Так Юрген продолжал излагать праксагорейское значение каждой цифры в отдельности, и вскоре королева заявила, что поток его мудрости сверхчеловечен.
      - Но, сударыня, даже мудрость царя не безгранична. ВОСЕМЬ, повторяю, число, соответствующее блаженствам. А цифра ДЕВЯТЬ, или эннеада, к тому же являющаяся производной от ТРЕХ, должна считаться священной...
      Королева послушно внимала демонстрации особых свойств ДЕВЯТИ. А когда Юрген закончил, она призналась, что, несомненно, цифра ДЕВЯТЬ должна считаться сверхъестественной цифрой. Но она отвергла его аналогии с музами, жизнями кошек и количеством портных, создающих человека.
      - Скорее, я всегда буду помнить, - заявила она, - что король Юрген Евбонийский подобен чуду, которое потрясает мир ДЕВЯТЬ дней.
      - Сударыня, - сказал Юрген со вздохом, - теперь, когда мы достигли ДЕВЯТИ, мне с сожалением приходится сказать, что мы исчерпали все цифры.
      - О, какая жалость! - воскликнула королева Долорес. - Тем не менее, я приму единственное доказательство, которое оспаривала: существует лишь ОДИН Юрген. И, несомненно, праксагорейская математическая система очаровательный предмет. - И она живо начала планировать возвращение Юргена вместе с ней в Филистию, чтобы она смогла усовершенствоваться в высшей математике. - Вы должны научить меня исчислениям и геометрии, как и всем остальным наукам, в которых используются эти цифры. Мы сможем добиться некоего компромисса со жрецами. Этого всегда можно достигнуть со жрецами Филистии. И в самом деле, жрецы Слото-Виепуса созданы, для того, чтобы всем во всем помогать. А что касается вашей гамадриады, я позабочусь о ней сама.
      - Нет, - сказал Юрген. - Я с чистой совестью готов повсеместно идти на компромиссы, но примириться с силами Филистии - единственное, чего я не могу.
      - Это вы серьезно, король Юрген? - королева была ошеломлена.
      - Серьезно как никогда, моя милая. Вы во многих отношениях восхитительный народ, и вы во всех отношениях грозный народ. Так что я восхищаюсь, страшусь, избегаю и в самом крайнем случае бросаю вызов. Ибо вы - не мой народ, и волей-неволей меня приводят в ярость ваши законы - в равной степени безумные и отвратительные. Хотя, заметьте, я ничего не утверждаю. Возможно, вы правы, приписывая этим законам мудрость; и, определенно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время!.. Так я это ощущаю. Поэтому я, идущий на компромисс со всем остальным, не могу пойти на компромисс с Филистией. Нет, обожаемая Долорес, это не добродетель, скорее, это инстинкт, и у меня нет выбора.
      Даже Долорес, которая была королевой всех филистеров, поняла, что этот человек говорит правду.
      - Обидно, - сказала она с явным сожалением, - за вами в Филистии просто бы бегали по пятам.
      - Да, - сказал Юрген, - как за учителем математики.
      - Но нет же, король Юрген, не только математики, - рассудительно сказала Долорес. - Например, существует поэзия! Мне говорили, что вы поэт, а многие мои подданные, как я считаю, воспринимают поэзию вполне серьезно. Правда, у меня самой нет времени на чтение. Так что вы можете стать поэтом-лауреатом Филистии с любым жалованьем, которое пожелаете. И вы можете учить всех нас своим идеям, слагая о них прекрасные стихи. А мы бы с вами могли быть вместе очень счастливы.
      - Учить, учить! Это говорит Филистия, и к тому же весьма искусительно-обворожительными устами, подкупая меня почестями, хорошей едой и вечными блаженствами. Хотя такое случается весьма часто. И я могу лишь повторить, что искусство не является разделом педагогики!
      - Действительно, мне от души жаль. Оставив в стороне математику, вы мне нравитесь, король Юрген, просто как человек.
      - Мне тоже очень жаль, Долорес. Признаюсь, что я испытываю слабость к женщинам Филистии.
