Глава X

Алианора

В Пуактесме рассказывают, что сразу после ужина король Раймон послал гонцов к своей жене, проводившей Рождество с их дочерью королевой Французской Мерегреттой, просить госпожу Беатрису вернуться как можно скорее, дабы они смогли выдать Алианору за знаменитого графа Мануэля. Перечисляют также все праздничные увеселения и забавы и говорят, что дон Мануэль великолепно ладил со своей принцессой, и со стороны казалось, что для них обоих, даже для рассеянно-снисходительного юноши, взаимные ухаживания являлись самым чудесным и желанным занятием.

Дон Мануэль в ответ на ревнивые расспросы признавался, что, по его мнению, Алианора не так красива и умна, как Ниафер, и что это едва ли можно исправить. Во всяком случае, принцесса была миловидной рассудительной девушкой, с чем дон Мануэль легко соглашался, а магия Апсар, в которой она его наставляла, по его словам, была очень любопытна, если интересоваться подобного рода вещами.

Принцесса в ответ скромно допускала, что, конечно, ее магия несравнима с его магией, поскольку ее магия властна лишь над телами людей и зверей, тогда как магия дона Мануэля так замечательно управляет сердцами и умами королей. Все же Алианора могла насылать болезни на хлеба и скот, вызывать бури и поражать врага почти любым физическим средством по собственному выбору. Она, разумеется, еще не могла убивать наповал, но и без этого ее безобидные проказы являлись для юной девушки несомненными достижениями. «Как бы то ни было, – говорила она в заключение, – жестоко смеяться над лучшим из того, что она делает».

– Но полно, моя милая, – говорит Мануэль. – Я шучу. В действительности твоя деятельность многообещающа. Нужно лишь совершенствоваться. Говорят, во всех искусствах самое главное практика.

– Да, и с твоей помощью.

– Нет, у меня для занятий есть более серьезные предметы, чем черная магия, – говорит Мануэль, – я обязан снять с себя гейс, прежде чем начать приносить беды другим.

Затем дон Мануэль извлек из мешка оба изваяния и, с досадой осмотрев их, принялся месить глину и лепить очередную фигуру. Эта статуя также напоминала молодого человека, но у него были изящные черты и влюбленный взгляд Алианоры.

Мануэль признался, что, безусловно, доволен, но, даже при этом, не совсем узнал в ней фигуру, которую мечтал создать, и из этого, по его словам, он заключил, что любовь для него не самое главное.

Алианоре изваяние вообще не понравилось.

– Сделать мою статую, – заметила она, – было бы весьма милым комплиментом. Но когда ты начинаешь вольно обращаться с моими чертами лица, словно они тебя не удовлетворяют, и смешивать их с собственными, пока не получается некий молодой человек, похожий на нас обоих, это не комплимент. Наоборот, это с твоей стороны форменный эгоизм.

– Вероятно, если вдуматься, я – эгоист. Но в любом случае я – Мануэль.

– Дорогой, – сказала она, – вовсе не подобает человеку, который помолвлен с принцессой и вскоре станет повелителем Прованса и королем Арля, как только я избавляюсь от отца, вечно копаться в жидкой грязи.

– Я это отлично знаю, – ответил Мануэль, – но тем не менее на меня наложен гейс – исполнить волю покойной матери и создать самую восхитительную и значительную фигуру на свете. Хотя повторяю тебе, Алианора, твой замысел отравить отца, как только мы поженимся, по ряду причин кажется мне неблагоразумным. Я не спешу стать королем Альским, а по сути, вообще не уверен, хочу ли я быть королем, поскольку мой гейс важнее.

– Милый мой, я очень тебя люблю, но моя любовь не закрывает мне глаза на одно обстоятельство: неважно, какие у тебя таланты в колдовстве, в бытовых вопросах ты являешься безнадежно непрактичным человеком. Предоставь это дело мне, и я все устрою со всем уважением к приличиям.

– Ох, а разве следует сохранять приличия даже в таких вопросах, как отцеубийство?

– А как же! Отцу больше подойдет, если он умрет от несварения желудка. Люди будут подозревать беднягу во всех прегрешениях, если станет известно, что его собственная дочь не могла с ним поладить. Во всяком случае, мой милый, я решила, что, поскольку, к большому счастью, у отца нет сыновей, ты станешь королем Арльским до конца наступившего года.

