Иногда она улыбалась и кивала чему-то невидимому, сидя в то лето среди их разгромленного двора, среди обломков расколотого мрамора, и сердце дочери ныло, как ноет старая рана во время зимних дождей.

Дианора взяла на себя обязанности по дому, как могла, хотя трое слуг и учеников погибли вместе с отцом. Двое других убежали вскоре после того, как пришли игратяне и началось разрушение. Она даже не могла их винить. Только одна из женщин и младший из учеников остались с ними.

Ее брат и этот ученик подождали, пока прекратится долгая полоса разрушений и пожаров, потом нашли работу по расчистке мусора или ремонту стен, когда по приказу игратян началось частичное восстановление. Жизнь начала возвращаться в нормальное русло. Или в русло, похожее на нормальное, в городе, называемом теперь Нижний Корте, в провинции с тем же названием. В мире, где никто, кроме них самих, не мог услышать само слово «Тигана». Вскоре они перестали произносить его в общественных местах. Боль была слишком сильна: все внутри сжималось при виде непонимающего выражения на лицах игратян или торговцев и банкиров из Корте, которые быстро явились в город в поисках той прибыли, которую можно найти среди мусора медленно отстраивающегося города. Это была боль, для которой невозможно найти названия.

Дианора помнила с острой, режущей ясностью тот первый раз, когда назвала свой дом Нижним Корте. Все могли вспомнить подобный момент, все уцелевшие: в душу каждого из них воспоминание об этом моменте впилось, словно рыболовный крючок. Погибшим при Дейзе и в первой и во второй битве очень повезло, так говорили в тот год.

Она с горечью наблюдала, как брат стал взрослым в те первые лето и осень, горевала о его исчезнувшей улыбке, потерянном смехе. Его детство закончилось слишком быстро, но она не знала, как те же жестокие уроки и лишения избороздили ее собственное лицо, худое и непривлекательное. В конце лета ей исполнилось шестнадцать, а ему осенью пятнадцать. На его именины она испекла пирог для ученика, старухи матери, брата и себя. Гостей не было: сборища любого рода были в тот год запрещены. Мать улыбнулась, когда Дианора дала ей кусок темного пирога, но Дианора знала, что эта улыбка не имеет никакого отношения ни к одному из них.

Брат это тоже знал. Противоестественно серьезно он поцеловал мать в лоб, потом сестру и ушел из дома на ночь глядя. Конечно, было запрещено покидать дом после наступления темноты, но что-то все время толкало его бродить по улицам, мимо там и сям продолжающих тлеть пожарищ почти на каждом углу. Похоже было, что он бросает вызов патрулям игратян, подзадоривая их поймать его. Наказать его за то, что ему исполнилось всего четырнадцать лет перед началом войны.

Однажды ночью двоих солдат зарезали. В ответ быстро соорудили двадцать колес смерти. Шесть женщин и пятеро детей оказались среди тех, кого подняли на эти колеса умирать. Дианора знала большинство из них; не так много народа осталось в городе, они все друг друга знали. С тех пор по ночам ей приходилось прилагать усилия, чтобы защитить мозг от постепенно замирающих детских воплей.

Больше солдат не убивали.

Брат продолжал гулять по ночам. Она обычно лежала без сна, пока не слышала, что он вернулся. Он всегда нарочно производил какой-нибудь шум, чтобы она его услышала и смогла уснуть. Каким-то образом он знал, что она не спит, хотя она никогда не говорила ни слова.

Он был бы красив, с темными волосами и глубоким взглядом карих глаз, если бы не был так худ и если бы его глаза не были обведены темными кругами от горя и бессонных ночей. В первую зиму еды было мало: большая часть урожая сгорела, остальное конфисковали, и Дианора старалась изо всех сил накормить их пятерых. Но с выражением его глаз она ничего не могла поделать. В тот год такой взгляд был у всех. Она его видела в зеркале.

Следующей весной игратяне открыли для себя новый вид спорта. Возможно, это было неизбежно, как одна из злокачественных опухолей, выросших из глубоко посеянных семян мести Брандина.