      - Определенно, вы не дали мне повода подозревать вас в слабости по этой части, - заметила Долорес, - пока вы находились наедине со мной, и говорили так мудро, и рассуждали так глубокомысленно. Боюсь, после этой ночи я найду всех остальных мужчин более или менее поверхностными. Ой-ей-ей! И, вероятно, завтра я выплачу все глаза, когда вас предадут забвению и отправят в преисподнюю. Именно так с вами поступят жрецы, король Юрген, под тем или иным предлогом, если вы не подчинитесь законам Филистии. - На такой компромисс я пойти не могу! Но даже сейчас у меня есть план, как убежать от ваших жрецов, а если он не удастся, я владею заклинанием, к которому обращаются в час страшной нужды. Мои личные дела, таким образом, еще не находятся в безнадежном или хотя бы удручающем состоянии. Это обстоятельство вынуждает меня заметить, что ДЕСЯТЬ, или декада, есть мера всего сущего, поскольку содержит все числовые отношения и согласования...
      Подобным образом они продолжали изучение математики до тех пор, пока Юргену не пришло время вновь предстать перед судьями. А наутро королева Долорес послала записку жрецам, сообщая, что она слишком хочет спать, чтобы присутствовать на их совете, но что этот человек, бесспорно, состоит из плоти и крови, вполне заслуживает быть королем, а как математик не имеет себе равных.
      Теперь суд филистеров решал, должен ли король Юрген быть предан забвению и отправлен в преисподнюю. И когда заседатели готовились к процессу, в суде появился большой жук-навозник, катящий перед собой свое любимое и соответственно укрытое потомство. Вместе с этим существом появились пажи в черном и белом, несшие меч, посох и копье.
      Насекомое посмотрело на Юргена, и его лапки в ужасе поднялись вверх. Жук крикнул троим судьям:
      - Клянусь Святым Антонием! Этот Юрген должен немедленно быть предан забвению, он отвратительный, непристойный, похотливый и сладострастный.
      - Как это может быть? - спросил Юрген.
      - Ты отвратительный, - ответил жук, - потому что у этого пажа меч, который, по-моему, не меч. Ты непристойный, потому что у того пажа копье, которое я предпочитаю не называть копьем. Ты похотливый, потому что вон у того пажа посох, который я не рискну объявить посохом. И, наконец, ты сладострастен по причинам, описание которых было бы для меня нежелательно и в раскрытии которых я всем поэтому должен отказать.
      - В общем, это звучит логично, - говорит Юрген, - но все же в то же самое время не помешала бы доля здравого смысла. Вы, господа, сами можете видеть, в целом и непредвзято посмотрев на этих пажей, что они держат меч, копье и посох - и ничто иное; и что вся непристойность содержится в голове этого насекомого, у которого язык чешется назвать эти вещи другими именами.
      Судьи пока ничего не говорили. Но стражи Юргена и все остальные филистеры стояли по обе стороны, крепко зажмурившись и говоря:
      - Мы отказываемся смотреть на этих пажей в упор и непредвзято, поскольку это означало бы сомнение в том, что заявил жук-навозник. Кроме того, пока у жука-навозника есть причины, которые он отказывается открыть, его причины остаются неопровержимыми, и ты - явно похотливый негодяй, сам себе создающий неприятности.
      - Совсем наоборот, - сказал Юрген, - я - поэт и создаю литературу.
      - Но в Филистии создавать литературу и создавать себе неприятности синонимы, - объяснил жук-навозник. - Я-то это знаю, так как нам в Филистии уже надоедали три таких создателя литературы. Да, был Эдгар, которого я морил голодом и травил до тех пор, пока не устал; затем однажды ночью я загнал его в угол и вышиб из него все мозги. И был Уолт, которого я швырял и кидал с места на место и сделал из него паралитика; и к нему я тоже прикрепил ярлык, указывающий на человека отвратительного, непристойного, похотливого и сладострастного. Несколько позднее был Марк, которого я запугал до того, что он надел клоунский колпак, и никто уже не мог заподозрить в нем создателя литературы; на самом же деле я запугал его так, что он прятал большую часть созданного вплоть до своей смерти, и я не мог найти его творений. Я считаю, что со мной он сыграл мерзкую шутку. Все же это всего лишь три обнаруженных создателя литературы, которые когда-либо заражали Филистию, - слава Богу и моей бдительности, - но, несмотря на это, мы не смогли стать более свободны от создателей литературы, чем другие страны.