– Нет, ведь я – Мануэль, а для меня больше значит быть Мануэлем, чем королем Арльским, графом Провансским, сенешалем Экса, Бриньоля, Грасса, Массилии, Драгиньяна, и прочее, и прочее.

– Ах, таким пренебрежением к своим истинным интересам ты разбиваешь мне сердце! А все из-за трех отвратительных изваяний, которые ты ставишь выше, чем древний трон Босона и Ротбольда, и гораздо выше меня!

– Ну, я же этого не сказал.

– Да, и к тому же ты только и думаешь об этой своей умершей служанке-язычнице, а не обо мне – принцессе и наследнице королевства.

Мануэль, прежде чем заговорить, довольно долго смотрел на Алианору.

– Моя милая, ты, как я тебе уже говорил, необычайно миловидная и рассудительная девушка. И да, ты, конечно же, принцесса, хотя ты уже больше не Недоступная Принцесса, что, несомненно, имеет значение… Но самое главное в том, что не может быть второй Ниафер, и было бы нелепо делать вид, что это не так.

Принцесса же сказала:

– Потрясающе! Ты владеешь странным колдовством, не известным Апсарам. После чудес, которые ты сотворил с Гельмасом и Фердинандом, твое искусство неоспоримо. У меня тоже в этом деле немного набита рука, и несправедливо с твоей стороны обращаться со мной так, будто я грязь у тебя под ногами. И я это выношу! Я не понимаю, я удивляюсь самой себе, и мое единственное утешение в том, что твоя расчудесная Ниафер мертва и с ней покончено.

Мануэль вздохнул.

– Да, Ниафер мертва, и эти изваяния тоже мертвы, это постоянно меня тревожит. Полагаю, с Ниафер ничего поделать нельзя, но если бы мне удалось оживить эти фигуры, думаю, гейс, наложенный на меня, был бы выполнен.

– Это чистое святотатство, Мануэль. Сам Небесный Отец не сделал бы больше того, что он сделал со своими куклами в Эдеме.

Дон Мануэль прищурил свои ясные голубые глаза, словно о чем-то размышляя.

– Однако, – сказал он серьезно, – если я – дитя Бога, по-моему, вполне естественно, что я должен унаследовать вкусы и привычки своего отца. Нет, желание создать одушевленную, живую фигуру, в чем-то более восхитительную и значительную, чем простой человек, – не святотатство. По-моему, так. Как бы то ни было, как бы это ни называлось, такова моя потребность, а я должен следовать своим помыслам и своему желанию.

– А если б это желание было выполнено, – загадочно спросила Алианора, – смог бы ты перейти к образу жизни, подобающему знатному кудеснику и королю?

– Конечно да, ибо у короля нет господина, и он волен повсюду путешествовать, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. Конечно, да. Во всяком случае, в мире, где нет ничего определенного.

– Если б я хоть вот настолечко поверила этому, я попыталась бы достать Шамир и тебя испытать.

– А что такое этот чертов Шамир?

– Оговорка, – с улыбкой ответила Алианора. – Нет, я не хочу иметь ничего общего с твоими дурацкими фигурами из грязи, и больше я тебе ничего не скажу.

– Ну полно, девочка моя! – сказал Мануэль. И он начал осыпать принцессу Провансскую такими комплиментами, какими этот статный юноша прежде завоевывал крестьянских девушек Ратгора.

– Шамир, – наконец проговорила Алианора, – это камень в перстне, хорошо известном в стране по ту сторону огня. Шамир похож на черную галечку, но если после специального обряда коснуться им любой из твоих фигур, фигура оживет.

– В общем, – сказал Мануэль, – вся беда в том, что, если я попытаюсь пройти сквозь огонь, чтобы достичь этой страны, я сгорю, и не видать мне этого талисмана.

– Для того, чтобы его получить, – поведала ему Алианора, – нужно сварить вкрутую яйцо из соколиного гнезда и положить его обратно, а самому прятаться поблизости от ветви под красно-белым зонтиком. Когда соколиха обнаружит, что одно яйцо не насиживается, она улетит, бросится в ближайший огонь и вернется с кольцом в клюве, чтобы коснуться яйца и этим возвратить его к жизни. В этот миг ее нужно подстрелить, и кольцо окажется у тебя, прежде чем соколиха вернет талисман его владелице, которой – тут Алианора сделала непонятный жест, – которой является королева Аудельская Фрайдис.

