоне…

Прожил Сунагат в ауле четырнадцать дней. И хотя приехал он погостить, отдохнуть — не сидел сложа руки. Помог дяде вспахать его полоску. Вместе с Хусаином посеяли для Салихи четверть десятины проса. И для самого Хусаина малость посеяли.

В это время Фатима была ещё в Ташбаткане. Они повстречались на улице, но остановиться, поговорить у всех на виду не осмелились, разошлись, лишь поздоровавшись.

Сунагату очень хотелось поговорить с ней, объяснить, если носит в сердце обиду, что нет на нём вины, — из-за сиротской его судьбы, из-за бедности всё обернулось не так, как задумали. Всё в этом мире против тех, у кого в карманах пусто. Недаром говорится, что прислонённая к стене жердина — и та норовит упасть на бедняка.

Он надеялся, что Фатима по какой-либо надобности заглянет к Салихе, но надежда не оправдывалась. Попросить тётку, чтобы она зазвала? Нет, на это у Сунагата решимости не хватало.

А Фатима, вернувшись после встречи с ним в отцовский дом, тайком поплакала. Сунагат стоял перед её глазами неотступно. Фатиме вначале показалось, что он сильно изменился, даже стал выше ростом, — должно быть, такое впечатление создала его военная форма. Но когда он поздоровался, его смуглое, чуть курносое лицо осветилось такой знакомой, милой улыбкой, что сердце Фатимы словно оборвалось: это был прежний Сунагат, которого она по-прежнему любила…

Их новая встреча произошла опять совершенно случайно.

В этот день Сунагат, зная, что Ахсан дома, зашёл к нему — просто так, повидать братишку. Хойембикэ как раз вычерпывала из котла в большую деревянную чашу «суп», сваренный из борщевника.

— Айда, сват, похлебай с нами, коль понравится, — пригласила она Сунагата, назвав его по давней привычке сватом.

Сунагат церемониться не стал, подсел к скатерти и с удовольствием выхлебал миску варева, заправленного катыком.

— Очень вкусно, — похвалил он «суп». — Что ешь редко, то желанно.

После еды его вдруг потянуло ко сну, он прилёг на стоящую возле входа широкую лавку и задремал. Хойембикэ, вымыв посуду, отправилась по каким-то своим делам к соседям, ушёл из дому и Ахсан.

Сунагат и спал, и не спал. Через небольшое низенькое окошко в противоположной стене он видел вечернее небо, по которому к черте горизонта скатывался багровый шар солнца. Над горизонтом узенькой полоской висело облако. Вот раскалённый шар коснулся этой полоски, пополз ниже, ниже и оказался разрезанным на две половинки. Края полоски ослепительно вспыхнули, расплылись, и солнце расплылось, мир сплошь залился алой краской, — веки Сунагата смежились, он заснул.

В сенях скрипнула дверь. В затуманенном сном мозгу Сунагата мелькнуло, что вернулась Хойембикэ, но из-за этого не стоило просыпаться, выходить из сладкого забвения; не открывая глаз, он перевернулся на другой бок, лёг лицом к стене.

— Не то дома никого нет?

Странно: Хойембикэ заговорила голосом Фатимы…

До сознания Сунагата не сразу дошло, что вошедшая как раз и есть сама Фатима. А когда дошло — его бросило в жар, он мгновенно поднялся, сел.

Фатима стояла посреди дома, растерянно озираясь. Входя, она не заметила лежавшего у самой стены Сунагата.

— Здравствуй, Фатима!

Её брови от удивления взметнулись, будто ласточка крыльями взмахнула.

— Ай! Это ты… А я подумала — Хусаин. Здравствуй!.. — ответила она и шагнула к двери.

— Постой! Что так торопишься? Или дом горит? — улыбнулся Сунагат, повторив слова, когда-то сказанные Фатимой, и тут же сообразил, что получилось глупо: дом-то у них в самом деле чуть не сгорел. Попытался загладить неловкость другой шуткой: — Или загордилась? Прошлый раз при встрече слова не обронила…

— Прошло, Сунагат, то время, когда я гордая была, — вздохнула Фатима.

— Выходит, обиделась на меня.

— Нет же, не обиделась. Да если б и обиделась, ничего уж теперь не изменишь…

— Салиха-апай говорила — ты здесь ненадолго. Как тебе на новом месте живётся? Скучаешь по родному аулу?

— Ой, Сунагат, зачем ты мне об этом напоминаешь? Знаешь… — Голос Фатимы задрожал, глаза наполнились слезами. — Не выплачу я своё горе… до конца жизни не выплачу. И как же ты так… там, на заводе?..

— Я… Я не виноват, Фатима. И всё ж — прости! Схватили нас тогда… Ты на меня не обижайся. И у меня нет на тебя обиды. Я с первого дня, как приехал, ждал случая сказать тебе об этом, да всё не удавалось…

— Осталось только всю жизнь сожалеть о нашей… о том, что не сбылось. Как вспомню — будто сердце у меня вырывают. И всех, всех ненавижу!

— Меня — тоже?

— Ну, зачем ты так? У меня единственный праздник — когда ты приснишься….

Фатима села на нары, прижала к глазам платок, вся напряглась, стараясь не разрыдаться.

Сунагат смотрел на неё, не зная, что и сказать, как утешить. Но тут — к счастью или к несчастью — вернулась домой Хойембикэ.

— Атак! У нас — гостья! — воскликнула она. — Как поживаешь, Фатима? Что-то не видно тебя и не слышно. Не заглядываешь…

— Так ведь заглянула вот. Сижу, тебя жду. Пойдём-ка во двор, просьба у меня есть….

Фатима, прощаясь, едва заметно кивнула Сунагату, и женщины вышли.

Ахсан охотно отвёз бы Сунагата до Уфы на подводе, но из-за высокой воды в реках это было невозможно осуществить. Пришлось солдату отправиться в путь пешком. Даже через Узяшты ещё нельзя было переехать в телеге, а через Белую, разлившуюся по лугам и нёсшую мутные волны невесть по скольким руслам, пока переправлялись лишь немногие смельчаки, да и те на стремнине замирали, присев на дно лодки, и облегчённо вздыхали, достигнув уремы, где среди тальников, ольховых и черёмуховых стволов вода струилась уже спокойно.

Добравшись до Сахаевской пристани, Сунагат устроился на гружённую зерном баржу, которую потащил вниз по течению небольшой буксирный пароход.

Пароход весело шлёпал по воде плицами. Подплывая к речным поворотам или прибрежным селениям, он давал гудки, будто вскрикивал. Услышав гудок, на высокий берег выбегали ребятишки, возбуждённо махали руками.

Иногда впереди показывался плот. Пароход, идя на обгон, опять вскрикивал, от его широкой чёрной трубы комком ваты отлетал белый клуб пара. Плотогоны, безмятежно наигрывавшие на кураях, кидались к огромным скрипучим вёслам и суетливо отгребали в сторону, освобождая путь шумному судну с глубоко сидящей баржой.

Справа по ходу судна, подставив под вешнее солнце крутые голые лбы, нежились в тепле отроги далёких гор. Там и сям у их оконечностей виднелись селения — то с мечетью, то с церковью. Возле селений темнели полоски вспаханной земли. На левом низменном берегу толпились в воде деревья. Оттуда слышался крик кукушки, ветер доносил аромат цветущей черёмухи, — она зацвела, несмотря на половодье, и стояла белым-бела, будто занесённая снегом.

Легко в такую пору дышится, печаль забывается. Рассеялась и грусть, томившая Сунагата все эти дни после разговора с Фатимой.

К вечеру пароход дошлепал до Уфы. На высокой горе под темнеющим куполом неба показалась россыпь домов, окна которых кое-где уже светились.

Сунагату вспомнилась припевка, которую, уходя на войну, пели ташбатканские парни:

«В самом деле, то ли доведётся снова вернуться, то ли нет, — подумал Сунагат. — Остаётся только сожалеть… Эх, Фатима, Фатима!..»

На железнодорожном мосту, когда пароход проплывал под ним, загрохотал поезд.

Сунагату предстояло вскоре проехать по этому гулкому мосту на запад, туда, где гремела война.

Возвращавшиеся домой, в верховья Инзера, плотогоны в случайном разговоре с Нухом упомянули о молодой женщине, уплывшей из Туйралов на плоту с двумя тиряклинскими стариками. Нух сразу насторожился, стал исподволь выпытывать, что это была за женщина.

— Говорили, будто дочь этого… как его… Мухамади, что ли? Ну, этого, который в Ташбаткане промышляет мочалом… Как же его зовут?… — пытался вспомнить один из плотогонов.

— Должно быть, Ахмади, — подсказал Нух, не вдаваясь в объяснения, что речь идёт о его свате.

— Ну да, ну да! Ахмади и есть. Вот в самый раз вроде бы его дочь…

Нух почувствовал облегчение — словно гора свалилась с плеч. Уж очень сильно досаждали ему суды-пересуды по поводу исчезновения Фатимы. Страсти, вызванные потрясающей новостью — Нухова невестка утопилась! — было улеглись, но, как выяснилось, лишь для того, чтобы уступить место серьёзным обвинениям. «В гибели невестки виновен Нух. Оказывается, из-за мертворождённого телёнка злодей изводил Фатиму — она не вынесла унижений. Следует довести это до её отца и устроить расследование. Кто дал Нуху право столь бесчестить женщину, привезённую с чужой стороны? Куда это годится? Хотя она и невестка, а всё ж не жена ему. Мало было толсторожему издевательств над народом, он ещё несчастную солдатку со свету сжил!» — так рассуждали в ауле, а «узун колак» передавал эти рассуждения Нуху.

У Нуха, помышлявшего выдвинуться на предстоящих выборах в аульные старосты, и без того авторитет был невелик, а тут ещё эта история встала ему поперёк пути. Вот почему, узнав, что Фатима не утопилась, а без спросу, без разрешения уплыла к родителям, он на радостях даже повёл плотогонов к себе домой и угостил обедом.

Впрочем, вскоре он уже бормотал ругательства:

— Чтоб тебя поразило! Чтоб ты, бродяжка проклятая, в землю провалилась! Некому взять тебя за косы да проучить плёткой! Правду говорят, что откормленная кобыла норовит укусить хозяина. Но я тебя, своевольную, отучу кусаться!..

Нух велел жене съездить за Фатимой, заодно пригласить в гости свата со свахой, чтоб при них наставить невестку на путь истинный.

Выждав до конца недели, бабка Гульямал оседлала лошадь, присоединилась к людям, едущим на базар, и отправилась верхом в Ташбаткан.

Вопреки ожиданиям, Ахмади с Факихой встретили её хмуро, не проявили прежнего радушия. Озадаченная Гульямал и так, и этак прикидывала, что бы это могло значить. Под невесткину песню пляшут? Или заважничали? Поглядите-ка на эту Факиху! Ходит надутая, слова не вымолвит. Не пристало, не пристало ей вести себя так! Ведь ещё встарь было сказано: «Мать невестки должна быть почтительна и скромна, ибо мать зятя перед ней губернаторше равна».

И за чаем Факиха беседу поддерживала вяло. Ахмади вежливости ради коротко справился о здоровье своих туйралинских знакомых и после этого отделывался тем, что откликался на свахины новости ничего не значащими словами вроде: «Вот как!», «Ишь ты!». Фатима и вовсе отличилась, не села пить чай со свекровью, только занесла самовар в горницу и тут же ушла в другую половину.

Дабы не царило за трапезой тягостное молчание, Гульямал, решив не выдавать пока свою обиду, тараторила без умолку. Но вот и самовар почти опорожнился, и новости у неё исчерпались.

— Оказывается, большая беда вас постигла. Огонь беспощаден, спаси аллах, — сказала гостья, стараясь как-то продолжить разговор.

— Судьба ниспослала нам ещё горшую беду, лишив нас зятя. Должно быть, вы уже знаете об этом… — тихо отозвалась Факиха и осушила уголком платка глаза.

Гульямал замерла с поднесённым ко рту блюдцем. Она оторопело смотрела на Факиху, медленно соображая, что странное поведение свата и свахи объясняется несчастьем и что несчастье это в большей, чем их, мере касается её самой.

— Уй, сыночек мой! — простонала Гульямал, машинально опустив блюдце с недопитым чаем на скатерть. По её морщинистому лицу покатились слёзы. — Горе мне, выходит — чужая земля поглотила его!..

— Что теперь поделаешь… Знать, суждена была ему могила в далёких краях, — попыталась по-своему утешить сваху Факиха.

— Судьба неумолима, недаром говорится, что у рока не выпросишь нового срока, — вздохнул Ахмади. — Не одни мы переживаем несчастье. Война, слышно, идёт нынче небывало жестокая…

Ахмади рассказал, что гумеровец Гиляж получил письмо от сына, который, оказывается, лежал в городе Житомире в одном госпитале с Кутлугильде. Он и сообщил о смерти земляка.

Нельзя сказать, чтоб Гульямал не поверила Ахмадиевым словам, но всё ж она захотела своими глазами увидеть письмо, своими ушами услышать, что в нём написано, поэтому наутро отправилась в Гумерово.

Письмо, запинаясь на каждом слове, прочитал младший сын Гиляжа. Одолев приветы с перечислением чуть ли не половины жителей села, он, наконец, добрался до строк, ради которых приехала бабка Гульямал: «Пусть вам будет ведомо и то, что Кутлугильде, зять Ахмади-ловушки, был тяжело ранен и скончался в госпитале города, называемого Житомиром».

Гульямал, первоначально намеревавшаяся погостить в Ташбаткане с неделю, после такого поворота событий немедленно отбыла домой, наказав свату со свахой всё ж приехать к ним вместе с Фатимой.

Спустя десять дней Ахмади и Факиха собрались в Туйралы. Фатима ехать с ними отказалась, и родители не настаивали на её поездке. Им обоим было ясно, как день, что дочери, лишившейся мужа, придётся теперь жить в Ташбаткане. Собственно, и сами они поехали лишь для того, чтобы забрать внука.

Однако получилось не так, как они задумали. Едва Факиха в Туйралах заикнулась о том, что малыш должен жить при матери, Нух и Гульямал в один голос объявили: не отдадут.