      - Но эти трое, - воскликнул Юрген, - слава Филистии, и из всего, что дала Филистия, ценны лишь эти трое, которых ты втоптал в грязь, но которых чтят повсюду, где чтят искусство, и где никого, так или иначе, не волнует Филистия.
      - Что искусство для меня и моего образа жизни? - устало ответил жук-навозник. - Меня не интересуют изящные искусства, словесность и другие непристойные идолы зарубежных наций. Меня волнует нравственное благополучие моего потомства, которое я качу перед собой, и я верю, что с помощью Святого Антония выращу богобоязненных жуков-навозников вроде меня, наслаждающихся тем, что соответствует их природе. Что касается остального, я никогда не был против того, чтобы о мертвых говорили хорошо. Нет, нет, мой мальчик, раз все, что я могу, для тебя ничего не значит и раз ты действительно настолько прогнил, ты найдешь жука-навозника достаточно дружелюбным. Между тем, мне платят за заявления, что живые люди отвратительны, непристойны, похотливы и сладострастны, а ведь жить как-то надо.
      Затем филистеры, стоявшие по обе стороны, негодующе произнесли в унисон:
      - А мы, уважаемые граждане Филистии, вообще не сочувствуем тем, кто возражает жуку-навознику, оправдываясь так называемым искусством. Вред, причиненный жуком-навозником, кажется нам очень небольшим, тогда как вред, причиненный самобытным художником, может быть очень велик.
      Юрген теперь более внимательно присмотрелся к этому диковинному существу и увидел, что жук-навозник определенно грязный и вонючий, но в глубине души, похоже, честный и имеющий добрые намерения. И это показалось Юргену самым грустным из всего, что он обнаружил в филистерах. Ибо жук-навозник был искренен в своих безумных поступках, а все филистеры искренне почитали его, так что у этого народа не оставалось никакой надежды.
      Поэтому король Юрген обратился к ним сам, вынужденный подчиниться странным обычаям филистеров.
      - Теперь судите меня справедливо, - крикнул Юрген судьям, - если есть хоть какая-нибудь справедливость в этой сумасшедшей стране. А если нет, предайте меня забвению, отправьте в преисподнюю или куда-либо еще, где этот жук не так всемогущ, искренен и безумен.
      И Юрген стал ждать.
      Когда эти вопросы были исчерпаны, жук-навозник ушел, добродушно улыбаясь.
      - Мораль, а не искусство, - сказал он, уходя.
      Судьи встали и низко поклонились жуку. После совещания, Юрген был обвинен, во вступлении на стезю нежелательной ошибки. Его судьями являлись жрецы Нановиза, Слото-Виепуса и Заполя - богов Филистии.
      Затем жрец Заполя надел очки и, справившись в каноническом кодексе, объявил, что такое изменение в обвинительном акте требует при исполнении приговора отделения Юргена от остальных.
      - ...Ибо каждый, конечно же, должен быть отправлен в преисподнюю своих отцов, как и предсказано, для того чтобы исполнились пророчества. Религия чахнет, когда пророчества не исполняются. Теперь оказывается, что праотцы этого осужденного из плоти и крови были другой веры, нежели прародители этих гнусных иллюзий, и его отцы предсказали совсем другое, а их преисподняя называется Адом.
      - Вы недостаточно знаете, - сказал Юрген, - о евбонийской религии.
      - У нас так написано в великой книге, - ответил жрец Нановиза, дословно, без ошибок и помарок.
