Тут не приходится ожидать ничего иного. Во-первых, всем игрокам гарантирована безнаказанность. Ведь «само государство как организация общественной власти, корпорация профессиональных руководителей и механизм, призванный обеспечивать общественный порядок, стало источником нарушения законов, ограничения личных и гражданских прав и свобод во многих областях и гнездом криминальных акций и самих их авторов»61.

Очевидно, что мы имеем дело с закоренелым пессимистом. Ослунд обозвал бы его коммунистом, Мак Фоул вызвал бы полицию. Чтобы избежать ареста, остается призвать на помощь Ирину Ясину, экономическую обозревательницу революционно настроенного органа под названием «Москоу таймс», написавшую следующие милые строки: «Ни для кого из тех, кто вблизи наблюдает ход российской экономической реформы, не секрет, что до сих пор единственные сдвиги происходили в денежно-кредитной области. Когда мы переходим к структурной политике, то России нечем похвастаться. Производство мало изменилось с социалистических времен, а если быть откровенными, то не изменилось вовсе. Предприятия с высокими объемами экспорта, гордость страны в начале индустриальной эпохи, остались такими же. ВПК все еще камнем висит на шее экономики. Но, самое главное, так и не начал действовать естественный отбор»62.

Вот более или менее полная картина ситуации, хотя, конечно, можно было бы добавить еще немало подробностей. Но мне кажется, сказанного достаточно, чтобы показать, что за «реформа» была навязана России и насколько она себя оправдала. Вы спросите, кем она навязана? Жрецами, отправляющими культ американского капитализма и торжествующего нео-либерализма, как международными, так и местными, российскими, при активной нескрываемой поддержкой извне, прежде всего администрации Клинтона и канцлера Коля.

Оттуда в МВФ и во Всемирный банк поступил приказ реализовать в России только эту реформу и никакую другую. Так все и началось, из смешения неолиберального фундаментализма, краткосрочных политических расчетов, призванных помочь шатающемуся Ельцину, и более дальновидных планов, нацеленных на дальнейшее ослабление России после блестящего успеха с развалом СССР.

Я не утверждаю, что все действующие лица преследовали одни и те же цели. Каждый добивался своей, при условии, что она у него наличествовала. В конце концов главенствующим оказался основной сценарий, имеющий в качестве общего знаменателя западную культуру конца XX века, использующую глобализацию в своих интересах и намеренную навязать ее концепцию всему остальному миру, А это касается не только экономики, производства и потребления, но и политики и ее форм, досуга, образа жизни и самого мировоззрения миллиардов жителей Земли.

В свете происходящего, учитывая, что операция по приучению России к этой модели с треском провалилась (в отличие от планов по ослаблению, точнее, по уничтожению, российской мощи), можно сделать вывод, что в настоящий момент у гегемонической западной культуры немного шансов реализовать свои намерения и что в будущем ей придется иметь дело с ущербом, нанесенным ее специфическим и субъективным видением глобализации, являющейся по сути объективным и неизбежным процессом. Нельзя не согласиться с тезисом Александра Зиновьева, выведенным для России, но действительным для двух третей мира, которым предстоит стать тремя четвертями в следующие 15—20 лет: «У России не больше шансов стать частью Запада, чем у мухи слоном, на том единственном основании, что у обоих есть хобот. К тому же Запад уже определил свое место и роль. Максимум, на что могут рассчитывать схожие с ним народы, это оказаться в его сфере влияния и колонизации, да еще на тех условиях, которые он сам, единственный и неповторимый, сочтет позволительными»63.

Как читатель мог уже заметить, немалая часть размышления настоящей работы, на первый взгляд посвященной исключительно России, сводится к теме информации, ее производства и распространения в современном мире. Это не следствие профессиональных интересов автора. Просто я констатирую, что без решения проблемы того, кто и как контролирует ее потоки (и следовательно, возможно ли их контролировать иным образом), все остальные вопросы нашего мира будут решаться в пользу частных интересов, зачастую узких и безумно ограниченных, вопреки интересам большинства. Я прекрасно понимаю, что кто-нибудь немедленно с возмущением взмахнет руками, услышав слово «контроль», а потом окунет перо в чернильницу или ткнет пальчиком в клавиатуру компьютера, чтобы заклеймить тезис о противостоянии общих и частных интересов. А кто-то другой спросит: да что же этот за овощ такой, «общие» интересы?

