И все трое вращались по орбитам вокруг звезды, которая называлась Брандином. Вокруг солнца в добровольной ссылке, покинувшего знакомые небеса, землю, море и народ, привязанного к этому чужому полуострову утратой, горем и решимостью отомстить.

Все это Дианора знала. Она очень хорошо знала короля. От этого зависела ее жизнь. Она не часто переступала черту, которая всегда присутствовала, невидимая, но нерушимая. А когда переступала, то чаще всего в таких явно пустяковых вопросах, как сегодня. Ей казалось таким парадоксом, что он мог пожать плечами и рассмеяться или даже спровоцировать ее ядовитые замечания по поводу двора и колонии, и в то же время вскинуться, словно мальчишка, от уязвленной гордости, если она дразнила его, высказывая сомнение в его способности утром взбежать на гору и спуститься с нее.

В такие минуты ему достаточно было произнести особым тоном ее имя, и перед ней распахивалась бездонная пропасть, прямо посреди инкрустированного пола Зала аудиенций.

Она была здесь пленницей, больше рабыней, чем придворной дамой при дворе тирана. И еще она была лазутчицей, живущей среди непрерывной лжи, пока ее страна медленно уходила из памяти людей. А ведь она поклялась убить этого человека, чей взгляд с противоположного конца комнаты лесным пожаром охватывал ее кожу или превращался в вино в ее крови.

Везде пропасти, куда бы она ни повернулась.

Брандин утром увидел зеленоволосую ризелку. Он, и, возможно, еще один человек. Заглушая в себе страх, Дианора заставила себя небрежно пожать плечами и высоко подняла брови, сохраняя привычно равнодушное выражение лица.

— Забавно, — произнесла она, пытаясь вернуть самообладание и все равно точно зная, что ему от нее нужно. Особенно сейчас. — Ты заявляешь, что доволен, даже тронут тем, что Солорес, волнуясь за тебя, спросила насчет утреннего бега. Первый же вопрос, который она задала, как ты сказал. Наверное, она интересовалась, удалось тебе это сделать или нет! И все же, когда я — зная так же верно, как собственное имя, что ты побывал на вершине сегодня утром, — легко отнеслась к этому, как к вещи незначительной, не подлежащей сомнению, тогда король рассердился. И сурово приказал мне прекратить! Но скажите, милорд, по справедливости, кто из нас оказал вам больше чести?

Брандин долго молчал, и Дианора знала, что придворные жадно всматриваются в выражение его лица. Но в данный момент они ей были совершенно безразличны. И даже ее собственное прошлое или его встреча в горах. Существовала одна, особая пропасть, и она начиналась и заканчивалась в глубине этих серых глаз, которые сейчас пристально вглядывались в ее глаза.

Когда Брандин заговорил, его тон снова изменился, но этот тон она знала очень хорошо, и, несмотря на все только что сказанное, несмотря на то, где они находились и кто за ними наблюдал, она почувствовала внезапную слабость. У нее задрожали колени, но уже не от страха.

— Я мог бы взять тебя прямо сейчас, на полу этой комнаты, на глазах у всего моего двора, — хрипло произнес Брандин, король Играта, и лицо его покраснело.

У Дианоры пересохло в горле. Она почувствовала, как задрожал нерв под кожей на ее запястье. Она чувствовала, что и сама залилась румянцем. И с трудом проглотила слюну.

— Может быть, разумнее будет сделать это сегодня ночью, — прошептала она, пытаясь говорить легкомысленным тоном, но ей это не вполне удалось, и она не сумела скрыть ответную реакцию во взгляде — искра к искре, словно начало пожара. Изукрашенная драгоценностями чашка с кавом дрожала в ее руке. Он заметил это, и она видела, что заметил и что ее ответная реакция, как всегда, разожгла в нем еще большее желание. Дианора сделала глоток, держа чашку обеими руками, изо всех сил пытаясь сохранить остатки самообладания.

