Глава XXXVIII

Прощание с Сускинд

После обеда дон Мануэль один зашел в Комнату Заполя, снарядился как следует и в последний раз вылез из заколдованного окна. Говорят, что его последнее посещение глубин было ужасным, и повествуется о том, что из всех деяний наполненной событиями жизни дона Мануэля совершенное в тот день было самым зловещим. Но он прошел через все благодаря своему снаряжению и твердому сердцу. И по возвращении дон Мануэль сжимал в руках, вымазанных в крови, прядь прекрасных соломенных волос.

Он в последний раз обернулся на серые глубины. Некая девушка в короне бесшумно поднялась рядом с ним – вся румяно-бледная, – обхватила его своими окровавленными прелестными руками, прижала к своей израненной груди и поцеловала в последний раз. Затем ее руки отпустили дона Мануэля, и она была поглощена серыми сладкопахнущими глубинами.

– Прощай, королева Сускинд, – говорит граф Мануэль. – Ты, которая не была человеком, но знала лишь правду обо всем сущем, никогда не могла понять наших дурацких человеческих взглядов. Иначе ты бы никогда не затребовала цену, которую я не могу заплатить.

– Плачь, плачь же по Сускинд! – сказал после Лубрикан, тихо воя в сером, пахнущем апрелем полумраке. – Ибо она одна знала тайну сохранения того недовольства, что божественно там, где все остальное чахнет с годами и опускается до животной покорности.

– Что ж, да, но несчастье не является истинным желанием человека, – ответил Мануэль. – Я знаю, так как изведал и счастье, и несчастье, но ни одно из них меня не удовлетворило.

– Плачь, плачь же по Сускинд! – воскликнул затем нежный и тонкий голосок Гинцельманна. – Ибо именно она полюбила бы тебя, Мануэль, такой любовью, о которой мечтает юность и которой нет нигде с твоей стороны окна, где все женщины превращаются в дурацкие фигуры из теплой земли, а любовь чахнет с годами и опускается до животной покорности.

– Это правда, – сказал Мануэль. – Вся моя последующая жизнь окажется утомительным занятием из-за длительного желания любви Сускинд, уст Сускинд, грозной красоты ее юности и всего благородного недовольства юности. Но чары Альвов сняты с головы моего ребенка, и Мелицента будет жить так же, как живет Ниафер, а так будет лучше для всех нас, и я удовлетворен.

А снизу послышалось множество голосов, бессвязно воющих:

– Мы плачем по Сускинд. Сускинд убита единственным оружием, которое могло ее убить. И все мы плачем по Сускинд, которая была красивейшей, мудрейшей и самой безрассудной из королев. Пусть все спрятанные дети плачут по Сускинд, сердцем и жизнью которой был апрель, и которая отважно устраивала заговоры против лишенных воображения богов, и которая была искромсана ради сохранения волос совершенно заурядного ребенка.

– А тот юный Мануэль, который в свое время был своенравным героем, и который мучился под гнетом упорядоченных заблуждений, и который повсюду расхаживал с высоко поднятой головой, хвастаясь, что следует своим помыслам и своему желанию… что ж, тот юный малый тоже мертв, – сказал дон Мануэль с кривой усмешкой. – Ибо уважаемый всеми граф Пуактесмский должен быть тем каким ему повелевают быть воля, вера и нужды остальных. И этому не помочь, и от этого убежать, и с этой стороны окна должны соблюдаться наши старые внешние приличия, чтобы все мы не сошли с ума.

– Мы плачем, протяжно запевая погребальную песнь по Сускинд…

– Но я, который не плачу… я пою погребальную песнь по Мануэлю. Впоследствии я во всем должен быть рассудителен, и я больше никогда не буду всем недоволен, и я должен есть и спать, как это делают животные, и, возможно, даже начну думать благодушно о своей смерти и славном воскресении. Да-да, все это несомненно, и я никогда не смогу отправиться в путешествие, чтобы увидеть пределы этого мира и их оценить. И во мне больше не возникает желания совершить это, ибо мои поступки окутаны неким облаком, и меня преследует некий шепот, и я тоже чахну и опускаюсь до животной покорности. Между тем ни один волос не упал с детской головки, и я удовлетворен.

