Дэвин ничего не ответил, но, следуя примеру Алессана, не улыбнулся.

— Следует ли мне называть вас виноградарем из провинции, милорд? — В голосе Алессана прозвучал гнев. — А Ньеволе — земледельцем, который растит зерно в юго-западной части дистрады? То, чем мы занимаемся вне этих стен, имеет слабое отношение к тому, зачем мы здесь, за исключением, возможно, двух вещей. — Он поднял длинный палец. — Первое: так как мы музыканты, у нас есть возможность бродить взад и вперед по Ладони, что дает преимущества, на которых я не стану останавливаться. — Второй палец поднялся рядом с первым. — Второе: музыка тренирует ум, как математика или логика, требуя точности деталей. Той точности, господа, которая не допустила бы небрежности, допущенной этой ночью. Если бы Сандре д'Астибар был жив, я бы с ним это обсудил и, может быть, положился бы на его опыт и длительную подготовку. — Алессан сделал паузу, переводя взгляд с одного на другого, потом прибавил уже мягче: — Возможно. А возможно, и нет. Эта мелодия исчезла, ее никогда уже не споют. Дела обстоят сейчас так, что я могу лишь повторить: если нам предстоит работать вместе, вы должны принять мое руководство.

Эти последние слова он произнес, обращаясь непосредственно к Скалвайе, который все еще сидел в глубоком кресле, элегантный и бесстрастный. Но ответил Ньеволе, откровенно и напрямик:

— Я не привык откладывать на потом свои суждения о людях. Думаю, вы говорите серьезно и у вас больше опыта в подобных вещах, чем у нас. Я согласен. Согласен вам подчиняться. Но с одним условием.

— С каким?

— Что вы назовете нам свое имя.

Дэвин, наблюдавший за этой сценой с жадным вниманием, стараясь не пропустить ни единого слова или нюанса, увидел, как Алессан на мгновение прикрыл глаза, словно пытаясь скрыть то, что могло в них отразиться. Остальные ждали в молчании.

Потом Алессан покачал головой:

— Это справедливое условие, милорд. При данных обстоятельствах оно абсолютно справедливо. Тем не менее я могу только молиться, чтобы вы отказались от него. Мне очень жаль — я даже не могу передать вам, как сильно, — но я не могу на него согласиться. — Впервые, казалось, он ищет слова, тщательно их подбирает. — Имена — это власть, как вам известно. И как наверняка известно двум заморским тиранам-чародеям. И как я сам убедился на собственном очень горьком опыте. Вы узнаете мое имя в минуту нашего триумфа, если она наступит, и не раньше. Скажу, что это не мой свободный выбор, меня обязали так поступить. Вы можете называть меня Алессаном, это имя достаточно распространенное здесь, на Ладони, и по случайности это действительно мое имя, данное мне матерью. Проявите ли вы достаточно великодушия, милорд, и удовольствуетесь этим или нам придется теперь расстаться?

Последний вопрос был задан без вызова, который чувствовался в речах и в поведении этого человека с момента его появления.

Как прежний страх Дэвина уступил место возбуждению, так теперь возбуждение сменилось другим чувством, которое он пока не мог понять. Он во все глаза смотрел на Алессана. Этот человек почему-то выглядел моложе, чем прежде, и явно не мог скрыть охватившее его страстное нетерпение.

Ньеволе громко прочистил горло, словно готовясь своими словами рассеять что-то, что проникло в комнату, подобно смешанному свету двух лун за окном.

Но присутствующие так никогда и не узнали, что сказал бы он или Скалвайя.

Сова заухала под окнами домика как раз в тот момент, когда Ньеволе заговорил.

Рука Алессана взлетела вверх.

— Тревога! — резко произнес он. И прибавил: — Баэрд?

Дверь со стуком распахнулась. Дэвин увидел крупного мужчину, его очень длинные, желтые как солома волосы были перетянуты на лбу кожаной полоской. Еще один кожаный шнурок висел у него на шее. Мужчина был одет в куртку и узкие штаны, какие носят в южных горных районах. Глаза его даже при свете очага сверкали ослепительной синевой. В руке он держал обнаженный меч, что каралось смертью в такой близости от Астибара.

— Уходим! — настойчиво произнес этот человек. — Ты и мальчик. Остальные имеют право находиться здесь, младший сын и внук легко объяснят свое присутствие. Избавьтесь от лишних бокалов.

— Что такое? — быстро спросил Томассо д'Астибар, широко раскрыв глаза.