— Наверняка лучше ночью, — снова повторила она, как всегда потрясенная тем, что с ней происходит. Однако она знала, что необходимо ему сказать в этот момент, в этой государственной палате, наполненной его придворными и посланниками из дома. И она это сказала, глядя ему в глаза, тщательно выговаривая слова: — В конце концов, милорд, в вашем возрасте вам следует поберечь силы. Ведь вы все же пробежали часть пути в гору сегодня утром.

Через мгновение кьярский двор Брандина Игратского во второй раз увидел, как их король запрокинул свою красивую голову, и услышал его громкий, радостный смех. Стоящий неподалеку шут Рун столь же восторженно закудахтал от смеха.

— Изола Игратская!

На этот раз звучали трубы и бил барабан, и жезл герольда с громким стуком ударил об пол возле двойных дверей у южного конца Зала аудиенций. Стоя неподалеку от трона, Дианора наблюдала за торжественным проходом по залу женщины, которую Брандин называл самой замечательной певицей Играта. Придворные Кьяры выстроились в несколько рядов на ее пути, пока она шла к королю.

— Все еще красивая женщина, — пробормотал Незо из Играта, — а ведь ей уже пятьдесят лет, не меньше. — Он каким-то образом ухитрился оказаться рядом с Дианорой в первом ряду.

Его елейный тон раздражал Дианору, как обычно, но она старалась не подавать виду. Изола была одета в самое простое платье темно-синего цвета, с тонкой золотой цепочкой на талии. Ее каштановые волосы с едва заметной сединой были острижены коротко, не по моде, — хотя после сегодняшнего дня весенняя и летняя мода может измениться, подумала Дианора. Колония всегда в подобных вопросах подражала Играту.

Изола шагала уверенно, не спеша, по проходу, образованному придворными. Брандин приветливо улыбался ей. Он всегда был чрезвычайно доволен, когда тот или иной артист из Играта совершал долгое, часто опасное путешествие по морю к его второму двору.

В нескольких шагах позади Изолы Дианора с искренним изумлением увидела поэта Камену ди Кьяру, одетого в просторный, трехслойный плащ. Он нес лютню в футляре, словно это было бесценное произведение искусства. Придворные начали перешептываться: не только Дианору это удивило.

Она инстинктивно бросила взгляд через проход, туда, где стоял Доарде с женой и дочерью. И поймала на его лице выражение ненависти и страха, промелькнувшее при приближении молодого соперника. Через мгновение это выражение исчезло и сменилось привычной маской снисходительного презрения к тому факту, что Камена вульгарно унизился до роли носильщика при гостье из Играта.

И все же, подумала Дианора, это игратянский двор. Камена, как подсказала ей интуиция, вероятно, написал стихи, переложенные на музыку. Если Изола собирается петь его песню, это будет ослепительной удачей для кьярского поэта. И более чем достаточным объяснением, почему он вызвался еще больше возвысить Изолу — и артистов Играта, — взявшись быть носильщиком при ней.

Политика искусства, решила Дианора, почти так же сложна, как политика провинций и народов.

Изола остановилась, как и подобает, примерно в пятнадцати шагах от возвышения перед троном, совсем рядом с Дианорой и Незо.

Она трижды присела в аккуратном реверансе. Очень милостиво, оказывая ей высокую честь, Брандин встал ей навстречу, чтобы поприветствовать. Он улыбался. За его спиной слева улыбался Рун.

Позже Дианора не могла назвать причину или объяснить, почему она перевела взгляд с монарха и певицы на поэта, несущего лютню. Камена остановился шагах в пяти позади Изолы и опустился на колени на мраморный пол.

Эту благостную картину портили его неестественно расширенные глаза. «Листья нилта, — мгновенно поняла Дианора. — Он накачал себя наркотиком». Она заметила капли пота на лбу поэта, а в Зале аудиенций вовсе не было жарко.

— Рад видеть тебя, Изола, — произнес Брандин с искренней радостью. — Мы так давно не встречались, не слышали твоей музыки.

