Три месяца спустя Врачи сняли повязку с глаз Абрахама Штрауда неделю назад. И хотя он с некоторым разочарованием обнаружил, что пока может лишь различать отдельные предметы — и то в черных очках, в нем быстро окрепла уверенность, что теперь зрение восстановится полностью. На этой неделе сняли также повязки и с некоторых обожженных участков кожи. Сейчас тело Штрауда было сплошь покрыто затейливым скрещением многочисленных шрамов самой разнообразной формы, множество из которых остались ему на память еще о стычках с обитателями мрака, не говоря уж о войне. В общем иногда Штрауд казался себе человеком, который решил покрыть себя татуировкой с ног до головы — с той лишь разницей, что Штрауда так разукрасили отнюдь не по его воле.

Руки, ноги, однако, у него были целы и невредимы и действовали вполне прилично, да и с ума он не сошел, хотя некоторые в последнем сильно сомневались, особенно хорошенькие медсестры.

Кендра, не щадя себя, выхаживала Штрауда в самый тяжелый период и довела себя до такого изнеможения, что стала слезлива и раздражительна. Она и сейчас навещала его каждый божий день, забыв о своей карьере и тем самым глубоко огорчив Штрауда. Ради него она забросила все свои дела, считая, что она не может вернуться в эпидемиологический центр, пока не будет уверена, что он пошел на поправку. В какой-то момент Штрауд даже начал задумываться, не жениться ли ему на ней, но даже самый осторожный и тонкий намек на подобную возможность страшно перепугал Кендру. Теперь она срочно собиралась к себе в Джорджию, чтобы вернуться к привычной жизни и почти забытой ради него карьере. Кендра просто не могла представить себя ждущей Штрауда всю ночь напролет, пока он сражается с очередным привидением или с какой-нибудь тварью еще похуже. Подобно большинству других людей, знавших либо читавших об обстоятельствах, связанных с немыслимым нашествием нежити, скармливавшей в Нью-Йорке живых людей разверзшейся в земле пропасти, Кендра ломала голову над тем, как ей воспринимать Абрахама Штрауда, что думать о нем, о его странном хрустальном черепе… И даже сейчас сам факт, что он остался в живых, вызывал у нее скорее отвращение и страх, нежели уважение и любовь.

Да Штрауд, вообще говоря, и винить ее в том не хотел и не мог. Ну, что за жизнь, прямо скажем, с человеком, которого все эти газетенки прозвали современным «охотником на вампиров»?

Вишневски явился навестить его, как на первое в жизни свидание, — с шоколадом и цветами. Штрауд в подробностях рассказал Вишу о событиях, которые привели к избавлению от демона, — историю, которую Кендра и слышать не пожелала. Штрауд же был бесконечно рад поделиться своими переживаниями, выговориться, но Вишневски отнесся к его рассказу несколько странно и под конец встречи обращался со Штраудом так, будто у того какая-то опасная заразная болезнь. Со временем, уговаривал себя Штрауд, Виш преодолеет эти понятные, в общем-то, чувства и еще навестит его вновь, но у старого археолога вдруг обнаружилась куча неотложных дел в Музее древностей, и в больницу он больше не заходил.

Неожиданный визит комиссара Натана поначалу протекал трудно и напряженно, поскольку Штрауд предполагал, что полиции требуется от него всего-навсего какая-либо удобная полуправда, подходящее объяснение, позволившее бы скрыть истину и замять события, которые могли бы иметь последствия куда более кошмарные, нежели сам постигший город ужас. Натан, однако, удивил Штрауда не только своим появлением, но и тем, что дотошно и въедливо выпытывал у него все до мельчайших подробностей о том, что произошло в недрах Манхэттена.

— Думаю, вы не заплачете, когда я уберусь из Нью-Йорка, — мрачно закончил свой рассказ Штрауд. — Похоже, все только этого и ждут не дождутся.

— Напротив, Штрауд, — с искренней горячностью возразил Натан. — Если вам только что-нибудь понадобится, все что угодно, я в полном вашем распоряжении. Вы подарили этому городу вторую жизнь, и я этого никогда не забуду, никогда!

Эту песенку Штрауд слышал и раньше, скажем, от комиссара полиции Чикаго. Очень возможно, подумал он, что завтра Натан открестится даже от знакомства со мной.

Однако буквально назавтра же, выступая по телевидению, Натан защищал Штрауда, которого бульварная пресса клеймила как современного Распутина за то, что он околдовал представителей городских властей, позволивших ему на несколько дней превратить город в объект своих шарлатанских упражнений в черной магии. Натан прямо объявил на всю страну, что такие смельчаки, как Абрахам Штрауд, представляют собой редчайшую редкость, ибо готовы пожертвовать собой ради других совершенно чужих им людей. Другие совершенно чужие им люди после этой передачи вовсю потешались и над Штраудом, и над Натаном.