– Ну, – сказал Мануэль, – и какой мне прок в этом посреди зимы! Пройдут месяцы, прежде чем соколы совьют гнезда.

– Мануэль, Мануэль, тебя не поймешь! Неужели ты не видишь, что некрасиво, когда взрослый мужчина и более того, прославленный герой и могущественный кудесник дуется, злится и топает ногами, вообще не имея никакого терпения?

– Да, полагаю, это некрасиво, но ведь я – Мануэль, и я следую…

– Ох, избавь меня от этого, – воскликнула Алианора, – или иначе – неважно, как сильно я тебя люблю, дорогой, – я надаю тебе оплеух.

– Тем не менее то, что я собирался сказать, верно, – заявил Мануэль, – и если б ты только в это поверила, отношения между нами стали бы намного глаже.

Глава XI

Магия Апсар

Теперь история рассказывает, как для успокоения Алианоры граф Мануэль занялся магией Апсар. Он отправился вместе с принцессой на одну уединенную возвышенность, и Алианора, сладкоголосо прокричав по-древнему: «Тороликс, Чиччабау, Тио, Тио, Торолилиликс!», произнесла соответствующие заклинания, после чего со всех сторон ниспадающим потоком красок, крыльев, свиста и писка появилось множество птиц.

И павлин закричал:

– Какой мерой судишь других, такой будешь судим сам.

Соловей пропел:

– Удовлетворенность – величайшее счастье.

Горлица отозвалась:

– Некоторым тварям лучше было бы никогда не быть сотворенными.

Чибис прочирикал:

– Тот, у кого нет милосердия к другим, не найдет его и по отношению к себе.

Аист сипло сказал:

– Сей мир преходящ.

А клич орла был таков:

– Как бы ни длинна была жизнь, ее неизбежный конец – смерть.

– Это, в сущности, то, что сказал я, – заявил аист, – и ты – пошлый плешивый плагиатор.

– А ты, – ответил орел, вцепившись аисту в горло, – мертвая птица, которая никогда больше никому не принесет детей.

Но дон Мануэль придержал орла за крыло и спросил, действительно ли тот имеет это в виду и отстаивает свое заявление в силе перед Птичьим Судом. И когда разъяренный орел раскрыл свой безжалостный клюв и разжал когтистую лапу, чтобы торжественно поклясться, что в самом деле намерен растерзать аиста последний весьма благоразумно улетел прочь.

– Я никогда не забуду твою доброту, граф Мануэль – крикнул аист, – и помни, что я исполню для тебя три желания.

– И я тоже благодарен тебе, – сказал остывший орел, – да, честное слово, я благодарен, ибо, если б я убил этого длинноногого паразита, это явилось бы оскорблением суда, и меня бы посадили высиживать красных василисков. К тому же, его упреки справедливы, и мне нужно выдумать новый клич.

Так что орел уселся на скалу и на пробу произнес:

– Можно быть чересчур гордым, чтоб драться. – Он с отвращением покачал головой и попытался еще раз: – Единственный прочный мир – мир без победы, – но это, похоже, его также не удовлетворило; затем он выкрикнул: – У всех, кто противостоит мне, ничтожные мозги, – а потом: – Если все не сделают именно то, что я приказал, сердце мира разобьется. – И множество другой ерунды он повторял и снова качал головой, ибо ни одна из этих аксиом не доставляла орлу радости.

Так что озабоченный поисками высказывания, достаточно звучного и бессмысленного, но пригодного для выкрикивания в качестве великого морального принципа, орел совершенно забыл о графе Мануэле. Но аист не забыл, поскольку в глазах аиста его жизнь была ценна.

Остальные птицы произносили различные мысли вроде приведенных выше, и все они, как сказал Мануэль, обладали признанными чарами. Громадный желтоволосый юноша не стал спорить: он редко спорил о чем бы то ни было. Прищурив свой любопытный левый глаз, он признался Алианоре, что удивляется, правда ли подобные тщедушные, ограниченные источники в самом деле являются вершинами мудрости, не считая религии и публичных выступлений. Затем он спросил, какая птица самая мудрая, и ему сказали, что это Жар-Птица.