Дианора помнила, что стояла у окна наверху в тот день, когда это началось. Она смотрела, как брат и ученик — который уже перестал быть учеником, разумеется, — шагают через залитую ранним утренним солнцем площадь, направляясь к месту работы. Над головой плыли белые облака, подгоняемые ветром. Небольшая компания солдат появилась с противоположной стороны и окружила мальчиков. Ее окно было открыто, чтобы проветрить комнату и впустить свежий бриз, и она все слышала.

— Помогите нам! — проблеял один из солдат с кривой усмешкой, которую она могла разглядеть из окна. — Мы заблудились, — простонал он, а остальные быстро окружили мальчиков. Товарищи встретили его слова насмешливым хохотом. Один из них толкнул другого локтем.

— Где мы находимся? — умоляющим тоном спросил солдат.

Осторожно опустив глаза, ее брат назвал площадь и ведущие от нее улицы.

— Что толку! — пожаловался солдат. — На что мне названия улиц? Я даже не знаю, как называется этот проклятый городишко, в который я попал! — раздался смех, и Дианора вздрогнула, услышав его.

— Нижний Корте, — быстро пробормотал ученик, так как брат молчал. Но они заметили это молчание.

— Какой город? Ты мне скажи, — более резко произнес солдат и толкнул брата в плечо.

— Я вам только что сказал, Нижний Корте, — громко вмешался ученик. Один из солдат ударил его в висок. Мальчик пошатнулся и чуть не упал, но не поднял руку к голове.

Сердце Дианоры громко стучало от страха, она увидела, как брат поднял глаза. Его темные волосы блестели в лучах утреннего солнца. Она подумала, что он собирается ударить солдата, который нанес этот удар. Подумала, что он сейчас погибнет. Дианора стояла у окна, вцепившись руками в подоконник. На площади внизу воцарилось страшное молчание. Солнце светило очень ярко.

— Нижний Корте, — произнес ее брат, словно давясь словами.

С хриплым хохотом солдаты их отпустили.

В то утро отпустили.

Двое мальчишек стали излюбленными жертвами этой компании, которая патрулировала район между Дворцом у Моря и центром города, где стояло три храма. Ни один из храмов Триады не был разрушен, только статуи, стоящие внутри и снаружи. Две из них изваял ее отец. Молодая, соблазнительно грациозная Мориан и огромная, первобытная фигура Эанны, протянувшей вперед руки, чтобы сотворить звезды.

Мальчики начали выходить из дома все раньше, ходили окольными путями, пытаясь избежать встречи с солдатами. Но чаще всего солдаты их находили. К тому времени игратянам стало скучно, и сами попытки мальчиков ускользнуть от них уже служили развлечением.

Дианора обычно становилась у того самого окна наверху, когда они уходили через площадь, словно, наблюдая за происходящим, она участвовала в нем и могла разделить их боль на троих и таким образом облегчить их участь. Солдаты почти всегда настигали их, когда они подходили к площади. Она наблюдала и в тот день, когда их игра приняла скверный оборот.

На этот раз была середина дня. Всего полдня работы, из-за праздника Триады, который завершал весенние дни Поста. Игратяне, как и барбадиоры на востоке, тщательно избегали вмешиваться в дела Триады и ее жрецов. После обеда мальчики вышли из дома на работу.

Солдаты окружили их на середине площади. Казалось, им никогда не надоедало это развлечение. Но в тот день, едва их лидер успел начать знакомые причитания насчет того, что он заблудился, на площади появилась компания из четырех купцов, поднявшихся в гору из гавани, и одного из солдат посетило вдохновение, рожденное чистой злобой.

— Стой! — хрипло рявкнул он. Купцы резко остановились. В Нижнем Корте подчинялись приказам игратян, в какой бы форме они ни отдавались.

— Подойдите сюда, — прибавил солдат. Его товарищи посторонились, и купцы оказались напротив мальчиков. Дианору охватило в тот момент дурное предчувствие, словно холодный палец прошелся по спине.