Дианора увидела, как Камена немного по-другому держит лютню. Она решила, что он готовится открыть футляр. Но это не было похоже на обычную лютню. Собственно говоря…

Потом она только одно могла сказать наверняка: именно история с зеленоволосой ризелкой обострила ее зрение. Эта история и то, что Брандин не был уверен, видел ли второй человек, его стражник, ризелку или нет.

Один человек — поворот дороги. Два — смерть одного из них.

В любом случае что-то должно было произойти. И сейчас это происходило. Все, кроме нее, устремили взоры на Брандина и Изолу. Одна лишь Дианора видела, как Камена снял с лютни бархатное покрывало. Лишь Дианора увидела, что это все же не лютня. И только она слышала рассказ Брандина о ризелке.

— Умри, Изола Игратская! — хрипло выкрикнул Камена, выпучил глаза, отшвырнул в сторону бархат и поднял арбалет. С молниеносной реакцией юноши Брандин рефлекторно выбросил вперед руку и создал магический щит вокруг певицы.

Как от него и ожидали, поняла Дианора.

— Брандин, нет! — закричала она. — Это ты!

И, схватив открывшего рот Незо и Играта за плечо, она шагнула в проход, толкнув его перед собой.

Дротик арбалета, точно нацеленный по линии, идущей слева от Изолы, в сердце Брандина, вонзился в плечо ошеломленного Незо. Тот взвизгнул от боли и неожиданности.

Дианора, по инерции продолжая движение, упала на колени рядом с Изолой. И подняла взгляд. Она до конца своих дней не могла забыть выражение глаз певицы.

Дианора отвернулась от этого взгляда. Слишком жгучая ненависть горела в нем. Она чувствовала себя физически больной, ее била дрожь. Заставила себя подняться и посмотрела на Брандина. Он даже не опустил руку. Вокруг Изолы еще дрожал защитный барьер.

Но ей вовсе не грозила опасность. К этому моменту стража уже схватила Камену. Его поставили на ноги. Дианора никогда не видела столь бледного человека. Даже его глаза были белыми, от наркотика. На мгновение ей показалось, что он сейчас потеряет сознание, но тут Камена откинул голову назад, насколько смог в железных руках солдат Играта. Открыл рот, словно в агонии.

— Кьяра! — крикнул он, а затем: — Свободу Кьяре! — прежде чем ему грубо заткнули рот.

Эхо еще долго разносилось по залу. Он был просторным, и тишина стояла почти абсолютная. Никто не смел шевельнуться. У Дианоры создалось впечатление, что двор даже не дышит. Никто не хотел привлекать к себе ни малейшего внимания.

Незо, лежащий на мраморном полу, застонал от страха и боли, нарушив эту немую картину. Двое солдат опустились возле него на колени, чтобы помочь. Дианора все еще боялась, что ее стошнит, она не могла унять дрожь в руках. Изола Игратская не шевелилась.

Она и не может пошевелиться, поняла Дианора: Брандин держит ее в мысленных оковах, словно цветок, распластанный на листе бумаги. Солдаты подняли Незо и вывели его из комнаты. Дианора отступила назад, оставив Изолу одну перед королем. На расстоянии предписанных пятнадцати шагов.

— Камена был орудием, — тихо произнес Брандин. — Кьяра, в сущности, не имеет к этому никакого отношения. Не думай, что я этого не понимаю. Я не могу предложить тебе ничего, кроме легкой смерти. Ты должна мне сказать, почему сделала это. — Его голос звучал жестко и размеренно, в нем отсутствовали всякие интонации. Такого голоса Дианора никогда у него не слышала. Она взглянула на Руна: шут плакал, слезы текли по его изуродованному лицу.

Брандин опустил руку, освободив Изолу, чтобы она могла двигаться и говорить.

Ослепительная вспышка ненависти исчезла с ее лица. Вместо нее появилась вызывающая гордость. Интересно, подумала Дианора, действительно ли она думала, что ее предательство увенчается успехом. И надеялась ли она после убийства короля свободно покинуть эту комнату. А если нет — если она не надеялась на это, — что это означает?