— Будет жить у нас в память о сыне. Сами вырастим. Кто ж его вырастит, как не мы? Нет тут дурных голов, чтоб отдавать внука, — отрезала Гульямал.

И Ахмади, и Факиха, конечно, хорошо знали: по старому обычаю в случае ухода жены от мужа и даже его смерти мать не может увезти ребёнка с собой. Но они всё ж надеялись, что дед и бабка с отцовской стороны не воспользуются правом, опирающимся на этот обычай. Узнав их решение, Факиха попросила отдать малыша хотя бы до отъёма от материнской груди. Ахмади поддержал её:

— Как подрастёт — держать его мы не будем. И земли у нас на его долю не дадут, будут считать чужаком.

Сват со свахой — ни в какую…

Перед отъездом Факиха весь день провела возле внучонка, ласкала, подкидывала его, посадив на ладонь. Живой, шустрый Мырзагильде, взлетая к потолку, радостно взмахивал ручонками. Гульямал тоже то и дело подходила поласкать малыша, и две бабушки перекидывали его из рук в руки, будто варежку. Глядя на них, и дочери Нуха загорелись желанием повозиться с мальчонкой. Снова дождавшись своей очереди, Факиха поила его молоком, сливками. Мырзагильде, видать, уже совсем забыл о материнской груди, безотказно пил из ложечки.

У Факихи до боли сжалось сердце, когда она прощалась с внуком, но ей ничего другого не оставалось, как примириться с судьбой и лишь пожелать мальчику долгой жизни.

Ахмади с Факихой уехали, затаив на свата и сваху глубокую обиду.

Для Фатимы, в страстном нетерпении ждавшей сына, возвращение родителей с пустыми руками обернулось новыми тяжёлыми переживаниями.

Со времени прихода в Ташбаткан она тосковала об этом крохотном, с головкой в кулак, существе, ни на час не могла забыть о нём. Да и как было забыть, если её налившиеся молоком груди непрерывно болели. Ища облегчения, Фатима попробовала дать сосок своему маленькому братишке, но малец отбился. В тот вечер, когда Фатима столкнулась с Сунагатом в доме Хойембики, она пришла как раз просить разрешения покормить её сына. Этот принял грудь, и две вдовы, найдя общий язык, стали встречаться каждый день, и коротали время в нескончаемых разговорах.

Фатима рассказывала об издевательствах, перенесённых в доме свёкра, о странностях жизни в катайской стороне.

— Летом не увидишь у них телеги. Кругом, куда ни посмотри, горы да камни, горы да камни. Люди ездят только верхом, что мужчины, что женщины. В гости — верхом, по делу — тем более. Подвесят к седлу батман с катыком и скачут…

— Недаром говорят, что у катайца вся сила не в руке, а в катыке… А ты тоже верхом ездила?

— Нет, ни разу. Ходила пешком.

— Вот диво-то, а? Хозяйствуют без телеги при таком-то богатстве, — удивлялась Хойембикэ.

— Я, бывало, как увижу проезжего урыса в телеге — наглядеться не могу. Радовалась, будто человека из нашего аула увидела, — рассказывала Фатима.

Хойембикэ жила с племянниками в дружбе, смотрела на них как на родных детей, и Хусаин с Ахсаном не воспринимали её как мачеху, были уважительны и послушны. По мере своих сил занимались они промыслом — снимали лубки, замачивали мочало. Хоть и вислобрюхая, тощая, а всё ж была у них лошадь, верная помощница. Летом, наготовив корму для неё и своей коровы, парни нанимались косить сено Шагиахмету, Ахметше, ходили на подённую работу и к другим баям. Много ли, мало ли — зарабатывали, то денег принесут, то кусок ткани. Хойембикэ хлопотала дома, готовила к приходу Хусаина с Ахсаном еду.

Однажды Хойембикэ пошла к Факихе, чтобы пропустить молоко через сепаратор, и удивила собравшихся там женщин новым нарядом. Её сатиновое с парчовыми нитями платье привлекло общее внимание.

— Какое красивое платье сшила ты, Хойембикэ! Где добыла такой товар? — поинтересовалась одна из женщин.

Хойембикэ усмехнулась:

— Верно сказано: коль в новой одежде появляется бай, его поздравляют с обновкой, коли бедняк — спрашивают, где взял. У меня ж племянники вон какие работящие! Заработали…

— А мои недотёпы ничего, кроме серенького ситца, не могут добыть. Не пойму, где люди берут хороший товар.

— Нам бы хоть серенький ситец! Мужья на войне, так и ситца никто не приносит, — вздохнула Гульсиря.

— Говорили, что солдаткам вместо кормовых прислали товар. Разве тебе не дали? — удивилась Хойембикэ.

— Как же, дадут — держи карман шире! Староста всё своим приятелям раздарил…

Сказав, что сатин для нового платья заработали племянники, Хойембикэ слукавила. Это была доставшаяся на её долю часть товара, который Апхалик во время пожара обнаружил на подловке Ахмадиевой клети.

Ахмади не забывал о пропавших тканях и Факихе наказал быть повнимательней при разговорах с соседками, присматриваться к обновкам женщин и ребятишек аула. Но напасть на след не удавалось. В своё время, торопливо пряча товар, предназначенный для раздачи заготовщикам мочала и ободьев, Ахмади сам толком не запомнил, что это были за ткани, а Факиха их и вовсе не видела.

Всё ж, помня наказ мужа, Факиха проявила к платью Хойембики особенный интерес, даже сходила, придумав пустячный повод, к Вагаповой вдове домой и — вроде бы к слову пришлось — спросила, где та добыла такой красивый сатин. Ответ — Хусаин-де купил на базаре — ничего, разумеется, не прояснил.

И у Ахмади, и у Факихи ныла душа, жаль было потерянного, но проявлять чрезмерную прыть в своём расследовании они опасались, потому что огласка этого дела могла оказаться палкой о двух концах. Как бы палка одним концом не огрела самого Ахмади! Лучше уж, пожалуй, было примириться с потерей, памятуя поговорки: что с возу упало — то пропало, кто смел — тот и съел…

Хойембикэ, конечно, поняла, зачем приходила Ахмадиева жена, и сказала об этом Хусаину.

— Не бойся, апай, айда носи на здоровье, — беспечно ответил Хусаин. — Пускай Ахмади сам боится. У него наворованное, наверно, в сорока разных местах припрятано. Товары возами возил, а людям за работу лоскутками платил. У этого дунгыза нет сердца, режь его — кровь не появится. В самый раз ему тогда устроили…

Наступила вторая военная осень, и Хусаин достиг призывного возраста. Повестки на этот раз получили пятеро. Перед отъездом на призывной пункт рекруты, как повелось, загуляли. Поздно вечером, когда в ауле уже укладывались спать, парни пошли бродить по улицам с песнями под гармошку. И долго не могли заснуть, с грустью слушали песни рекрутов девушки на выданье: крушились их надежды, вместе с егетами уходило на войну их счастье.

Звенела на улице припевка, слышала её и Фатима, слышала, но не догадывалась, что в эту припевку вложен намёк, адресованный ей.

Хусаин несколько раз прошёл с товарищами мимо окон Ахмади-ловушки, но никто не знал, что пел он для Фатимы.

Такое вот получилось дело — влюбился парень во вдову. Внешне это выражалось лишь в том, что при случайных встречах с Фатимой Хусаин терялся и мучительно краснел, будто в чём-то виноват перед ней. Если б кто-нибудь и заметил это, то не удивился бы: застенчивый парень при девушках всегда держался робко и краснел.

На призывном пункте Хусаину по жребию выпало ехать с первой же командой. Он простился с товарищами и уехал, унося свою тайну.

Фатима продолжала жить в отцовском доме. Иногда по вечерам, прихватив вязанье, она заглядывала к Салихе. Две овдовевшие солдатки утешались тем, что жаловались друг дружке на свою судьбу. Нет-нет, да и вспоминали Сунагата. Разговор о нём, о несбывшихся мечтах обычно начинала Салиха, тревожила душу Фатимы, и та со слезами в голосе просила:

— Салиха-апай, ради всего святого не напоминай мне об этом! Теперь хоть о землю бейся — не вернёшь того, что было.

Но втайне Фатима вынашивала надежду… Она не смогла бы определённо ответить, на что надеется. Просто впереди что-то неясно забрезжило, и это «что-то» было связано с Сунагатом.

После того, как Сунагат вновь ушёл на войну, он прислал письмо, адресованное Адгаму. Салиха обиделась: почему не ей? Решив высказать эту обиду, она пошла к Мухарряму-хальфе, попросила написать письмо племяннику. Перечисляя тех, кто шлёт «большой-пребольшой привет» солдату, Салиха назвала и Фатиму. И тут же добавила, что Фатима насовсем вернулась в свой аул, поскольку муж её, Кутлугильде, умер от раны в госпитале. Вот это-то письмо, о котором Салиха рассказывала Фатиме, и породило неясную надежду.

Теперь обе они ждали ответа от Сунагата.

Но проходил месяц за месяцем, а от него никаких вестей не было.

Миновал год, пошёл второй с тех пор, как Фатима вернулась из Туйралов. Пережитое в доме свёкра подёрнулось дымкой забвения, стало казаться ей давним дурным сном, и она, наверное, внушила бы себе, что это был именно сон, если б не тоска по сыну. Рядом с этой тоской жило в её сердце ожидание. При каждой встрече с Салихой Фатима справлялась, нет ли вестей от Сунагата.

Однажды прошёл слух, будто бы Сунагат погиб. Салиха докопалась до источника этого слуха. Оказалось, что некий Кашшаф, живущий в Тиряклах, получил от сына письмо, в котором между всем прочим сообщалось: «А один бойкий парень из Ташбаткана в том бою пропал без вести. Мы думали — угодил в плен, но потом знавшие парня люди рассказывали: его, проколотого штыком, вынесли из боя санитары, и он умер».

Салиха, решив, что «бойкий парень» — не иначе, как Сунагат, загоревала. Добавилось переживаний и у Фатимы, ей, пожалуй, было даже тяжелей, потому что ни с кем, кроме Салихи, поделиться горем она не могла.

Глава девятнадцатая

Сунагат и в самом деле был тяжело ранен во время штыковой атаки. Вдруг перед глазами у него всё поплыло. Какое-то время он постоял в неестественной позе и, потеряв сознание, рухнул на землю.

Очнулся от жгучей боли. Мелькнула мысль: «Должно быть, это и есть смерть». Но ощущения у него были вполне естественные. Он шевельнулся, и по спине тёплой струйкой что-то потекло. Догадался — кровь. Впереди продолжался бой, оттуда слышались крики, матерщина. Шум боя отдалялся. Сунагат лежал, уткнувшись лицом в землю, отчётливо чувствовал её запах. Осторожно открыл глаза. «Постой-ка, да ведь я живой!» — обрадовано подумал он. Превозмогая боль, приподнял голову. Успел увидеть беспорядочно лежащие тела и вновь на миг потерял сознание. Теперь очнулся с ощущением влажной земли под щекой. Земля приятно холодила пылающую кожу.

— О-о… Майн гот… [112] — простонал кто-то рядом.

«Немец! Жив дунгыз!..»

Собрав все силы, Сунагат по-рачьи подвинулся назад. Ещё немного. Ещё… Ещё…

Издалека по-прежнему доносились крики, звуки выстрелов, но уже приглушённые большим расстоянием,

Сунагат отдышался. Стараясь не тревожить левую руку, — боль отдавалась по всей левой стороне тела, — он упёрся правой в землю и медленно, приложив отчаянные усилия, поднялся на ноги. Неподалёку чернел лесок, из которого бросилась в атаку их рота. Сделал в сторону леска несколько шагов, но в глазах тут же потемнело, колени подогнулись. Сумел не упасть — сел на землю. Снова собравшись с силами, расстегнул шинель — решил определить, куда ранен. Осторожно сунул руку за пазуху, там захлюпала кровь. Невзначай коснулся раны, и из неё опять потекла тёплая струйка. Боль усилилась, при каждом ударе сердца она отдавалась по всему телу.

Вынув из-за пазухи окровавленную руку, Сунагат некоторое время словно бы в удивлении смотрел на неё, потом провёл растопыренными пальцами по шинели. На сером сукне остались красные полосы.

Надо было как-то прекратить кровотечение. Принялся тихонечко разматывать с ноги обмотку, чтобы обвязать ею грудь. Закусив один конец обмотки, он как раз пытался просунуть её под мышку, когда на поле откатившегося куда-то боя появились два санитара. Они обходили раскиданные, точно бревёшки, тела, выискивая живых. Сунагат не заметил, как они подошли, сидел к ним спиной.

— Ранен, солдат? — спросил один из санитаров.

— Да, — еле слышно ответил Сунагат, повернув к нему обескровленное лицо.

Санитары, разрезав рукав, сняли с него шинель, торопливо, поверх нательной рубашки, забинтовали грудь. Сунагат совершенно обессилел от нестерпимой боли. Его положили на носилки и понесли…

Сестра милосердия Люси пользовалась особой благосклонностью раненых. И доктор Антонов питал к ней симпатию. Сразу уточним: его чувство не имело никакого амурного привкуса. Человек уже пожилой, регулярно получающий письма от жены и детей, доктор Антонов выделял Люси Вилис среди других сестёр милосердия как землячку.

— Здравствуйте, землячка! — поприветствовал он Люси и на этот раз.

— Да какие же мы земляки, Андрей Филиппович? — улыбнулась Люси. — Мы ж из разных губерний: вы — Оренбургской, я — Уфимской.

Доктор шутливо стоял на своём:

— Земляки, земляки, и не пытайтесь отвертеться. Уфимской губернии когда-то вовсе не было, и ваш Богоявленский завод подчинялся Оренбургу.

— Уж если на то пошло, здесь в госпитале лежит мой земляк в буквальном смысле слова.

— Кому ж это так повезло, уважаемая Люси? Кто он?

— Подпоручик Кулагин. Мы с ним из одного посёлка.

— Э, фройлайн, тут вы глубоко заблуждаетесь. Александр Кулагин — оренбуржец. И мать его, и супруга живут в Оренбурге.