      - Тогда вы увидите, что король Евбонии является главой тамошней церкви и по своему желанию меняет все пророчества. Мудрый Говлэ прямо говорит об этом, а рассудительный Стевегоний был вынужден согласиться с ним, хотя и с неохотой, как вы тут же обнаружите, справившись с третьим разделом его широкоизвестной девятнадцатой главы.
      - Говлэ и Стевегоний, вероятно, знатные еретики, - сказал жрец Заполя. - Я считаю, что это было решено раз и навсегда на Ортумарской конференции.
      - Э! - сказал Юрген, которому не нравился этот жрец. - Сейчас я могу поспорить, - продолжил Юрген слегка снисходительно, - что вы, судари, не читали ни Говлэ, ни даже Стевегония в свете комментариев Фосслера. И вот поэтому вы их недооцениваете.
      - Я, по крайней мере, читал каждое слово, когда-либо написанное любым из этих троих, - ответил жрец Слото-Виепуса, - и нужно сказать, с живейшим отвращением. - А этот Говлэ, в частности, как я спешу согласиться с моим ученым коллегой, самый знаменитый еретик...
      - О сударь, - испуганно сказал Юрген, - что вы такое говорите о Говлэ?
      - Я говорю вам, что был возмущен его "Historia de Bello Veneris"...
      - Вы меня удивляете: все же...
      - ...Потрясен его "Pornoboscodidascolo"...
      - Я едва могу поверить: даже при этом вы должны допустить...
      - ...И поражен его "Liber de immortalitate Mentulae"...
      - Сударь, признавая, что это ранняя работа, в то же самое время...
      - ...И был шокирован его "De modo coeundi"...
      - Но тем не менее...
      - ...И раздражен невыразимой гнусностью его "Erotopaegnion"! Его "Cinaedica"! А особенно его "Epipedesis", этой самой тлетворной и пагубной книгой, quern sine horrore nemo potest legere...
      - Все же, вы не можете отрицать...
      - ...И прочитал также все опровержения взглядов этого мерзкого Говлэ, написанные Занхием, Фавентином, Лелием Винцентием, Лагаллой, Фомой Гиамином и восемью другими восхитительными комментаторами...
      - Вы очень точны, сударь, но...
      - ...Короче, я прочитал все книги, которые вы можете себе вообразить, - сказал жрец Слото-Виепуса.
      Плечи у Юргена поднялись до ушей, и Юрген молча вытянул вперед руки ладонями вверх.
      "Да, я понимаю, - говорит Юрген самому себе, - что этот Реалист для меня чересчур обстоятелен. Тем не менее, он выдумывает факты: он публично опровергает Говлэ, которого лично я выдумал, цитируя книги, которые никогда не существовали. А это нечестно, теперь у Юргена остается только один шанс, но, к счастью, верный".
      - Что вы там вертите у себя в кармане? - спрашивает старый жрец Заполя, ерзая и приглядываясь.
      - Ага, вы вполне можете об этом спросить! - восклицает Юрген. И он развернул пергамент, который вручил ему Магистр Филолог и который Юрген берег до того времени, когда тот понадобится больше, чем его бойкий язык. О самые неправедные из судей, - твердо говорит Юрген, - слушайте и трепещите! "После смерти Адриана Пятого Педро Хулиани, который должен был быть назван Иоанном, Двадцатым, по причине некоей ошибки, вкравшейся в вычисления, оказался возведенным на святейший престол в качестве Папы Римского Иоанна Двадцать Первого".
      - Ха, и что нам с этим делать? - спросил жрец Нановиза, подняв брови. - Зачем вы рассказываете нам о таких неуместных вещах?
      - Я думал, это вас заинтересует, - сказал Юрген. - Этот факт показался мне весьма забавным. Поэтому я подумал, что должен его упомянуть.
      - Тогда у вас очень странные представления о забавном, - сказали они ему. И Юрген понял, что либо воспользовался заклинанием неправильно, либо чары его магии вожди Филистии недооценили.