Мануэль попросил Алианору позвать Жар-Птицу, которая слыла самой старой и ученой из всех живущих тварей, хотя она, конечно, не научилась ничему, кроме того, как держаться. Появилась Жар-Птица и устало крикнула:

– Птиц красят перья.

Ее было слышно издалека, и у Жар-Птицы имелись все основания тешить себя этой аксиомой, ибо ее оперение было сверкающе-пурпурным, за исключением золотистых перьев на шее и голубого хвоста с более длинными перьями красного цвета. У нее были витиеватые сережки и хохолок, а на вид она казалась чуть крупнее орла. Жар-Птица принесла с собой гнездо из кассии и веточек ладана, положила его на покрытые лишайником камни и, сев в него, начала беседовать с Мануэлем.

Легкомысленный вопрос относительно глиняных фигур, поднятый Мануэлем, Жар-Птица посчитала обычной человеческой глупостью. И мудрое существо было вынуждено указать, что ни одна благоразумная птица никогда не мечтала о создании изваяний.

– Но, сударыня, – сказал Мануэль, – мне не хочется обременять этот мир еще какими-то безжизненными изваяниями. Вместо этого мне хочется создать для этого мира одушевленную фигуру, почти так же, как однажды сделал Бог…

– Полно, не нужно пытаться возложить на Яхве чересчур большую ответственность, – с терпимостью возразила Жар-Птица, – ибо Яхве создал только одного человека и больше этим не занимался. Я отчетливо помню создание первого человека, ибо была сотворена в предыдущее утро с предписанием летать над землей под небесным сводом, поэтому-то я все видела. Да, Яхве действительно сотворил первого человека на шестой день. И я не собираюсь давать этому оценку, хотя, конечно же, после непрерывной работы в течение почти целой недели, создав такое множество по-настоящему важных вещей и существ, ни одного художника-творца нельзя винить за то, что на шестой день он был не в самой лучшей форме.

– А вы, сударыня, случаем не заметили, – спрашивает с надеждой Мануэль, – каким способом был одушевлен Адам?

– Нет, когда я впервые его увидела, он сушился на солнце, а у его ног, играя на флажолете, сидел Гавриил. И, естественно, я не обратила особого внимания на подобную глупость.

– Ну и ну. Я не утверждаю, что создание людей – высшая форма искусства, но тем не менее на меня наложен гейс создать великолепного и восхитительного молодого человека.

– Но зачем вам тратить на это свой небольшой запас жизненных сил? Для какого долговременного использования можно применить человеческое существо, даже если создание будет добродетельным и приятным на вид? Ах, Мануэль, видели бы вы, как они уходят толпами со всеми своими войнами, реформами и великими идеалами, оставляя позади одни кости.

– Да-да, для вас, бывшей уже далеко не девочкой, когда строилась Ниневия, это должно казаться странным. А я не знаю, почему мать пожелала, чтобы я создал великолепного и восхитительного молодого человека. Но гейс наложен.

Жар-Птица вздохнула.

– Несомненно, женские капризы нелегко объяснить. Но у вас, людей, есть некий способ создавать совершенно новых мужчин и женщин всех разновидностей. Я в этом уверена, ибо иначе человечество угасло бы давным-давно при той скорости, с которой вы убиваете друг друга. Впрочем, я допускаю, что люди прибегают к методу Яхве и создают новые человеческие существа из земли, ибо, если вдуматься, то маленькие, недавно законченные человечки как будто бы сделаны из красной глины.

– Бесспорно, что младенцы выглядят примерно так, – согласился Мануэль. – Значит, по крайней мере, вы думаете, что я работаю с соответствующим материалом?

– Похоже на правду, поскольку уверена, что ваши люди недостаточно разумны, чтобы класть яйца, да такой беспомощный вид, конечно, и не высидел бы яиц. В любом случае люди, без сомнения, нашли какой-то способ, и вы могли бы разузнать про него у самого глупого из людей.

Кто же тогда самый глупый из людей?

Вероятно, король Албании Гельмас, ибо давным-давно я предрекла, что он станет мудрейшим из людей, если достанет одно из моих сверкающих белых перьев, и я слышала, он это сделал.