Держась очень прямо, Изола отчасти ответила на этот вопрос.

— Я умираю, — сказала она Брандину. — Врачи дали мне меньше трех месяцев, пока растущая во мне опухоль доберется до мозга. Я уже не могу вспомнить некоторые песни. Песни, которые были моими сорок лет.

— Прискорбно это слышать, — официальным тоном ответил Брандин, его учтивость была столь совершенной, что, казалось, противоречила человеческой природе. — Мы все умираем, Изола. Некоторые совсем молодыми. Не все вступают в заговор, чтобы убить своего короля. Ты должна сказать мне больше, прежде чем я избавлю тебя от боли.

Впервые Изола, казалось, заколебалась. Опустила глаза под взглядом его неестественно спокойных серых глаз. И после долгой секунды молчания ответила:

— Вам следовало знать, что придется заплатить цену за то, что вы сделали.

— И что именно я сделал?

Она подняла голову.

— Вы поставили мертвого ребенка выше живого, месть — выше жены. И выше вашей собственной страны. Вы когда-нибудь думали, хотя бы немного, о ком-нибудь из них, занимаясь своей противоестественной местью за Стивана?

Сердце Дианоры больно забилось. Это имя не произносили на Кьяре. Она увидела, что Брандин сжал губы, такие поджатые губы ей доводилось видеть у него считанные разы. Но когда он заговорил, его голос был таким же сдержанным, как и раньше.

— Я считал, что поступил с ними справедливо. Джиралд правит в Играте, как должен был. У него даже остался мой сейшан, как символ власти. Доротею я в первые годы приглашал сюда по нескольку раз в год.

— Приглашали сюда, чтобы она увяла и состарилась, пока вы будете оставаться молодым. Этого никогда не позволял себе ни один король-чародей Играта, из опасения, что боги накажут страну за подобное святотатство. Но об Играте вы никогда не думали, не так ли? А Джиралд? Он не король — король его отец. Это ваш титул, а не его. Что значит ключ от сейшана по сравнению с реальностью? Он умрет раньше вас, Брандин, если только вас не убьют. И что произойдет тогда? Это противоестественно! Это все противоестественно, и за это придется заплатить свою цену.

— Всегда приходится платить, — тихо ответил он. — Платить за все. Даже за жизнь. Я не ожидал, что платить придется в собственной семье. — Последовало молчание. — Изола, я обязан продлить свои годы, чтобы выполнить то, ради чего нахожусь здесь.

— Значит, вы за это платите, — повторила Изола, — как платят Джиралд и Доротея. И Играт.

«И Тигана, — подумала Дианора, она больше не дрожала, ее собственная боль вернулась к ней свежей раной. — Тигана тоже платит; разбитыми статуями и разрушенными башнями, убитыми детьми и исчезнувшим именем».

Она следила за лицом Брандина. И Руна.

— Я тебя слышу, — ответил наконец король певице. — Я услышал больше, чем ты сказала. Мне нужно знать еще лишь одну вещь. Ты должна сказать мне, кто из них это сделал. — Это было произнесено с видимым сожалением. Уродливое лицо Руна было сведено в гримасу, он беспомощно и беспорядочно размахивал руками.

— А почему вы вообразили, что их цели в этом не совпадали? — спросила Изола, выпрямившись, с жестоким высокомерием человека, которому больше нечего терять. — Почему надо выбирать одного, король Играта? — Голос ее звенел, резкий, как смысл ее слов.

Брандин медленно кивнул. Теперь его боль была очевидна; Дианора видела эту боль в том, как он стоял и говорил, как бы хорошо он ни владел собой. Ей не было необходимости смотреть на Руна.

— Хорошо, — сказал Брандин. — А ты, Изола? Что они могли предложить тебе, чтобы заставить тебя пойти на подобный поступок? Неужели ты меня так сильно ненавидишь?