      ГЛАВА XXXIII
      Прощание с Хлоридой
      И вот филистеры вывели своих пленников и приготовились исполнить приговор. Но прежде они позволили молодому королю Евбонийскому поговорить с Хлоридой. - Прощай, Юрген! - сказала Хлорида, тихо всхлипывая. - Меня мало волнуют дурацкие слова, высказанные против тебя жрецами Филистии. Но длиннорукие палачи уже рубят мое дерево, чтоб распилить его на доски и сделать кровать для королевы Филистии: это первое, что приказала сегодня утром королева Долорес. И Юрген воздел руки к небу.
      - Ох уж эти женщины! - сказал он. - Что бы подумал об этом мужчина?
      - Поэтому, когда мое дерево срубят, мне придется удалиться в мрачные края, где вообще не существует смеха и где смущенные мертвецы без толку бродят по лугам с непахнущими асфоделями и по тоскливым миртовым рощам смущенные тихие мертвецы, которые даже не могут плакать, как я сейчас, но могут лишь гадать, о чем же они сожалеют. И мне тоже придется отведать летейской воды и забыть все, что я любила.
      - Ты должна поблагодарить своих праотцев за воображение, моя милая, а то твоя судьба была бы еще хуже. Я отправляюсь в куда более варварскую преисподнюю, в Ад людей, которые думали исключительно о пламени и вилах, печально сказал Юрген. - Всякие там черти, выдуманные болезненным воображением предков. - И он поцеловал Хлориду в лоб. - Моя милая, милая девочка, - сказал он, всхлипнув, - пока ты помнишь меня, делай это милосердно.
      - Юрген, - и она вцепилась в него, - ты ни разу, ни единую минуту не был зол по отношению ко мне. Юрген, ты не сказал ни одного грубого слова ни мне, ни кому-либо другому за все время, что мы жили вместе. О Юрген, которого я любила так, как ты не мог любить никого, не много же другие женщины оставили мне для почитания!
      - В самом деле, жаль, что ты любила меня, Хлорида, я не достоин этого. - И какое-то мгновение Юрген так и думал.
      - Если б так сказал кто-нибудь другой, Юрген, я бы рассердилась. И даже твои слова волнуют меня, потому что никогда не существовало между двух холмов гамадриады, у которой был бы хоть вполовину такой безумно-умный муж, настолько легкомысленно относящийся ко времени и судьбе, с черными, прилизанными на одну сторону волосами и огоньком в озорных карих глазах.
      И Юрген понял, что это представление о нем Хлориды и что она наверняка именно таким его и запомнит. И он больше всего на свете был уверен в том, что ни одна женщина не попытается понять мужчину, которого она решилась любить, нежить и холить, как рабыня.
      - Милая моя женушка, - сказал Юрген, - но я же любил тебя, и мое сердце сейчас разрывается на части, когда тебя отнимают у меня. А воспоминания о твоем нраве и радости, которую он мне приносил, будут вызывать во мне огромную гложущую тоску во все грядущие долгие времена. О, не напыщенной любовью любил я тебя - без безумия и возвышенного бреда, и без длинных речей, но любовью, соответствующей моему положению, - тихой, сердечной любовью.
      - Ты наверняка попытаешься, когда я умру, облачить свое горе в подходящие слова? - спросила она у него, очень грустно улыбаясь. - Неважно, ведь ты же Юрген, а я тебя любила. И я рада, что ничего об этом не узнаю, когда в грядущие долгие времена ты будешь рассказывать множеству других женщин о том, что именно говорили Зоробасий и Птолемопитер, и будешь позировать и фантазировать им в удовольствие. Ибо я вскоре вкушу вод Леты, и забуду тебя, король Юрген, и всю радость, что получила от тебя, и всю гордость, и всю любовь к тебе, король Юрген, который любил меня так, как был способен.
      - А ты думаешь, в Аду будут любовные похождения? - спросил он со скорбной улыбкой.
      - Они будут везде, - ответила Хлорида, - куда ты направляешься, король Юрген. И будут женщины, чтобы слушать тебя. И, наконец, будет дылда в парике.
      - Мне жаль... - сказал он. - Но я любил тебя, Хлорида.