Очевидно, что определить их непросто. Можно дать этому термину немало определений – и все они будут адекватными и в то же время неполными. Но ясно, что любую проблему можно решить двумя способами: или на основе одного из тысяч частных интересов, или же исходя из узкой выборки интересов общих. Это – первое и самое главное. Это лакмусовая бумажка, которая показывает близость к общим интересам. Определяется этот показатель очень просто: количеством информации о принятии данного решения, количеством людей, получившим доступ к ней. Короче, чем меньше гласности, чем меньше число вовлеченных в принятие решения, тем меньше демократии и выше риск, что кто-нибудь обведет остальных вокруг пальца. Доказательством является рассматриваемая нами ситуация. Весь мир знал – и был вынужден принять за истину – одну-единственную версию событий, одну гипотезу. Ему бесконечно повторяли, что «альтернативы» нет: ни Ельцину, ни шоковой терапии, ни насилию, которому были подвергнуты миллионы людей. Никому неизвестные люди получили возможность беспрепятственно распространять свое мнение, хотя в их компетентности были и остаются немалые сомнения. А ведь звучали и другие голоса, в чьей компетентности можно было быть уверенными. Но их не услышали, не распространили, не обсудили. Их ли это вина? Может, они просто не смогли достучаться до крупных СМИ? Бросьте, оставим эти глупости, эти, как сказал бы Поппер, «ужасные» гипотезы. Тому помешали очевидные интересы колоссальной мощи. Плюс глобальная система информации, находящаяся в руках их представителей. Отсюда «бардак», которым справедливо возмущается Пьеро Оттоне, говоря об Италии. Только этот «бардак» стал уже всемирным.

В 1994 году, когда опасность пути, выбранного Россией, стала уже очевидной, группа российских и американских ученых и экономистов опубликовала совместное «Заявление»64, забившее тревогу по поводу шоковой терапии. Это Заявление, особенно если сравнить его с кучей чепухи, занимающей самые престижные газетные площади, заслуживало бы как минимум первых полос и призвано было привлечь внимание по меньшей мере предпринимательских и правительственных кругов разных стран. Однако боюсь, что и сегодня немногие знают о нем, хотя за прошедшие три года число подписавших его «диссидентов» расширилось, включив в себя даже пять лауреатов Нобелевской премии по экономике (все – американцы). Это: Лоуренс Кляйн (Пенсильванский университет), Василий Леонтьев (Нью-йоркский университет), Дуглас Норт (Вашингтонский университет), Кеннет Эррру (Стэндфордский университет) и Джеймс Тобин (Йельский университет)65.

Замалчивание плеяды такого уровня интеллекта и компетентности необъяснимо. Возможно, причину следует искать в том, что документ содержал крайне неудобные оценки и обличал «чрезмерное количество несуразностей в постсоциалистическом преобразовании России». Иными словами, нобелевские лауреаты (как и десятки российских экономистов) доказывали, что «альтернатива радикально-либеральной реформе» существует. Сандро Виола, очевидно, считает их всех членами ВППЕ (Всемирной партии противников Ельцина) и «ностальгиками третьего пути»66. Но в их защиту следует заметить, что сформулированные ими в 1994 году прогнозы по сути оправдались, в отличие от гайдаровских, чубайсовских, ельцинских, шохинских, лившицевских, ослундовских, саксовских и т. д. От экономики как науки нельзя требовать слишком многого, но наука в сущности сводится к предвидению (на что бы она годилась, если бы не помогала нам смотреть вперед, предугадывать, скажем, орбиту спутника или течение болезни?). И экономика приближается к науке только тогда, когда может что-то предсказать. Иначе она остается болтовней, на которую не обратит внимания даже самый захудалый игрок на Миланской бирже.

Перечитаем, что же писали эти «неизвестные» экономисты в 1994 году предварительно подробно изучив ход первых двух лет ельцинской «реформы». «Без эффективной государственной программы идущие сейчас преобразования приведут к следующим результатам:

1) сокращение валового национального продукта;

2) высокая инфляция;

3) увеличение импорта конечного продукта до уровня, уничтожающего спрос на внутренние товары;

4) криминализация экономики и установление атмосферы всеобщего страха и запуганности;

5) ухудшение положения в социальной сфере, включая государственное здравоохранение, образование и безопасность населения;

6) сокращение инвестиций в экономическую инфраструктуру;

7) падение уровня жизни и рост разрыва в доходах».

Из этих семи прогнозов первый, третий, четвертый, пятый и седьмой оказались точными. Шестой оказался несколько более оптимистичным, поскольку инвестиции сократились во всех отраслях, а не только в инфраструктуре. Только второй, похоже, не оправдался. Но дело здесь не только в том, что инфляция обуздана еще не окончательно и то благодаря грабительской политике по отношению к населению, не имеющей ничего общего с нормальной экономикой (в том смысле, что она применима только в стране, лишенной возможности защищаться). Самое главное – этот показатель скрывает «отсроченную инфляцию», которой суждено вырваться на волю, как только исчезнут искусственные правила, по которым российская экономика принуждена была жить эти годы благодаря исключительно монетаристской политике, установленной МВФ и проводимой в жизнь Гайдаром-Черномырдиным.

