Затем Дэвину, Алессану и Эрлейну надо было возвратиться на подмостки и снова играть в течение часа, пока другие ели, а Алаис, раскрасневшаяся и ужасно взволнованная, заново переживала ощущение прикосновения губ двоих мужчин к своим губам. Она застенчиво улыбалась всем, опасаясь, что ее лицо выдаст то, что она чувствует.

После они поднялись наверх, вслед за широкой спиной жены хозяина, в свои комнаты. А позднее, когда на этом верхнем этаже стало тихо, Катриана отвела ее из отведенной им комнаты по коридору в спальню, где жили Дэвин, Алессан и Эрлейн.

Они были там, и еще много других людей, с некоторыми из них она только что познакомилась, а несколько были ей совсем не знакомы. Через минуту вошел ее отец вместе с Баэрдом и Сандре. Они с Катрианой были единственными женщинами. Она еще успела удивиться этому факту и тому, что находится так далеко от дома, но тут все замолчали, а Алессан запустил пальцы в волосы и начал говорить.

По мере того как он говорил, Алаис, сосредоточившись, постепенно поняла, вместе с остальными, поистине пугающие размеры и смысл того, что он задумал.

В одном месте он замолчал и посмотрел по очереди на трех человек. Сначала на герцога Сандре, потом на круглолицего жителя Чертандо по имени Сертино, сидящего возле Дукаса, и наконец, почти с вызовом, на Эрлейна ди Сенцио.

Эти трое — чародеи, поняла она. С этим было трудно примириться. Особенно в отношении Сандре. Ссыльного герцога Астибара. Их соседа по дистраде, которого она знала всю свою жизнь.

Человек по имени Эрлейн сидел на своей кровати, прислонившись спиной к стене и скрестив на груди руки. Он тяжело дышал.

— Теперь мне ясно, что вы все-таки лишились рассудка, — сказал он. — Вы так долго жили в своих мечтах, что потеряли способность видеть окружающий мир. А теперь собираетесь в своем безумии погубить людей.

Алаис увидела, как Дэвин открыл было рот, а потом захлопнул его, не сказав ни слова.

— Все это возможно, — ответил Алессан неожиданно мягко. — Возможно, что я иду по тропе безумия, хотя я так не думаю. Но ты прав, вероятно, погибнет много людей. Мы всегда это знали; настоящим безумием было бы делать вид, что это не так. На данный момент, однако, успокой свою совесть и не переживай. Ты знаешь не хуже меня, что ничего не происходит.

— Ничего? Что вы имеете в виду? — Это спросил ее отец.

На лице Алессана появилась кривая, почти горькая усмешка.

— Разве вы не заметили? Вы были в гавани, прошли по городу. Вы видели войска барбадиоров? Солдат Играта с запада? Ничего не происходит. Альберико Барбадиорский собрал все свои роты на границе, но не отдает им приказа двинуться на запад!

— Он боится, — решительно произнес Сандре в наступившей тишине. — Он боится Брандина.

— Возможно, — задумчиво сказал ее отец. — Или он просто осторожен. Слишком осторожен.

— И что нам теперь делать? — спросил рыжебородый тригиец по имени Дукас.

Алессан покачал головой.

— Не знаю. В самом деле, не знаю. Этого я не ожидал. Вы мне скажите, как нам заставить его перейти границу? Как втянуть его в войну? — Он посмотрел на Дукаса, а потом на всех по очереди.

Никто не ответил.

Они подумают, что он трус. Они глупцы. Они все глупцы. Только глупец с легкостью начинает войну. Особенно такую войну, как эта, в которой он рискует всем ради выгоды, которая его почти не волнует. Сенцио? Ладонь? Какое они имеют значение? Стоит ли вышвырнуть ради них на ветер двадцать лет усилий?