— Двадцать всадников на лесной дороге. Продолжайте свое бдение и постарайтесь выглядеть как можно спокойнее, мы будем поблизости. Вернемся позже. Алессан, пошли же!

Он говорил таким тоном, что Дэвин сам не заметил, как очутился на полпути к двери. Однако Алессан задержался, его глаза почему-то были прикованы к глазам Томассо, и взгляд, которым обменялись эти двое, стал еще одной загадкой, которую Дэвин не мог ни забыть, ни понять.

Долгие секунды — они показались Дэвину очень долгими, ведь сюда через лес ехали двадцать всадников, а в комнате стоял человек с обнаженным мечом, — все молчали. Потом Томассо бар Сандре пробормотал с поистине впечатляющим самообладанием:

— Кажется, нам придется продолжить эту крайне интересную дискуссию через час. Не хотите выпить последний бокал перед уходом за моего отца?

Тут Алессан улыбнулся широкой, открытой улыбкой. Но покачал головой.

— Надеюсь, нам представится случай сделать это позднее, — ответил он. — Я с радостью выпью за вашего отца, но у меня есть правило, которое я не смогу соблюсти в отпущенное нам время.

Губы Томассо дрогнули в лукавой улыбке.

— В свое время я нарушил многие правила. Расскажите же мне о вашем.

Ответ прозвучал тихо; Дэвину пришлось напрячь слух, чтобы расслышать.

— В третий бокал за ночь я наливаю голубое вино, — сказал Алессан. — Я всегда пью третий бокал голубого вина. В память об утраченном. Чтобы ни на одну ночь не забывать то, ради чего я живу.

— Надеюсь, это утрачено не навсегда, — так же тихо произнес Томассо.

— Не навсегда. Я поклялся в этом своей душой и душой моего отца, где бы она сейчас ни находилась.

— Тогда будет вам голубое вино, когда мы выпьем с вами в следующий раз, — пообещал Томассо. — Если в моей власти будет его доставить. И я выпью его вместе с вами за души наших отцов.

— Алессан! — рявкнул человек с соломенными волосами по имени Баэрд. — Во имя Адаона, я же сказал, двадцать всадников! Ты идешь?

— Иду, — ответил Алессан и швырнул свой бокал и бокал Дэвина в ближайшее окно. — Храни вас всех Триада, — обратился он к пятерым, остающимся в комнате. Затем они с Дэвином вышли вслед за Баэрдом в пятна тени и лунного света на поляне.

Поставив Дэвина между собой, они быстро обежали вокруг домика к дальней от лесной дороги стороне. Далеко они не ушли. С бешено бьющимся сердцем Дэвин упал на землю вместе с двумя другими мужчинами. Осторожно выглядывая из-за кустов темно-зеленого серрано, они видели охотничий домик. В открытых окнах тепло мерцал огонь свечей.

Через секунду сердце Дэвина подпрыгнуло, словно корабль под ударом обрушившейся на его нос волны, так как за их спинами хрустнул сучок.

— Двадцать два всадника, — произнес чей-то голос. Говоривший аккуратно лег на землю по другую сторону от Баэрда. — Тот, что едет в середине, прячется под капюшоном.

Дэвин оглянулся. И в смешанном свете двух лун увидел Катриану д'Астибар.

— Под капюшоном? — повторил Алессан, резко втянув воздух. — Ты уверена?

— Конечно, — ответила Катриана. — А что? Что это значит?

— Эанна, смилуйся над всеми нами, — прошептал Алессан, не отвечая.

— Я бы на это сейчас не рассчитывал, — мрачно произнес человек по имени Баэрд. — По-моему, надо уходить отсюда. Они будут искать.

На секунду показалось, что Алессан собирается возразить, но как раз в этот момент они услышали позвякивание сбруи множества всадников на тропе по другую сторону от домика.

Не говоря ни слова, все четверо поднялись и бесшумно скрылись в лесу.

— Вечер с каждой минутой становится все более интересным, — пробормотал Скалвайя.

Томассо был благодарен элегантному вельможе за его хладнокровие. Это помогало ему самому успокоить нервы. Он оглянулся на брата: кажется, Таэри был в порядке. А вот Херадо сильно побледнел. Томассо подмигнул юноше.

— Выпей еще, племянник. Ты выглядишь несравненно красивее с румянцем на щеках. Бояться нечего. Мы делаем здесь именно то, что нам позволено.