– Сударыня, – с сомнением сказал Мануэль, – должен доложить вам по секрету, что перо, имеющееся у короля Гельмаса, не ваше, а выдернуто из крыла обычного гуся.

– Какая разница? – спросила Жар-Птица. – Я никогда не думала, конечно же, что он действительно найдет одно из моих сверкающих белых перьев, потому что у меня все перья красные, золотистые или пурпурные.

– Но откуда взялась магия в гусином пере?

– Магия заключается в том, что, обладая этим пером, король Гельмас приобрел веру в себя и прекратил сомневаться в самом себе.

– Разве сомневаться в самом себе не высочайшая мудрость?

– О нет! О Боже мой, нет! Я просто сказала, что это высочайшее, на что способен человек.

– Но ведь мудрецы и философы, сударыня, имевшие в древности громкую славу, создали крылатые выражения для вас, птиц! Что же, разве царь Соломон, к примеру, не поднялся выше этого?

– Да-да, разумеется! – сказала Жар-Птица, опять вздохнув. – Это была печальная ошибка. Беднягу наделили, просто в качестве эксперимента, значительной мудростью. И она заставила его понять, что человек достигает настоящей удовлетворенности только тогда, когда пьян или занят делами, которые не очень прилично описывать. Так, Сулейман-бен-Дауд отдал остаток своего времени буйной жизни и совместному обучению лиц обоего пола. Это было логично, но привело к созданию дорогостоящего сераля и к весьма неподобающему внешнему виду и, в сущности, подорвало его здоровье. Да, вот что получается, когда одного из вас наделяют настоящей мудростью, просто в качестве эксперимента, чтобы посмотреть, что произойдет. Поэтому эксперимент, конечно же, никогда не повторяли. Но из ныне живущих, смею утверждать, вы найдете короля Гельмаса ощутимо освободившимся от тысячи общих заблуждений по причине заблуждения относительно самого себя.

– Отлично, – сказал Мануэль. – Я подозреваю, что в большинстве сказанного вами содержатся сознательные парадоксы и притворный цинизм, но я посоветуюсь с королем Гельмасом о человеческой жизни и о фигуре, которую должен создать.

Так что они попрощались, а Жар-Птица взяла свое гнездо из кассии и веточек ладана и с ним улетела.

– Птиц красят перья! – прокричала она, поднявшись в воздух.

– Но эта пословица неверна, сударыня, – крикнул Мануэль ослепительной птице, – такие высказывания, как мне говорили, означают лишь претензию на ум.

– Это тебе так кажется сейчас, мой мальчик, но время – весьма могущественная фея, – ответила птица с высоты. – Поэтому подожди, вот станешь старше, тогда узнаешь, что лучше: сомневаться в моем кличе или его повторять.

Глава XII

Лед и железо

Затем из-за моря прибыли епископы Ильский и Линкольнский, настоятель Херла и магистр Храма, умоляя короля Раймона отдать одну из дочерей с подходящим приданым в жены английскому королю.

– Охотно, – сказал Раймон Беранже.

И он предложил им взять его третью дочь Санчу с приданым в тысячу марок.

– Но, отец, – сказала Алианора, – Санча еще ребенок. Хорошей же королевой она станет!

– Все же, моя милая, – ответил Раймон Беранже, – ты уже обручена.

– Я думала не о себе. Я думала об истинном благоденствии Санчи.

– Конечно, моя милая, и все знают, какую сестринскую любовь ты к ней испытываешь.

– Бойкая девчонка, Бог знает, как избалована. И если случится так, что мне придется вставать, когда Санча войдет в комнату, и сидеть на табурете, когда она развалится в кресле, как это делает Мерегретта, ребенка это окончательно погубит.

Раймон Беранже сказал:

– Несомненно, тебе будет тяжело иметь двух сестер-королев, и, вероятно, маленькая Беатриса тоже выйдет замуж за какого-нибудь короля, когда придет время, а ты останешься лишь графиней, которая, правда, краше всех.

– Отец, я понимаю, к чему ты клонишь, – воскликнула Алианора. – Ты думаешь, мой долг – преодолеть свои личные склонности и выйти замуж за английского короля по высшим, безжалостным политическим соображениям и ради Прованса.