— Вы знаете его мать и… супругу?

— Знаю, знаю. Тесть Александра — известный в городе хурург, мы с ним большие друзья.

— Вот как… — проговорила Люси, сразу потускнев.

Она и сама не понимала, почему слова доктора Антонова так огорчили её. Да, Люси была немного неравнодушна к Александру Кулагину, но добиваться его любви и, тем более, брачных уз с ним в её планы не входило. Ну, провели они когда-то один вечер, танцевали на банкете, который устроил её отец. Что ж из этого вытекает? Разве этого достаточно для любви, того возвышенного состояния, представление о котором Люси почерпнула из французских романов? И разве, с её точки зрения, не противоестественны были бы любовные переживания здесь, среди покалеченных, стонущих, страдающих от боли?

И всё ж после разговора с доктором Антоновым, когда прозвучало это неожиданное рядом с именем давнего приятеля слово «супруга», отношение Люси к Александру резко, изменилось. Теперь лишь обязанности сестры милосердия заставляли её заходить в палату, где лежал Кулагин. И она уже не вступала в задушевные беседы с ним, а лишь коротко справлялась о самочувствии.

Впрочем, вскоре Люси одёрнула себя: «Что это за поведение? Какие у меня основания для обиды?..» Проявление холодности к раненому офицеру противоречило тому, чему её учили на медицинских курсах. Долг превыше всего!

Её происхождение — отец из обрусевших немцев — с началом войны обернулось для неё болезненным чувством вины перед Россией, и именно для того, чтобы продемонстрировать свою верность долгу перед ней, перед Россией, Люси поступила на курсы, а затем добилась отправки на фронт. Долг повелевал ей спасать умирающих, облегчать страдания раненых.

До поступления в госпиталь Кулагина самым близким для Люси человеком был доктор Антонов. Александр уже фактом своего появления оттеснил доктора в сторону. Но в душе Люси понемногу, подспудно стало накапливаться раздражение против земляка, которого она вначале опекала, как никого другого. Дело было в том, что Александр имел довольно странные для офицера взгляды. Выше всех на фронте он ставил солдата и мысли о нём выразил примерно так: стреляет — солдат, в штыки идёт — солдат, умирает прежде всего — солдат, измученный окопной жизнью, голодающий, обовшивевший; вся тяжесть неправедной войны — на его плечах, и можно лишь удивляться его долготерпию… Для Люси подобные высказывания были неприемлемы, так как не согласовывались с её пониманием долга.

…Не вдруг усвоил подпоручик Кулагин такие взгляды. После окончания училища его представления о войне были связаны с блеском полководческого искусства: походы Александра Македонского и Наполеона Бонапарта, разгром Александром Невским немецких рыцарей, взятие Суворовым Измаила, поражение, нанесённое Кутузовым тому же Наполеону, — вот образцы этого искусства, которым посвящены тяжёлые тома сочинений историков. Александр зачитывался ими. Он избрал своим девизом слова Гая Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил».

Началась война. Он пришёл, увидел… А вот с победой получилась основательная заминка. Поначалу Александр винил в этом интендантов: снабжение было поставлено из рук вон плохо, не хватало даже оружия. Сам он воевал храбро, не боялся ни раны, ни смерти, в бою кидался в самое пекло, своим примером воодушевляя солдат, и солдаты его уважали. Однако дела на фронте шли всё хуже и хуже, и конца этому не было видно. На третий год войны Александр потерял веру в победу и махнул рукой на то, что солдаты уже при нём откровенно ведут не дозволенные разговоры. И здесь, в госпитале, когда он вспоминал свой взвод, ему вновь слышались знакомые голоса:

— Кому нужна эта война? Ради кого страдаем?

— Ясное дело — ради буржуев.

— Верно. Мы кровь проливаем, а буржуи карманы набивают.

— А мы что — в убытке? Гляньте, сколько у нас скота расплодилось, — смеялся какой-нибудь шутник, поддёв концом штыка выброшенную кем-то нательную донельзя грязную, обовшивевшую рубаху. — Стадами бродят, как у киргизов — курдючные овцы…

— Эй-эй! Не тряси тут рубахой, казак яицкий. Скотов своих на нас натрясёшь. Кинь в огонь…

— Чего боишься-то? У тебя ж они тоже, поди, водятся.

— Водятся, да не такие. У моих левое ухо справа пришито…

Во взвод частенько заглядывал солдат Тихон Иванов, служивший в этой же роте. Он заводил самые опасные разговоры.

— Вы, братцы, небось, все домой хотите, — заговорил он однажды, сворачивая цигарку. — И германцы, оказывается, того же хотят. Надоела, говорят, война. Им надоела, и нам надоела. Дома жёны и ребятишки раздеты-разуты, с голоду пухнут. Так какого лешего воюем? Кто нас заставляет? Смекните сами. Смекнули? Хорошо! Что ж дальше делать? Вот у тебя в руках винтовка. Большевики говорят: поворачивай её дулом назад, наставь в пузо тому, кто заставляет воевать… Лишь тогда, когда власть возьмут в свои руки рабочие и крестьяне, с войной будет покончено. Знаете, кто это сказал?

— Кто?

Тихон ответил, понизив голос:

— Ленин, вождь большевиков. Вот я вам принёс кое-что почитать…

Александр делал вид, будто ничего не слышит и ничего не видит. Поначалу он не пресекал большевистскую агитацию из-за душевной своей усталости. А когда узнал, что Иванов — оренбуржец, заговорил с земляком и сделал вывод: Тихон — смелый солдат и умница, прекрасно разбирается в обстановке, ясно знает, чего хочет. Беседовать с ним было интересно. И надо ж: этот простенький с виду солдат на многое открыл глаза ему, офицеру!

Однажды Александр услышал, как Тихон сказал солдатам: «Подпоручик — свой человек», — и это его обрадовало. Тихон же спас Александру жизнь, вытащив его, раненого, с поля боя. И вот как раз тогда, когда Иванов, задыхаясь, тащил его на себе, на Александра нахлынуло страстное желание выжить. Выжить и вернуться домой.

Доктор Антонов ошибался, считая Кулагина женатым. Александр обвенчаться не успел, была лишь помолвка с девушкой, которую он любил. Перед его уходом на фронт они обменялись обручальными кольцами. Александр берёг кольцо своей Софьюшки как зеницу ока, носил его на пальце, что и ввело доктора в заблуждение.

Лицо сестры милосердия, перевязывавшей рану Сунагата, показалось ему настолько знакомым, что, удивившись, он даже перестал морщиться от боли. «Вроде бы — Люси, — подумал он. — Как, она сюда попала? А может, не она?..»

Ему вспомнилось, как дочь управляющего в белоснежном платье, нарядная, высокомерная, проезжала с отцом в мягкой коляске по улицам заводского посёлка. И вот она — рядом со смертью. Никак это в голове не укладывалось. «Ладно, мы — чёрная кость, но она-то почему здесь? Нет, наверно, это не она. Бывают же очень похожие друг на друга люди…», — размышлял Сунагат.

— Ну, солдатик, как себя чувствуем? — спросила сестра, закончив перевязку.

Сунагат не ответил. Ещё раз внимательно взглянул ей в лицо.

— Ваша фамилия — Вилис?

— Да, Вилис…

Разговор на этом прервался, санитары понесли Сунагата в палату. А вскоре у него начался жар, он впал в беспамятство, забормотал в бреду что-то несвязное.

— Эй, Киньябызка, поди сюда. Послушай — кажись, этот парень по-вашему бормочет, — поз вал лежавший рядом с Сунагатом пожилой солдат.

Киньябыз вытянул из-под кровати костыли и приковылял к новичку.

— Вот тебе на! Так это ж парень из наших краёв, он у меня однажды переночевал…

Дня через два Сунагату полегчало, он немного поел. Увидев улыбающегося во весь рот Киньябыза, тоже узнал его. Нежданная встреча обрадовала обоих.

Разговорились. Сунагат объяснил, какие обстоятельства привели его тогда в Саитово и почему он соврал, будто бы родом он — с Яика. Услышав название его родного аула, Киньябыз просветлел:

— А ведь я знаю ваш аул, доводилось бывать в Ташбаткане!

— По какой нужде?

— Мы возили чугун из Зигазов в ваши края, на пристань. Останавливались в Ташбаткане чаю попить. Постой, как же звали человека, к которому последний раз заехали? Вроде Ахмади…

— Ахмади? Который? Богатей?

— Нет, бедняк. Дом у него на Верхней улице, на бугре стоит.

— А-а… Значит, Ахмади-бугорок.

— Должно быть, он… Да! На подъезде к Ташбаткану приключилась история: встретились мы с двумя людьми, которые везли в санях мертвеца. Верней сказать, это мы сначала подумали: мёртвый. Спрашиваем, что да как. Говорят — деревом в лесу пришибло…

— Рассказывай, рассказывай! — заинтересовался Сунагат. — Что было дальше?

— Так что ж дальше… Ну, эти ехали с нами некоторое время. Остановились мы, дали лошадям передохнуть. Тут бедняга, которого мёртвым посчитали, вдруг застонал, — открыл глаза и заговорил. Что я, говорит, тебе, Исмагил, плохого сделал, за что ж ты так?.. Ещё он кого-то назвал, но я не расслышал, позади других стоял. В обозе шёл один урыс из соседней с вами деревни, так он оказался знакомым этого бедняги и больно его жалел. Вот забыл название деревни-то, но рядом она с вашим аулом…

— Сосновка?

— Да-да… Сосновка, должно быть…

— Урыса как звали?

— Не знаю, не запомнил.

— А в Ташбаткане вы кому-нибудь про это рассказывали?

Киньябыз, почувствовав в голосе Сунагата волнение, взглянул на него с некоторым удивлением.

— Нет, не рассказывали. Мы ж ненадолго заехали. На обратном пути и вовсе, не остановились. Потом пошли бураны, дорогу занесло, и я в извоз больше не ходил… А что, или тебя это касается?

— Так деревом-то дядю моего, отцова брата, придавило, — вздохнул Сунагат.

Рассказ Киньябыза растревожил его. Он лежал, глядя в белый потолок, вновь и вновь обдумывал слова, сказанные Вагапом перед смертью. Чем его обидел Исмагил? А может быть, дерево тут не при чём, виновник смерти — Исмагил? Но, в самом деле, за что ж он так?.. За что мог поднять руку на человека, вместе с которым, считай, всю жизнь работал бок о бок? Странно…

Сунагат от этих мыслей разволновался, у него усилился жар, перед глазами всё поплыло, закружилось, опять начался бред. Потом он притих, заснул, но ненадолго — разбудила боль. Пришёл в себя, и снова все мысли сосредоточились на вопросе, что же там, в лесу, произошло. Вопрос этот не давал покоя, тут была какая-то тайна. И чем дольше Сунагат думал о ней, тем больше разрасталось подозрение, павшее на Исмагила, превращаясь в уверенность в его вине. «Может быть, этот русский из Сосновки знает больше, чем Киньябыз? Кто он?» — думал Сунагат.

Как ни медленно тянулось время в госпитале, день уходил за днём. Киньябыз, у которого раненая нога уже заживала, всё чаще прогуливался по палате, постукивая костылями по залитому цементом полу. Он то и дело наведывался к койке Сунагата, лишённого возможности двигаться, старался хоть чем-нибудь помочь, подбодрить, заботился, как о брате родном.

Уходил Киньябыз гулять и в коридор, перезнакомился там со многими выздоравливающими, а подпоручик Кулагин сам подошёл к нему — узнал солдата своей роты. И Киньябыз, конечно, знал его, даже то знал, что подпоручик родом из Стерлитамакского уезда.

— Ваше благородие, а тут ещё один наш земляк лежит, — сообщил Киньябыз офицеру. — Зовут Сунагатом, по фамилии — Аккулов.

— Аккулов? Сунагат Аккулов, говоришь?

— Так точно, ваше благородие!

— Где он лежит?

— В нашей палате…

Александр тут же навестил Сунагата.

— Вот где нам довелось опять встретиться! Ну, как дела, дружище?

Присев на краешек койки, Александр осторожно положил руки на плечи Сунагата, смотрел ему в лицо, радостно улыбаясь. Дотошно расспросил, в каком полку Сунагат служил, где, как был ранен…

Александра вскоре выписали из госпиталя. Перед отъездом в полк он обошёл всех своих знакомых, попрощался.

— Теперь мне здесь не с кем будет и побеседовать, — грустно сказала Люси.

— Не грустите, Людмила Артуровна! — подбодрил её подпоручик. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Будем живы — ещё встретимся. Кстати, здесь лежит мой друг детства. Можно сказать, почти родственник ваш…

— Что за родственник?

— Стеклодув с вашего завода. Теперь солдат. Красивый парень! Можете беседовать с ним.

— Так ведь… солдат, — обиделась Люси.

— Пардон! Шучу, конечно. А всерьёз — надо бы отправить его домой. Я с Андреем Филипповичем об этом говорил. Напомните ему, пожалуйста…

Подпоручик Кулагин снова ушёл на войну.

Спустя неделю пришло время возвратиться на фронт и Киньябызу. Душа бедняги исстрадалась, пока он чуть ли не со слезами на глазах прощался с Сунагатом, — не хотелось расставаться.

— Может, тебя отпустят домой, — сказал Киньябыз. — Очень прошу — сходи в Саитово, повидайся там с моими и напиши мне. Я тебе пошлю письмо с адресом…

Глава двадцатая

Студёным осенним утром — с неба сыпалась крупка — Байгильде в поисках лошади спустился к речке и примерно в версте от аула возле уремы увидел лежащего на земле ничком человека. «Бэй-бэй! — удивился он. — Кто это спит тут в такую погоду?»

— Эй, вставай! Чего это ты тут валяешься? — подал голос Байгильде. Но лежащий на земле не ответил и не шевельнулся. Байгильде подошёл к нему, тронул руку и обмер: рука была холодная, как лёд.

Тут уж стало не до лошади. То и дело оглядываясь, Байгильде побежал в аул; влетел, бледный от испуга, в дом старосты и, даже не поздоровавшись, выпалил:

— Гариф-агай, человека убили!

У старосты, пившего утренний чай, брови поползли вверх.