Всякий раз, когда появлялся посланец из Астибара, в нем вспыхивала надежда. Если бы умер император…

Если бы умер император, он и его люди уплыли бы. Прочь с этого проклятого полуострова, домой, требовать себе тиару императора Барбадиора. Вот это его война, та, на которой он хотел сражаться. Та, которая имела значение, единственное, что действительно имело значение. Он поплыл бы домой с тремя ротами и вырвал бы тиару у придворных фаворитов, роящихся там, словно стая бессильных, трепещущих мошек.

А после этого он мог бы снова вернуться и воевать здесь, владея всей мощью Барбадиора. Тогда пусть Брандин Игратский, или король Западной Ладони, как он предпочитает себя называть, попробует устоять против Альберико, императора Барбадиора.

О боги, какое наслаждение…

Но такое сообщение не приходило с востока, не приносило желанной отсрочки. И грубой реальностью оставалось то, что он сидел в лагере вместе со своими наемниками здесь, на границе между Ферратом и Сенцио, готовясь встретиться с армиями Играта и Западной Ладони, зная, что глаза всего мира теперь прикованы к ним. Если он проиграет, то потеряет все. Если выиграет, ну, это зависело от цены. Если слишком много его людей погибнет здесь, какую армию он сможет взять с собой домой?

А гибель слишком многих стала теперь реальной перспективой. После того, что произошло в гавани Кьяры. Большая часть армии игратян действительно отправилась домой, как и ожидалось, оставив Брандина обессиленным и уязвимым. Поэтому Альберико и выступил, три его роты стоят здесь, и он вместе с ними. Развитие событий, казалось, складывается в его пользу самым явным образом.

А потом эта женщина из Чертандо выудила для Брандина из моря кольцо. Она являлась к нему во сне, эта никогда не виденная им женщина. Три раза она уже возникала в его жизни, словно кошмар. Тогда, когда Брандин забрал ее в свой сейшан, она чуть было не втянула его в безумную войну. Сифервал хотел сражаться, вспомнил Альберико. Капитан Третьей роты предложил ворваться через границу в Нижний Корте и разграбить Стиванбург.

О боги! Альберико даже сейчас содрогнулся, столько лет спустя, при мысли о такой войне далеко на западе, против всей мощи игратян. Он проглотил свою желчь и все издевательские послания, которые Брандин отправил на восток. Даже тогда, давным-давно, он сохранил самообладание, держа на прицеле настоящий приз у себя дома.

Но этой весной он мог получить полуостров Ладонь без усилий, как дар, свалившийся с неба, если бы эта Дианора ди Чертандо не спасла жизнь игратянина два месяца назад. Все уже было у него в руках, мягко падало к нему с неба: если бы Брандин был убит, игратяне отплыли бы домой, и западные провинции лежали бы перед ним, будто хорошо созревший плод.

Король-калека Квилеи приковылял бы через горы, чтобы унижаться перед Альберико, умолять его о столь необходимой ему торговле. Никаких изысканных писем насчет страха перед могучей силой Играта. Все было бы так просто.

Но этого не случилось из-за той женщины. Женщины из его собственной провинции. Ирония этого факта сокрушала, она разъедала его душу, как кислота. Чертандо принадлежала ему, а Дианора ди Чертандо была единственной причиной того, что Брандин остался жив.

А теперь, в третий раз в его жизни, она стала единственной причиной того, что на западе собралась армия, флотилия стояла на якоре в бухте Фарсаро, ожидая, когда Альберико пошевелится.

— Их меньше, чем нас, — каждый день доносили шпионы. — И они хуже вооружены.

«Их меньше, — бездумно повторяли один за другим его командиры. — Они хуже вооружены, — лепетали они. — Мы должны двигаться», — хором твердили они, и их дурацкие лица маячили в его снах, слепленные друг с другом, висящие, словно зловещие луны, слишком низко над землей.

Ангиар, его посланник в Губернаторском замке Сенцио, прислал сообщение, что Казалья продолжает отдавать им предпочтение; что губернатор понимает: Брандин не так силен, как они. Что его убедили признать выгодным еще больше склониться на сторону Барбадиора. Посланнику Западной Ладони, одному из немногих игратян, которые решили остаться с Брандином, с каждым днем все труднее получить аудиенцию у губернатора, но Ангиар почти каждый вечер обедает с пухлым сибаритом Казальей.