– Я лишь сказал, моя дорогая…

– Ибо ты сразу увидел, с присущей тебе проницательностью, от которой ничему не скрыться, что с помощью твоей мудрости и совета я бы отлично узнала, как управиться с этим возвышенным королем, являющимся хозяином не крошечного, с носовой платок, Прованса, но всей Англии, да в придачу еще и Ирландии.

– Также, по праву, Аквитании, Анжу и Нормандии, моя драгоценная. Все же я просто заметил…

– О, поверь мне, я с тобой не спорю, дорогой отец, ибо знаю, что ты намного мудрее меня, – сказала Алианора, прекрасным жестом смахивая крупные слезы со своих прелестных глаз.

– Тогда будь по-твоему, – ответил Раймон Беранже, разведя руками. – Но что делать с графом Мануэлем?

Король посмотрел на гобелен, изображающий жертвоприношение Иеффая, рядом с которым сидел Мануэль, переделывая фигуру молодого человека с любящим взором Алианоры, которую Мануэль создал побуждаемый своим гейсом и, похоже, не мог добиться совершенства.

– Я уверена, отец, что Мануэль в этом вопросе тоже будет великодушен и принесет себя в жертву.

– О да! Но что произойдет после? Ибо всякий видит, что ты и этот косоглазый длинноногий парень по уши влюблены друг в друга.

– Думаю, после моего замужества, отец, ты, или король Фердинанд, или король Гельмас пошлете графа Мануэля в Англию послом, и я уверена, что мы с ним всегда будем настоящими хорошими друзьями, не дающими повода для сплетен.

– Ого! – сказал король Раймон. – Я понимаю твой маневр, и он направлен в сторону гавани английского короля, а не моей. Моя роль теперь – удалиться, чтобы вы вдвоем смогли уладить детали этого посольства, в котором дон Мануэль должен быть представителем стольких королей.

Раймон Беранже взял скипетр и ушел, а принцесса повернулась к Мануэлю, одновременно трудившемуся над тремя изваяниями, которые он создал по подобию Аельмаса, Фердинанда и Алианоры.

– Понимаешь, дорогой Мануэль, мое сердце разбито, но ради королевства я должна выйти замуж за английского короля.

Мануэль поднял голову от работы.

– Да, слышал. Я сожалею, что никогда ничего не понимал в политике, но, полагаю, ничего не поделаешь. Ты не могла бы встать чуточку левее? Ты загораживаешь свет, и я не совсем отчетливо вижу, что делаю с верхней губой.

– И как ты можешь возиться с этой грязью, когда мое сердце разбито?

– Потому что на меня наложен гейс – создать эти изваяния. Я не знаю, зачем моя мать это пожелала, но уверен: все, что суждено, нужно вынести, так же как сейчас нам нужно пережить обязательство, наложенное на тебя: выйти замуж за возвышенного английского короля.

– Мое замужество не отразится на наших отношениях. После того, как я стану королевой, ты вскоре сможешь приехать ко мне в Англию, ибо говорят, что этот король – убогое долговязое ничтожество.

Мануэль смотрел на нее пару секунд. Она покраснела. Он, сидя у ног плачущего Иеффая, улыбнулся.

– В общем, – сказал Мануэль, – я отправлюсь в Англию, когда ты пришлешь мне гусиное перо. Так и договорились.

– Ах, ты сделан из льда и железа! – воскликнула она. – И тебя ничего не интересует, кроме твоих мокрых, грязных чучел. Ты мне отвратителен!

– Моя дорогая, – спокойно ответил Мануэль, – неприятность состоит в том, что каждый из нас ставит что-то свое превыше всего остального. У тебя это – власть, громкое имя и муж-король, который сразу станет твоим глашатаем, твоим слугой и твоим любовником. Откровенно говоря, я сейчас не могу тратить время на светскую жизнь, поскольку мое желание отлично от твоего желания, но так же неодолимо. Кроме того, становясь старше и наблюдая за поступками людей, я начинаю подозревать, что у большинства нет заветных желаний, а лишь скромные предпочтения. В мире таких заурядных людей, мы с тобой не можем и надеяться на избавление, нам всегда скажут, что мы из льда и железа, но нам не подобает бросаться такими затасканными словами.

Некоторое время она молчала. Потом неловко рассмеялась.