— Человека убили, говоришь? Кто убил?

— Там, внизу, возле уремы лежит… Кто убил — не ведаю.

Гариф, отставив недопитый чай, сполз с нар. Жена и сыновья старосты, сидевшие у самовара, будто окаменели с блюдцами в руках.

— Беда за бедой! — бормотал Гариф, одеваясь. — Прямо наказанье быть старостой в нынешние времена. Сохрани аллах, так и головы лишишься!

Он послал работника за десятскими, а Байгильде велел никуда не отлучаться:

— Отставь в сторону все свои дела. Придётся попеременно караулить труп. Пойдёт теперь разбирательство — конца-краю не будет. И с тебя, и с меня допрос снимут…

Байгильде повёл старосту, десятских и ещё несколько человек к месту, где лежал труп. Гонец, посланный вперёд, привёл туда же старика Адгама, который всё ещё сторожил у пруда заготовленное там мочало. Старик мог понадобиться потому, что убийство произошло неподалёку от его шалаша.

Убит, оказалось, Хусаин, служивший с прошлой осени в Уфе и отпущенный ненадолго домой на побывку. Кто-то нанёс ему два или три удара ножом.

Старик Адгам, увидев племянника мёртвым, затрясся в беззвучном плаче: он любил парня, после смерти Вагапа взял на себя отцовские заботы о Хусаине с Ахсаном.

Судя по тому, что тело уже остыло, убийство произошло вечером или минувшей ночью. Все согласились с этим мнением.

— Ты не видел тут кого-нибудь вчера вечером? — спросил староста у Адгама.

— Нет, не приметил. Только женщина какая-то прошла, вроде — с метёлкой. Должно быть, в уреме наломала. Я не пригляделся, не знаю, чья жена. Но со мной до вечера был Ахсан, помогал складывать мочало. Может, он скажет…

Гариф послал за Ахсаном. Паренёк, удивлённый вызовом в столь необычное место, — он ещё не знал, что убит его брат, — на вопрос старосты ответил:

— Так то ж была Фатима, дочь Ахмади-ловушки.

Вернувшись домой, староста обсудил с десятскими то, что удалось выяснить. Получалось: кроме Фатимы, подозревать в убийстве некого.

Старостиха понесла потрясающую новость на улицу.

И закрутилось вокруг Фатимы колесо молвы.

— Фатима убила, Фатима! — убеждённо говорила старостиха. — Никакая собака туда не заглядывала, только её видели. Ещё прошлой осенью люди заметили: между ней и Хусаином что-то неладно…

Женщины обсуждали новость, поворачивая её и так, и сяк.

— Может, он на неё накинулся?

— Правда что! Ни с того, ни с сего не пырнула бы человека ножом.

Иные жалели Хусаина:

— Бедняжка! Помаялись вдвоём без отца, без матери, только-только в силу входили — и вот…

— Ну, кто б мог подумать! Вчера ходил по аулу живой-здоровый!

— Беда на каждом шагу подстерегает, сохрани аллах!

И опять про Фатиму:

— Старик Адгам её видел — шла из уремы с метёлкой.

— Метёлка-то, должно быть, для отвода глаз.

— Не иначе, не иначе!

— Ведь надо же было, чтоб вечером в урему отправилась, а Хусаин, как козёл за козой, следом пошёл!

— Судьба… На судьбу управы нет.

— И отец его покойный принял смерть вот так же нежданно-негаданно.

— Коль аллах прогневается, так уж спасения не жди. За два-три года — три смерти в одном доме, а?

— Знать, срок у него вышел. А кому суждено жить долго, так тот и с войны, из огня возвращается…

Толкли женщины воду в ступе, толкли — и вдруг натолкли ещё одну новость. Кто-то каким-то образом узнал, что Вазифа незадолго до убийства отнесла Фатиме письмо от Хусаина.

— Хусаин-то, слышь-ка, написал, что хочет жениться на ней.

— Так и женился бы! Зачем же было кидаться на женщину по наущению шайтана? Ахмади, небось, не запросил бы за вдовую дочь кусок золота с лошадиную голову. Ведь получил уже за неё от катайца Нуха…

Дальше — больше, пошли разговоры, что Вазифа — чуть ли не главная виновница смерти Хусаина. Будто бы она шутки ради сказала Хусаину, что Фатима влюбилась в него. Дескать, коль ты имеешь желание жениться, не зевай, а то Ахмади собирается отдать дочь за гумеровца. Хусаин обеспамятел от радости, написал письмо. Фатима ответила, что не любит его, но Вазифа всё перевернула, передала Хусаину её слова так, будто бы Фатима велела сказать, что любит, — как увидит его, особенно в шинели, глаз не может оторвать. Хусаин, якобы, поверил Вазифе и надеялся…

В ауле вспомнили: сразу после приезда Хусаина на побывку прошёл слушок о его намерении жениться на Фатиме. Но тогда никто не обратил на это внимания. А теперь, когда подтвердилась поговорка о том, что неумная игра не доводит до добра, когда Ташбаткан из-за, как полагали люди, розыгрыша Вазифы оказался перед фактом убийства, каждый спешил выложить слышанное и замеченное раньше.

Кое-кто предупреждал:

— Придержите языки, не дай аллах — притянут к ответу всех, замучают допросами.

Но разве ж любителей поговорить остановишь! Высказывались предложения, заходили споры.

— То-то Вазифа сегодня помалкивает. Выходит, её вина…

— Вот заладили: Вазифа, Вазифа… Она ж не могла знать, что так получится. Ну, пошутила, дело молодое!

— А Фатима-то! Кто бы мог подумать, что она такая?

— И в Туйралах переполох устроила, думали — утопилась. Верь человеку после этого!

— Так не в себе ж она: мужа на войне убили…

Чрезвычайное происшествие горячо обсуждалось во всех домах Ташбаткана. Лишь в доме Ахмади царила тишина. Даже маленький Киньябай, до этого забавлявший старших беспечным лопотанием, почувствовал, что случилось что-то неладное, и испуганно примолк. За обедом никто не проронил ни слова. Ахмади сидел бледный, у него тряслись руки. Фатима, с утра привычно возившаяся с посудой, обедать не села.

Староста отправил в волость гонца с сообщением о случившемся в ауле. К середине следующего дня в Ташбаткан в пароконной бричке приехали трое: следователь, медицинский эксперт и жандарм. Они осмотрели место, где произошло убийство. Доктор обнаружил на груди убитого три ножевые раны. С его слов следователь подробно записал, как лежал труп, каков характер ран и всё прочее, что полагается записать в таких случаях. После этого доктор разрешил увезти тело Хусаина домой и похоронить.

Первым на допрос, который проходил в доме старосты, следователь вызвал Адгама. Старик рассказал: видел возвращавшуюся из уремы женщину, но кто она — не разглядел, только наутро от племянника Ахсана узнал, что это была Ахмадиева дочка Фатима. Вызванный затем Ахсан подтвердил: да, это была Фатима.

При допросе соседей убитого всплыла история с письмом Хусаина. Один из допрошенных даже высказал предположение:

— Должно быть, Вазифа взялась за это дело, чтобы насолить Ахмади-ловушке.

Пока сходили за Вазифой, следователь допросил Фатиму. Она не отпиралась, что была в тот вечер в уреме, нарезала веток для метёлки. И про письмо Хусаина сказала:

— Мне принесла его Вазифа, жена Байгильде. Я ответила, что не люблю Хусаина и замуж за него не выйду. А Вазифа передала мои слова шиворот-навыворот.

— Хусаин пытался снасильничать?

— Да, — еле слышно ответила Фатима.

— Где это случилось?

— Там, возле уремы.

— А у тебя был нож…

— Да.

— Выходит, ты убила его?

Фатима отрицательно качнула головой.

Толмачивший при допросе староста Гариф посоветовал:

— Ты, карындаш [107], лучше скажи правду. Вот и эти господа подтвердят: тебе ничего не будет. Тут ведь ты не виновата, а тот, кто набросился…

Следователь повторил свой вопрос. На этот раз Фатима кивнула утвердительно.

Тут привели Вазифу, и следователь сразу взял её в оборот:

— Ты почему морочила людям головы?

— Астаг, астаг! [108] — удивилась Вазифа. — Так я ж только пошутила.

— Из-за твоей шуточки убит человек, и ты — главная виновница этого, — сердито сказал следователь.

Староста перевёл:

— Вот ведь как считает этот господин: ты, аккурат, главная виновница убийства.

У Вазифы душа ушла в пятки. Не знала, что и сказать. Она даже откинула на спину шаль, которой перед этим прикрывала перед чужими мужчинами пол-лица.

— Ну да уж, главная! Я убила, что ли? Виноват тот, кто убил, — нашлась она, наконец.

Был допрошен и Байгильде. Он упёрся на том, что о делишках жены знать ничего не знает и про письмо Хусаина слышит впервые.

Следователь решил взять Фатиму с Вазифой под стражу, увезти их в город. В ответ на просьбу Ахмади отдать на поруки, следователь пробурчал, что это пока невозможно, а позднее община может похлопотать, собрав подписи и представив ещё какие-то бумаги.

Для арестованных женщин снарядили подводу, и их увезли под охраной жандарма.

На следующий день тело Хусаина предали земле. Мулла Сафа, ничего не объясняя, велел похоронить его не на кладбище, а поодаль, за кладбищенской оградой. Могилу при посильной помощи Ахтари-хорунжего вырыли старик Адгам и Апхалик. Ахсан стоял тут же, но, казалось, не догадывался помочь старшим в их печальной работе. Потрясённый случившимся, он в то же время никак не мог поверить, что его брат мёртв; осознал это в полной мере лишь после того, как обложенное лубками тело Хусаина опустили в яму и вдвинули в могильную нишу.

Вернувшись с похорон домой, Ахсан уткнулся лицом в шинель брата и разрыдался. Безутешно плакала и Хойембикэ.

Сунагата захлестнула радость: вдали завиднелись стоящие на пригорках дома Верхней улицы Ташбаткана. Из печных труб в морозное небо поднимался дым. За аулом громоздились хребты, похожие на мосластые лошадиные спины. И от гор, и от приютившегося возле них заснеженного аула веяло спокойствием.

Отрадна сердцу мирная картина! Не гремят вокруг выстрелы, не вздымается земля от снарядных разрывов. Даже охотничьи ружья, подумал Сунагат, не нарушат сейчас тишины в горах, потому что большинство охотников — на войне…

— Во-он синеет Тимер-арка [109], а поближе — Алыпкара [110], — возбуждённо говорил Сунагат, указывая на далёкие хребты, своему спутнику — Тагиру из Тиряклов, мужчине в возрасте, когда уже носят усы.

Они встретились в Уфе на постоялом дворе. Тагир тоже возвращался домой с войны, был отпущен по причине ранения. Два фронтовика быстро нашли общий язык. Выяснилось, что Тагир — двоюродный брат ташбатканского хальфы Мухарряма и связан дальним родством с Хабибуллой, заводским дружком Сунагата. Сунагат рассказал новому приятелю, как ему с Хабибуллой пришлось, спасаясь от жандармов, бежать в Оренбург.

В Уфе спутники наняли подводу, на которой доехали до Богоявленского.

Тимошка, как оказывалось, вернулся на завод и избежал мобилизации. Сунагат отыскал друга на прежней квартире. Тимошка восторженно обнял его, закружил…

— С приездом, старина! Долго добирался?

— Долго — недолго, а вот вернулся.

— Насовсем?

— Насовсем.

— Молодец! Ну, как там, когда эта проклятая война кончится?

— Э, лучше не вспоминать, как там, — свихнуться можно! Два раза меня ранили, еле выкарабкался… А когда кончится — солдату неведомо. Правда, поговаривают, что скоро. Все там устали.

— А кто поговаривает?

— Встретился я в госпитале с одним знакомым, подпоручиком Александром Кулагиным.

— А, знаю его.

— Так вот, даже он, офицер, считает, что дальше война продолжаться не может. В один, говорит, прекрасный день солдаты побросают оружие. Он, конечно, больше нас знает. Были уже, говорит, случаи неповиновения приказу, солдаты отказывались идти в бой.

— А как же, ежели германцы в атаку пойдут?

— В том-то и дело, что и они воевать отказываются. Прямо чудеса! Наши выставляют из окопа палку с белой тряпкой — они тоже. Должно быть, и им война крепко холки натёрла. Да! Я на фронте с Тихоном Ивановым встретился. Помнишь его?

— Ещё бы не помнить! Это ведь он как-то узнал тогда, что легавые напали на мой след, и помог уехать в Орск, устроиться на паровую мельницу. Ну, и как он, в офицеры не выбился?

— Нет, «серая скотинка», как я, — усмехнулся Сунагат. — Он в другой роте служил. Аллах знает, как на наши позиции попал. Листовки принёс. Долго с нами в окопе сидел. И такой, брат, интересный разговор завёл…

— Ну-ну?

— Мы, говорит, третий год муки терпим, а капиталисты наживаются. Наши, говорит, семьи в голоде и холоде страдают, рабочие на фабриках и заводах день и ночь маются… Чтобы кончить войну, говорит, одна дорога: скинуть царя к чёртовой матери, взять власть в рабочие руки. Смелое сердце у человека, я тебе скажу! А листовки он мне отдал…

— И что ты с ними сделал?

— Солдатам ночью, когда спали, за пазухи рассовал. Даже нескольким офицерам в карманы сунул. Такие вот дела на войне. Ну, а здесь как?..

Тимошка рассказал, что работать на заводе стало намного тяжелей, чем прежде.

— Заказов много, а мастеров — раз, два и обчёлся. Немцы и австрийцы куда-то исчезли.

— Ага, значит, избавились от них!

— Давай-ка, скидывай свою скотинью одежду — да на завод, — сказал Тимошка решительно. — Любой мастер тебя в напарники возьмёт.

— Схожу сначала в свой аул. Повидаюсь с родными, поживу с недельку. И дело у меня есть.

— Да, ведь там у тебя Фатимочка!

— И она там, — подтвердил Сунагат. Но, говоря о деле, он имел в виду не только Фатиму. Не выходил у него из головы услышанный в госпитале рассказ Киньябыза, не давал покоя вопрос: что значили слова, сказанные дядей Вагапом перед смертью? Было у Сунагата намерение попытаться выведать что-нибудь у самого Исмагила.