      - Теперь это мое единственное утешение. А вскоре я увижу Лету. Я возлагаю на Лету большие надежды. И все же я не могу не любить тебя, Юрген, на которого больше не надеюсь.
      Он же опять сказал:
      - Я недостоин этого.
      Они поцеловались. И каждого препроводили к соответствующей судьбе.
      Слезы стояли в глазах у Юргена, который редко плакал. И он совершенно не думал о том, что с ним случится, но думал лишь о тех или иных мелочах, которые порадовали бы его Хлориду, сделай их Юрген, и которые по той или иной причине Юрген оставил несделанными.
      "Я ни разу не был зол по отношению к ней, говорит она! О, но я же мог быть гораздо добрее. А теперь я больше ее не увижу и больше не смогу пробудить наслаждение и восхищение в этих ясных, нежных глазах, которые не видели во мне недостатков! Утешительно хотя бы то, что она не знает, как я посвятил последнюю ночь ее жизни обучению математике".
      А потом Юрген гадал, как же его отправят в Ад отцов. А когда филистеры показали ему то, как они намерены привести приговор в исполнение, он удивился собственной бестолковости.
      - Можно было бы предположить, что это будет именно так, - сказал Юрген. - В методах филистеров, как всегда, сквозит простота, невообразимая для действительно умного малого. И к тому же, как всегда, эти методы несправедливы по отношению к нам, умным малым. Я готов отведать любой напиток, но, тем не менее, это весьма жуткий прием по отношению ко мне, и я гадаю, хватит ли у меня отваги его вытерпеть.
      А пока он обдумывал эту загвоздку, прискакал некий тяжеловооруженный всадник. Он привез три огромных пергаментных свитка с печатями, лентами и всем прочим, что полагается: это были помилование Юргена, назначение Юргена поэтом-лауреатом Филистии и определение Юргена на должность придворного математика.
      Всадник привез также письмо от королевы Долорес, и Юрген, нахмурившись, прочел его.
      "Посудите теперь, как забавно было бы провести всех, притворившись, что вы подчиняетесь нашим законам!" - гласило это письмо, и больше в нем ничего не было: Долорес оказалась действительно мудрой женщиной. Однако существовал постскриптум. "Мы могли бы быть так счастливы!" - гласил он.
      Юрген посмотрел на Лес, где пилили большой дуб. Он изящно рассмеялся и изящно и тщательно разорвал письмо царицы на мелкие кусочки. Затем он с достоинством взялся за свитки и обнаружил, что они настолько прочны, что их не разорвать. Это было необычайно неловко, потому что неблагоразумная попытка разорвать свитки ослабила величественность его великодушного самопожертвования. Он даже заподозрил, что один из стражников улыбнулся. Так что ничего не оставалось, как оставить бесполезное дерганье и выкручиванье свитков и пойти на компромисс, смяв их.
      - Вот мой ответ, - высокопарно произнес Юрген с некоторым восхищением самим собой, но все же слегка обескураженный неожиданной прочностью пергамента.
      Юрген крикнул слова прощания падшей Левке и презрительно попрощался с филистерами и их приемами. Затем он подчинился их приемам. Так, не возражая особо против этого, Юрген был предан забвению и отправлен в Ад своих отцов за два дня до Рождества.
      ГЛАВА XXXIV
      Как император Юрген странствовал по преисподней
      Дальше история рассказывает, как черти в Аду, в одной из своих церквей, праздновали Рождество в соответствии с тем, как они рассматривают этот день; и как Юрген попал через люк в ризницу; и как он с удивлением увидел существ, находящихся там. А после рождественской службы к нему подошли все те черти, которых предсказывали его отцы, и ни на волосок, чешуйку или ноготок не отличались они от наихудшего, что только можно вообразить.
      "Анатомия здесь еще более непоследовательна, чем на Кокаине", - была первая мысль Юргена. А черти сначала очень тщательно обыскали Юргена, чтобы удостовериться, не пронес ли он в Ад воды.