Итак, теперь даже Ангиар, который стал таким же ленивым, сластолюбивым и морально развращенным, как любой житель Сенцио, за проведенные там годы, повторял то же, что и все остальные: «Сенцио — это виноградник, созревший для сбора урожая. Приходи!»

Созревший? Неужели они не понимают? Неужели никто из них не понимает, что следовало еще учитывать магию?

Он знал, насколько силен Брандин: он попытался прощупать его и быстро отпрянул перед мощью игратянина в тот год, когда они оба явились сюда, а ведь тогда он сам был в расцвете сил. Не опустошенный и слабый, с непослушной ногой и опускающимся веком после того, как его чуть не убили в том домике этих проклятых Сандрени год назад. Он уже не был прежним; он это знал, пусть остальные и не знали. Если он начнет войну, то принимать решение следовало с учетом этого. Его военной силы должно было хватить для того, чтобы перевесить магию Играта. Ему нужна была уверенность. Несомненно, любой неглупый человек мог видеть, что это не имеет никакого отношения к трусости! Только к тщательному расчету выигрышей и потерь, риска и возможностей.

В своих снах, в палатке на границе, он забрасывал пустые лунные лица своих командиров обратно на небо и под пятью лунами, а не двумя, медленно разрывал на части тело женщины из Чертандо.

Потом наступало утро. Переваривая сообщения, словно протухшую пищу, он снова начинал бесконечную борьбу с тем, что мучило его этой весной, будто воспаленная рана.

Что-то было не так. Совершенно не так. Во всей цепи событий — начиная с осени и дальше — было нечто такое, что не давало ему покоя, как дребезжащая, фальшивая струна.

Здесь, на границе, в окружении своей армии, он должен был чувствовать себя так, будто это он задает ритм танца. Заставлять Брандина и всю Ладонь плясать под его музыку. Снова взять в свои руки контроль после зимы, когда на него оказывали влияние все эти мелкие, тревожные, нарастающие события. Направлять их, чтобы у Квилеи не осталось выбора, кроме как самой его искать, чтобы дома, в Империи, не могли заблуждаться насчет его мощи, силы его воли, славы его завоеваний.

Так ему полагалось себя чувствовать. Как он почувствовал себя в то утро, когда услышал, что Брандин отрекся от престола в Играте. Когда он отдал приказ всем своим войскам двинуться на границу с Сенцио.

Но с того дня что-то изменилось, и дело не только в присутствии противника, ожидающего в бухте Фарсаро. Было что-то еще, что-то настолько смутное и неопределенное, что он даже не мог говорить об этом — даже если бы ему было с кем поговорить, — он даже не мог уловить это, но оно было здесь и досаждало ему, словно старая рана во время дождя.

Альберико Барбадиорский не стал бы тем, кем он был, не добился бы такой власти, опираясь на которую можно было претендовать на тиару, без хитрости и вдумчивости, без умения доверять своим инстинктам.

А инстинкты говорили ему, здесь, на границе, несмотря на то, что командиры, шпионы и посланник в Сенцио практически умоляли его выступить: что-то тут не так.

Что это не он заказывает музыку. А кто-то другой. Каким-то образом некто неизвестный вел в этом опасном танце. Он действительно не имел представления, кто это мог быть, но ощущение появлялось каждое утро, когда он просыпался, и его не удавалось стряхнуть. Но оно и не становилось ясным под весенним солнцем, на этом приграничном лугу, пестреющем знаменами Барбадиора среди ирисов и нарциссов, наполненном ароматом растущих вокруг сосен.