– Пусть все спрятанные дети и все живущие, кроме высокого седого сына Ориандра, чья кровь – соленая морская вода, плачут по Сускинд! Сускинд мертва, но не запятнана человеческим грехом и не спасена драгоценной кровью Христа, и юность исчезла из этого мира. О, плачьте, ибо весь мир становится холодным, как сын Ориандра.

– А Ориандр тоже мертв, что я отлично знаю, так как в свое время его убил. Теперь мое время уходит, и я ухожу вместе с ним, дабы уступить Дорогу своим детям так же, как волей-неволей он уступил дорогу мне. И в свое время эти дети, а за ними их дети тоже уйдут. Юность обязана убивать старость. Сейчас я не могу догадаться, почему так Должно быть, да и не вижу в этом хоть какого-то толка и не нахожу в себе того, что гарантирует Доверие управляющих свыше богов. Но несомненно, что ни один волос не упал с детской головки, и несомненно, я удовлетворен.

Сказав это, старик закрыл окно.

А через мгновение вошла и стала приставать к нему маленькая Мелицента, и она была необычайно грязна и растрепана, так как каталась на террасе по земле и потеряла половину пуговиц. И дон Мануэль печально вытер ей нос. Внезапно он рассмеялся и поцеловал ее, а потом сказал, что нужно послать за каменщиками и заложить третье окно Заполя, чтобы его никогда больше нельзя было открыть и дышать туманным сладкопахнущим воздухом весны.

Глава XXXIX

Уход Мануэля

Когда же дон Мануэль отвернулся от окна Заполя, ему показалось, что дверь приоткрыл тот юный Горвендил и, пристально посмотрев какое-то мгновение на дона Мануэля, ушел прочь. Это произошло, если это вообще произошло, настолько тихо и быстро, что граф Мануэль не мог быть в этом полностью уверен. Но он не мог питать сомнений относительно другого человека, оказавшегося перед ним. Нельзя было понять, как этот худощавый незнакомец вошел в личные покои графа Пуактесмского, да у Мануэля и не было нужды гадать о подоплеке этого вторжения, ибо вновь прибывший, в конце концов, был немного знаком графу.

Поэтому Мануэль ничего не сказал, а просто стоял, поглаживая круглую соломенную головку маленькой Мелиценты. Незнакомец ждал, тоже не произнося ни слова. Полная тишина царила до тех пор, пока где-то вдали не завыла собака.

– Да, несомненно, – сказал дон Мануэль, – можно было догадаться, что моя жизнь связана с жизнью Сускинд, так как мое стремление к ней является единственным желанием, которое осталось неудовлетворенным. О, всадник на белом коне, добро пожаловать.

Тот же ответил:

– Почему ты думаешь, что я знаю нечто об этой Сускинд или что мы, Лешие, ведем учет ваших деяний? Неважно, что ты думаешь, однако предписано, что первый, кого я здесь найду, должен уехать отсюда на черном коне. Но ты стоишь рядом с ребенком. Поэтому тебе вновь приходится выбирать, дон Мануэль, ты или другой человек поедет на моем черном коне.

Тут Мануэль наклонился и поцеловал маленькую Мелиценту.

– Иди к маме, милая, и скажи ей…– Тут он замолчал, и его губы задергались. Мелицента спрашивает:

– Но что мне ей сказать, папа?

– О, одну очень странную вещь, моя дорогая. Ты скажешь маме, что папа всегда любил ее больше всего на свете, и что она всегда должна это помнить, и… что она должна дать тебе имбирного печенья, – с улыбкой сказал Мануэль.

И осчастливленная девочка убежала, даже не обернувшись, а Мануэль затворил за ней дверь и остался наедине с худощавым посетителем.

– Так ты, – говорит незнакомец, – в конце концов набрался храбрости! Однако бесполезно позировать передо мной, знающим, что тебя принуждает к этому скорее тщеславие, нежели преданность. О, весьма вероятно, ты обожаешь этого ребенка, и других своих детей тоже, но ты должен признать, что после четвертьчасовой игры с любым из них искренне устаешь от этих сорванцов.