Официальное расследование по делу, получившему кодовое название «Болезнь зомби», шло полным ходом и, по самым скромным оценкам, должно было продолжаться до бесконечности. Штрауд получил повестку с вызовом в комиссию по расследованию, созданную в основном записными политиканами, озабоченными прежде всего тем, чтобы их продувные физиономии как можно чаще появлялись на телеэкране, а давно навязшие в зубах имена — на газетных страницах.

Штрауд предстал перед высокой комиссией в инвалидной коляске и массивных черных очках и безукоризненно исполнил роль слепого, терпеливо переносящего невыносимую физическую боль, что, как он надеялся, оградит его от назойливого внимания прессы и публики. На заданные ему вопросы он тем не менее отвечал очень вежливо и кратко, прекрасно зная заранее, что мало кто из собравшихся стремится докопаться до истины. Никто особенно не жаждал услышать горькую правду о людях, ставших добровольными пособниками неведомого демона и приносивших ему в жертву своих собратьев. Он просто вновь и вновь обращался к испытанным и хорошо зарекомендовавшим себя на практике фразочкам типа: «Достаточно сказать, что мы имеем дело со сверхъестественными факторами, выходящими за пределы человеческого понимания».

В большинстве своем общество от него отвернулось, хотя некоторые, по общепринятому мнению, «сомнительные» круги считали Штрауда настоящим героем и приглашали выступать на всех мероприятиях, так или иначе связанных с психологией. В конце концов, Штрауд укрылся в четырех стенах больничной палаты, чувствуя себя Квазимодой, но только без колокола, в который можно было бы ударить. Во многих редакционных статьях газет его недвусмысленно называли своеобразным уродом. Короче говоря, это была популярность того самого рода, с которой ему уже доводилось сталкиваться в прошлом и по причине которой он предпочитал археологическим раскопкам на Американском континенте дальние и длительные экспедиции — вроде той, что он предпринял в Египте.

Как ни странно, но из-за рубежа он получал куда больше доброжелательных писем, нежели от соотечественников. Пришла даже телеграмма от Мамдауда, который, кажется, лучше всех понимал, что пришлось пережить Штрауду. Большинство же местных доброжелателей не умели скрыть корыстных мотивов: Штрауда засыпали тысячами требований немедленно прибыть в то или иное облюбованное нечистой силой место в Америке и изгнать злой дух, всячески вредящий населению или отдельным семьям.

Ох уж мне эта Америка, перенаселенная привидениями Америка, сетовал про себя Штрауд, непочатый край работы для охотников за призраками… Но ведь он никакой не охотник за призраками и не ловец вампиров. Он честный археолог и располагает неопровержимыми доказательствами того, что упорным трудом кое-чего достиг в этой области. Однако пресса представляла его в образе, искаженном до неузнаваемости — причем порой до такой степени, что даже у самого Штрауда начинали возникать подозрения относительно собственной личности.

Ему надо затаиться где-нибудь в более безопасном месте. Он должен вернуться домой, в Эндоувер, Иллинойс. И там, в старинном поместье — на самом деле населенном привидениями, в том числе и его деда, — спокойно разобраться в своих чувствах. Все чаще и чаще Штрауд стал задумываться о том, что, в конце концов, самые лучшие его друзья, возможно, действительно среди мертвых: его дед, родители, Эшруад…

Они-то уж не усомнятся в нем и осмеянию не подвергнут. Только они понимали его. Штрауд потянулся к хрустальному черепу, осторожно погладил его гладкую поверхность, вгляделся в искусно вырезанные глаза, вдруг вспыхнувшие в свете луча, упавшего сквозь раздвинутые шторы на окне больничной палаты. Нет, расследование не докопалось до корней зла, не установило его подлинного источника, известного Эшруаду и Штрауду.

Никто из сторонников и обличителей Штрауда понятия не имел о позорном и унизительном оброке человеческими душами, который вымогал Уббррокксс, и о его подручных из рода людского. Похоже, лишь Натан, Кендра, Виш и горстка других до конца осознавали весь ужас того дня, вероломство и страх, живущие в особях той породы, что называется человеком. Ибо не было такого, чего один человек, толкаемый древним этрускским богом зла, не сотворил бы с другим…

И единственная надежда человечества в том, чтобы не выпускать джинна из бутылки или, как в данном случае, Уббррокксса из хрустального черепа… В неумелых руках череп может оказаться настоящим «ящиком Пандоры», из которого на волю вырвутся неведомые и несказанные силы.

Через несколько дней Штрауд, все еще наполовину обмотанный бинтами, сидел в «Боинге-747», на что имелось согласие врачей в Нью-Йорке и Чикаго. Занятый сверх головы Джеймс Натан выкроил все же время, чтобы отвезти его в аэропорт в том же самом лимузине, который в тот первый день доставил Штрауда на строительную площадку Гордона. Комиссар-то и рассказал Штрауду, что хотя Гордон умер, но дело его живет, и комплекс рвется в небо этаж за этажом, работы на стройке постепенно входят в первоначальный график. У Гордона оказалось множество деловых соратников, жаждавших заполучить небоскреб, и они с этой целью сколотили свой общий фонд.