«Заявление» – вновь представленное Ельцину осенью 1996 года в качестве документа для размышления (хотя в то время у российского президента были другие заботы) – определяло шоковую терапию как «экстремистский» подход, уже «показавший свою неэффективность как с экономической, так и с политической точки зрения». Стратегия радикальных реформаторов описывалась как «попытка достигнуть капитализма в один прыжок благодаря принципам laissez faire, мгновенному сокращению сферы влияния государства и форсированной приватизации экономики». Конечно, из этого получилось и кое-что положительное, что в общем-то неизбежно при отмирании планового хозяйства. Цены приблизились к мировым и даже превзошли их по многим пунктам. Предприятия получили стимул действовать самостоятельно (те, которых еще не задавили). Открылся простор индивидуальной инициативе (для тех немногих, кому удалось избегнуть рэкета, и, главное, легионов государственных бюрократов, получивших возможность систематически обирать народ).

Но (еще одно полезное замечание одного из подписавших «Заявление») «радикальные» реформаторы на самом деле не достигли даже главной своей цели – прекращения государственной поддержки предприятий. Рванувшись в недостижимой цели, они немедленно столкнулись с трясиной системы. Пять лет спустя российская экономика еще не избавилась от устаревших производств и монополий как в промышленности, так и в сельском хозяйстве. Реформаторы рассчитывали на скорое рождение широкого слоя предпринимателей, который, однако, не появился по той простой причине, что он не мог сформироваться без поддержки государства. Люди перетерпели шок, не испытав никакого преобразовательного воздействия. Структурного оздоровления не произошло. Реальная экономика прогнулась под собственной тяжестью, а коррупция в государственных структурах и криминальная мафия внедрились во все сферы социума. Результатом стала атмосфера, не способствующая ни политической и экономической стабильности, ни тем более зарождению здорового предпринимательства.

«В то же время, – говорится в „Заявлении», – приватизация в сочетании с распространением коррупции в конце концов снизила жизненный уровень, приведя к обнищанию большинства населения. Социальные преимущества (потенциальные. – Дж. К.) отразились только на узком круге лиц, начавших быструю ликвидацию предприятий для достижения немедленной личной выгоды. Неисчислимые природные ресурсы, которые могли бы способствовать развитию, могут быть расхищены (в настоящее время их разграбление уже произошло. – Дж. К.). Страна теряет богатства и через утечку капитала за границу, и через экстравагантный импорт предметов роскоши…»

Все это уже произошло, и теперь мы имеем дело не с предсказаниями, а со свершившимся фактом. Остается добавить, что вышеописанные тенденции еще далеко не исчерпали себя. Они продолжают и будут продолжать развиваться потому, что Россия – самая богатая природными ресурсами страна в мире, и потому, что на горизонте пока что не видно силы, способной что-то изменить. Но мне хотелось бы завершить эти размышления попыткой ответа тем, кто, видя, что в красивых речах певцов российского капитализма не все складно, все же твердят, что «корабль плывет», что люди, даже не получая зарплаты, как-то выживают. Этим наблюдателям кажется, что существует теневая экономика, невидимые доходы, что нам, иностранцам, видно далеко не все. И вообще, откуда столько пессимизма?

Особенно тем, кто побывал только в Москве, рассказы о переживающей крах стране кажутся преувеличенными и тенденциозными. Но это не так. Роль столицы ничуть не изменилась с советских времен – это витрина. За ней скрывается страна не просто непохожая, но противоположная и противопоставленная ей. Это – остров, отличающийся от моря как земля от воды. В советские времена причины были иными, а результат – тот же, даже более заметный и вызывающий. Тогда режим показывал гостю то, что тот «должен» был увидеть. Это был вопрос пропаганды. Пропаганда умерла, но в силу обстоятельств министерства, интеллигенция, банки и власть по-прежнему прописаны в Москве. Считается, что 70% всех финансовых ресурсов России обращается и тратится в столице.

И именно здесь появился такой мэр как Юрий Лужков, несомненно выдающийся по своим деловым качествам и незакомплексованности. Это типичный «хозяйственник» советских времен, ворочающий теперь миллиардами долларов, имеющий дело с мафией без страха замараться, не забывающий о своем обогащении, но и умеющий что-то делать. К тому же, помышляя о президентском кресле в будущем, он ловко поддерживает контакт с «народом». Москвичи знают, что Лужков – единственный, кто воспротивился приватизации по Чубайсу. И ему удалось выбить для Москвы особый ее режим. В результате Москва получила от приватизации (которой, само собой, руководил Лужков) в тысячу раз больше средств, чем все остальные области и республики, вместе взятые. Достаточно одного малюсенького примера: только в 1996 году столица получила от приватизации 6 триллионов рублей (1,2 миллиарда долларов) против триллиона, поступившего в бюджет от приватизации во всей остальной стране. А надо иметь в виду, что в Москве, так же как и везде, все приватизировалось по смешным ценам.