Мануэль внимательно посмотрел на него и, прищурившись, сонно улыбнулся.

– Нет, я люблю всех своих детей с обычной отцовской безрассудной страстью.

– Ты также должен был сделать на прощание красивый жест, отправив своей жене лживое послание, которое пару дней будет ее утешать. Ты – тебе хочется думать, великодушно – представляешь ей эту прощальную ложь наполовину с презрением, а наполовину с облегчением, поскольку наконец избавляешься от самонадеянной и бестолковой дуры, от которой тоже искренне устал.

– Нет-нет, – сказал Мануэль, по-прежнему улыбаясь, – на мой взгляд, милая Ниафер остается самой умной и красивой женщиной, и мое восхищение ею никогда не уменьшалось. Но откуда у вас такие любопытные представления?

– Но граф Мануэль, я же был в самом конце с таким количеством мужей. А Мануэль пожал плечами.

– На какие страшно неблагоразумные поступки намекаете! Нет, мой друг, подобные вещи выглядят весьма некрасиво, а мужчинам следует запомнить, что даже в самом конце остается в силе обет молчания.

– Полно, граф Мануэль, ты – странный, хладнокровный Малый, и ты носил эти маски и личины достаточно успешно, пока вертелся твой мир. Но сейчас ты привязан к иначе упорядоченному миру, где твои красивые обертки совсем некстати.

– Не знаю, как это получается, – ответил граф Мануэль, – но, так или иначе, в подобных вещах существует приличие и неприличие, и по собственной воле я никогда никому не выставлю напоказ обнаженную душу Мануэля. Нет, ни за что, по-моему, это было бы неприглядное зрелище. Определенно, я никогда на нее не смотрел, да и не сбираюсь. Вероятно, как вы и утверждаете, какая-то власть, что сильнее меня, может однажды сорвать все маски. Но то будет не моя вина, и даже тогда я сохраню право считать, что подобное обнажение отдает дурным вкусом. Между тем я буду оставаться верным собственному чувству внешних приличий, а не чьему-либо: даже чувству того, – поклонился граф Мануэль, – кто, так сказать, является моим гостем.

– Ох, как всегда, ты весьма сносно лицедействуешь, и люди, в целом, провозгласят тебя человеком, преуспевшим в жизни. Но оглянись назад! Граф Мануэль, пробил час исповеди, ведь все люди при моем приходе исповедуются, и ты должен признать, что колебался между различными желаниями, никогда не зная наверняка, чего желаешь, и не удовлетворяясь ни одним желанием, когда оно осуществлялось.

– Тише, мой друг! Я вынужден сделать из ваших сумасбродных речей вывод, что вы, Лешие, в самом деле никак не регистрируете человеческие поступки.

Незнакомец поднял то, что у него было на месте бровей.

– Но как мы можем это сделать, – спросил он, – когда нам нужно следить за множеством других, действительно важных вещей?

Прямой до грубости Мануэль ответил без раздражения, даже как-то весело, во всем сохраняя достоинство высокого государя, знающего себе цену.

– Тогда ваши бессмысленные замечания простительны. Я должен осмелиться и сообщить вам, что, по мнению всех людей, я обладаю, если оглянуться назад, весьма положительными достижениями. Понимаете ли я не хочу хвастаться, мне отвратительно самовосхваление. Однако правдивость очень важна в этот торжественный час, и кто угодно в этой стране скажет вам, что именно я взошел на серый Врейдекс и так сурово обошелся со змеями и другими ужасными защитниками Мирамона Ллуагора, что уничтожил большинство из них, а остальных обратил в бегство. Как я поставил собственные требования страшному волшебнику, пожаловав ему жизнь при условии, что он будет служить под моим командованием в кампании, которую я предпринял с целью избавления Пуактесма от ига норманнов; и как мне удалось довести все это до победного конца, хотя меня задерживали поиски и защита одной женщины.

– Да, – сказал худощавый незнакомец, – я знаю, что ты таким образом выжал все, что только можно, из моего романтичного, мечтательного братца, и допускаю, что это замечательно. Но какую роль это играет сейчас?