Штрауд был откровенно рад, что возвращается домой, ему не терпелось вновь увидеть просторы эндоуверских степей и свое родовое поместье. Оно для него было настоящим раем, пристанищем, где он мог укрыться от докучливых глаз, что в последнее время, к слову сказать, ему уже не удавалось даже в больнице. Давненько не сиживал он и у безмятежной глади бассейна, не вкушал удовольствия неторопливого вдумчивого разбора поступившей почты, груды которой, несомненно, громоздятся до самой люстры.

Вспоминал он своих людей в поместье: экономку, садовника, дворецкого, конюшего, пилота вертолета… Все это были люди, которых он в свое время спас от черной напасти злого духа. Единственные, кто его не боялся.

Даже стюардесса, что всего несколько дней назад во время полета из Египта в Нью-Йорк заигрывала с ним, теперь делала вид, что не узнает его.

Штрауд подумал, а как она поведет себя, если он пригласит ее провести с ним приятный вечерок, что, скажем, предпримет пилот, если он заглянет в кабину и представится… Штрауд вспомнил интересное замечание Натана:

«Ох уж эти люди, — сокрушенно вздохнул тогда комиссар. — Черт бы их всех побрал. Самих себя боятся, пугаются собственной тени, Штрауд. Ну, можно ли их винить, если они вас боятся? Такого человека, как вы, а? Человека, который схватился со сверхъестественной силой и победил? И вы можете винить этих людей, черт бы их всех побрал?»

— Нет, — едва слышно прошептал сейчас, откинувшись на спинку кресла, Штрауд. — Винить людей я не смею…

Что касается Кендры, то она твердо обещала держать с ним связь и, более того, в самое ближайшее время навестить его в Эндоувере. Штрауд знал, что она не похожа на других. Он был уверен, что она сдержит свое обещание, и скоро, очень скоро, они вновь сольются в сладостных объятиях. В данный же момент в его объятиях пребывала дорожная сумка, которую он трепетно прижимал к груди, не выпуская ни на мгновение, а в сумке покоился хрустальный череп, «сверхъестественный» дар, вселявший в него там, в частном аду дьявольского отродья, уверенность в своем бессмертии. Через его жилы прошла энергия Эшруада, и часть этой энергии все еще оставалась в нем — как остается в порах кожи соль от морских брызг после прогулки по палубе судна. Штрауд также обладал теперь новыми знаниями о своей родословной, и в целом общение с Эшруадом повлияло на него благотворно: он стал добрее и лучше.

— Я… тогда… не знала, что вы тот самый Абрахам Штрауд, — смущенно запинаясь, пролепетала стюардесса, которая торжественно принесла ему одному целый чайник — она, видимо, запомнила, как он любит чай. — Может быть, когда прилетим в Чикаго… вы… я… может…

— Предлагаю поужинать, шоу посмотрим, — подхватил Штрауд, ничем не выдавая удивления этой неожиданной в ней перемене.

— Да, да… С удовольствием!

— Не боитесь, значит, жизни, полной опасностей и риска?

— А вы меня испытайте, — задорно ответила стюардесса.

Штрауд улыбнулся про себя, наблюдая за красоткой, вернувшейся к исполнению служебных обязанностей. Когда она не улыбалась, вид у нее был весьма хмурый и недовольный, но улыбка… улыбка освещала все ее лицо, которое в такие моменты могло соперничать с красотой луны. Н-да, может, он ее и недооценил… а что, если она подослана к нему египтянами, пытающимися во что бы то ни стало вернуть себе хрустальный череп, тщательно завернутый в мягкую ткань и бережно упрятанный на самое дно дорожной сумки? В аэропорту во время проверки багажа изображение черепа на экране металлоискателя уже возбудило нездоровое любопытство, но Натан быстро успокоил контролеров, шепнув им пару слов по секрету. Место хрустальному черепу — в поместье Штраудов, рядом со Штраудом, рядом с обитавшими в поместье призраками… под портретом его деда.

Однако Мамдауд уже телеграфировал ему, что египетское правительство убеждено, что «пропавший» хрустальный череп принадлежит Египту, и начало розыск драгоценной реликвии по всему свету. Череп был украден мелкими воришками из развалин древнего этрускского храма, переходил из рук в руки и поменял множество хозяев — и только после этого попал во дворец фараона. Так что Штрауд только вернул по праву принадлежащее ему наследство, а египетское правительство пусть… в общем, Бог с ним, с правительством.

Но кто знает, сколько египтян летит сейчас с ним в одном самолете…

Примечания