Четверо торговцев доложили, что они из Азоли. Это было видно по их одежде.

— Хорошо, — сказал солдат. — Я знаю, какие вы там все жадные. Теперь слушайте меня. Эти отродья сейчас назовут вам свой город и свою провинцию. Если вы сможете повторить мне то, что они скажут, даю слово и клянусь именем Брандина, короля Играта, я дам первому же, кто сумеет это сделать, двадцать золотых игратов.

Это было целое состояние. Даже со своего места, высоко над площадью и спрятавшись за окном, Дианора видела реакцию торговцев из Азоли. Это было до того, как она закрыла глаза. Она знала, что сейчас произойдет и как это будет больно. Ей так сильно захотелось, чтобы ее отец сейчас оказался жив, что она чуть не заплакала. Но там внизу стоял ее брат, среди солдат, которые их ненавидели. Она заставила себя проглотить слезы и открыть глаза. И стала смотреть.

— Ты, — обратился солдат к ученику — они всегда начинали с него, — твоя провинция когда-то называлась иначе. Скажи им, как.

Она увидела, как мальчик — его звали Наддо — побледнел от страха, или гнева, или от того и другого. Четверо купцов, не замечая этого, наклонились вперед, выжидательно глядя на него. Дианора увидела, как Наддо бросил на ее брата взгляд, словно искал совета или просил прощения.

Солдат перехватил этот взгляд.

— Прекрати! — рявкнул он. Потом вытащил меч. — Если хочешь жить, назови имя.

Наддо очень ясно произнес:

— Тигана.

И, разумеется, никто из купцов не мог повторить это слово. Ни за двадцать золотых игратов, ни за сумму, в двадцать раз большую. Дианора различала в их глазах разочарование, обманутую жадность и страх, который всегда возникал, при столкновении с магией.

Солдаты смеялись и подталкивали друг друга. Смех у одного из них напоминал пронзительный клекот, как у петуха. Они повернулись к ее брату.

— Нет, — решительно сказал он раньше, чем они успели заговорить. — Вы уже повеселились. Они не могут услышать это имя. Мы все это знаем — что вам еще надо доказывать?

Ему было пятнадцать лет, он был слишком худым, а его темно-каштановые волосы слишком длинными, они падали на глаза. Она стригла его больше месяца назад и всю неделю собиралась снова это сделать. Одной рукой Дианора так сильно вцепилась в подоконник, что вся кровь ушла из пальцев, и они стали белыми как лед. Она готова была дать отрезать себе руку, если бы это могло изменить происходящее. Дианора заметила другие лица в других окнах по улице и на противоположной стороне площади. Некоторые прохожие остановились при виде большой группы людей, почувствовав внезапно растущее напряжение.

Это было плохо, потому что в присутствии зрителей солдаты теперь вынуждены были недвусмысленно утвердить свой авторитет. То, что было игрой, когда совершалось без свидетелей, теперь превратилось в нечто другое. Дианоре хотелось, чтобы отец вернулся от Дейзы, хотелось, чтобы принц Валентин вернулся живой, чтобы мать вернулась из тех краев, где она сейчас странствовала.

Она смотрела. Чтобы разделить это. Чтобы стать свидетелем и запомнить, уже тогда зная, что такие вещи будут иметь значение, если вообще что-то будет иметь значение в последующие дни и годы.

Солдат с обнаженным мечом очень осторожно уперся его кончиком в грудь брата. Лезвие отражало солнечный свет. Это был рабочий клинок, меч солдата. Люди, собравшиеся вокруг, слегка зашумели.

Брат произнес, почти с отчаянием:

— Они не могут запомнить это имя. Вы знаете, что не могут. Вы нас уничтожили. Разве необходимо продолжать причинять боль? Разве это необходимо?

«Ему ведь всего пятнадцать лет, — молилась про себя Дианора, мертвой хваткой вцепившись в подоконник оцепеневшими пальцами. — Он был слишком молод, чтобы сражаться. Ему не позволили. Простите ему это. Пожалуйста».