Переночевав на квартире Тимошки, Сунагат с Тагиром пошагали в сторону своих аулов. Вскоре им встретился небольшой санный обоз — несколько человек везли на завод дрова. Дорожные встречи не обходятся без того, чтобы люди не перекинулись парой слов. Узнав, что возчики — из Ситйылги, Сунагат порасспрашивал их о старике Биктимере, о его сыновьях. Биктимер покуда жив, ответили возчики, а про сына его Хабибуллу пришла весть: попал в плен…

Тагир всю дорогу рассказывал, что он видел, что пережил на войне. Возле Гумерова их пути разошлись. Они попрощались на пригорке, у развилки, откуда как раз и увидели далёкие дома Ташбаткана. Тагир решил дойти до Сосновки и остановиться на ночь у давнего своего знакомца Евстафия Савватеевича, а Сунагату надо было задержаться в Гумерове, навестить мать.

Проводив взглядом Тагира, Сунагат долго ещё вглядывался в казавшиеся издалека крошечными дома родного аула. Душа его рвалась туда, к этой горстке домов, которые снились ему, солдату, в окопах небывалой войны. Там — его родина. Там начнётся новая полоса его жизни, начнётся, может быть, с мести за дядю Вагапа и — встречи с Фатимой.

На фронте его отыскало письмо от Салихи. Тётка сообщала о гибели мужа Фатимы и её возвращении в Ташбаткан, в дом отца. Письмо вроде бы содержало намёк на возможность осуществления давних надежд. Перед глазами Сунагата предстала Фатима, по-прежнему милая, красивая и стройная, и его любовь к ней вспыхнула с новой силой. Он часто вспоминал о Фатиме, но так и не собрался ответить тётке. Сначала как-то неосознанно боялся нового письма: вдруг никакого намёка и не было. Он тешит себя мечтами, а Салиха возьмёт да и порушит их. Затем помешало ранение. А из госпиталя он не написал потому, что доктор пообещал отпустить домой. Зачем писать, коль скоро сам заявишься в аул?

Теперь он шёл в Ташбаткан, и у него не было сомнений в любви Фатимы. Они, конечно, поженятся, как бы к этому ни отнеслись Ахмади с Факихой, и уйдут на завод, где у Сунагата есть верные товарищи, готовые горою встать друг за друга. Если Ахмади потребует калым, чёрт с ним, пусть получит. Сунагат по-мирному ли, через суд ли, а заберёт из хозяйства отчима то, что принадлежит ему по закону: лошадь, корову, мелкий скот, который за эти годы, надо думать, расплодился. Хватит на калым. Дело скорее всего не дойдёт до суда, ведь Гиляж ещё тогда, до войны, сам предлагал помощь в устройстве свадьбы…

С такими вот думами, полный надежд, пошагал демобилизованный по ранению солдат Сунагат Аккулов на свидание с матерью.

— Дитя моё!

Сафура заплакала, ткнулась лицом в шинельное сукно, а потом засуетилась, не зная, за что схватиться, как приветить сына. И Гиляж изобразил радость. Возможно, он обрадовался бы и в самом деле, если б не мелькнула у него молнией мысль о том, что пасынок теперь, пожалуй, потребует свою долю имущества и скота.

Сунагат намеревался лишь повидаться с матерью да отправиться дальше, но ему и заикнуться об этом не дали. Сафура принялась варить гуся, чтобы угостить сына повкусней. Гиляж между тем расспрашивал о войне. Огорчённый задержкой, Сунагат отвечал неохотно.

А за ужином мать, сама того не подозревая, оглушила его новостью: месяца полтора назад в Ташбаткане Ахмадиева дочь Фатима убила Хусаина и сидит теперь в тюрьме…

Всё, что Сунагат наметил в пути, мгновенно рухнуло. Если б мать вдруг ударила его камнем, по голове — и то, наверно, не причинила бы такой боли, не вызвала такой сумятицы в мыслях. Фатима убила его двоюродного брата… за то, что тот пытался снасильничать… Уму непостижимо!

Сунагат издавна любил Хусаина с Ахсаном и жалел их. Сам он познал горечь сиротства, поэтому понимал, каково было ребятам, оставшимся круглыми сиротами. Они вдвоём старательно тянули своё небогатое хозяйство, их трудолюбие было достойно уважения. Им бы жить да жить теперь…

А Фатима… Образа Фатимы, жившей в мечтах Сунагата, больше не существовало.

«Что же мне делать? — в отчаянии думал Сунагат. — Придётся возвратиться на завод…»

Но вернуться туда, не побывав в родном ауле, он тоже не мог.

Утром младший сын Гиляжа запряг лошадь в сани и отвёз Сунагата в Ташбаткан.

Салиха, не упустив ни одной подробности, рассказала всё, что знала о происшедшей осенью истории. В смерти Хусаина она винила в первую очередь Вазифу, хотя ту в городе лишь попугали и отправили обратно в аул.

— Фатима очень ждала тебя, — вздохнула тётка. — И как это у неё вышло? Не похоже было, чтоб могла поднять руку на человека. Всех изумила…

Прослышав о возвращении солдата, люди спешили повидаться с ним. И каждый вставлял в разговор слово о Хусаине, выражая Сунагату сочувствие в связи с потерей родственника. Пришёл и Ахсан, несмело поздоровался. У Сунагата сжалось сердце, к горлу подступил комок. Совсем немного осталось у него близких из рода Аккуловых: дряхлый дед Ахтари, дядя Адгам да вот братишка…

Сунагат пошёл с Ахсаном к нему домой. Оставшись с ним с глазу на глаз, спросил, верно ли люди говорят, что Хусаин намеревался жениться на Фатиме, или это пустой разговор.

— Вроде бы верно. Вазифа-енгэ голову ему заморочила, наврала, будто Фатима хочет выйти за него замуж.

— А в тот день… когда он из дому ушёл?

— Да он дома редко бывал. Даже на ночь не приходил. То с мальчишками где-нибудь в овине спал, то на сеновале…

— Вот ветрогон! — вырвалось у Сунагата.

Он смутился: нехорошо бранить покойного, да и какой от этого прок! Ничего теперь не изменишь, поздно.

Впрочем, хоть ничего уже изменить было нельзя, Сунагату хотелось разобраться в случившемся, только полная ясность во всём могла немного успокоить его.

Он сходил и к дяде Адгаму, но ничего нового не узнал.

На душе у него было тяжело, сумрачно, мысли путались. Загадочная смерть дяди Вага-па, убийство Хусаина, и вдобавок убийца — Фатима. У кого от такого голова не пошла бы кругом! «Как она могла, как могла?! — думал Сунагат. Он скорбел о погибшем брате и в то же время искал оправдание Фатиме: — Должно быть, не помнила себя… Исстрадалась…»

Стараясь отвлечься от тягостных дум, Сунагат занялся работой. Один день потратил на то, чтобы потихоньку перекидать поближе к сараю сено Салихи. Потом взял у Ахсана лошадь, съездил в лес, привёз дров деду Ахтари. Старец вышел во двор, ощупал дрова костлявой рукой и предпринял попытку помочь парню, разгружавшему сани.

— Ладно, бабай, не утруждай себя, один справлюсь, — крикнул Сунагат глуховатому деду почти в самое ухо.

— Ай, спасибо, сынок! Вот обрадовал человека на старости лет! Живи долго! — благодарил дед дребезжащим голосом.

Вскоре старец озяб, уковылял домой. Чтобы дрова не занесло снегом, Сунагат расставил плахи стоймя вокруг навеса и вошёл в дом погреться.

Дед Ахтари завёл разговор о войне:

— Когда, сынок, цари-то помирятся? Это что ж за долгая такая война? Ай-ба-ай!..

Сунагат попытался растолковать, что к чему. Но кричать в доме было неловко, старец слышал его плохо, и разговор получался такой смешной, что Сунагат невольно заулыбался.

Однако час-другой спустя, им снова овладело сумрачное настроение. Вернув лошадь хозяину, он заглянул к дяде Адгаму и рассказал о том, что услышал в госпитале от Киньябыза, — о предсмертных словах Вагапа.

— Халля-а-а! — удивлённо протянул Ад гам. — За что ж Исмагил мог таить зло на Вагапа?

Сунагат высказал мнение, что надо обратиться в суд: мол, там, может быть, разберутся. Адгам задумался.

— Нет, — решил он, — пожалуй, ничего из этого не выйдет. Спросят, кто видал, кто слышал. И как ты отыщешь шагита [113], коли он на войне?

— Люди из Саитова каждую субботу ездят на базар в Киньякай. Можно через них узнать у жены Киньябыза его адрес. Я пошлю письмо ему, попрошу подтвердить на бумаге то, что рассказал мне.

— Не знаю… Стоит ли? Свяжешься с судом — пойдёт разбирательство. Приедет духтыр, заставит раскопать могилу… Бестолку потревожим душу покойного. Исмагил с баями якшается, они примут его сторону, а байское слово и в суде, и везде слышнее нашего. Сам знаешь, их сила — в кармане…

Сунагат ушёл от дяди неудовлетворённый. Спорить не стал, но остался при своём: не мешает добыть адрес Киньябыза и запросить письменное подтверждение того, что он услышал из уст умирающего. Кстати сказать, Киньябыз, прощаясь в госпитале, обещал прислать Сунагату письмо в Ташбаткан. Только когда оно, это письмо, придёт?

В один из дней Сунагат встретил на улице Исмагила и остановил его, намереваясь расспросить об обстоятельствах гибели Вагапа, но тот сам заговорил об этом.

— А он перед смертью ничего не сказал? Ну, завещание какое-нибудь? — закинул удочку Сунагат.

— Нет, ничего, бедняга, не успел сказать, — ответил Исмагил.

«Ага, врёт!» — отметил Сунагат. Но беседа на том и кончилась, выведать что-либо ещё не удалось.

В этот же день, прослышав, что Зекерия прислал письмо родителям, Сунагат завернул в дом старика Абубакира. Там уже сидели женщины, желавшие узнать, что пишет солдат. Сунагат прочитал письмо вслух.

Зекерия писал из госпиталя, сообщал: скоро вернётся в аул. Среди тех, кому предназначались его приветы, значился и Хусаин.

— Не забывает дружка, а того уж и нет… — опечалился Абубакир.

— Читай, читай дальше! — нетерпеливо попросила одна из женщин-солдаток. — Не пишет ли, когда кончится война?

Но ответа на этот вопрос в письме, разумеется, не было.

— И чего царям не хватает? Воюют и воюют, — вздохнула та же солдатка.

— А ты вот его, Сунагатуллу, спроси. Он ведь недавно пришёл с войны… — отозвался Абубакир.

— Земли не хватает! Богатства! — сердито сказал Сунагат. — Чем богаче человек, тем жадней. Об этом вы можете судить и по здешним баям. А в России богаче всех — сам царь. Он и гонит бедняков, вроде нас, воевать на чужую землю.

— Атак, кого ж ещё ему гнать? Байских сынков не больно-то погонишь, — усмехнулся Абубакир. — Вон у Багау-бая сын здоров, как бык, а отец ему белый билет справил. И Шагиахмет своему азнауру какую-то выдуманную хворь купил.

— Война, — продолжал Сунагат, — кончится тогда, когда крестьяне поднимутся вместе с рабочими заводов и фабрик, скинут царя Николая…

— Астагфирулла!

— Да, скинут царя и возьмут дело в свои руки. Такой нынче идёт разговор. Люди устали бедовать, гнев народа вскипает. Да и сколько можно терпеть, чтоб одни кровь проливали, а другие в это время набивали карманы!..

Слушатели закивали, выражая согласие:

— Это уж так, так…

Накануне ухода на завод Сунагат навестил Мухарряма-хальфу. Хотя до этого у них была всего одна встреча, да и та — несколько лет назад, поговорили они как старые добрые друзья. Сунагат намного откровенней и полней, чем другим, рассказал о настроении на фронте, о том, что даже некоторые офицеры выражают недовольство существующим порядком.

— Мне Тагир-агай тоже говорил об этом, — заметил Мухаррям. — Я съездил в Тиряклы, повидался с ним. Оказывается, вы вместе добирались домой, он передал тебе привет.

— Спасибо! Как доведётся — и ему передай привет от меня.

— Кстати, зашла у нас речь об убийстве Хусаина. Тагир; агай считает: тут был злой умысел, как и в случае с Вагапом, — сказал хальфа и, немного помолчав, добавил: — Он припомнил, что однажды видел Хусаина в Сосновке у знакомца своего Евстафия, и говорили тогда как раз о смерти Вагапа…

Надо же — Сунагат пропустил последние слова хальфы мимо ушей! Бывает так, человек вроде слушает, а не слышит собеседника, ушёл в свои мысли. Как только прозвучало имя Вагапа, Сунагат подумал, что до сих пор не добыл Киньябызова адреса. И тут же всплыл вопрос: а стоит ли добывать, коль дядя Адгам — против судебного разбирательства? Задумавшись об этом, парень и прослушал важное сообщение хальфы. Сам Мухаррям не представлял, насколько оно важно.

Не отвлекись Сунагат на какой-то миг от разговора, он, конечно, мог бы сообразить, что Евстафий и есть тот русский из соседней с Ташбатканом деревни, который шёл с Киньябызом в обозе и видел умирающего Вагапа. Тогда не было бы надобности искать свидетеля, затерявшегося где-то на войне. И, возможно, Сунагат задержался бы в ауле, довёл задуманное до конца. Но случайность, порой круто меняющая течение жизни, на этот раз предоставила событиям возможность идти своим чередом.

Прощаясь, хальфа попросил Сунагата сразу же отыскать на заводе Пахомыча и передать, что он, Мухаррям, скоро наведается в посёлок за литературой.

Уже более двух месяцев Фатиму держали под стражей.

Первая попытка Ахмади вызволить дочь ничего не дала. Да так оно и должно было случиться, потому что поехал он в город с пустыми руками. «Надо было сразу собрать подписи, чтобы отдали её на поруки. Не подумал толком…» — запоздало ругнул Ахмади себя.