Итак, столица не может служить примером, в том числе и потому – данные официальной статистики – что в ней учителя почти весь прошлый год получали зарплаты в срок, а 76% московских трудящихся она выплачивается с опозданием, вполовину меньшим, чем в остальных областях. Понятно, что и тратить москвичи могут больше (вот вам и объяснение, почему в магазинах столько людей и они не просто смотрят, а покупают), и откладывать что-то удается. Покиньте Москву – и вы окажетесь в совершенно ином мире, где нищета и деградация поражают с силой удара кулаком. Призываю в свидетели Александра Солженицына, который отправился посмотреть российскую глубинку. И он ее увидел. Его полный гнева рассказ невозможно отмести пожиманием плеч, как это уже делается с его философией.

Есть еще одно, более общее соображение, касающееся армии неизлечимых оптимистов (западных и московских), с восторгом и удивлением описывающих наступление капитализма в России. Почему с удивлением? Потому что немногие в свое время осознали, что падение коммунизма в России – явление необратимое и что, так или иначе, и возвращение к власти коммунистов и, тем более, возрождение плановой экономики и административно-командной системы уже невозможны. Страх перед коммунистической реставрацией затуманил глаза и умы. Многие просчеты Запада (и российских радикал-демократов) проистекают из коренного непонимания ситуации, сложившейся к концу 1991 года. А известно, что страх – плохой советчик. Так же как до ее кончины сила коммунистической системы безмерно преувеличивалась, так, впоследствии считалось, что мы присутствуем при тяжелой болезни, хотя на самом деле приборы уже давно зафиксировали клиническую смерть.

Откуда восторг и удивление по отношению к российскому капитализму, о котором ни у кого не повернется язык сказать что-нибудь хорошее, когда он остается наедине с собственным зеркалом? Во всем этом есть какой-то невольный комизм. Можно подумать, что восторгающиеся всерьез полагали, что по смерти коммунизма в России может произойти еще что-то «странное». Что-нибудь вроде «третьего пути» между капитализмом и коммунизмом. Странно. До этого нам столько лет повторяли, что капитализм – единственная реальная альтернатива, единственный «реальный» ответ «искусственной» социалистической утопии. И что правовое государство (выражаясь по-гегелевски) было единственной, неотвратимой судьбой современного общества. «Конец истории», теория, выдвинутая в 1989 году после падения берлинской стены Франком Фукуямой, стала высшим синтезом этой концепции.

Так если после коммунизма мог наступить только капитализм, который в свою очередь был высшей стадией кризиса коммунизма, чему же удивляться, если в России создается капитализм? Он все равно бы наступил, независимо от того, кто у власти. С или без шоковой терапии. Доказательства? Они просты. Когда Черномырдин был назначен премьер-министром, многие западные комментаторы и российские радикал-демократы кричали о поражении реформаторов. Черномырдин и в самом деле был выходцем из наиболее консервативных кругов бывшей советской госбюрократии. Но смотрите, как действовало в последующие четыре года его правительство, состоявшее во многом из тех же бюрократов. Они с подобострастной решимостью применяли рецепты, выписанные МВФ. Короче, нам приходится согласиться с выводом «Независимой газеты»: «Возможно, через десять лет историки придут к заключению, что российская экономика 90-х гг. была потоплена во лжи»67.

Можно сказать, что энтузиазм оптимистов – наследник их необъяснимого удивления и сын их весьма примитивного интеллектуального багажа. Отсюда многочисленные цепочки умозаключений, чей основной пророк, уже упоминавшийся нами, зовется Строуб Тэлботт, заместитель госсекретаря США, которому Америка обязана, наверное, самой впечатляющей коллекцией просчетов со времен войны во Вьетнаме. Остаются вопросы, которых все старались избегать с самого начала заговора молчания, имевшего, как мы увидели, немало сообщников. В самом ли деле шоковая терапия была для России единственным путем к рыночной экономике? Какой тип рынка создается в России? Какую реальную поддержку (и понимание) встречает этот феномен со стороны населения? Куда эволюционирует российское общество – в сторону стабильности или новых потрясений? Иными словами, с какой Россией нам придется иметь дело в следующие 10-15 лет? Какую Россию мы хотим видеть в качестве партнера? Цивилизованную, современную, демократическую, сильную, единую и конкурентоспособную страну? Или же авторитарное, неразвитое, реваншистское государство, охваченное нравственным, политическим и социальным хаосом и постоянно балансирующее на грани распада?