– Затем вам расскажут, что именно я мудро убеждал короля Гельмаса до тех пор, пока не отвратил его от глупости, и именно я святыми доводами отвлек короля Фердинанда от порочности. Я вернул магию платью Алсар, поскольку лишь из-за меня его магия была бы безвозвратно потеряна. Я победил Фрайдис, эту женщину странных деяний, и без посторонней помощи дрался против спорнов, калькаров и других ужасов античности, убив, чтобы быть точным, семьсот восемьдесят два существа. Я также победил земную Беду, которую другие называют Кручиной, а еще кое-кто Мимиром, после весьма выдающегося сражения, которое мы вели заколдованными мечами в течение целого месяца без всяких передышек. Я отважно отправился в языческий рай, разбил наголову всех его жестоких стражей и вывел оттуда желанную женщину. Таким образом, мой друг, я вновь обрел ту героическую неизменную любовь, которая существует между мной и моей женой.

– Да, – сказал незнакомец, – это тоже замечательно. Но какую роль это играет сейчас?

– Среди людей ходила молва, что ничто не способно противостоять дону Мануэлю. Поэтому, когда непристойный и злой бог, которому сегодня многие поклоняются, как Слото-Виепусу Сновидений, собрался укрепить свою власть, заключив со мной союз, я загнал его, воющего от страха, в самую середину огромного пламени. Я не хвастаюсь, но, когда сами боги убегают от героя, на это есть причина. И об этом подвиге, и обо всех этих подвигах, и о множестве других подвигов, равным образом невероятных и имеющих подтверждение, расскажут вам все в окрестностях. Что касается вершин доблести, которых я достиг, избавляя Пуактесм от норманнов, вы найдете документальное свидетельство в тех эпических поэмах, как раз слева от вас, которые увековечивают мои свершения в этой кампании…

– Никто не спорит, что, вероятно, эта кампания тоже была замечательна, и, определенно, я не оспариваю этого, потому что вижу, что эти деяния и гроша ломаного не стоят в нашем с вами деле, а кроме того, я никогда никому ничего не доказываю.

– И я тоже! Потому что ненавижу тщеславие и знаю, что эти события сейчас заняли свое место в истории. Нет, мой друг, вы не можете разрушить мою веру в этот мир, тогда как вы говорите мне, что наши деяния в мире, к которому я привязан, не регистрируются. Поэтому, совершал я или нет эти поступки, я сохраню в этой жизни и в последующей веру в них, не прибегая к отвратительному хвастовству; вот именно поэтому я не считаю необходимым рассказывать вам об этих предметах или даже намекать на них.

– О, без сомнения, это было нечто, превзошедшее во многих отношениях дела всех ваших собратьев, – согласился незнакомец с неохотно выраженным уважением. – Но, повторяю, какую роль это играет сейчас?

– И, если вы извините мне обычную откровенность мой друг, этот постоянно повторяемый вопрос становится несколько навязчив. Нет, он не приводит меня в уныние, я через это прошел. Нет, я уже раз открыл окно, чтобы правильнее оценить самые дорогие награды за свои устремления. Это мгновение равняется всей моей жизни, это единственное тихое мгновение подытожило всю мою жизнь, и, – тут Мануэль печально улыбнулся, – все же, мой друг, я без хвастовства должен сказать вам, что в это мгновение все сомнения относительно моей значимости покинули меня – того, кто спас королевство, породил короля и сотворил бога. Поэтому вы теряете время, мой друг, пытаясь убедить меня, что вся человеческая жизнь неудачна и не важна, ибо я не симпатизирую этим современным болезненным и пессимистичным умонастроениям. Они выглядят весьма некрасиво, и от них нет никакого толку.

Незнакомец злобно ответил:

– Да, ты отлично говоришь и красиво позируешь во всех отношениях, кроме одного. Ты называешь меня «другом». Ха, Мануэль, тут из-за прищурившейся маски высовывается больное, пресыщенное и разочарованное существо, однако ты решительно соблюдаешь внешние приличия.

– Говорит простая вежливость, Дедушка Смерть, – сказал Мануэль с нескрываемым смехом, – а что до остального, если вы еще раз извините мою откровенность, вы в меньшей степени интересуетесь содержимым моего сердца, нежели продолжением его работы.