Четверо торговцев из Азоли, как один, быстро отступили в сторону. Один из солдат — тот, кто смеялся, как петух, — смущенно переступил с ноги на ногу, словно сожалея, что дело зашло так далеко. Но вокруг уже собралась толпа. Мальчишке дали шанс. Теперь же выбора не оставалось.

Меч осторожно двинулся вперед, потом назад. Сквозь прорванную голубую тунику показалась струйка крови, ярко блеснувшая под весенним солнцем, словно потянулась за острием меча, потом потекла вниз, пачкая голубой цвет.

— Имя, — тихо повторил солдат. Теперь в его тоне не было легкомыслия. Он был профессионалом и готовился убить, поняла Дианора.

Она была свидетельницей, памятью. Она увидела, как ее младший брат расставил ноги, словно хотел утвердиться на почве площади. Кулаки его опущенных рук сжались. Голова запрокинулась, лицо поднялось к небу.

А потом она услышала его крик.

Он сделал то, что от него требовали, подчинился приказу, но не мрачно, или почтительно, или со стыдом. Упираясь ступнями в землю отцов, стоя перед домом своей семьи, он посмотрел на солнце, и из самой глубины его души вырвалось имя.

— Тигана! — закричал он, чтобы все слышали. Все, кто находился на площади. И еще раз, еще громче: — Тигана! — А потом в третий, последний раз, на самой верхней ноте голоса, с гордостью, с любовью, с вечным, неугасимым вызовом в сердце. — ТИГАНА!

Этот крик прозвенел над площадью, вдоль улиц, донесся до окон, из которых смотрели люди, пролетел над крышами домов, уходящими на запад, к морю, или на восток, к храмам, и намного дальше — звук, имя, скорбь, брошенные в ясность весеннего дня. И хотя четверо купцов не могли удержать в памяти это имя, хотя солдаты не могли его запомнить, но женщины у окон, и стоящие рядом дети, и мужчины, застывшие на улице и на площади, ясно его расслышали, и впустили в себя, и они-то смогли услышать и запомнить гордость, звучавшую в этом уносящемся крике.

И, оглянувшись вокруг, солдаты ясно это увидели и поняли. Это было написано на лицах стоящих вокруг них людей. Он сделал только то, что они сами ему приказали, но игра вывернулась наизнанку, она пошла не туда, куда надо, что они смутно поняли.

Конечно, они их избили.

Кулаками, ногами, повернутыми плашмя клинками мечей, чтобы уберечь лезвие. Наддо тоже — за то, что он присутствовал и, таким образом, был участником. Но толпа не рассеялась, что обычно происходило, когда кого-то избивали. Они смотрели в молчании, неестественном для такого количества людей. Единственным звуком были удары, так как ни один из мальчиков не закричал, а солдаты молчали.

Когда все было кончено, они разогнали толпу, с угрозами и проклятиями. Собираться в толпу было незаконно, пусть даже они сами ее собрали. Через несколько секунд никого не осталось. Только лица за полузадернутыми шторами в окнах верхних этажей смотрели на площадь, пустую, если не считать двух мальчиков, лежащих в оседающей пыли. На их одежде ярко выделялись пятна крови. Вокруг пели птицы, они не замолкали на протяжении всей сцены. Дианора это запомнила.

Она заставила себя остаться на месте. Не бежать к ним вниз. Позволить им справиться самим, это было их право. И в конце концов она увидела, как ее брат поднялся, медленно, рассчитывая движения, словно глубокий старик. Увидела, как он заговорил с Наддо, а потом осторожно помог ему встать. А затем, как она и предвидела, брат, испачканный, окровавленный, сильно хромая, повел Наддо на восток, не оглядываясь, к тому месту, где их ждала сегодня работа.