Поэтому он ждал, молясь своим богам о получении известия о смерти императора, мучительно сознавая, что скоро мир начнет над ним смеяться, если он отступит, зная, так как шпионы спешили сообщить ему в своих донесениях, что Брандин в Фарсаро с каждым днем становится все сильнее. Но его удерживала на границе его хитрость, его инстинкт выживания, эти мучительные сомнения. Он ждал, чтобы что-нибудь прояснилось.

Дни шли за днями, а он отказывался плясать под музыку, которая могла оказаться чужой, как бы соблазнительно ни манила его незримая свирель.

Она ужасно боялась. Это было хуже, неизмеримо хуже, чем мост в Тригии. Там она мирилась с опасностью и шла ей навстречу, потому что у нее были шансы выжить после прыжка. Внизу была всего лишь вода, какой бы ледяной она ни оказалась, и друзья ждали в темноте за поворотом, готовые вытащить ее из реки, согреть и вернуть к жизни.

Сегодня ночью все было иначе. Катриана с отчаянием почувствовала, что у нее дрожат руки. И остановилась в темном переулке, чтобы собраться с силами.

Она нервным жестом подняла руку и поправила волосы под темным капюшоном, потрогала усыпанный блестящими камушками черный гребень, заколотый в прическу. На корабле по дороге сюда Алаис, которая сказала, что привыкла делать это для своих сестер, подровняла и придала форму коротко остриженным на полу магазина в Тригии прядям. Катриана знала, что ее внешний вид теперь вполне приемлем, и даже более того, если реакция мужчин Сенцио нескольких последних дней что-нибудь значила.

А она должна была что-то значить. Потому что именно это привело ее сюда, одну, в темный переулок, где она прижалась к шершавой каменной стене, ожидая, когда шумная компания гуляк пройдет мимо по поперечной улице. Это была лучшая часть города, в такой близости от замка, но для одинокой женщины ночью на улицах Сенцио не существовало безопасного квартала.

Однако она оказалась здесь не в поисках безопасности, вот почему никто из остальных не знал, где она. Они бы никогда ее не отпустили. Да и она, если быть честной перед самой собой, не позволила бы никому из них предпринять ничего подобного.

Это означало смерть. Катриана не питала иллюзий.

Всю вторую половину дня, бродя по рынку вместе с Дэвином, Ровиго и Алаис, она обдумывала свой план и вспоминала мать. Ту единственную свечу, всегда зажигаемую на закате в первый из дней Поста. Она вспомнила, что отец Дэвина делал то же самое. Из гордости, так он это расценивал: не дать чего-то Триаде в отместку за то, чему боги позволили свершиться. Ее мать не была гордой, но и не позволяла себе забыть.

Сегодня ночью Катриана видела себя как одну из запретных свечей матери в эти ночи Поста, когда весь окружающий мир лежал, окутанный тьмой. Она была маленьким огоньком, точно таким же, как огоньки тех свечей. Огоньком, который не доживет до конца ночи, но зато перед тем, как погаснуть, может зажечь большой пожар, если боги Триады будут хоть немного благосклонны.

Пьяные гуляки в конце концов прошли мимо, нетвердой походкой направляясь к тавернам в гавани. Она подождала еще несколько секунд, а потом накинула капюшон, быстро вышла на улицу, держась поближе к домам, и пошла в другую сторону. К замку.

Было бы гораздо лучше, подумала Катриана, если бы ей удалось унять дрожь в руках и стремительное биение сердца. Ей следовало выпить стакан вина у Солинги перед тем, как ускользнуть по наружной лестнице, чтобы никто из остальных ее не заметил. Она отослала Алаис вниз ужинать, сославшись на женское недомогание и пообещав вскоре присоединиться к ней, если сможет.

Она солгала так легко, ей даже удалось ободряюще улыбнуться. Потом Алаис ушла, а она осталась одна, и в ту секунду, когда дверь комнаты мягко закрылась, осознала, что больше никогда никого из них не увидит.