– Поистине это не мое дело, граф Мануэль, да и любое из твоих деяний не играет для меня роли. Поэтому давай пойдем… о, самый необычный человек, в самом конце утверждающий, что жизнь была успешным и важным занятием если, конечно, тебе не нужно какое-то время, чтобы попрощаться с любимой женой, обожаемыми детьми и со всеми остальными прекрасными творениями.

Мануэль пожал широкими плечами.

– С какой целью? Нет, ведь я – Мануэль. Я жил в одиночестве, обычном для всех людей, но разница состоит в том, что я его познал. Теперь мне необходимо, как необходимо всем людям, умереть в том же самом одиночестве, и я знаю, что с этим ничего не поделаешь.

– Когда-то, Мануэль, ты испугался отправиться со мной в путешествие и попросил Ниафер вскочить место себя на моего черного коня, сказав: «Лучше она, чем я».

– Да-да, какие любопытные поступки мы совершаем будучи мальчишками! Теперь я стал мудрее, ибо с тех пор достиг всего желаемого, кроме пределов этого мира и их оценки. Да и их, вероятно, достиг бы, если б только желал этого чуть-чуть сильнее. Честно говоря, я вырос, настолько привыкнув получать желаемое, что верю даже сейчас: стоит мне пожелать, чтобы вы ушли отсюда в одиночку, вы тоже мне подчинитесь.

Дедушка Смерть неприятно улыбнулся.

– Я придерживаюсь на этот счет собственного мнения. Но если допустить, что сказанное тобой верно, желаешь ли ты этого?

– Нет, – очень тихо сказал Мануэль. – О Боже! Нет!

И на том дон Мануэль прошел к западному окну и встал там, глядя на широко раскинувшийся холмистый край. Он рассматривал прекрасную страну, в которой приятно жить, страну, богатую зерном и железом, осеняемую высокими лесами и орошаемую чистыми водами. В ней были обнесенные каменными стенами города, а замки венчали ее возвышенности. Далеко внизу в лучах заката блестели свинцовые крыши крепостей, ибо Сторизенд охранял самую высокую часть Пуактесма.

– Странно, – сказал дон Мануэль, – осознавать, что все видимое мной сейчас мгновением раньше было моим, и также чудно думать о том, каким знаменитым малым был этот Спаситель Мануэль, и о великолепных поступках, которые он совершил, и страшно гадать, похожи ли на него все остальные общепризнанные герои человечества. О, несомненно, достижения графа Мануэля замечательны и равных им не было нигде прежде, люди еще долго будут о них говорить. Однако оглядываясь назад – сейчас, когда этот знаменитый граф Пуактесмский значит для меня гораздо меньше, – я вижу лишь достижения бесхвостой обезьяны отчаявшейся забраться на самый верх, которая блуждала, переходя от тайны к тайне при помощи жалких паллиативов, ничего не понимая, жадная во всех своих желаниях и одновременно пронизанная трусостью. Поэтому в одном тайном месте молодость графа была обменена на предмет вожделений, которым едва ли стоило обладать. И прекрасный гейс, наложенный на него матерью, был обменен на обычный гейс перед ожидаемым.

– Подобные представления, – ответил Дедушка Смерть, – лелеют большинство человеческих существ во времена легкомысленной юности. Затем здравый смысл, словно легкое бесформенное облако, окутывает ваши поступки, и вы отчасти забываете об этих представлениях. После я привношу тьму.

– В этой тихой тьме, мой друг, я, возможно, вновь стану тем Мануэлем, которого помню, и я, чтобы развлекаться в этой тьме, может быть, вновь вернусь к своим недоказуемым идеям, отбросив идеи, принадлежащие другим. Поэтому давайте пойдем отсюда.

– С большой охотой, – ответил Дедушка Смерть и направился к двери.

– Прошу прощения, – сказал Мануэль, – но в Пуактесме граф Пуактесмский в любом обществе проходит первым. Для вас это может показаться неважным, но теперь я признаю как силу, так и глупость своих привычек, а всю свою жизнь я проходил первым. Поэтому вы поедете чуть позади меня, мой друг, и будете везти этот саван до тех пор, пока он мне не понадобится.