Вернувшись в аул, посовещался с братьями. Те считали, что и ходатайство общины в таком деле может оказаться бессильным, если не поговорить с подходящим «акбакатом» и не сунуть взятки нужным людям, ибо ещё предками сказано: с неподмазанной сковороды блин не снимешь, собаку не ублаготворишь, не кинув ей кость.

Ахмади переговорил и со старостой Гарифом, пригласив его на угощение. Староста, кроме ходатайства общины, справил бумагу о том, что у Фатимы есть грудной ребёнок. Малыш, правда, давно был оторван от груди и воспитывался в Туйралах у деда Нуха с бабкой, да ведь в справку все подробности не втиснешь. «Ежели какая бумага и поможет, так только эта», — сказал Гариф.

Ещё в городе от знакомых Ахмади слышал, что ему для освобождения дочери потребуются немалые деньги. Поэтому, готовясь во вторую поездку, он, можно сказать, начисто выгреб из своей клети всё масло и мёд. С ним в город отправился и Багау, который ссудил брату наличные деньги и тоже нагрузил подводу бочонками с мёдом для продажи.

В городе они нашли адвоката, рассказали, чего хотят, показали бумаги, выправленные старостой.

Дело Фатимы, как выяснилось, было передано в земский суд, ходило там по рукам и застряло в одном из долгих ящиков. Однако «смазка», привезённая братьями, помогла раскрыть этот ящик. Багау, выступивший в качестве уполномоченного общины, намекнул адвокату, что для решения связанных с этим делом вопросов придётся навещать его и на дому. Догадливый юрист дал ему свой адрес, а заодно и адреса нужных судейских чиновников.

Потолкавшись в городе три дня, походив из дому в дом, пооббивав пороги в суде, братья добились-таки вызволения Фатимы из-под стражи. «До суда», — сообщил адвокат, а когда состоится суд — не сказал.

Ахмади встретил похудевшую — на лице ни кровинки — дочь у обитых железом ворот. Даже не взглянув на неё, не поздоровавшись, подождал, пока она сядет в сани. Лишь Багау подал голос, справился у племянницы, как велит обычай, о здоровье, коротко объяснил, что освободили её благодаря сыну.

Отправились домой, в Ташбаткан.

Трещал январский мороз. Фатима сидела в санях, закутавшись в тулуп, и через небольшую отдушину — щёлочку между краями поднятого воротника — ей был виден только круп ходко рысившего жеребца. Сани плавно покачивались, вызывая очень знакомые, когда-то уже испытанные ощущения. Фатиме вспомнилось, как три года назад, после проводов в Ташбаткане, ехали с мужем в кошевке в неведомые Туйралы. Вспоминать о той поре она не любила, но вот поди ж ты — помимо её воли перед мысленным взором возникло возбуждённое, радостное лицо Кутлугильде. Он тогда старался занять её в пути разговором, а она отмалчивалась… Сейчас рядом с ней сидел хмурый отец и, в отличие от Кутлугильде, молчал, как немой. Впрочем, охоты разговаривать с отцом у Фатимы тоже не было. Она принялась торопить, подгонять свои воспоминания, чтобы скорее миновать в них то, о чём не хотелось думать, но невольно думалось, чтобы перед глазами появилось смуглое личико сына и заслонило всё остальное. Фатима попыталась представить, какой он теперь, как он бегает, но вместо сына виделась ей та давняя — будь она проклята! — дорога в Туйралы. Просто наваждение какое-то!

Жеребец рысил по-прежнему ходко. Подбитые стальными полосками полозья саней взвизгивали на схваченном морозом снегу. Фатима не столько слышала, сколько чувствовала, воспринимала всем телом этот удручающий визг. А настроение у неё и без того было подавленное. Порой на скатах сани вдруг словно проваливались, отчего невесёлые мысли прерывались, картина пустынной дороги в горах исчезала, но спустя миг она возникала снова.

Стараясь избавиться от навязчивого виденья, Фатима раздвинула края воротника. Взгляду открылась заснеженная равнина. Несмотря на лютый холод, по степи в сторону города тянулись гружёные подводы. Ахмади то и дело брал немного в сторону, пропуская встречных. «Хаит, хайт!» — покрикивали возницы, подбадривая лошадей.

Внимание Фатимы переключилось на то, что она видела и слышала, но теперь стала её раздражать лошадь Багау, едущего следом. Неразумное животное не догадывалось чуточку отстать, дышало в самое ухо, вдобавок — тук да тук — ударялось копытом о задок Ахмадиевых саней… Будь у Фатимы иное настроение — такие мелочи, наверное, не трогали бы её, а тут сущий пустяк обернулся пыткой. К вечеру ей уже казалось, что вот-вот она сойдёт с ума.

Путники остановились на ночь в ауле по названию Алатана. Хозяин дома, пустивший их переночевать, конечно же, поинтересовался, откуда и куда добрые люди едут. Ахмади, дабы не вдаваться в неприятные подробности, ответил, что дочь у его захворала и её свозили к городскому «духтыру». Однако хозяйка дома почему-то не поверила ему, более того — вообразила, будто Ахмади везёт откуда-то молодую жену и скрывает это из-за своего возраста. Неспроста, соображала хозяйка, его сопровождает брат, а молодая так печальна, — должно быть, выдали её замуж силком.

Пришла по какому-то делу соседка, хозяйка пошепталась с ней, и в тот же вечер по аулу разошёлся слух: старик из Ташбаткана, которому уже лет под шестьдесят, женился — вот диво-то! — на восемнадцатилетней девушке, везёт её домой, а по, пути остановился в Алатане.

Утром, пока путники собирались в дорогу, в дом, где они переночевали, под всякими предлогами повалили любопытные. Они беззастенчиво заглядывали за занавеску, где сидела Фатима, пялились на неё, перешёптывались.

Странный оказался народ в этой Алатане. Странно ведут себя порой люди…

Измученной, издёрганной в пути Фатиме не стало легче и после возвращения в Ташбаткан.

Она занялась, как прежде, домашними делами, никуда не ходила, ни с кем не виделась. Нескольких случайных встреч на улице хватило для того, чтобы понять: в ауле все, даже самые близкие некогда подруги, смотрят на неё с изумлением, смешанным со страхом, для всех она — убийца. Аклима, наивная душа, изредка рассказывала сестре, какие в ауле идут пересуды. Женщины пугали капризничающих детей её именем: «Чу, вот идёт Фатима с ножом!..» Молва утверждала: Фатима лишилась разума, в неё вселился бес, бес-то и подучил её убить Хусаина.

«Может, вправду я сошла с ума?» — испуганно подумала однажды Фатима. Нет, сознание у неё было ясное, и здоровье понемногу окрепло, любая работа по дому горела в руках. Недоставало только душевного покоя и мучило одиночество.

Так прожила она дома с неделю, и тут обрушилась на неё новая беда. Туйралинцы, проезжавшие на базар в Гумерово, передали, что бабка Гульямал просит невестку и сваху навестить её в эти тяжкие дни: умер Нух и при смерти внук…

Факиха с Фатимой тут же запрягли лошадь, помчались в Туйралы.

…Гульямал заспешила им навстречу, по-старушечьи засуетилась. Сильно изменило её горе, густо покрыло лицо морщинами. Она хлопотала возле Фатимы, помогая раздеться, — будто и не было никогда злой свекрови, поедавшей беззащитную невестку.

Сбросив верхнюю одежду, Факиха с Фатимой кинулись в горницу, к малышу. Он лежал на парах, на подушке. Тело мальчика пылало. Факиха склонилась над ним, ласково окликнула его по имени. Малыш медленно открыл глаза, но, должно быть, не узнал ни бабушку, ни мать. Веки его опять смежились. Фатима присела у ног сына, ослепшая от слёз.

Немного погодя малыш вдруг вскрикнул и невнятно произнёс какое-то слово, — оказывается, он уже начал разговаривать. Бабка Гульямал сразу поняла его.

— Пить хочет, воды просит, — забормотала она и, принеся в чайной чашке тёплой воды, принялась поить внука с ложечки.

Две бабушки и мать в течение пяти или шести дней — счёт им потеряли — неусыпно ухаживали за больным. Приходила и знахарка, старалась помочь нашептываниями. Но спасти малыша не удалось.

Завыла Фатима, положив голову на остывшее тельце сына, рвала волосы, казнила себя за то, что ушла из Туйралов, оставив несмышлёныша, не сберегла… Да ведь случившееся — не изменишь, прошлое — не вернёшь.

В день похорон разразилась непогода. В непроглядный буран предали тело мальчика земле рядом с могилой деда.

Из-за затянувшегося бурана Фатима с матерью ещё неделю оставались в Туйралах и вернулись домой лишь спустя полмесяца после отъезда из Ташбаткана.

Тяжело, невыразимо тяжело было на душе у Фатимы. И ко всему — в отцовском доме ни проблеска радости. От вечно злого Ахмади никто из домашних доброго слова не слышал, только ругань да ругань, хотя и ходили перед ним на цыпочках.

А уж батраку Ишмухамету Ахмади и вовсе никакого житья не давал, придирался на каждом шагу. Привезёт парень сена или дров — Ахмади обязательно обругает: мало, лодырь, нагрузил! Даже походка батрака не нравилась хозяину, злила его.

«Э-э-э… Сколько можно терпеть поношения? Пускай будет пусто брюхо, зато спокойно ухо! Что у меня — общее с Ахмади добро, что ли, здесь?» — решил в конце концов Ишмухамет и ушёл домой, к матери, в Гумерово. Остался Ахмади без рабочих рук.

Ишмухамет был ловок, быстр и успевал, не суетясь, сделать по двору всё, что надо: и сена подвезти, скотину накормить, и дров наготовить на несколько прожорливых печей. Когда эти заботы свалились на Абдельхака, сразу стало ясно, что парнишка жидковат, один всё не потянет. Подрядчик поискал другого работника, но никто в Ташбаткане не хотел идти к нему в батраки.

Между тем кончились дрова, а зима, как нарочно, выдалась необычно холодная. Ахмади надумал устроить оммэ, то есть приготовить хмельное угощение и позвать народ на подмогу. Он рассчитывал отправить безлошадных в лес на рубку сухостоя, а тех, кто имеет лошадь, определить на подвозку дров, а заодно и сена.

Однако, вопреки обычаю, на оммэ никто не пришёл, не было никого даже из самой голодной голытьбы.

На Верхней улице разговоры шли такие:

— Меня что — лошадь в голову лягнула, чтоб я за отвар хмеля рубил лес и возил ему дрова?

— И то! Сам же хвалится: «Шайтан беден, я богат». Пускай за деньги наймёт.

— Кабы хорошую медовуху выставил да аршина по три товару дал, можно б и помочь.

— Так товар-то «сгорел» тогда, на клети!..

— Э, думаешь, всё у него там было? Наверно, сундуки битком набиты.

— Чем везти за Ахмадиеву бурду два-три воза дров, отгоню один воз в Сосновку и вернусь с пудом муки. И сам буду сыт, и ребятишки.

— Вдобавок там и чем-нибудь покрепче угостят, а? И поедешь домой вдоль Узяшты весёленький, распевая песни…

Не удалась хитрая задумка Ахмади, пришлось ему самому махать топором, ломать спину, и стал он от этого ещё злей. Из дому — хоть беги. И уж совсем бы извелась Фатима в этой гнетущей душу обстановке, если б в минуту отчаянья, вызванного одиночеством, не вышла за ворота и не столкнулась случайно с Салихой.

Кто-кто, а Салиха вроде бы должна была теперь ненавидеть Фатиму, ведь Хусаин приходился ей хоть и не кровным, а всё же родственником. Но добрая женщина остановилась, справилась о здоровье, спросила участливо:

— Что не заходишь, Фатима?

Вечером Фатима взяла вязанье, пошла к соседке. Просидела там долго. Правда, беседа не сразу наладилась. Фатиме хотелось спросить, где теперь Сунагат, как поживает, но она боялась, что напомнит этим и о Хусаине, окажется в неловком положении. Салиха сама как бы между прочим сказала:

— Сунагатулла очень жалел, что не удалось повидаться с тобой…

Фатима растерялась, а Салиха как ни в чём не бывало продолжала:

— Вчера письмо прислал. На старом месте, на заводе, работает. Тебе привет передаёт и письмецо, правда, маленькое, с птичий язычок, для тебя вложил…

Салиха потянулась к оконному косяку, вытянула из щели небольшую бумажку.

— Не знаю, что тут пишет. На-ка, ты ведь умеешь читать?..

Фатима, то бледнея, то краснея, взяла листочек дрожащей рукой, поднесла ближе к лампе. Коротенькое письмо, как обычно, начиналось с привета, но дальше Сунагат напрямик писал об убийстве Хусаина: «Я никак не могу поверить, что это сделала ты. Или это произошло из-за какой-нибудь ужасной ошибки? Может быть, ты хотела только отпугнуть Хусаина, взмахнула ножом и нечаянно ударила? По-всякому я об этом думаю; а в душе не верю, нет, не верю, чтоб ты могла совершить такое. Встретиться бы, поговорить…»

Дочитав письмо, Фатима прикрыла рукой глаза, молча заплакала.

— Будет тебе, не лей слёз из-за давно уж забытого дела… — сказала Салиха и заговорила о мелких аульных новостях.

Глава двадцать первая

Фатима теперь частенько забегала к Салихе — душу отвести. Словоохотливая, чистосердечная, приветливая соседка стала ей по-прежнему близкой.

— А Сунагатулла-то не оставил мысли жениться на тебе, — обронила Салиха в разговоре в один из вечеров.

Фатима зарделась от смущения, сердце её забилось быстрей. Она ничего не сказала в ответ, лишь повторяла мысленно слова Салихи. Как много вместили в себя эти слова: и незабываемую радость, и безутешное горе — всё пережитое с тех пор, как вспыхнула её любовь к Сунагату, сначала ясная и глубокая, а потом запутавшаяся, точно птица в сети!