Катриана закрыла глаза, внезапно почувствовав головокружение; оперлась ладонью о стену и стала глубоко вдыхать ночной воздух. Где-то неподалеку пахли цветы теин и доносился свежий аромат деревьев седжойи. Значит, она уже близко от дворцового сада. Катриана покусала губы, чтобы они покраснели. Звезды над головой сияли ярко и низко. Видомни уже поднялась на востоке, скоро за ней последует и голубая Иларион. Она услышала внезапный взрыв смеха на соседней улице. Женский смех, а вслед за ним какие-то крики. Голос мужчины. Опять смех.

Они шли в противоположном направлении. Когда Катриана подняла глаза, по небу падала звезда. Провожая ее взглядом, она увидела слева стену сада вокруг замка. Вход должен находиться дальше. Выход на сцену и конец представления, в полном одиночестве. Но она и прежде была одиноким ребенком, а потом одинокой женщиной, вращалась по собственной орбите, которая уводила ее прочь от других, даже от тех, кто хотел стать ее другом. Дэвин и Алаис — всего лишь последние из тех, кто пытался. Дома, в деревне, были другие, до того, как она ушла. Она знала, что мать переживает из-за ее гордого одиночества.

Гордость. Опять.

Ее отец убежал из Тиганы до сражений у реки.

В этом все дело.

Она осторожно откинула назад капюшон. И обнаружила с искренней благодарностью, что руки ее больше не дрожат. Проверила сережки, серебряную ленточку на шее, усыпанное камешками украшение в волосах. Потом надела на руку красную перчатку, купленную на рынке в тот день, пересекла улицу, свернула за угол садовой стены, и вышла на ярко освещенный пятачок у входа в Губернаторский замок Сенцио.

Там стояло четверо стражников, двое снаружи, перед запертыми воротами, двое внутри. Она распахнула плащ с капюшоном, чтобы они увидели черное платье под ним.

Двое стражников у ворот переглянулись и заметно расслабились, отпустили рукояти мечей. Другие двое подошли поближе, чтобы лучше видеть при свете факелов.

Она остановилась перед первой парой. Улыбнулась.

— Будьте так добры, — сказала она, — сообщить Ангиару Барбадиорскому, что пришла его рыжая лисичка. — И подняла левую руку, затянутую в ярко-красную перчатку.

Сначала ее даже позабавила реакция Дэвина и Ровиго на рыночной площади. Казалья, пухлый, нездорового вида губернатор, проезжал мимо, бок о бок с посланником Барбадиора. Они чему-то смеялись. Посланник Брандина из Западной Ладони отстал на несколько шагов и ехал с группой менее знатных сановников. Скрытый в этом намек был совершенно ясен.

Алаис и Катриана стояли у лавки торговца шелком. Они обернулись посмотреть на проезжающего губернатора.

Но тот не проехал мимо. Ангиар Барбадиорский быстро положил ладонь на унизанное браслетами запястье Казальи, и они остановили гарцующих коней прямо перед обеими женщинами. Вспоминая об этом, Катриана осознала, что они с Алаис представляли собой заметную пару. Ангиар, мясистый, светловолосый, с загнутыми вверх усами и волосами такой же длины, как ее собственные теперь, очевидно, тоже так подумал.

— Норка и рыжая лисичка! — произнес он, нагнувшись к уху Казальи. Пухлый губернатор рассмеялся, слишком поспешно и слишком громко. Голубые глаза Ангиара раздели женщин до самой кожи под ярким солнцем. Алаис отвела взгляд, но не опустила глаза. Катриана ответила на взгляд барбадиора так твердо, как только могла. Она не станет опускать глаз перед этими людьми. Его улыбка стала только еще шире.

— Рыжая лисичка, в самом деле, — повторил он, но на этот раз, обращаясь к ней, а не к Казалье.

Губернатор все равно рассмеялся. Они двинулись дальше, за ними последовала свита, в том числе и посланник Брандина, у которого вид был мрачный и недовольный, несмотря на прекрасное утро.