Дианора смотрела им вслед. Глаза ее оставались сухими. Только когда они повернули за угол в дальнем конце площади и пропали из виду, она отошла от окна. Только тогда разжала побелевшие пальцы. И только тогда, вдали от всех взоров за опущенными шторами, она позволила прорваться слезам: слезам любви, жалости к его ранам и огромной гордости.

Когда мальчики в ту ночь вернулись домой, они со служанкой нагрели воды и приготовили им ванну, а потом как умели стали лечить их раны и черно-багровые синяки.

Позже, за ужином, Наддо сказал, что уходит. Сегодня же ночью, сказал он. Это уже слишком, сказал он, неловко ерзая на стуле и обращаясь к Дианоре, так как ее брат отвернулся после первых слов Наддо.

Здесь нельзя жить, говорил Наддо с настойчивой страстностью, еле шевеля разбитыми и распухшими губами. При таких жестоких солдатах и еще более жестоких налогах. Если молодой человек, такой, как он сам, надеется что-то успеть в жизни, сказал Наддо, ему следует убираться отсюда. Он говорил с отчаянием, его глаза умоляли о понимании. Он все время бросал нервные взгляды на ее брата, который теперь совсем повернулся к ним спиной.

— Куда ты пойдешь? — спросила его Дианора.

— В Азоли, — ответил он. Это суровый, дождливый край, невыносимо жаркий и влажный летом, это всем известно. Но там есть место для свежей крови. Жители Азоли приветливо встречают приезжих, как он слышал, более приветливо, чем на барбадиорских землях на востоке. Он бы никогда не пошел в Корте или Кьяру. Люди из Тиганы туда не переселяются, сказал он. Ее брат на это что-то буркнул, но не обернулся; Наддо снова взглянул на него и глотнул, адамово яблоко подпрыгнуло в его горле.

Еще три молодых человека планируют уйти, сказал он Дианоре. Хотят выскользнуть из города сегодня ночью и пробираться на север. Он и раньше знал об этом, сказал он. Но не мог решиться. То, что случилось сегодня утром, решило за него.

— Да освещает Эанна твой путь, — ответила Дианора, совершенно искренне. Он был хорошим учеником, а потом отважным и преданным другом. Люди все время уезжали. Провинция Нижний Корте стала плохим местом в плохое время. Левый глаз Наддо полностью закрыла опухоль. Его вполне могли убить сегодня днем.

Позднее, когда он упаковал свои скудные пожитки и был готов уйти, она дала ему немного серебра из тайника отца. Поцеловала на прощание. Тут он расплакался. Передал привет ее матери и открыл парадную дверь. На пороге снова обернулся, все еще плача.

— До свидания, — произнес он с отчаянием, обращаясь к неподвижной фигуре, упорно глядящей в огонь камина в гостиной. Видя выражение лица Наддо, Дианора молча приказала брату обернуться. Но он не обернулся. Он нарочито медленно опустился на колени и подбросил в огонь полено.

Наддо еще мгновение смотрел на него, потом повернулся и посмотрел на Дианору, попытался улыбнуться дрожащей, полной слез улыбкой и выскользнул в темноту.

Много позже, когда погас огонь, брат тоже ушел из дома. Дианора сидела и смотрела, как медленно гаснут угольки, потом заглянула к матери и пошла спать. Когда она легла, ей показалось, что ее придавила какая-то тяжесть, гораздо более весомая, чем клетчатый плед.

Она проснулась, когда брат вернулся. Как всегда. Услышала, как он громко топнул на площадке лестницы, как обычно поступал, чтобы дать ей знать о своем благополучном возвращении, но она не услышала следующего звука — звука открывающейся и закрывающейся двери его спальни.

Было очень поздно. Дианора еще мгновение лежала неподвижно, окруженная и подавленная всеми скорбями этого дня. Потом, двигаясь тяжело, словно под действием наркотика или во сне наяву, встала и зажгла свечу. Подошла к своей двери и открыла ее.

Он стоял в коридоре за дверью. И в мигающем свете она увидела потоки слез, непрерывно струящихся по его искаженному, разбитому лицу. У нее затряслись руки. Она не могла говорить.