— Он, оказывается, о том, что случилось с тобой, услышал ещё в Гумерове, от матери, — рассказывала Салиха. — И сильно горевал, когда был здесь. Даже на Хусаина сердился. Да что поделаешь, коль судьба обернулась против вас…

Ах, добрая женщина! Вот взяла и растревожила изболевшееся сердце. Фатима так разволновалась, что готова была признаться Салихе в своей неугасшей любви к Сунагату, но чувство вины перед ним удержало её от этого, и она только тяжело вздохнула.

Ей нестерпимо захотелось сейчас же, немедленно увидеть Сунагата, рассказать ему обо всём — ведь он не знает, очень важной вещи не знает…

— А он не обещал наведаться в аул?

— Да нет, ничего такого не говорил. Раз уж занялся работой, уйдёт в неё с головой и до лета, наверно, не появится.

До лета… Как далеко ещё до лета! Вон во дворе будто девчонка в белом платье пляшет — разыгрался февральский буран. При порывах ветра дом подрагивает, в окошке трещит сухая брюшина, натянутая вместо стекла.

«Говорят, в такую погоду только дурной пёс гуляет… Ждать сейчас Сунагата глупо, — думала Фатима. — А может, мне самой к нему отправиться? Нет, нельзя! Схватятся, догонят — и на этот раз отец убьёт… А почему он должен убить? Кто я ему теперь? Совсем мы чужие. Одно только звание — отец… Какая разница между мной и Ишмухаметом? Он день и ночь работал, я — тоже. Мне даже ключа от клети не доверяют. Да по мне хоть сгори опять его новая клеть…»

В душе Фатимы давно боролись стремление к чему-то лучшему и страх. Оставаться в отцовском доме, будто живьём похороненной, или попытаться вырваться, уйти? То, что сказала Салиха, всё более склоняло ко второму.

«Сунагатулла-то не оставил мысли…»

В эту ночь Фатиме приснился улыбающийся Сунагат. Но радость сменилась ужасом: Сунагат вдруг превратился в измазанного кровью Хусаина, потом предстало в её виденье лицо длинноусого жандарма, и тут же откуда-то взялись плешивый судейский чиновник и адвокат, ещё кто-то… К счастью, будто бы послышался голос Сунагата. «Фатима!» — позвал он, и кошмарный сон оборвался.

Наутро все мысли Фатимы сосредоточились на том, как уйти к Сунагату. Нужно было выбрать удобный момент, чтобы не повторилась история первого её бегства на завод.

Тут очень кстати выяснилось, что Ахмади собирается съездить в Уфу к своим заказчикам — произвести окончательный расчёт по минувшему году и договориться о поставке лесных товаров на год нынешний.

Немного поколебавшись, Фатима пошла к Салихе, поделилась своими мыслями.

— Пока отца не будет дома, сходить бы на завод. Кабы удалось ещё раз повидаться, поговорить с Сунагатом — ни о чём бы уж не ту жила…

Салиха нашла её желание вполне естественным, сказала, взглянув на торчащий из щели у окна конверт:

— Вот и письмо Сунагату пришло, заодно бы передала. Рассказывал он о своём товарище по имени Киньябыз, так от этого Киньябыза как раз письмо-то…

Стали прикидывать, когда и как Фатиме лучше отправиться в путь.

— Погоди-ка! — обрадовано воскликнула Салиха. — Я третьего дня была в Гумерове у сестры и от её соседки, жены Хуснизамана, слышала — мол, муж собирается на этой неделе на завод, нанялся дрова возить. С ним и Ишмухамет поедет…

— Какой Ишмухамет?

— Так парень, который у вас в работниках жил! Он же Хуснизаману шурином приходится. Тебе бы с ним договориться — вместе б и поехали.

Как только Ахмади уехал в Уфу, Фатима отправились в Гумерово, отыскала Ишмухамета.

— Мне что, айда, не я ж повезу, а лошадь, — весело ответил парень на просьбу Фатимы взять её до завода. — Послезавтра на рас свете тронемся. Коль есть вещички — принеси к нам, да и сама можешь у нас переночевать.

Как на крыльях летела Фатима обратно в Ташбаткан, а в ушах у неё звучало: «Сунагатулла-то не оставил мысли жениться на тебе…»

Влетела к Салихе:

— Договорилась, Салиха-апай! Завтра ухожу!

Обняла соседку и заплакала от радости.

— Пойдём вдвоём. Я навещу сестру. Тихонечко занеси ко мне, что возьмёшь с собой, — сказала Салиха.

Наутро Фатима сообщила матери, что сходит с Салихой в Гумерово в гости и переночует там. Факиха не возражала. Решила: пусть сходит, развеется, а то после смерти сына всё горюет…

Возчики поднялись затемно. Когда запрягли лошадей, Ишмухамет, прикинувшись, будто забыл взять пожитки, завернул к своему дому, прихватил переночевавшую у них Фатиму. Хуснизаман, ехавший впереди, заметил её лишь после того, как рассвело, — к этому времени они были уже далеко от села.

На крутом подъёме возчики сошли с саней, Ишмухамет догнал зятя, пошёл рядом.

— Ты кого это везёшь? — спросил Хуснизаман.

— Прибыль везу, — пошутил парень. — Сбудем её на заводе, погуляем на свадьбе. Так что, езнэ, ты не шуми…

Фатима, слышавшая этот разговор, улыбнулась. Ей снова вспомнилось: «Сунагатулла-то не оставил мысли…»

Ишмухамет между тем вполголоса объяснил Хуснизаману, что тут к чему.

Ходьба разогрела Фатиму, а шутливый тон Ишмухамета подбодрил её. Преодолевая смущение, она спросила:

— А как мы там отыщем его?

На уме у неё была, конечно, только скорая встреча с Сунагатом.

— Отыскать-то оты-ы-ыщем… — протянул Ишмухамет.

Он не высказал до конца свою мысль, но Фатима сразу догадалась, о чём он подумал. «… Да ведь тебе придётся держать ответ за Хусаина», — вот что недосказал Ишмухамет. И Фатима решила: уже нет нужды молчать, скоро проклятую тайну она откроет всем, так пусть этот парень узнает первым.

— Ишмухамет! — сказала она строго.

— Что?

— Ты зря сомневаешься. Не я убила Хусаина.

Ишмухамет изумлённо воззрился на спутницу.

— А кто же?..

Фатима помолчала, смело глядя ему в глаза.

— Не знаю.

— Погоди… Почему ж, коли так, тебя в, тюрьме держали?

— Потому что глупая я. Жизнь свою пожалела. Отец велел мне взять вину на себя. А мне деться было некуда, думала — или он убьёт, или с голоду придётся помереть…

— А то, что Хусаин на тебя набросился, — это правда?

— Нет. Я его в тот день и не видела.

— Свихнуться можно! А у Хусаина-то что за вина была? Ни с того ни с сего никто невинного человека не убьёт!..

Фатима поняла, что должна начистоту рассказать всё, что она знает по этому поводу. Всё равно пути назад нет, в родительский дом она не вернётся, худшей муки, чем там, не будет…

— Хусаин будто бы поджёг наш двор, чтобы отомстить за убийство Вагапа. Мой отец винил только его: мол, Хусаин устроил пожар, это и слепому видно, больше никакой собаке такое не взбрело бы в голову. И Исмагил то же самое пел…

— Ага! Вот откуда, выходит, ниточка тянется. А ведь за пожар и мне досталось, Ахмади чуть было рёбра не переломал.

— Тебе-то за что?

— Как сказать… В тот вечер твои родители в гости уехали, а я тоже ушёл со двора, к ребятам на игры потянуло. Тут как раз и загорелось… Погоди, а как Хусаин узнал, что его отца убили?

— Как-то догадался. А недавно Исмагил проболтался. Захворал сильно и позвал муллу Сафу, покаялся. Дескать, коли вдруг помру, хочу предстать перед аллахом прощённым, большой грех на мне. И рассказал, как вдвоём с Байгильде по наущению моего отца убили Вагапа. А дома ребятишки были, Они по простоте душевной соседям всё пересказали.

— Да-а… Выходит, неспроста в ту осень у Исмагила стог сгорел, — задумчиво проговорил Ишмухамет.

Парень в душе порадовался, что ушёл от Ахмади. «Вон они какие, баи-то, — думал он. — Исмагил не лучше этого Ахмади, два сапога — пара, оба бессердечные, режь их — кровь не появится. Но с чего в это грязное дело влез Байгильде? Ведь сам бедняк из бедняков. Собака, продажная душа!..»

Размышления Ишмухамета прервала Фатима.

— Сунагат-то на меня, наверное, как на врага посмотрит…

— Атак! Объяснишь ему, что тут такого?

— Неловко как-то. Может, сначала ты к нему сходишь? А я на вашей фатере подожду. Расскажешь ему всё, позовёшь…

— Можно и так. А можно и вдвоём сходить. Там будет видно.

Квартировать Хуснизаман остановился у давнего своего знакомца Алексея Шубина. Пока распрягли лошадей и попили чаю, на дворе стемнело. Идти искать Сунагата было уже поздно.

А рано утром за Ишмухаметом явился десятский из Гумерово, выехавший вдогон.

— Тебе пришла повестка, староста велел не медля вернуться домой, — сообщил десятский.

Опечалился Ишмухамет. Значит, на войну… Фатима тоже пригорюнилась: как ей теперь одной-то быть? Садясь в сани, чтобы ехать домой, Ишмухамет почувствовал её взгляд, обернулся:

— Не горюй! Езнэ сведёт тебя к Сунагату, я сказал ему.

Завершив дела в городе, Ахмади тронулся в обратный путь. Настроение у него было приподнятое. Всё в городе сложилось хорошо. Счёты-расчёты со своими хозяевами он произвёл удачно, богатые заказчики остались им довольны. Ахмади держался услужливо, пообещал в ближайшие дни отправить из Ташбаткана обоз с оставшимся мочалом и ободьями, получил довольно приличную сумму для найма подвод и попросил предоставить в его распоряжение побольше муки, чаю, сахару, аршинного товару — без этого работать народ не заставишь. Хозяева написали в Аскын, в свою контору, чтобы Ахмади мог получить там, в фактории, всё необходимое, и он решил по пути домой побывать в Аскыне.

Заказчики порекомендовали Ахмади заняться заготовкой строевого леса, дабы весной, по большой воде, доставить его в плотах к их причалам. Дело, хотя и непривычное, сулило солидный барыш, и Ахмади охотно взял на себя хлопоты по валке леса у берегов Зилима. Тут намечался такой размах, что он сразу вырос в собственных глазах, — как говорится, достал макушкой небо.

И в кошевке своей он ехал, картинно распахнув тулуп, важно развалившись. Кошевка, расчитанная на двоих, словно бы стала тесна ему одному.

Да, всё складывалось как нельзя лучше, тем более, что и историю, связанную с Хусаином, вроде удалось заглушить. Можно было теперь спокойно подумать о том, как половчее распорядиться полученными от заказчиков деньгами и товарами, чтобы большую их часть оставить при себе.

Перед отъездом из города, на квартире, Ахмади тайком выпил полбутылки водки. В пути слегка захмелел, отчего душа его и вовсе взыграла. И думалось подрядчику, что теперь не только в Ташбаткане, но и во всей округе он — наипервейшее лицо. К его слову везде прислушаются. Всё ему доступно. Всё известно.

Вот и из города он ехал с великой новостью, от которой и в ауле, и в волости люди — ха-ха! — онемеют. Даже его заказчики — толстосумы — вчера, услышав её, поначалу лишились дара речи. А потом всюду — в магазинах, на базаре, на улицах — только и было разговору:

— Царь Николай отрёкся от престола!

— Царя скинули!

Одних это обрадовало, других испугало: к добру бы! Судя по тому, что лесоторговцы не отказались от своих заказов, а наоборот — присоветовали Ахмади расширить дело — должно быть к добру.

Ахмади предвкушал удовольствие, которое он получит, рассказывая со всеми подробностями о том, что слышал и видел в городе.

Случай для этого представился уже в пути. Он переночевал в Бишаул-Унгаре, куда весть о падении царя ещё не дошла. Мужичок, предоставивший ему ночлег, за чаем принялся расспрашивать, не слышно ли чего насчёт окончания войны. Тут Ахмади и выложил свою новость. Мужичок и вправду разинул рот от удивления. Но про царя он словно тут же и забыл, заталдычил своё:

— Может, скоро война кончится…

Едва рассвело — Ахмади снова тронулся в путь. Подъезжая к Карламанскому мосту, он догнал двух пешеходов. Оказалось, что это возвращающиеся домой из госпиталя солдаты — Зекерия и сын гумеровца Гиляжа Мансур.

Зекерия сразу узнал Ахмади, поздоровался.

— Хай, егеты! Подвёз бы я вас обоих, да надо сворачивать на Аскын, — подосадовал Ахмади приличия ради. И подумал, что не взял бы их в кошевку, если б даже ехал напрямик в Ташбаткан.

Переехав через мост, Ахмади свернул влево. А Зекерия с Мансуром пошли вправо, в сторону дома.

Ишмухамет накануне отправки на призывной пункт где-то угодил на пирушку и явился домой с двумя товарищами, громко распевая песню. Мать взглянула на него огорчённо, сказала с укором:

— Чем бродить по селу, дурея от медовухи, съездил бы в Ташбаткан, попросил у Ахмади-бая плату за свою работу. Глядишь, и себе на дорогу какие-никакие деньги заимел бы. — И тут же попеняла на Ахмади: — Нет ведь, чтоб рассчитался по совести. И не стыдно ему при таком-то богатстве! Хоть бы уж пуд-другой муки дал, а то у меня вот и муки — ни горсточки…

Ишмухамет, продолжавший петь и дома, всё ж услышал сказанное матерью.

— Не горюй, эсэй! Тебе, эсэй, говорю! Не горюй, говорю, из-за пустяков. Верно я говорю? — Он обернулся к товарищам, будто ожидая подтверждения. — Вернёмся живые-здоровые — и мука будет, и всё будет. Верно? А раззадоримся, так и какую ни то завалящую невестку тебе найдём, хлеб печь. Верно? Ты, эсэй, скажи: верно! Скажи: масла тебе, сын, на язык…

— Дай вам аллах вернуться живыми-здоровыми, — вздохнула мать и промокнула платком набежавшие на глаза слёзы.