Они услышали топот коней. Херадо подошел к буфету, налил бокал вина и опустошил его залпом. Как раз в тот момент, когда он ставил его на стол, дверь с треском распахнулась, стукнувшись о стену, и ввалились четверо огромных барбадиорских солдат в полном вооружении, отчего в домике сразу же стало тесно.

— Господа! — высоким голосом простонал Томассо, ломая руки. — Что это? Что привело вас сюда и заставило прервать наше бдение у гроба? — Он старался, чтобы его голос звучал капризно, а не сердито.

Наемники даже не соблаговолили взглянуть на него, не то что ответить. Двое быстро пошли проверить спальни, а третий схватил лестницу и взбежал наверх — осмотреть чердак, где недавно прятался молодой певец. Другие солдаты, с тревогой заметил Томассо, заняли позиции снаружи у каждого окна. Оттуда доносился громкий топот коней и мелькали факелы.

Томассо внезапно в гневе топнул ногой.

— Что все это значит? — пронзительно крикнул он, так как солдаты продолжали его игнорировать. — Скажите мне! Я подам протест прямо вашему господину. Мы получили ясно выраженное разрешение Альберико организовать ночное бдение у гроба, а завтра — похороны. У меня имеется бумага с его печатью! — Он обращался к командиру барбадиоров, стоящему у двери.

И снова солдаты не отреагировали, будто он и не говорил ничего. Вошли еще четверо и встали по углам комнаты, на их лицах застыла угроза.

— Это невыносимо! — взвыл Томассо, не выходя из роли и ломая руки. — Я немедленно еду к Альберико! Я потребую, чтобы вас всех отправили прямо в ваши лачуги в Барбадиоре!

— В этом нет необходимости, — произнес человек в капюшоне, стоящий в дверях.

Он шагнул вперед и откинул капюшон.

— Можете предъявить мне ваше ребяческое требование прямо здесь, — произнес Альберико Барбадиорский, тиран Астибара, Тригии, Феррата и Чертандо.

Руки Томассо взлетели к горлу, он рухнул на колени. Остальные также немедленно опустились на колени, даже Скалвайя с больной ногой. Черный плащ одуряющего ужаса накрыл Томассо, угрожая лишить его способности говорить и думать.

— Милорд, — заикаясь, проговорил он, — я не… я не мог… мы не могли знать!

Альберико молчал, без всякого выражения глядя на него сверху вниз. Томассо пытался подавить в себе ужас и недоумение.

— Мы очень рады видеть вас здесь, — проблеял он, осторожно поднимаясь.

— Очень рады, это для нас большая честь. Вы оказали нам большую честь присутствием на похоронах моего отца.

— Да, — резко ответил Альберико. Тяжелый, пристальный взгляд маленьких, близко посаженных, немигающих, спрятанных в глубоких складках крупного лица чародея глаз буквально придавил Томассо. Голый череп Альберико блестел при свете горящих дров. Он вынул руки из карманов своего одеяния.

— Я выпью вина, — требовательно сказал он, махнув мясистой ладонью в сторону буфета.

— Ну, конечно, конечно.

Томассо поспешно повиновался, как всегда, напуганный самой массивной внешностью Альберико и барбадиоров. Он знал, что они его ненавидят, его и всех ему подобных. Эта ненависть была сильнее любых других чувств, испытываемых ими к народу Восточной Ладони, которым они теперь правили. Каждый раз, когда Томассо сталкивался с Альберико, он остро ощущал, что тиран может переломать ему кости голыми руками и сделает это, не задумываясь.

Эта мысль не принесла успокоения. Только благодаря тому, что он восемнадцать лет учил свое тело не выдавать его мысли, ему удалось заставить руки не дрожать, когда они церемонно подносили полный бокал Альберико. Солдаты наблюдали за каждым его движением. Ньеволе находился сзади, у большего камина, Таэри и Херадо вместе стояли у меньшего. Скалвайя стоял, опираясь на трость, рядом с креслом, в котором перед этим сидел.

Пора, решил Томассо, заговорить более уверенно, менее виновато:

— Простите меня, милорд, за опрометчивые слова в адрес ваших солдат. Я не знал, что вы здесь, и мог лишь предположить, что они действуют, не ведая ваших желаний.

— Мои желания меняются, — ответил Альберико, роняя слова, как тяжелые камни. — Стоит ли удивляться, что они узнают о таких переменах раньше вас, бар Сандре.

— Разумеется, милорд. Конечно. Они…

— Я хотел, — сказал Альберико Барбадиорский, — взглянуть на гроб вашего отца. Взглянуть и посмеяться. — На его лице не было и намека на веселье.