Катриана почувствовала, что у ее плеча стоит Дэвин, а рядом с Алаис — Ровиго. Она взглянула на них и увидела в глазах едва сдерживаемую ярость. Именно тогда ей стало смешно, хотя и ненадолго.

— Точно так, — легкомысленно сказала она, — выглядел Баэрд перед тем, как нас обоих чуть не прикончили в Тригии. Не думаю, что мне хочется повторять это приключение. У меня больше не осталось волос, которые можно остричь.

Именно Алаис, которая оказалась гораздо умнее, чем сначала думала Катриана, рассмеялась и увела их своим смехом от опасного момента. Они вчетвером пошли дальше.

— Я готов был их убить, — тихо сказал ей Дэвин, когда они остановились перед лавкой с товарами из кожи.

— Конечно, — с готовностью согласилась она. Затем, осознав, как это должно звучать и что он говорил вполне серьезно, сжала его руку. Шесть месяцев назад она бы этого не сделала. Они изменилась, они все менялись.

Но как раз в тот момент, когда насмешка и гнев уже угасали, Катриане кое-что пришло в голову. Ей показалось, что на яркий день внезапно наползла тень, хотя на небе не было ни облачка.

После она поняла, что приняла решение почти сразу же, как только идея сформировалась в ее голове.

До того как утренний рынок закрылся, она ухитрилась остаться одна, чтобы купить то, что нужно. Серьги, плащ, черный гребень. Красную перчатку.

И покупая все это, она начала думать о матери и вспоминать мост в Тригии. Неудивительно: мозг всегда работал по таким сюжетам. Эти сюжеты стали причиной того, что она на это пошла, что смогла даже подумать о таком. Когда наступит ночь, ей придется уйти одной, ничего никому не сказав. Придумать какую-нибудь ложь для Алаис. Никаких прощаний; они бы ее не пустили, как и она не пустила бы никого из них.

Но что-то надо делать, они все это знали. Надо предпринять какой-то шаг, и в то утро на рынке Катриане показалось, что она поняла, каким должен быть этот шаг.

Первую половину своей одинокой прогулки через темный город она ругала себя за недостаток мужества и за то, что у нее так дрожат руки. Но все же они перестали дрожать, когда она подошла к стене сада и увидела падающую звезду на сине-черном бархате небес.

— Нам придется тебя обыскать, сама понимаешь, — сказал один из двух стражников у ворот с кривой усмешкой на лице.

— Конечно, — пробормотала она, подходя поближе. — Так мало развлечений, когда стоишь на страже, не так ли? — Второй рассмеялся и потянул ее вперед, но не грубо, в круг света от факелов, а потом чуть дальше, в более укромную тень у края площади. Она услышала короткий, тихий спор между двумя стражниками по другую сторону ворот, который закончился кратким приказом из шести слов. Один из них, явно более низкого звания, нехотя зашагал через двор к замку, чтобы отыскать Ангиара Барбадиорского и сообщить ему, что его мечты только что сбылись, или что-то вроде этого. Другой поспешно отпер ворота ключом, висящим на кольце у пояса, и вышел к остальным.

Они занимались ею довольно долго, но не грубо, и не позволяли себе слишком много. Если она попадет к барбадиору и завоюет его расположение, то оскорблять ее рискованно. Катриана на это и рассчитывала. Один или два раза ей удалось тихонько захихикать, но не так, чтобы их поощрить. Она все еще продолжала думать о сюжетах, вспоминая тот самый первый вечер, когда она пришла к Алессану и Баэрду. Ночной портье в гостинице с похотливой ухмылкой попытался ее пощупать, когда она проходила мимо, он не сомневался в том, зачем она здесь.

«Я не буду с вами спать, — сказала она, когда они открыли дверь на ее стук. — Я никогда не спала ни с одним мужчиной». Она видела столько иронии в своей жизни, глядя в прошлое из этих спутанных теней, пока руки охранников ощупывали ее тело. Кто из смертных знает, куда приведет линия его жизни? Вероятно, было закономерно, что она подумала о Дэвине и о том потайном чулане во дворце Сандрени. Все получилось совсем не так, как она тогда предполагала. Но в тот день она не думала о будущем и о судьбе. Тогда еще не думала.