— А к Ахмади просить деньги… Ни за что в жизни… Ни за что! — продолжал Ишмухамет. — Пускай не зовут меня Ишмеем, коль пойду к этому бандиту. Он же — бандит. Убийца. Вор из воров. У Вагапа из ловушки медведя украл? Украл! А прошлой осенью Хусаина зарезал. Не-е-ет! Я к нему не пойду! Родная дочь — и та от него сбежала. Он же, этот Ахмади, умирающему ложку воды в рот не вольёт!..

Слова Ишмухамета поразили пришедших проводить его товарищей, потому что история с Хусаином вызвала осенью много толков и в Гумерове, все её знали.

— Бэй! Разве ж Хусаина убила не эта самая Фатима? Вроде ведь так говорили? — вскинулся один из парней.

— Нет! Ахмади убил, а свалил на свою дочь. Она с горя на завод к Сунагату сбежала. Я сам её отвёз. Вот! Скоро Ахмади-баю конец. Теперь покрутится!..

В день отъезда Ишмухамета уже с утра по селу пошли разговоры о злодеянии ташбатканского подрядчика. Хусаина-то говорили люди он сам подстерёг, а виноватой выставил дочь. Ишь ведь как хитро всё подстроил! Женщине-то, дескать, оправдаться проще, а? За что, спрашиваете, убил? Так ведь красного петуха ему подпустили. Подрядчик подозревал в поджоге Хусаина, вот и убил. Чтоб отомстить, значит. Кто б мог подумать про Ахмади, что он — убийца, а? С виду — прямо-таки святой… А дочь его будто бы на завод сбежала. Вполне, вполне может быть. В нынешние времена не скажешь: «Не может быть!» Да-а, влип Ловушка. И поделом ему! Больно уж обнаглел, народ в ауле сильно обижал, заработанное не отдавал. Зажиревшая ворона, говорят, своё дерьмо клюёт. Так и тут…

День был базарный. Встретив приехавших на базар ташбатканцев, гумеровцы спрашивали:

— Правда иль пустое, что Хусаина убил сам Ахмади?

Ташбатканцы разводили руками, удивлялись:

— Вот тебе на! Из старого рта — новая весть. Впервой слышим…

— Эй, тугоухие! — посмеялся один из гумеровцев. — Ничего-то вы у себя не слышите. Скоро начнёте ездить к нам справляться, кто у вас за кого замуж выходит. Ахмадиева-то дочь всё же сбежала на завод к Сунагату. Вы хоть об этом-то знаете?

Нет, и об этом ташбатканцы не знали.

Вернувшись с базара домой, они взбудоражили весь аул.

— Верно ещё прадедами сказано: о том, что творится в твоём доме, спроси у соседей! — рассуждали в ауле изумлённо.

Иные поначалу сомневались — не придумано ли всё это злоязычными гумеровцами? Но рассказанные подробности и то, что тайну раскрыла Фатима, не оставляли места сомнениям. Порассуждав и так, и сяк, люди приходили к общему мнению: Ахмади — лютый зверь, безжалостный хищник…

Тут как раз подступились к Ахмадиевым преступлениям и с другого боку.

Возвращавшегося с фронта, из госпиталя, Зекерию в пути подвёз сосновский мужик Евстафий Савватеевич, который в разговоре припомнил предсмертные слова Вагапа.

Зекерия, теперь человек уже тёртый, прошедший огонь и воду, узнав при встрече со стариком Адгамом, что Сунагат слышал то же самое от своего товарища из Саитова, решил распутать это дело. Кто-то сказал ему, будто ребятишки Исмагила болтали о страшной тайне своего отца, да потом примолкли. Зекерия потянул ниточку…

Когда Ахмади, представляя, как удивит всех своей великой новостью и ещё более возвысится в глазах жителей округи, подъезжал к Ташбаткану, аул гудел, точно улей перед роением.

Умей Фатима говорить по-русски — сама б отправилась на поиски. Но не зная языка, она не решилась идти в посёлок одна, весь день томилась в доме Шубина в ожидании Хуснизамана. Тот, пообещав отвести её к Сунагату вечером, уехал по своим делам, однако вернулся поздно. Пока поужинал, за окнами спустилась тьма.

— Где ж он живёт? Сумеем ли в такой темноте отыскать? — засомневался Хуснизаман.

По всему — до смерти не хотелось ему идти куда-то в ночь из тепла. Покряхтел, покряхтел и признался:

— Устал — сил нету. Ладно, завтра вернусь пораньше, и тогда уж…

Фатима сильно расстроилась.

На следующий день, когда Хуснизаман опять уехал в лес за дровами для завода, Фатима увязалась за внучкой Шубина Анютой на улицу. Ах, если б могла она растолковать этой приветливой девушке, что ей нужна!

Анюта же решила, что приезжей хочется посмотреть Новосёлку. Довела до земской больницы, сказала:

— Тут я работаю, санитаркой…

От больницы обратно Фатима шла уже без Анюты, Все надеялась на случайную встречу с Сунагатом, вглядывалась в прохожих. Но Сунагата среди них не было.

А в посёлке и на заводе в это время происходили бурные события. Пришла весть о падении самодержавия. Рабочие вышли на демонстрацию, возле заводских ворот устроили митинг. Из ящиков, предназначенных для упаковки стекла, соорудили трибуну. Выступали ораторы. У всех на устах было одно: да здравствует свобода и мир!

Выслушав нескольких ораторов, вскочил на возвышение из ящиков Сунагат.

— Я недавно пришёл с фронта, — начал он и словно бы для большей убедительности расстегнул шинель, распахнул её. — Я скажу, что говорят на фронте. Там солдаты тоже хотят мира. Но наступит ли мир, коль ждать его сложа руки? Нет! Так считают многие солдаты. Только тогда, когда рабочие и крестьяне сообща возьмутся за дело, отберут власть у тех, кому нужна война, — вот только тогда будут мир и свобода. Царя скинули. Ладно. Радуемся. А у нашего завода — тот же хозяин и тот же управляющий. В волости тот же старшина. По посёлку ходят те же жандармы… Дадут они нам свободу? Дадут хлеб голодным солдатским детям? Как же, ждите! До-олго придётся ждать! Потому скажу так: долой и царских прихвостней! Да здравствует мир, но немедленный! Да здравствует свобода, но настоящая! Товарищи, мы должны создать свою власть — Совет рабочих депутатов…

…Фатима, не ведавшая, что творится в посёлке, наконец дождалась Хуснизамана, опять запоздавшего. Он был взволнован, принялся обсуждать со стариком Шубиным удивительные новости этого беспокойного дня и, лишь столкнувшись с умоляющим взглядом Фатимы, вспомнил о своём обещании. Видно, стало ему неловко, — посовещался с хозяином, где искать Сунагата, рассказал в чём тут дело. Анюта слышала их разговор. Она-то и вспомнила, что у Матрёны Прохоровны, старшей сестры больничной сторожихи Насти, живёт парень, недавно вернувшийся с войны; он и раньше, до войны, жил у неё же, а родом будто бы откуда-то со стороны Гумерова.

— Значит, он и есть, — вздохнул облегчённо Хуснизаман.

— Так я сама завтра отведу Фатимочку туда! — загорелось Анюта.

Хуснизаман взглянул на Фатиму:

— Эта девушка, оказывается, знает, где он живёт, отведёт тебя утром.

Фатима прямо-таки засветилась от радости.

Наутро Анюта повела её на квартиру Сунагата. Фатима прихватила с собой узелок со своими вещами.

Матрёна Прохоровна была дома одна. Анюта весело поздоровалась с ней, затараторила:

— Вот, тётя Мотя, невестушку я тебе привела, к квартиранту твоему, Сунагату, из деревни приехала, насовсем…

— Господи! — сдавленно проговорила Матрёна Прохоровна и обессилено опустилась на табурет. — А его нынче ночью жандармы увели…

Анюта метнула на Фатиму испуганный взгляд.

— За что?

— Вчерась каку-то речь на заводе говорил. Против властей. Кроме Сунагатки ещё пятерых, говорят, посадили.

Анюта схватилась за голову:

— Боже мой! Что. же с ней теперь будет, что будет?!.

Фатима по её лицу, по тону догадалась: случилась беда — и помертвела.

— Ладно, — сказала негромко Матрёна Прохоровна. — Коль приехала, пущай остаётся у меня. Чай, скоро его выпустят, долго не продержат. Поживём покуда вдвоём…

Нет-нет, да всё ж кое-какие русские слова Фатима понимала; а слово «тюрьма» ей всё объяснило. И осталась она жить у незнакомой женщины — куда ж было деваться…

После обеда Матрёна Прохоровна собрала еду для Сунагата и повела Фатиму к тюрьме. Еду там приняли. Фатима попыталась передать и письмо Киньябыза — не взяли.

Прошло несколько дней.

Фатима немного освоилась в посёлке. Каждое утро с хозяйкой они носили передачу. У Фатимы было зародилась надежда — может, позволят увидеться с Сунагатом, всё бы ему рассказала… Но свиданий с арестованными никому не разрешали.

Матрёна Прохоровна через сестру свою Настю выяснила, что в больнице нужна няня, и устроила квартирантку на работу. Фатиме дали белый халат. Анюта провела её по больнице, показала, как и что нужно делать.

Стали с Анютой добрыми подружками. Фатима запоминала всё больше русских слов, и всё легче становилось им объясняться друг с дружкой.

В один из вечеров шеф больницы врач Орлов дал Анюте необычное поручение: отправиться в тюрьму за тяжело заболевшим и потерявшим сознание заключённым.

Больного привезли в санях в сопровождении двух жандармов.

Утром, придя на работу, Фатима почувствовала в больнице перемену: не слышались обычные разговоры, лица у санитарок хмурые и в то же время немного растерянные. Потом она увидела в коридоре жандарма.

Но жандарм жандармом, а Фатима должна была делать своё дело. Она пошла по палатам, занялась приборкой, подправила, где надо, постели, протёрла влажной тряпкой полы. Подошла с ведром и тряпкой к охраняемой двери — жандарм только зыркнул глазами и пропустил.

Фатима, мельком взглянула на привезённого вечером человека, продолжала приборку, но тут послышался тихий от слабости голос больного:

— Бэй, Фатима! Здравствуй! Вот ты где, оказывается. А в ауле тебя потеряли. Отец твой вернулся из Уфы. Готов был лопнуть от злости. Правда, ему сейчас, наверно, не до тебя. Земля у него под ногами загорелась…

— Мухаррям-агай! — узнала Фатима и смутилась, густо покраснела. — Здравствуй! Как ты сюда попал? Как себя чувствуешь?

— Сегодня полегчало, сестричка. Спасибо доктору… А Сунагат, бедняга, изводится из-за тебя…

— Ты его видел? Где?

— Да в тюрьме. Нас с ним по одинаковому делу взяли, в одной камере держали.

Мухаррям-хальфа, хоть и трудно ещё, ему было говорить, объяснил, что после свержения царя поехал по аулам, выступал перед народом. И в Гумерове на базаре произнёс речь. Из-за этого староста Рахмангол, подлая душа, велел десятским схватить его и отвезти на завод, к жандармам. Кинули в сани, как был, в лёгкой одежде. В дороге сильно простудился. Вот и попал в эту больницу. Но должно быть, скоро вернут в тюрьму, раз пришёл в сознание.

У Фатимы мелькнула мысль: вот случай сообщить Сунагату… Но удобно ли? Поколебавшись, сказала:

— Мухаррям-агай, передай Сунагату — я не виновата.

Бледное лицо хальфы тронула улыбка.

— Знает он, всё знает. И о том, что ты здесь, — тоже. Не знает только, где и как устроилась. И в Ташбаткане, и в Гумерове, даже в Тиряклах твоя невиновность известна. Ишмухамет всё прояснил. А я Сунагату рассказал…

Вот ведь как жизнь иногда поворачивается: в ауле хальфа был для Фатимы человеком посторонним, лишь здоровалась с ним при встречах на улице, а теперь сразу стал таким родным, таким близким! Сердце её переполнилось радостью. Словно с самим Сунагатом повидалась.

Мухарряма, едва пришедшего в себя, жандармы повезли обратно в тюрьму. Единственное, что мог сделать для больного возмущённый доктор Орлов, — послал с ним провожатыми Анюту и Фатиму.

Они под руки довели хальфу до камеры. И когда открылась дверь, Фатима увидела Сунагата. Должно быть, с тех пор, как арестовали, он не мог побриться — на щеках отросла щетина, обозначились чёрные усы. Сунагат смотрел на хальфу и не сразу заметил заглядывавшую в камеру из-за его плеча Фатиму, а заметив, успел улыбнуться ей. Дверь с грохотом закрылась.

Возвращаясь в больницу, Фатима то и дело утирала слёзы. Анюта старалась утешить подругу:

— Потерпи, Фатимочка. Их скоро вызволят. — И зашептала: — У Сунагата есть друг, Тимошей зовут. Так он мне сказал… Словом, на заводе вооружают дружину, Тимоша меня в санитарки туда звал. Если арестованных добром не отпустят, то…

Фатима ничего из сказанного Анютой не поняла и долго ещё не могла успокоиться.

Рабочие предъявили требование немедленно освободить арестованных. Пристав требованию не подчинился, но во избежание новой заварухи в посёлке — дело запахло порохом — счёл благоразумным избавиться от взятых под стражу, отправив их в уездный центр, в Стерлитамак. Пусть, мол, там разбираются.

Когда арестованные под конвоем верхоконных жандармов проходили мимо больницы, Фатима увидела их в окно. Сунагат и его товарищи, кроме Мухарряма-хальфы, которого везли в санях, шли пешком.

Фатима, простоволосая, в одном платье, стрелой вылетела во двор, метнулась за ворота.

— Сунагат! — отчаянно крикнула она.

Арестованные уже довольно далеко отошли от больницы, но Сунагат услышал, обернулся, взмахнул рукой.

— Мы скоро верне-е-емся-а-а — донеслось до Фатимы.

Холодный ветер гнал позёмку, трепал волосы и платье Фатимы. Она, не замечая холода, смотрела вслед уходящим, пока они не скрылись из виду.

12 июля 1946 г.