— Почему я не сказал ему «до свидания»? — услышала она его сдавленный голос. — Почему ты не заставила меня сказать ему «до свидания»? — Она никогда еще не слышала в его голосе столько боли. Даже тогда, когда пришло известие о гибели их отца в битве у реки.

С болью в сердце Дианора поставила свечу на полку, где когда-то стоял бюст ее матери работы отца. Шагнула вперед и обняла брата, принимая в себя рыдания, сотрясающие его тело. Он никогда раньше не плакал. Или она никогда этого не видела. Она повела его в свою комнату и уложила на кровать, крепко обнимая. Они плакали вместе очень долго. Дианора понятия не имела, как долго.

Ее окно было открыто. Она слышала, как вздыхает ветер в молодых листьях. Пела птица, другая отвечала ей с противоположной стороны аллеи. Мир был полон сновидений или горестей, чего-то одного, или того и другого вместе. Под покровом ночи она медленно стянула через голову его тунику, стараясь не задеть раны, потом сняла с себя рубашку. Сердце ее стучало, словно у пойманного лесного зверька. Она ощутила стремительное биение его пульса, когда прикоснулась пальцами к его горлу. Обе луны закатились. Все листья шелестели от ветра.

И вот, в этой тьме, вокруг них, над ними, обнимающей их, в полной тьме безлунной ночи и во тьме их жизни, они стали искать друг в друге жалкое, преступное убежище среди гибели их мира.

— Что мы делаем? — один раз прошептал ее брат.

И потом, некоторое время спустя, когда их сердца снова забились медленнее и они лежали, прильнув друг к другу, после удовлетворения безрассудного, пугающего желания, он сказал, мягко положив руку на ее волосы:

— Что мы сделали?

И спустя все эти годы, одна в сейшане на острове, когда к ней вернулись эти самые потаенные воспоминания, Дианора вспомнила свой ответ.

— Ох, Баэрд, — сказала она. — А что сделали с нами?

После той первой ночи это продолжалось всю весну и часть лета. Грех богов — так называлось то, что они делали. Ибо Адаон и Эанна, как известно, в начале времен были братом и сестрой, а Мориан была их ребенком.

Дианора не ощущала себя богиней, и зеркало не оставляло ей иллюзий: всего лишь худое лицо с огромными, внимательными глазами. Она лишь знала, что ее счастье пугает, наполняет чувством вины и что любовь к Баэрду стала частью ее мира. И не меньше пугала та же глубина любви, та же ошеломляющая страсть в Баэрде. Сердце ее постоянно предчувствовало беду, даже в те минуты, когда они предавались своей мимолетной радости: слишком ярко горело это запретное пламя на земле, где любая яркость была потеряна или запрещена.

Он приходил к ней каждую ночь. Старуха спала внизу; их мать спала и просыпалась в своем собственном мире. В темноте спальни Дианоры они искали спасения друг в друге, тянулись через утраты и понимание своего греха в поисках невиновности.

Его все еще иногда тянуло из дома по ночам, и он бродил по пустынным улицам. Не так часто, как прежде, за что она была благодарна и находила в этом для себя некоторое оправдание. Многие молодые люди попались после наступления комендантского часа и погибли на колесах смерти той весной. Если то, что она делает, спасет ему жизнь, она готова предстать перед любым судом, ожидающим ее в Чертогах Мориан.

Однако не каждую ночь она могла его удержать. Иногда нужда, которой Дианора не могла разделить или по-настоящему понять, гнала его из дома. Он пытался объяснить, что город выглядит совсем иначе при свете двух лун, или одной из них, или при свете звезд. Как более мягкий свет и тени позволяют ему увидеть снова прежнюю Тигану. Как он молча спускается вниз, к морю, и подходит к темному дворцу, и как развалины и мусор благодаря темноте превращаются в его воображении опять в то, чем они были раньше.