Женщина заколебалась всего на секунду. Затем, так же гордо и вызывающе, как и раньше, ответила:

— Я так сильно люблю королеву.

Брандин закрыл глаза.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах, а вы от нее отказались, когда променяли любовь и постель жены на жизнь в ссылке и любовь к мертвецу.

В любой обычной ситуации, даже отдаленно напоминающей обычную, эти слова вызвали бы реакцию двора. Ее не могло не быть. Но Дианора ничего не услышала, только осторожное дыхание множества людей, когда Брандин снова открыл глаза и посмотрел сверху вниз на певицу. На лице игратянки было написано нескрываемое торжество.

— Я звал ее, — повторил он почти печально. — Я мог бы ее принудить, но предпочел не делать этого. Она ясно выразила свои чувства, и я оставил выбор за ней. Я считал это более добрым, более справедливым. Похоже, что мой грех в том, что я не приказал ей прибыть на полуостров.

Столько разных оттенков горя и боли нахлынули на Дианору. За спиной короля она видела д'Эймона; его лицо стало болезненно-серым. Он на секунду встретился с ней взглядом и быстро отвел глаза. Позднее она, возможно, придумает способ использовать это внезапное превосходство над ним, но сейчас Дианора не чувствовала ничего, кроме жалости к этому человеку.

Она знала, что он подаст сегодня ночью в отставку. Возможно, предложит убить себя по древнему обычаю. Брандин откажется, но после все уже будет не так, как раньше.

По очень многим причинам.

— Думаю, ты сказала мне все, что мне нужно было знать.

— Кьярский поэт действовал в одиночку, — неожиданно сказала Изола. Она махнула рукой в сторону Камены, которого железной хваткой держали двое стражников у нее за спиной. — Он присоединился к нам, когда приезжал в Играт два года назад. До сих пор его и наши цели совпадали.

Брандин кивнул.

— До сих пор, — тихо повторил он. — Я так и думал. Спасибо, что подтвердила это, — серьезно прибавил он.

Воцарилось молчание.

— Вы обещали мне легкую смерть, — напомнила Изола, держась очень прямо.

— Обещал, — ответил Брандин. — Действительно, обещал. — Дианора перестала дышать. Король смотрел на Изолу без всякого выражения невыносимо долгие секунды.

— Ты даже не представляешь себе, — наконец произнес он почти что шепотом, — как я был счастлив, что ты приехала снова петь для меня.

Потом махнул правой рукой, точно таким же небрежным жестом, каким отсылал прочь слугу или просителя.

Голова Изолы взорвалась, будто перезрелый плод под ударом молотка. Темная кровь выплеснулась из шеи, а тело мешком осело на пол. Дианора стояла слишком близко; кровь убитой женщины сильной струей брызнула ей на платье и в лицо. Она отшатнулась. Иллюзорные змееподобные твари извивались и корчились на том месте, где голова Изолы только что превратилась в бесформенную, растекающуюся массу.

Отовсюду неслись крики обезумевших придворных, которые старались отодвинуться подальше. Одна фигура внезапно выбежала вперед. Спотыкаясь, чуть не падая в спешке, эта фигура рывком выхватила меч. Потом неуклюже, держа меч двумя руками, шут Рун начал рубить мертвое тело певицы.

Его лицо странно исказила ненависть и ярость. Пена и слюна текли изо рта и ноздрей. Одним яростным ударом мясника он отсек руку от туловища. Нечто темное, зеленое и безглазое появилось из обрубка плеча Изолы и заколыхалось, оставляя след блестящей черной слизи. За спиной Дианоры кто-то подавился от ужаса.

— Стиван! — услышала она душераздирающий вопль Руна. И среди тошноты, хаоса и ужаса ее сердце внезапно сжалось от всепоглощающей жалости. Она смотрела на лихорадочно машущего мечом шута, одетого точно так же, как король, вооруженного мечом короля. Из его рта летели брызги слюны.