Кровь внезапно застыла в жилах Томассо.

Альберико прошел мимо него и навис всем мощным телом над останками герцога.

— Здесь лежит тело, — ровным голосом продолжал он, — тщеславного, жалкого, бесполезного старика, который без всякого смысла определил час собственной смерти. Совершенно без всякого смысла. Разве это не смешно?

Тут он все-таки рассмеялся, издал три коротких, хриплых, лающих звука, более страшных, чем все, что слышал Томассо за свою жизнь.

— Вы не посмеетесь вместе со мной? Вы, трое потомков Сандре? Ньеволе? Мой бедный, искалеченный, немощный Скалвайя? Разве не забавно, что всех вас привела сюда и обрекла на смерть старческая глупость? Старик, который слишком долго жил и потерял способность понимать, что хитрые ходы лабиринта его времени сегодня так легко разрушить ударом кулака.

Его кулак тяжело обрушился на деревянную крышку гроба, разбив в щепки резной герб семьи Сандрени. Скалвайя издал слабый стон и снова рухнул в кресло.

— Милорд, — отчаянно жестикулируя, начал Томассо, задыхаясь. — Что вы хотите сказать? Что вы…

Больше он ничего не сказал. Яростно обернувшись, Альберико дал ему пощечину открытой ладонью. Томассо от удара опрокинулся назад, из рассеченных губ полилась кровь.

— Говори нормальным голосом, сын глупца, — приказал чародей, и слова его звучали тем страшнее, что он произнес их таким же ровным голосом, как и раньше. — Тебя хотя бы позабавит, если ты узнаешь, как это было легко? Если узнаешь, как давно Херадо бар Джиано доносил на вас?

И при этих словах спустилась ночь.

Тот самый черный плащ боли и ужаса, который так отчаянно пытался сбросить с себя Томассо. «Ох, отец!» — подумал он, пораженный до глубины души тем, что их погубил член их семьи. Их семьи!

Затем в очень короткий промежуток времени произошло сразу несколько событий.

— Милорд! — в отчаянии воскликнул Херадо. — Вы обещали! Вы говорили, что они не узнают! Вы обещали мне…

Больше он ничего не успел сказать. Трудно рассуждать с кинжалом в горле.

— Сандрени сами вычищают грязь из-под ногтей, — произнес его дядя Таэри, который вытащил кинжал из-за голенища сапога. Произнося эти слова, Таэри одним плавным движением выдернул кинжал из горла Херадо и вонзил его в собственное сердце.

— Одним Сандрени меньше для твоих пыточных колес, барбадиор! — задыхаясь, с насмешкой сказал он. — Да пошлет Триада чуму обглодать плоть на твоих костях. — Он упал на колени. Его руки сжимали рукоять кинжала, по ним лилась кровь. Глаза его нашли Томассо. — Прощай, брат, — шепнул он. — Пусть дарует нам Мориан свою милость, и мы встретимся в ее чертогах.

Что-то сжимало сердце Томассо, сдавливало и сдавливало, пока он смотрел, как умирает его брат. Двое стражей, обученные отводить от своего господина совсем другие удары, шагнули вперед и носками сапог перевернули Таэри на спину.

— Глупцы! — рявкнул Альберико, впервые выказывая признаки неудовольствия. — Мне он нужен был живым! Они оба нужны мне были живыми!

Солдаты побледнели при виде ярости на его лице.

Затем центр действий переместился в другую часть комнаты.

С животным ревом, в котором смешались ярость и боль, Ньеволе д'Астибар, сам очень крупный человек, сцепил пальцы обеих рук, наподобие молота или булавы, и изо всех сил обрушил их на лицо ближайшего к нему солдата. Этот удар расколол кости, словно дерево. Хлынула кровь, солдат вскрикнул и тяжело осел, привалившись к гробу.

Все с тем же ревом Ньеволе схватил меч своей жертвы.

Он уже выхватил его из ножен и начал поворачиваться для битвы, когда четыре стрелы вонзились в его горло и грудь. На мгновение лицо его обмякло, глаза широко раскрылись, губы расслабились и сложились в мрачную, торжествующую улыбку, потом он соскользнул на пол.

И тогда, именно тогда, когда все глаза были устремлены на упавшего Ньеволе, лорд Скалвайя сделал то, на что не решился никто. Утонувший в кресле, настолько неподвижный, что о нем почти забыли, престарелый патриций твердой рукой поднял свою трость, прицелился прямо в лицо Альберико и нажал скрытую пружину, спрятанную в ручке.