А теперь? О чем она должна думать теперь, когда снова начинает выстраиваться сюжет судьбы? Образ, сказала она себе, стоя в тени вместе с тремя стражниками, крепко держись за образ. Выход на сцену и конец представления, свеча, от которой начнется пожар.

К тому времени как они с ней закончили, вернулся четвертый стражник с двумя барбадиорами. Они тоже улыбались. Но обращались с ней почти учтиво, когда впустили в ворота и повели через центральный двор замка. Свет неровными пятнами падал вниз из выходящих во двор верхних окон. Перед тем как войти в замок, Катриана посмотрела вверх, на звезды. Огни Эанны. И у каждого свое имя.

Они вошли в замок через массивные двери, охраняемые еще четырьмя стражниками, потом поднялись на два длинных пролета по мраморной лестнице и прошли по ярко освещенному коридору на самом верхнем этаже. В конце этого последнего коридора виднелась приоткрытая дверь. Когда они подошли к ней, Катриана увидела за ней комнату, изящно обставленную мебелью темных, насыщенных тонов.

В дверях стоял Ангиар Барбадиорский, в голубом халате под цвет его глаз, держа в руке бокал зеленого вина, и пожирал ее взглядом второй раз за этот день.

Она улыбнулась и позволила ему взять себя за руку в красной перчатке ухоженными пальцами. Он ввел ее в комнату. Закрыл и запер дверь. Они остались одни. Повсюду горели свечи.

— Рыжая лисичка, — сказал он, — как ты любишь играть?

Дэвин всю неделю нервничал, ему было неловко в собственной коже; он знал, что они все себя так чувствуют. Сочетание нарастающего напряжения и вынужденного бездействия с пониманием — стоило только посмотреть иногда на Алессана — того, как близки они к кульминации, делало их всех неестественно, опасно раздражительными.

Перед лицом такого настроения Алаис проявила себя самым необычайным образом, она оказалась просто милостью божьей. Дочь Ровиго с каждым днем становилась все более мудрой, более мягкой и более свободно чувствовала себя среди них, как будто поняла, что в ней нуждаются, что ее пребывание здесь имеет свой смысл, и изо всех сил старалась его оправдать. Наблюдательная, неизменно веселая, всегда готовая поддержать разговор вопросами и умными ответами и с готовностью выслушивать самые длинные анекдоты, она почти в одиночку два-три раза спасала застольную беседу, не позволяя им замкнуться в тяжелом молчании или впасть в мрачную раздражительность. Слепой Ринальдо, Целитель, в нее почти влюбился, так он расцветал, когда она была рядом. И не только он один, думал Дэвин, и даже радовался, что напряжение момента не дает ему разобраться в собственных чувствах.

В атмосфере Сенцио тонкая, бледная красота Алаис и ее застенчивая грация выделяли ее, словно цветок, пересаженный в оранжерею из сада с более прохладным климатом. Конечно, так оно и было. Дэвин, который и сам умел наблюдать, ловил взгляд Ровиго, устремленный на дочь, когда она втягивала в беседу то одного, то другого из новых товарищей, и взгляд этот был очень красноречивым.

Сейчас, в конце ужина, после того, как Алаис полчаса описывала их утренний поход на рынок так, словно это было полное открытий морское путешествие, она извинилась и ненадолго поднялась наверх. После ее ухода за столом опять вдруг воцарилось мрачное настроение, неизбежный возврат мыслей к единственной цели их жизни. Даже Ровиго не избежал его: он наклонился к Алессану и тихим, резким голосом задал вопрос насчет последней вылазки за городские стены.