— Музыка! Стиван! Музыка! Стиван! — непрерывно кричал Рун, и с каждым яростно вылетавшим словом его тонкий, усыпанный драгоценностями придворный меч поднимался и падал, бросая яркие отблески света, и рубил мертвое тело, словно мясо. Он поскользнулся на залитом кровью полу и упал на колени, подкошенный собственной яростью. Откуда-то возникла серая тварь с глазами на качающихся стебельках и присосалась к его колену, словно пиявка.

— Музыка, — в последний раз произнес Рун, мягко и неожиданно четко. Потом меч выпал из его пальцев, и он сел в лужу крови рядом с изувеченным трупом певицы в безнадежно испачканных бело-золотых придворных одеждах, неловко склонил лысеющую голову несколько набок и зарыдал так, словно у него было разбито сердце.

Дианора обернулась к Брандину. Король стоял неподвижно, его руки безвольно висели по бокам. Он смотрел на ужасную сцену перед собой с пугающим равнодушием.

— Всегда приходится платить, — тихо произнес он почти про себя среди наполнявших Зал аудиенций несмолкающих воплей и смятения.

Дианора несмело шагнула к нему, но он уже отвернулся и вместе с быстро последовавшим за ним д'Эймоном покинул зал через дверь позади трона.

После его ухода сразу же исчезли извивающиеся, змееподобные твари, но осталось изуродованное тело певицы и жалкая, скорчившаяся фигурка шута. Кажется, Дианора одна осталась возле него, все остальные бросились к выходу. Кожа у нее горела там, где на нее попала кровь Изолы.

Люди спотыкались и толкали друг друга в лихорадочной спешке, стремясь покинуть зал теперь, когда король ушел. Она видела, как солдаты поспешно увели Камену ди Кьяру через боковую дверь. Другие солдаты подошли, чтобы накрыть куском ткани тело Изолы. Для этого им пришлось отодвинуть Руна. Казалось, он не понимает, что происходит. Он все еще плакал, его лицо гротескно сморщилось, как у обиженного ребенка. Один из солдат решительно поднял отрубленную Руном руку и подсунул под ту же ткань. Дианора видела, как он это сделал. Ей казалось, что все ее лицо в крови. Она была на грани срыва и оглянулась в поисках помощи, любой помощи.

— Пойдем отсюда, госпожа, — произнес рядом с ней голос, в котором она отчаянно нуждалась. — Пойдем. Позвольте отвести вас обратно в сейшан.

— Ох, Шелто, — прошептала она. — Пожалуйста. Пожалуйста, уведи меня, Шелто.

Новость промчалась по сейшану, словно огонь по сухому хворосту, наполнив его слухами и страхом. Покушение, организованное из Играта. С участием жителя Кьяры.

И оно чуть было не увенчалось успехом.

Шелто поспешно провел Дианору по коридорам к ее комнатам и, яростно оберегая ее, захлопнул дверь перед носом возбужденной, трепещущей толпы, роящейся в коридоре, словно масса одетых в шелк мотыльков моли. Непрерывно бормоча себе под нос, он раздел и вымыл ее, потом тщательно закутал в самые теплые одежды. Она не могла унять дрожь, не могла говорить. Он разжег огонь и заставил ее сесть возле него. С безвольной покорностью она выпила чай маготи, приготовленный им, как успокоительное. Две чашки, одну за другой. В конце концов Дианора перестала дрожать. Но Шелто заставил ее остаться в кресле у огня.

Она чувствовала себя душевно разбитой, оцепеневшей. Казалось, она совершенно не способна понять что-либо, правильно отреагировать на то, что случилось.

Лишь одна мысль вытесняла другие, стучала в ее мозгу, подобно ударам жезла герольда об пол. Мысль настолько невероятная, настолько лишающая сил, что она пыталась изо всех сил, сквозь ослепительное биение нахлынувшей головной боли, ее остановить. Но не сумела. Стук прорывался снова и снова: она спасла ему жизнь.