Это правда, что чародея невозможно отравить — небольшое охранное заклинание, которым все они овладевают еще в юности. С другой стороны, их наверняка можно убить стрелой, или мечом, или другим орудием насильственной смерти. Вот почему подобные вещи были запрещены в установленном радиусе от возможного местонахождения Альберико.

Существует также широко известная истина насчет человека и его богов — будь то Триада у жителей Ладони или целый пантеон различных богов, которым поклоняются в Барбадиоре, будь то мать-богиня, или умирающий и воскресающий бог, или повелитель вращающихся звезд, или одна-единственная, внушающая благоговение Сила, стоящая над всеми ними, которая, по слухам, обитает в некоем первичном мире, в туманных далях космоса.

Эта простая истина гласит, что смертному не дано понять, почему боги выстраивают события именно так, а не иначе. Почему одни мужчины и женщины гибнут в самом расцвете лет, а другие живут и увядают, превращаясь в собственные тени. Почему добродетель иногда вытаптывают, а зло процветает среди прекрасных садов. Почему случай, простой случай играет такую решающую роль в беге линий жизни и линий людских судеб.

Именно случай спас в тот момент Альберико из Барбадиора, в то мгновение, когда его имя уже наполовину прозвучало в списке обреченных на смерть. Внимание его охраны было сосредоточено на упавших людях и на сжавшемся в комок, обливающемся кровью Томассо. Никто не удосужился взглянуть на старого, искалеченного вельможу, сидящего в кресле.

И только безжалостная случайность — появление начальника стражи в комнате с той стороны, где сидел Скалвайя, — изменила ход истории на полуострове Ладонь и за ее пределами. Какие удручающе ничтожные события измеряют и сокрушают жизни людей!

Разъяренный Альберико повернулся к начальнику, чтобы отдать ему приказ, и заметил поднятую трость и палец Скалвайи, нажавший на пружину. Если бы он смотрел прямо перед собой или повернулся в другую сторону, он бы погиб: заостренное лезвие вонзилось бы в его мозг.

Но он повернулся в сторону Скалвайи, и он был вторым из самых могущественных мастеров магии на Ладони в это время. И, несмотря на это, то, что он сделал — единственное, что он мог сделать, — потребовало от него всех его сил, и даже больше сил, чем он мог собрать. Не оставалось времени, чтобы произнести заклинание, сделать магический жест. Пружина, несущая смерть, была уже отпущена.

Альберико отпустил силы, которые держали его тело и делали его единым целым.

Томассо не поверил собственным глазам, в ужасе глядя на то, как смертельный снаряд пролетел сквозь туманное пятно вещества в воздухе на том месте, где только что находилась голова Альберико. Острие вонзилось в стену над окном, не причинив никому вреда.

И в ту же долю секунды, зная, что еще секунда, и будет уже слишком поздно — его тело может навсегда остаться разъединенным, а душа, ни живая и ни мертвая, останется бессильно стонать в пустыне, подстерегающей тех, кто посмел обратиться к подобному колдовству, — Альберико снова вернул своему телу прежние очертания.

Он уцелел.

С того самого дня веко его правого глаза осталось приспущенным, а физическая сила никогда уже не была прежней. Когда он уставал, его правая нога норовила вывернуться наружу, словно желая вернуть себе странную свободу того мгновенного колдовства. Тогда он хромал почти так же, как Скалвайя.

Глазами, которые еще смутно различали окружающее, Альберико увидел, как голова Скалвайи с гривой седых волос перелетела через комнату и с тошнотворным звуком запрыгала по устеленному тростником полу, снесенная запоздалым ударом меча начальника стражи. Смертоносная трость, сделанная из камней и металлов, неизвестных Альберико, с громким стуком упала на пол. Воздух казался чародею густым и враждебным, неестественно плотным. Он слышал дребезжащий звук собственного дыхания и чувствовал, как дрожат ноги в коленях.

Еще одна секунда пролетела в застывшей, ошеломленной тишине комнаты, только потом он осмелился хотя бы попытаться заговорить.

— Ты дерьмо, — невнятным, хриплым голосом сказал он бледному как смерть начальнику. — Даже еще хуже. Ты себя убьешь. Немедленно! — Он говорил, словно выталкивал изо рта забившуюся грязь и плевался ею по всей комнате. С большим трудом ему удалось проглотить слюну.