      - Кто ж ты такой, что попал к нам живым, в столь прекрасной рубахе, какой мы никогда прежде не видывали? - спросил Дификан. У него была голова тигра, но в остальном он походил на большую птицу с ярким оперением и четырьмя ногами: шея у него была желтая, тело - зеленое, а ноги - черные.
      - Было бы нечестно по отношению к вам отрицать, что я - император Нумырии, - сказал Юрген, почему-то расширяя свои владения.
      Теперь заговорил Амемон в образе толстого, цвета кишок, червя, ходящего вертикально на хвосте, сиявшем, словно светляк. У него не было ног, но пониже рта находились две короткие ручки, а на спине росли иголки, как у ежа.
      - Но у нас уже полным-полно императоров, - сказал с сомнением Амемон, - и их преступления доставляют нам множество хлопот. Ты был злым правителем?
      - Никогда, с тех пор как я стал императором, - ответил Юрген, - ни один из моих подданных не пожаловался на меня. Поэтому для всякого очевидно, что ни в чем серьезном я упрекнуть себя не могу.
      - Значит, твоя совесть не требует для тебя наказания?
      - Моя совесть, господа, чересчур хорошо воспитана, чтобы на чем-либо настаивать.
      - Ты даже не желаешь, чтоб тебя пытали?
      - Признаю, что ожидал чего-то подобного. Но, тем не менее, не буду этого доказывать, - со значением сказал Юрген. - Нет, я буду вполне удовлетворен, даже если вы не станете меня пытать.
      И тут толпа чертей ужасно засуетилась вокруг Юргена.
      - Чрезвычайно хорошо иметь в Аду, по крайней мере, одного непритязательного и невластолюбивого человека. Как правило, к нам попадают только необыкновенно гордые и совестливые призраки, чье самомнение невыносимо и чьи требования возмутительны.
      - Как такое возможно?
      - Нам приходится их наказывать. Конечно, они не бывают наказаны должным образом до тех пор, пока сами не убедятся, что происходящее с ними справедливо и отвечает всем требованиям. Ты не можешь и представить, на каких изощренных пытках они настаивают из-за своей чрезмерной порочности, словно сделанное или несделанное ими кого-то волнует. А изобретение таких мук нас совершенно выматывает.
      - Но по какой причине это место называется Адом моих отцов?
      - Потому что твои праотцы создали его в мечтах, - сказали ему, - из гордости, приведшей их к вере, что все их деяния достаточно важны, чтобы заслуживать наказания. Или, по крайней мере, мы так слышали. Но если тебе нужны точные сведения, ты должен пойти к нашему Дедушке в Геенну.
      - Тогда я отправляюсь к нему. А мои собственные дедушки и все праотцы, что были у меня в древности, живут в этом сером месте?
      - Все, кто родился с тем, что называют совестью попадают сюда, сказали черти. - Думаешь, ты мог бы заставить их отправиться куда-нибудь еще? В таком случае мы были бы тебе глубоко признательны. Их самомнение вызывает жалость, но оно, к тому же и надоедает, поскольку не дает нам ни минуты покоя.
      - Вероятно, я помогу вам добиться справедливости, и, несомненно, гарантированная справедливость для вас - мой императорский долг. Но кто правит этой страной?
      Ему рассказали, что Ад разделен на княжества, которыми правят Люцифер, Вельзевул, Велиал, Ахеронт и Флегетон. Но над всеми ними - Дедушка Сатана, живущий в Черном Доме в Геенне.
      - Я предпочитаю, - сказал Юрген, - иметь дело непосредственно с вашим главой, особенно если он может разъяснить государственное устройство этой безумной и мрачной страны. Сопроводите же меня к нему так, как подобает сопровождать императора!
      Каннагоста достал тачку, а Юрген залез в нее, и Каннагоста укатил его прочь. Каннагоста напоминал быка, но больше походил на кота, а шерсть у него кучерявилась.
      А когда они проезжали через Хоразму - весьма неуютное место, где в муках пребывали проклятые, Юрген увидел не кого иного, как собственного отца Котта, сына Смойта и Стейнворы, стоящего посреди особенно высокого пламени и жующего длинные усы.
