— Я бы больше заработал, продавая тебя, — говорит он.

— Как интересно. Гунарх из Москава заплатил бы.

— Ты ему не по карману. — Валерий обводит взглядом ванну, красно-белый мрамор и слоновую кость, золото, усыпанные драгоценными камнями кубки и чашки, алебастровые шкатулки на столах. Горят два очага; масляные лампы свисают с потолка в корзинках из серебряной проволоки. — Ты — очень дорогая женщина.

— Конечно. Да, кстати. Мне по-прежнему хочется иметь дельфинов. — Она показывает рукой на верхнюю часть стены в дальнем конце комнаты. — Когда ты освободишь родианина? Я хочу, чтобы он начал работать у меня.

Валерий с упреком смотрит на нее и ничего не отвечает. Она улыбается — сама невинность с широко распахнутыми глазами.

— Гунарх из Москава пишет, что мог бы предложить мне наслаждение, которое мне может лишь присниться в темноте.

Валерий рассеянно кивает головой:

— Не сомневаюсь.

— Кстати, о снах… — продолжает императрица. Император улавливает перемену в ее голосе — она хорошо владеет искусством менять тон, конечно, — и смотрит на нее. Она возвращается на свое место.

— Полагаю, мы о них и говорили, — отвечает он. Они ненадолго замолкают. — Лучше, чем говорить о запрещенных дельфинах. Что теперь, любимая?

Она слегка пожимает плечами:

— Какой ты умный. Сон был именно о дельфинах. Лицо императора становится кислым.

— Какой я умный. Меня просто только что направили, как лодку, туда, куда тебе хочется.

Она улыбается, но глаза ее не улыбаются.

— Не совсем так. Сон был грустный.

Валерий смотрит на нее.

— Ты и правда хочешь иметь их на этой стене? И Он притворяется, будто не понимает, и она это знает.

Так уже бывало. Он не любит говорить о ее снах. Она в них верит, а он нет или говорит, что не верит.

— Я хочу их только на стенах, — отвечает она. — Или в море, и еще очень далеко от нас.

Он делает глоток вина. Берет кусочек сыра с хлебом. Деревенская еда, он предпочитает ее в этот час. Его звали Петром в Тракезии.

— Никто из нас не знает, куда уносятся наши души, — в конце концов произносит он, — в жизни или после нее. — Он ждет, когда она поднимет глаза, и встречается с ней взглядом. Лицо у него круглое, гладкое, безобидное. Это никого не обманывает, уже не обманывает. — Но меня не удастся поколебать в вопросе о войне на западе, любовь моя, невозможно переубедить никакими снами или аргументами.

Немного погодя она кивает головой. Эта беседа ведется не в первый раз и заканчивается одинаково. Но ее ночной сон был настоящим. Ей всегда снятся сны, которые остаются с ней.

Они беседуют о государственных делах: о налогах, о двух патриархах, о церемонии открытия Ипподрома, которое намечается через несколько дней. Она рассказывает ему о забавной свадьбе, которая состоится сегодня, и об удивительно респектабельном составе гостей.

— Ходят слухи, — шепчет она, наливая ему еще вина, — что Лисиппа видели в городе. — Выражение ее лица вдруг становится лукавым.

Он выглядит смущенным, словно его застали врасплох.

Она громко смеется:

— Я так и знала! Это ты их распускаешь?

Он кивает:

— Мне следовало сказать тебе уже давно. У меня нет секретов. Да, я… запустил пробный камень.

— Ты действительно хочешь его вернуть?

Лисипп Кализиец, человек непомерной толщины и аппетита, был тем не менее самым умелым и неподкупным главой имперского налогового управления, который когда-либо служил у Валерия. Говорили, что он очень давно связан с императором и что в их отношениях имеются такие подробности, о которых вряд ли когда-нибудь станет известно. Императрица никогда об этом даже не спрашивала, ей и не хотелось знать. У нее были свои воспоминания, — а иногда и сны — о криках, раздавшихся на улице однажды утром под теми комнатами, которые он снимал для нее в дорогом районе в те дни, когда они были молоды и императором был Алий. Она не слишком чувствительна к таким вещам, не может быть чувствительной после детства на Ипподроме и в театре, но это воспоминание — с запахом горящей плоти — осталось и никак не уходило.

Кализийца отправили в ссылку почти три года назад, после мятежа «Победа».