Затем граф надел доспехи, опоясался мечом и покинул Сторизенд верхом на черном коне, в золоченых латах, держа перед собой щит, на котором изображен вставший на дыбы и взнузданный жеребец Пуактесма и девиз: «Mundus vult decipi». Позади него, на белом коне ехал Дедушка Смерть, везя в аккуратном узелке могильное одеяние графа. Они двигались в сторону заката, и на фоне желтого заката каждая фигура казалась черной, как смоль.

Польше графа Мануэля в Пуактесме не видели, да и кто не знал наверняка, куда он отправился. Был один паренек по имени Юрген, сын Котта, который пришел в Сторизенд очень рано на следующее утро с помраченным рассудком и с жутким рассказом о невероятных событиях, свидетелем которых он стал на Морвене. Но на рассказ ребенка не обратили внимания поскольку все знали, что граф Мануэль непобедим, и имея все, чего можно желать, – никогда бы не покинул этого по собственной воле, да, определенно, и не принял бы участия в подобных сомнительных событиях. Поэтому маленького Юргена выпороли как за гуляния по ночам, так и за дикую ложь. И в Пуактесме стали ждать возвращения великого дона Мануэля. А вскоре начали подозревать, что Мануэль, добившись во всем успеха, отбыл домой.

Глава XL

Концовка: Da capo

Дальше в Пуактесме рассказывают (но не все, поскольку чернь отрицает такое продолжение истории), что после того ужасного причастия, свидетелем которого стал на Морвене юный Юрген, Спаситель Пуактесма отправился в далекое и волнующее путешествие с Дедушкой Смертью, и они миновали закат и подъехали к темным водам Леты.

– Теперь мы должны перейти вброд эти призрачные воды, – сказал Дедушка Смерть, – отчасти потому, что твоя судьба находится на противоположном берегу, а отчасти потому, что при соприкосновении с этими водами смоются все твои воспоминания. А этого требует твоя судьба.

– Но какова моя судьба?

– Что и у всех живых существ, граф Мануэль. Если б ты был самим собой, тебя нельзя было бы наказать, а если б ты оказался кем-нибудь другим, ты бы обнаружил, что это запрещено.

– Это темные слова, чересчур хорошо подходящие к этому подозрительному месту, и я вас не понимаю.

– Да, – ответил Дедушка Смерть, – но это не играет роли.

Тут оба коня вошли в воду, переправились на другой берег, и там их ждали свиньи Евбулея, но они еще были привязаны.

В оставшийся миг дон Мануэль посмотрел назад и увидел, что Дедушка Смерть говорил правду. Все воспоминания о жизни Мануэля смылись, они плыли, постепенно погружаясь в призрачные воды Леты. Тонули мудрое лицо Гельмаса, и лик Святого Фердинана, с потускневшим нимбом, и загадочные черты Гордандила, и сверкающие птицы, и блистательные образы и мерцающие создания Мирамона кишели там, а среди них плыла, двигая челюстями, гладкая голова из белой глины. Золотая прелесть Алианоры, и темное великолепие Фрайдис, и насмешливая бессмертная улыбка юного Слото-Виепуса показались на миг и исчезли. Затем в последний раз явили свое слегка удивленное неодобрение глаза Ниафер, а личики детей, которые, в конце концов, были ее детьми, а не Мануэля, пропали вместе с ней. И сияющие доспехи, и реющие флаги, и горящие на солнце крыши башен замков, и весь блеск и все цвета, которые Мануэль знал и любил, кроме румяно-бледных оттенков лица Сускинд, казалось, движутся без всякого порядка в спокойной воде, словно яркий затонувший корабль, который несет подводное течение.

Мануэль вздохнул, словно с облегчением.

– Нелепый конец, – сказал он.

– Да-да, – ответил Дедушка Смерть, неторопливо отвязывая одну за другой свиней Евбулея. – Да, это в самом деле конец, поскольку здесь проходит вся твоя жизнь, чтобы в последний раз предстать перед глазами одного лишь тебя. А я тут ничего не вижу, кроме обычной воды, и диву даюсь, что ты нашел в этом темном омуте, что так пристально в него смотришь.