      - Остановись на минутку! - сказал Юрген своему провожатому.
      - О, но это же самая беспокойная личность во всем Аду! - воскликнул Каннагоста. - И личность абсолютно непривлекательная!
      - Никто не знает этого лучше меня, - заявил Юрген.
      И Юрген почтительно поприветствовал отца, но Котт не признал этого щеголеватого молодого императора Нумырийского, разъезжающего по Аду на тачке.
      - Значит, вы меня не узнаете? - спросил Юрген.
      - Как мне тебя узнать, если я не видел тебя прежде? - раздраженно ответил Котт.
      И Юрген не стал спорить, так как знал, что они отцом никогда не могли прийти к согласию относительно чего бы то ни было. Поэтому Юрген на сей раз промолчал, а Каннагоста стал опускать его сквозь серый полумрак все глубже в низины Ада, пока они не достигли Геенны.
      ГЛАВА XXXV
      Что сообщил Дедушка Сатана
      Далее история рассказывает, как три черта громко заиграли на волынках, когда Юрген вошел в Черный Дом Геенны, чтобы переговорить с Дедушкой Сатаной. Внешне Сатана походил на старика лет шестидесяти или шестидесяти двух. Он был покрыт седой шерстью и имел рога, как у оленя. На нем была темно-серая набедренная повязка, и он сидел в черном мраморном кресле на возвышении в конце зала. Его пушистый хвост, похожий на беличий, непрестанно мотался у него над головой, пока он рассматривал Юргена, не произнося ни слова и не отвлекаясь от какой-то важной думы. А его глаза напоминали отблески света на поверхности чернил, ибо были без белков.
      - Каково устройство этой безумной страны? - спрашивает Юрген, начиная сразу с самой сути дела. - В ней нет никакого смысла и вообще никакой справедливости.
      - Ох, - ответил Сатана удивительно хриплым голосом, - вы вполне можете так сказать. Именно это я говорил жене не далее как прошлой ночью.
      - Значит, у вас есть жена! - говорит Юрген, всегда интересовавшийся подобными вопросами. - Ну разумеется! И как христианин, и как женатый человек я должен был понять, что так и подобает Сатане. И как вы с ней ладите?
      - Очень хорошо, - говорит Дедушка Сатана, - но она меня не понимает.
      - Et tu, Brute! - восклицает Юрген.
      - А что это значит?
      - Это выражение, показывающее изумление по поводу события, не имеющего аналогов. Но в Аду все кажется весьма странным, и это место вообще не похоже на то, о котором распространяли слухи священники, епископы и кардиналы, что обычно увещевали меня в моем прекрасном дворце в Брехаусте.
      - А где, вы говорите, ваш дворец?
      - В Нумырии, императором Юргеном которой я являюсь. И нет нужды оскорблять вас, объясняя, что Брехауст - моя столица, знаменитая производством полотна, шерстяных тканей, перчаток, камей и коньяка, хотя большинство моих подданных заняты разведением скота и земледелием.
      - Конечно, нет, я изучал географию. И я часто слышал о вас, Юрген, хотя ни разу о том, что вы - император.
      - Разве я не говорил, что этого места не коснулись новейшие идеи?
      - Но вы должны помнить, что глубокомысленных людей в Ад не пускают. Кроме того, война с Раем не позволяет нам думать о других вопросах. Так или иначе, император Юрген, по какому праву вы допрашиваете Сатану в его же доме?
      - Я слышал слово, с которым осел обратился к кошке, - ответил Юрген, внезапно вспомнив то, что показал ему Мерлин.
      Дедушка Сатана понимающе кивнул.
      - Честь и хвала Сету и Баст! Да усилится их власть. Вот, император, как идут дела в моем царстве.
      И тут Сатана, ощетинившийся и унылый в своем высоком мраморном кресле, объяснил, как все владения и все инфернальные иерархии, которыми он правит, были экспромтом сотворены Кощеем, чтобы ублажить гордость праотцев Юргена.