Ему это необходимо, говорил он. Он никогда не дразнил солдат и обещал ей никогда этого не делать. Он даже не хочет их видеть, сказал он. Они разрушают те иллюзии, которые он ищет. Ему просто необходимо бродить среди воспоминаний о городе, который исчез. Иногда, сказал ей Баэрд, он проскальзывает через известные ему дыры в стенах гавани и бродит по берегу, слушая море.

Днем он трудился, худенький мальчик делал работу сильного мужчины, помогал восстанавливать то, что позволили восстановить. Богатые купцы из Корте — их старинные враги — получили разрешение селиться в городе, по дешевке скупать разрушенные здания и дворцы и перестраивать их для собственных нужд.

Баэрд приходил домой в конце дня, иногда с ранами и свежими синяками, а однажды с полосой от удара кнута на плечах. Она знала, что если одна рота солдат перестала развлекаться с ним, то находились другие. Она слышала, что это происходит только здесь. В других местах солдаты сдерживаются, а король Играта правит осторожно, стараясь сплотить провинции против Барбадиора.

С Нижним Корте, однако, случай был особый. Они убили его сына.

Дианора видела эти следы на Баэрде, и у нее не хватало духу попросить его отказаться от ночных походов в исчезнувший город, куда его гнала неодолимая потребность. Хотя она переживала тысячи страхов и сотни смертей всякий раз, когда за ним закрывалась дверь после наступления темноты, пока не слышала снова, как открывается дверь и знакомые, долгожданные шаги на лестнице, потом на площадке, а потом он приходил к ней в спальню, чтобы заключить в свои объятия.

Это продолжалось и летом, а потом кончилось. Все кончилось, как предостерегало ее любящее сердце с того первого раза в темноте, когда она слушала пение птиц и шелест ветра в ветвях за окном.

Он вернулся домой не позднее обычного после прогулки по городу, однажды ночью, когда голубая Иларион одна плыла сквозь кружево облаков. Это была прекрасная ночь. Дианора допоздна сидела у окна, глядя на лунный свет, играющий на крышах. Однако к его приходу она уже лежала в постели, и сердце ее забилось быстрее от привычного смешанного чувства облегчения, вины и желания. Он пришел к ней в спальню.

Но не лег в постель, а опустился в кресло, в котором она раньше сидела у окна. Со странным, леденящим ощущением ужаса Дианора зажгла свечу. Села и посмотрела на него. Его лицо было очень бледным, она видела это даже при свете свечи. Она ничего не говорила. Ждала.

— Я был на берегу, — тихо сказал Баэрд. — И видел там ризелку.

Она всегда знала, что это кончится. Это должно было кончиться.

Машинально задала вопрос:

— Еще кто-нибудь ее видел?

Он покачал головой.

Они молча смотрели друг на друга. Она поразилась собственному спокойствию, ее руки, лежащие на одеяле, не дрожали. И в этой тишине до нее дошла правда, которую она, возможно, знала уже давно.

— Все равно, ты оставался здесь только ради меня, — сказала Дианора. Это было утверждение. В нем не было упрека. Он ведь видел ризелку.

Баэрд закрыл глаза.

— Ты знала?

— Да, — солгала она.

— Прости меня, — сказал он, глядя на нее. Но она понимала, что ему будет легче, если она сможет скрыть, насколько это для нее неожиданно и как ей смертельно холодно. Подарок, вероятно, последний подарок, который она ему дарит.

— Не надо просить прощения, — пробормотала она, руки ее лежали неподвижно там, где она могла их видеть. — Правда, я понимаю. — Она и правда понимала, хотя ее сердце превратилось в открытую рану, в птицу с одним крылом, мечущуюся мелкими кругами над самой землей.

— Ризелка… — начал он. И замолчал. Это было нечто огромное, пугающее, Дианора понимала. — Теперь все стало ясным, — серьезно продолжал он. — Поворот дороги, как в пророчестве. Я должен уйти. — Она увидела в его глазах любовь. И приказала себе быть сильной. Достаточно сильной, чтобы помочь ему уйти от нее. «Ох, брат мой, — подумала она, — и ты оставишь меня сейчас?»