Делая яростные усилия, чтобы заставить глаза служить ему как следует, он увидел, как расплывающаяся фигура начальника стражи рывками согнулась в поклоне, повернула меч острием к себе и перерезала себе горло быстрым, неровным взмахом. Альберико чувствовал, как в его мозгу кипит и пенится ярость. Он изо всех сил старался остановить параличную дрожь левой руки. И не мог.

В комнате было много мертвецов, и он чуть было не стал одним из них. Он даже чувствовал себя не совсем живым — кажется, его тело собралось в единое целое не совсем в прежнем виде. Ослабевшими пальцами он потер приспущенное веко. Его тошнило, он плохо себя чувствовал. Трудно было дышать этим воздухом. Ему необходимо выйти наружу, прочь из этой внезапной духоты враждебного охотничьего домика.

Все получилось совсем не так, как он ожидал. Только один элемент остался от его первоначальных замыслов. Одно могло еще доставить хоть какое-то удовольствие, немного компенсировать безнадежно испорченный план.

Он медленно повернулся и взглянул на сына Сандре. На любителя мальчиков. И с трудом приподнял уголки губ в улыбке, не зная о том, насколько уродливо он выглядит.

— Возьмите его, — хрипло приказал он солдатам. — Свяжите и возьмите с собой. Мы можем позабавиться с ним перед тем, как позволим ему умереть. Позабавиться в соответствии с его наклонностями.

Его зрение все еще не заработало как следует, но он заметил, как улыбнулся один из наемников. Томассо бар Сандре закрыл глаза. На его лице и одежде была кровь. Ее будет еще больше, когда они с ним покончат.

Альберико накинул капюшон и захромал прочь из комнаты. Позади него солдаты подняли тело мертвого начальника стражи и помогли подняться тому солдату, которому разбил лицо Ньеволе. Им пришлось помочь Альберико сесть на коня, что он счел унизительным, но на обратном пути в Астибар при свете факелов он почувствовал себя лучше. Тем не менее он полностью лишился своей колдовской силы. Даже несмотря на приглушенные ощущения в его изменившемся, заново собранном теле, он ощущал пустоту там, где следовало находиться могуществу. Пройдет, по крайней мере, две недели, может быть и больше, прежде чем все это вернется. Если вернется все. То, что он сделал за долю секунды в охотничьем домике, опустошило его больше, чем любое другое магическое действие всей прежней жизни.

И все же он жив и только что уничтожил три самых опасных семейства из оставшихся на Восточной Ладони. Более того, у него в руках средний сын Сандре — он послужит для общества доказательством существования заговора на все последующие дни. Извращенец, который, как говорят, получает удовольствие от боли. Альберико позволил себе слегка улыбнуться в тени своего капюшона.

Все будет сделано по закону, открыто, как он всегда поступал почти с того самого дня, когда пришел к власти. Никаких беспорядков, возникших из-за произвольной демонстрации силы. Они могут его ненавидеть, — конечно, они его ненавидят, — но ни один житель его четырех провинций не сможет усомниться в справедливости или отрицать законность его ответа на заговор Сандрени.

И они твердо усвоят урок.

С осторожной предусмотрительностью, составляющей истинную основу его характера, Альберико Барбадиорский начал продумывать свои действия на следующие несколько часов и дней. Высокие боги Империи знают, что этот далекий полуостров — место постоянной опасности и нуждается в суровой власти, но ведь они не слепы, они видят, что здесь необходимо. И велика вероятность, что советники императора там, дома, которые не более близоруки, чем боги, увидят то же самое.

А император уже стар.

Альберико запретил себе останавливаться на этих знакомых, слишком соблазнительных мыслях. Он снова заставил себя сосредоточиться на деталях; в таких делах детали решают все. Точно продуманные пункты его планов со щелчком становились на свои места, подобно бусинам на нитке четок изджарры. Сухо, аккуратно он перебрал те приказы, которые отдаст. Единственные из этих приказов, которые вызывали в нем вспышку хоть каких-то чувств, касались Томассо бар Сандре. По крайней мере, это не придется делать публично. Только признание и разоблачающие подробности, которые должны быть известны вне стен дворца. То, что будет происходить в глубоких подземельях, можно сделать исключительно тайно. Он слегка удивился самому себе, когда его охватило радостное предвкушение.

В какой-то момент он вспомнил, что хотел приказать поджечь охотничий домик перед отъездом. Потом решил: пусть младшие Сандрени и слуги обнаружат мертвецов, когда придут туда на рассвете. Пусть они поразятся и ужаснутся. Их сомнения продлятся недолго.

Затем он внесет полную ясность.