– Я часто гадаю, Мануэль, кто внутри этой огромной розовощекой, косоглазой, серьезной оболочки: великий мудрец или круглый дурак.

– Значит, у нас есть еще кое-что общее. Ведь я тоже часто размышляю о тебе.

– Значит, договорились.

– Договорились, что вместо того, чтобы править маленьким Арлем, ты станешь королевой Англии, владычицей Ирландии, герцогиней Нормандской и Аквитанской и графиней Анжуйской; что наш знак – гусиное перо; и мне неловко повторять, что тебе нужно отойти от света и больше не вмешиваться в выполнение моего гейса.

– А что будешь делать ты?

– Мне, как всегда, нужно следовать своим помыслам…

– Если ты скажешь еще хоть одно слово, я закричу.

Мануэль добродушно рассмеялся.

– Полагаю, я произношу это довольно часто. Значит, это правда, а самая большая неувязка в наших отношениях, Алианора, что ты эту правду не замечаешь.

Она же сказала:

– А я полагаю, ты теперь пойдешь за утешением к какой-нибудь женщине?

– Нет, утешение, которого я желаю, не найти среди юбок. Нет, во-первых, я отправлюсь к королю Гельмасу. Ибо мои изваяния упорно остаются безжизненными, и в каждом из них чего-то не хватает, и ни °Дно из них не является той фигурой, которую я желаю создать. Сейчас я не знаю, что с этим поделать, но Жар-Птица поведала, что король Гельмас, поскольку все сомнения покинули его душу, способен мне помочь, если это вообще способен сделать человек.

– Значит, нам нужно попрощаться, хотя, надеюсь, ненадолго.

– Да, – сказал Мануэль, – это расставание, а для какой-то части моей жизни это прощание навеки.

Мануэль оставил свои изваяния там, где на них, казалось, смотрит с дикой, тупой болью древнееврейский военачальник; и Мануэль взял девушку за обе ее прелестные ручки и стоял так какое-то время, глядя сверху вниз на принцессу.

Мануэль очень печально сказал:

– Я выплакиваю эту элегию в таких выражениях, которые могут себе позволить одни мальчишки. «Наверняка, – сказал я, – наполненная чувствами и во всем совершенная душа просвечивает сквозь это прекрасное тело и раскрывает себя в нем». Так началось мое поклонение тебе, чьи фиолетовые глаза все время сохраняют холодный, хрупкий свет и не смягчаются, но для меня они всегда были теми глазами, которыми, как говорится, богиня смотрит на погубленных влюбленных, которые выплакивают элегию надежде и удовлетворенности бескровными устами, опаленными страстью, которую она, бессмертная, не может ни ощутить, ни постичь. Даже при этом, милая Алианора, не являясь богиней, ты смотришь на меня, не движимая ничем, кроме безразличного интереса, покуда я выплакиваю свою элегию…

…Я, несмотря на любовь и на обаяние ярких, обманчивых снов, что, паря над нами, очаровывают и пленяют всех влюбленных, ни разу до сего дня не мог отчетливо увидеть, кому докучаю своими взглядами. Я, будучи слеп, не мог ощутить твою слепоту, которая слепо пыталась меня понять и которая жаждала понимания, как я – любви. Так наши поцелуи в основном скрывали поставленные в тупик устремления плоти, что охотно поднялась бы к вершинам души, но не способна на это. Игра закончена, и какие у нее цели и итог, должно проверить время. По крайней мере, мы должны слегка печалиться о том, что потеряли в этой игре: ты – о любовнике, я о – любви…

…Нет, это не любовь лежит здесь, угасая, когда мы дружески расстаемся у смертного одра того чувства, которое вчера разделяли. Это чувство, к тому же, не божественно и не смогло бы пережить бесполезных месяцев, в течение которых я, словно ловящий жемчуг в мельничной запруде, с трудом извлекал из твоего сердца больше, чем Небеса поместили в это сердце, в котором не лежит любовь. Теперь плач, что был плачем одиночества по ненайденной паре, стих: уже легкая серая пыль собирается на неподвижных устах. Поэтому давай похороним усопшую и, поместив тело в гробницу, честно напишем на могиле этого хрупкого, подобного цветку, погибшего чувства: «Здесь лежит похоть, а не любовь».