Алессан и Баэрд вместе с Дукасом, Аркином и Наддо обшаривали дистраду в поисках возможных полей сражения и лучшего места для своего размещения, когда придет время им самим сделать последний, решающий ход. Дэвину не очень нравилось думать об этом. Это имело отношение к магии, а магия его всегда тревожила. Кроме того, чтобы что-то произошло, должна была состояться битва, а Альберико Барбадиорский застрял у границы и, казалось, не собирается никуда двигаться. С ума можно сойти.

Они начали проводить все больше времени врозь днем и по вечерам, частично по соображениям осторожности, но, безусловно, еще и потому, что слишком тесное общение в таком настроении никому не доставляло удовольствия. Сегодня вечером Баэрд и Дукас находились в одной таверне в гавани, отбиваясь от уговоров торговцев живым товаром. Им надо было повидаться с людьми из Тригии, моряками Ровиго и со многими другими, которые прибыли на север, откликнувшись на долгожданный призыв.

Им также надо было распространить слух: говорят, что Ринальдо ди Сенцио, сосланный дядя губернатора, находится где-то в городе и подстрекает к восстанию против Казальи и тиранов. Дэвин на мгновение усомнился в разумности этого хода, но Алессан объяснил раньше, чем Дэвин успел задать вопрос: Ринальдо очень изменился за восемнадцать лет, немногим было известно, что его ослепили. Его очень любили когда-то, и Казалья держал свое преступление в тайне, тогда говорить о нем было опасно. Его люди выкололи Ринальдо глаза, чтобы его нейтрализовать, а потом молчали об этом.

Старик, тихо сгорбившийся сейчас в углу заведения Солинги, был неузнаваем, а единственное, что они могли сейчас делать, это изо всех сил создавать в городе напряжение. Если бы губернатора удалось взбудоражить, а посланников встревожить…

Сам Ринальдо говорил мало, хотя это он предложил распустить такой слух. Казалось, он собирается с силами, словно заводит пружину: во время грядущей войны от целителя потребуется много усилий, а Ринальдо уже не молод. Когда он все же разговаривал, то в основном с Сандре. Двое стариков, бывшие враги из провинций-соперников до прихода тиранов, теперь развлекали и утешали друг друга воспоминаниями давно минувших лет, шепотом рассказывали истории о мужчинах и женщинах, которые почти все уже давно ушли к Мориан.

В последние дни Эрлейн ди Сенцио редко бывал с ними. Он выступал с Дэвином и Алессаном, но ел и пил в одиночестве, иногда у Солинги, чаще в других местах. Некоторые из жителей Сенцио узнали трубадура, пока они здесь жили, хотя Эрлейн не более охотно общался с ними, чем с людьми из собственной компании. Однажды утром Дэвин видел его с женщиной, которая была так на него похожа, что наверняка это была его сестра. Он хотел было подойти и познакомиться, но не было настроения терпеть колкости Эрлейна. Можно было по наивности подумать, что теперь, когда ход событий замер, не достигнув высшей точки, чародей наконец забудет о собственных обидах. Но этого не произошло.

Дэвина не волновали отлучки Эрлейна, потому что они не волновали Алессана. Ибо предать их для этого человека означало верную гибель. Эрлейн мог испытывать ярость, горечь, мог дуться, но он отнюдь не был глупцом.

В тот вечер он тоже ушел куда-то ужинать, хотя обещал скоро вернуться обратно к Солинги: через несколько минут они должны были начать выступление, а в этих случаях Эрлейн никогда не опаздывал. Музыка стала их единственным убежищем в эти последние дни, но Дэвин знал, что это относится в полной мере только к ним троим. Что делали остальные, разбредаясь по городу в поисках облегчения, он не мог себе представить. Нет, мог. Они же находились в Сенцио.

— Что-то не так! — Это внезапно произнес сидящий рядом с ним Ринальдо и склонил голову к плечу, словно принюхивался. Алессан прекратил рисовать карту дистрады на скатерти и быстро поднял глаза. Ровиго тоже. Сандре уже привстал со стула.

К столу поспешно подошла Алаис. Не успела она заговорить, как ледяной палец страха коснулся сердца Дэвина.