Одно биение пульса отделяло Тигану от возвращения в этот мир. Биение пульса Брандина, которое оборвала бы стрела из арбалета.

Вчера ей снился дом. Место, где играли дети. Среди башен возле гор, у реки, на волнах белого или золотого песка, рядом с дворцом у края прибоя. Дом стал тоской, сном отчаяния, именем во сне. И сегодня она сделала единственное, что было в ее силах, чтобы это имя не вернулось к жизни, а навеки осталось во сне. Пока все сны тоже не умрут.

Как ей справиться с этим? Как справиться с тем, что это означает? Она приехала сюда, чтобы убить Брандина Игратского, оборвать его жизнь, чтобы погибшая Тигана снова ожила. А вместо этого…

Ее снова начала бить дрожь. Что-то бормоча и суетясь вокруг нее, Шелто еще раз разжег огонь и принес еще одно одеяло, чтобы накрыть ей ноги и колени. Увидев слезы на ее лице, он издал странный, беспомощный звук отчаяния. Немного позже кто-то громко постучал в ее дверь, и Дианора услышала, как Шелто прогнал их прочь такими словами, которых она никогда прежде от него не слыхала.

Постепенно, очень медленно, она снова взяла себя в руки. По меркнущему свету, который мягко лился сквозь высокие окна, она поняла, что день уступает место сумеркам. Она потерла щеки и глаза тыльной стороной ладоней. Села. Ей надо быть готовой, когда наступят сумерки; именно в сумерках Брандин посылал в сейшан.

Она поднялась с кресла, с удовольствием отметив, что уже увереннее стоит на ногах. Шелто подскочил к ней, протестуя, но осекся, когда увидел ее лицо. Не говоря ни слова, он проводил ее через внутреннюю дверь по коридору в бани. Его яростный взгляд заставил замолчать слуг. У нее возникло чувство, что он бы ударил их, если бы они заговорили; Дианора никогда не слышала ни об одном его насильственном поступке. С тех пор, как он убил человека и потерял свое мужское достоинство.

Она позволила им выкупать себя, смягчить ароматными маслами кожу. Сегодня днем на ней была кровь. Вода кружилась вокруг нее и убегала прочь. Слуги вымыли ее волосы. Потом Шелто покрасил ей ногти на руках и ногах. В мягкий цвет пыльной розы. Совсем не похожий на цвет крови, цвет гнева и горя. Потом он покрасит ей губы в тот же цвет. Но Дианора сомневалась, что они будут с Брандином заниматься любовью. Она будет обнимать его, а он ее. Дианора вернулась к себе и стала ждать.

За окном стемнело, и она знала, что уже спустился вечер. Все в сейшане знали, когда наступал вечер. День вращался, стремясь к часу наступления темноты, а потом убегал прочь. Она послала Шелто за дверь, чтобы встретить гонца.

Скоро он вернулся и сообщил ей, что Брандин послал за Солорес.

В ней вспыхнул дикий гнев. Он взорвался, словно голова Изолы Игратской в Зале аудиенций. Дианора едва могла вздохнуть, настолько сильной оказалась ее внезапная ярость. Никогда в жизни она не ощущала ничего подобного этому раскаленному добела котлу в ее сердце. После падения Тиганы, после вынужденного ухода ее брата ее ненависть обрела форму, стала управляемой, подогреваемой определенной целью, оберегаемым язычком пламени, которому, как она знала, предстоит гореть еще долго.

А это было адское пламя. Кипящий в ней котел, чудовищный, неукротимый, сметающий все, подобно потоку лавы. Если бы Брандин находился сейчас у нее в комнате, она могла бы вырвать у него сердце ногтями и зубами — как женщины разорвали Адаона на склоне горы. Шелто непроизвольно сделал шаг назад; никогда прежде Дианора не видела, чтобы он испугался ее или любого другого человека. Но это наблюдение сейчас не имело значения.