— Я знаю, теперь твой путь ясен, Баэрд. Знаю, что ты должен идти. Это будет отмечено в линиях твоей руки. — Она с трудом глотнула. Это оказалось труднее, чем она себе представляла. — Куда ты пойдешь? — и прибавила молча, только в своем сердце: «Любовь моя».

— Я уже думал об этом, — ответил Баэрд. Теперь он сел прямо. Она видела, что он черпает силы в ее спокойствии. И цеплялась за это изо всех сил.

— Я собираюсь искать принца, — сказал он.

— Что, Алессана? Мы даже не знаем, жив ли он, — невольно воскликнула она.

— Ходят слухи, что жив, — ответил Баэрд. — Что его мать скрывается у жрецов Эанны и что принца отослали прочь. Если осталась хоть какая-то надежда, какая-то мечта вернуть Тигану, то она связана с Алессаном.

— Ему пятнадцать лет, — заметила Дианора. Не смогла удержаться. «И тебе тоже, — подумала она. — Баэрд, куда ушло наше детство?»

При свете свечи его темные глаза не были глазами мальчика.

— Не думаю, что возраст имеет значение, — сказал он. — Это будет не быстро и не просто, если это вообще можно сделать. Когда придет время, ему будет больше пятнадцати.

— И тебе тоже, — заметила Дианора.

— И тебе тоже, — эхом повторил Баэрд. — Ох, Диа, что ты будешь делать? Никто, кроме их отца, никогда не называл ее так. Как ни глупо, это имя едва не лишило ее самообладания.

Дианора покачала головой.

— Не знаю, — честно призналась она. — Присматривать за матерью. Выйду замуж. Если буду бережливой, денег еще на какое-то время хватит. — Она увидела его потрясенное лицо и постаралась его успокоить. — Тебя не должно это тревожить, Баэрд. Послушай: ты только что видел ризелку! Неужели ты будешь бороться с судьбой, до конца своих дней расчищая мусор в этом городе? Сейчас ни у кого не бывает легкого выбора, а мой будет не так труден, как у большинства других. Я даже могу, — прибавила она, с вызовом подняв голову, — попытаться придумать способ осуществить ту же мечту, что и ты.

Сейчас, оглядываясь назад, Дианора поразилась тому, что она произнесла эти слова той самой ночью. Словно она сама увидела ризелку и ее путь стал ясен одновременно с уходом от нее Баэрда.

Ей было одиноко и холодно сейчас в сейшане, но все же не так холодно и одиноко, как в ту ночь. Он не стал задерживаться, раз она согласилась его отпустить. Она встала, оделась и помогла ему сложить немного вещей. Он наотрез отказался взять серебро. Она собрала маленькую сумку с едой для его первого завтрака на заре, на долгой и одинокой дороге. В дверях, во тьме летней ночи, они без слов прильнули друг к другу. Никто из них не плакал, словно оба понимали, что время слез миновало.

— Если богини и бог благосклонны к нам, — сказал Баэрд, — мы наверняка снова встретимся. Я буду думать о тебе каждый день, всю жизнь. Я люблю тебя, Дианора.

— А я тебя, — ответила она ему. — Думаю, ты знаешь, как сильно. Пусть Эанна освещает твой путь и приведет тебя домой. — Вот и все, что она сказала. Больше ничего не пришло в голову.

После того как он ушел, она сидела в гостиной, завернувшись в старую материнскую шаль, и невидящими глазами смотрела на пепел вчерашнего огня, пока не взошло солнце.

К тому времени она уже решила, что будет делать.

Решение, которое привело ее сюда, спустя все эти годы, в эту одинокую постель в ночь Поста, отданную призракам, когда ей не следовало оставаться в одиночестве. Наедине со всеми воспоминаниями, с пробуждением, которое они вызвали, и пониманием того, во что она позволила себе превратиться на острове. Здесь, при дворе Брандина. Здесь, с Брандином.