— Я бы его вернул, — отвечает император. — Если мне позволят. Мне нужно, чтобы патриарх отпустил ему грехи и чтобы проклятые факции отнеслись к этому спокойно. Лучше всего во время сезона гонок, когда у них есть другой повод покричать.

Она слегка улыбается. Он не любит гонок, это ни для кого не секрет.

— И где же он сейчас? Валерий пожимает плечами:

— Все еще на севере, полагаю. Он пишет из поместья неподалеку от Евбула. У него достаточно средств, чтобы делать все, что он пожелает. Вероятно, ему скучно. Наводит ужас на сельскую округу. Ворует детей в безлунные ночи.

Она морщится при этих словах.

— Не слишком приятный человек. Он кивает:

— Совсем не приятный. Отвратительные привычки. Но мне нужны деньги, любимая, а от Вертига почти никакого толку.

— О, я согласна, — тихо говорит она. — Ты и представить себе не можешь, насколько мало от него толку. — Она облизывает языком губы. — Я думаю, Гунарх из Москава доставит мне куда больше удовольствия. — Но она что-то скрывает. Ощущение, отдаленное предчувствие. Дельфины, сны и души.

Он смеется, вынужден рассмеяться, и в конце концов уходит, закончив свой скудный завтрак. В Аттенинском дворце его ждут отчеты от военных и гражданских властей, которые надо прочесть и на которые надо ответить. Она должна принять делегацию клириков и священнослужительниц из Амории в собственной приемной, потом выйдет в гавань под парусом, если ветер будет благоприятным. Ей нравится плавать на острова в проливе или внутреннем море, а так как зима закончилась, она снова может это делать в теплый день. Сегодня вечером не ожидается официального пиршества. Они поужинают вместе в небольшой компании придворных, слушая музыканта из Кандарии.

Они будут наслаждаться ускользающими, тягучими звуками музыкального инструмента, но после к ним зайдут выпить вина (некоторые могли бы подумать — неожиданно) верховный стратиг Леонт и его высокая светловолосая супруга и еще третье лицо — женщина королевской крови.

Пардос бежал изо всех сил, не переставая ругать себя. Он всю жизнь провел в опасных кварталах Варены, города, где полно пьяных солдат-антов и драчливых подмастерьев. Он понимал, что совершил колоссальную глупость, когда вмешался, но обнаженный меч и убитый средь бела дня человек выходили за рамки обычной потасовки. Он налетел, не успев подумать, сам нанес несколько ударов и теперь мчался сломя голову рядом с седеющим бассанидом через Город, которого совсем не знал, а за ними по пятам гналась орущая банда молодых аристократов. Он даже потерял свой посох.

Дома его знали как осторожного юношу, но осторожность не всегда может уберечь от беды. Он знал, что им надо делать, и только молился, чтобы ноги более пожилого доктора выдержали такой темп.

Пардос вылетел из переулка, свернул налево, на более широкую улицу, и перевернул первую тележку — торговца рыбой, которую увидел. Однажды это проделал Куври при похожих обстоятельствах. Вопль ярости раздался у него за спиной; он не оглянулся. Толпа и хаос — это именно то, что им нужно, чтобы замести следы и немного отодвинуть неизбежную расправу, если их поймают, хотя он не знал, насколько легко удастся задержать преследователей.

Лучше не проверять.

Кажется, лекарь не отставал от него, он даже протянул руку, когда они сворачивали за следующий угол, и сдернул навес над крыльцом лавочки, где торговали иконами. Не самый мудрый выбор для бассанида, но ему действительно удалось опрокинуть столик, уставленный фигурками великомучеников, и рассыпать их по грязной улице. Собравшиеся вокруг столика нищие разбежались, создавая позади них еще больший беспорядок. Пардос бросил на лекаря взгляд, тот с мрачным лицом усиленно работал ногами.

На бегу Пардос все время искал взглядом одного из стражников городского префекта. Несомненно, они должны были быть где-то здесь, в этом опасном квартале. Разве носить мечи в Городе не запрещено? Юные патриции, преследующие их, кажется, так не думали или им было наплевать. Он внезапно решил бежать к церкви, более крупной, чем та убогая дыра, в которой он читал утренние молитвы после прибытия в Город на рассвете, по пути от тройных стен. Он планировал снять недорогую комнату рядом с гаванью — это всегда самая дешевая часть города, — а затем отправиться на встречу, о которой думал с того времени, как ушел из дома.