А имел значение единственный факт: она сегодня спасла жизнь Брандина Игратского, втоптав в кровь и грязь чистую, незапятнанную память о доме и клятву, которую она дала так давно, перед приездом сюда. Она нарушила суть всего, чем когда-то была; изнасиловала себя более жестоко, чем любой мужчина, который когда-либо спал с ней за деньги в комнате наверху, в Чертандо.

А взамен? Взамен Брандин просто послал за Солорес ди Корте, предоставив ей коротать сегодняшнюю ночь одной.

Нет, не следовало ему так поступать.

Не имело значения, что даже ослепленная пламенем собственного пожара Дианора могла понять, почему он мог так поступить. Понять, как мало он нуждается сегодня ночью в ее остротах или уме, в блеске, в вопросах и предположениях. Или в страсти. Ему будет нужна мягкая, нерассуждающая, врожденная доброта, которую дарит Солорес. А она сама, очевидно, нет. Убаюкивающее обожание, нежность, утешающий голос. Сегодня ему понадобится убежище. Она могла понять: она сама нуждалась в этом, нуждалась отчаянно после того, что произошло.

Но все это должен был дать ей он.

И вот как получилось, что, оставшись одна в своей постели в ту ночь, никем и ничем не защищенная, Дианора почувствовала себя нагой и неспособной скрыться от того, что пришло, когда огонь ярости наконец угас.

Она лежала без сна, когда колокола прозвонили в первый раз, а потом во второй, отмечая триады ночных часов, но перед третьим боем, провозглашающим наступление серого рассвета, с ней произошли две вещи.

Первая — неумолимое возвращение единственного воспоминания, которое она всегда старательно отделяла от тысяч горестных воспоминаний того года, когда оккупировали Тигану. Но она была действительно беззащитна и уязвима во тьме этой ночи Поста, и ее уносило страшно далеко от всех пристаней, которые за это время обрела ее душа.

Пока Брандин, в дальнем крыле дворца, искал утешения, как мог, у Солорес ди Корте, Дианора лежала, словно на открытом пространстве, одна, не в силах убежать от тех образов, которые нахлынули на нее из далеких лет. Образов любви, боли и потери любви в боли, которые были такими пронзительными, таким резким и ледяным ветром в сердце, что в любое другое, обычное время она их не пускала в себя.

Но перст смерти в тот день указал на Брандина Игратского, и она одна отвела этот перст, увела Брандина от темных Врат Мориан, а сегодня была ночь Поста, ночь призраков и теней. Так что это время нельзя считать обычным, и оно таким не было. И на Дианору нахлынули ужасные воспоминания, одно за другим, непрерывной чередой, словно волны темного моря, последние воспоминания о брате перед тем, как он ушел.

Он был тогда еще слишком молод, чтобы сражаться у Дейзы. Ни одного бойца младше пятнадцати лет, строго приказал принц Валентин и уехал на север воевать. Алессана, младшего сына принца, тайно увез на юг Данолеон, Верховный жрец Эанны, когда пришло сообщение, что Брандин направляется к ним.

Это случилось после того, как погиб Стиван. После этой единственной победы. Они все знали, измученные мужчины, которые сражались и уцелели, женщины, старики и дети, оставшиеся дома, что приход Брандина будет означать конец того мира, в котором они жили и любили.

Они не ведали, насколько буквально это сбудется, что король-чародей из Играта сможет сделать то, что он сделал. Это им предстояло узнать в последующие дни и месяцы, и это было похоже на жестокую, тяжелую опухоль, разрастающуюся в душах уцелевших людей.

«Погибшим у Дейзы повезло» — так говорили все чаще, шепотом и с болью в год гибели Тиганы те, кто выдержал это умирание.

Дианора и ее брат остались с матерью, чей разум лопнул, как тетива лука, когда пришли известия о второй битве при Дейзе. Когда авангард игратян вошел в сам город, занимая улицы и площади Тиганы, богатые дома и Дворец у Моря, тонко расписанный нежными красками, она, казалось, потеряла последнюю связь с внешним миром и молча ушла бродить в пространство, куда не мог последовать за ней никто из детей.