С комнатой придется подождать.

Теперь по улицам двигалась густая толпа, и им приходилось лавировать и уворачиваться по мере сил. Вслед им неслись проклятия, а один солдат-отпускник нанес с опозданием удар, целясь в Пардоса. Но это означало, что их преследователи теперь наверняка растянулись в цепочку и, возможно, даже потеряют их из виду, если Пардосу и лекарю — он и правда очень хорошо бежал для такого седобородого человека — удастся все время хаотично менять направление.

Постоянно бросая взгляды вверх, чтобы сориентироваться, Пардос увидел в промежутке между многоэтажными домами золотой купол, больший, чем он видел когда-либо прежде, и он резко изменил свой план на бегу.

— Туда! — задыхаясь, крикнул он, указывая пальцем.

— Почему мы бежим? — выпалил бассанид. — Здесь вокруг люди! Они не посмеют…

— Посмеют! Они убьют нас и заплатят штраф! Бежим! Доктор больше ничего не сказал: он берег дыхание.

Когда Пардос резко свернул с улицы, по которой они бежали, и помчался наискосок через широкую площадь, он последовал за ним. Они пронеслись мимо оборванного юродивого и небольшой толпы вокруг него, попав в струю дурного запаха от грязного, немытого тела этого человека. Пардос услышал сзади резкий крик: некоторые из преследователей по-прежнему не теряли их из виду. Мимо его головы просвистел камень. Он оглянулся.

Один преследователь. Всего один. Это меняло дело.

Пардос остановился, потом обернулся.

То же самое сделал лекарь. Разъяренный на вид, но очень юный молодой человек в зеленой восточной одежде, серьгах и золотом ожерелье и с длинными неухоженными волосами — его не было среди напавших в первый раз — неуверенно замедлил бег, потом пошарил у пояса и вытащил короткий меч. Пардос огляделся, выругался, потом бросился к юродивому. Отважно игнорируя гнилостную вонь, исходящую от этого человека, он схватил его дубовый посох, извинившись через плечо. И побежал прямо на их юного преследователя.

— Ты идиот! — крикнул он, яростно размахивая посохом. — Ты один! А нас двое!

Молодой человек с опозданием осознал эту грозную истину, быстро оглянувшись через плечо. Не увидев приближающегося подкрепления, он стал казаться менее свирепым.

— Беги! — крикнул доктор рядом с Пардосом, потрясая кинжалом.

Молодой человек посмотрел на них обоих и предпочел последовать совету. Он побежал.

Пардос бросил одолженный посох обратно юродивому, стоящему на маленьком помосте.

— Вперед! — прохрипел он доктору. — Бежим к Святилищу! — Он указал направление. Они вместе повернулись, пересекли площадь и побежали теперь по другому переулку, выходящему из ее дальнего конца.

Оставалось совсем немного, когда переулок, к счастью ровный, внезапно уперся в огромную площадь с арочными портиками и лавками вокруг нее. Пардос промчался мимо двух мальчишек, играющих с обручем, и мужчины, продающего жареные орешки у жаровни. Увидел нависшую громаду Ипподрома слева и пару громадных бронзовых ворот в стене. Наверное, то были ворота Императорского квартала. Перед воротами возвышалась колоссальная конная статуя. Он не обратил на эти достопримечательности внимания и побежал изо всех сил наискосок через форум к длинному широкому крытому портику. За ним виднелись еще две громадные двери, а при виде купола, вознесшегося над ними и за ними, у него могло бы перехватить дыхание, если бы в нем еще осталось хоть какое-то дыхание.

Они с бассанидом миновали каменщиков и их повозки, перепрыгивая через груды кирпича и огибая их и — знакомое зрелище! — печь для гашения извести возле портика. Добравшись до ступенек, Пардос услышал, как за спиной снова раздались крики преследователей. Они с лекарем бок о бок взлетели по лестнице и остановились, тяжело дыша, перед дверью.

— Сюда никому нельзя! — рявкнул стражник. Их было двое. — Внутри ведутся работы!

— Мозаичник, — прохрипел Пардос. — Прибыл из Батиары! Вон те молодые люди гонятся за нами! — Он махнул рукой в сторону площади. — Они уже убили одного человека! Мечами!

Стражники посмотрели туда. Полдюжины юных преследователей добрались до форума и бежали тесной кучкой. Они держали обнаженные мечи — средь бела дня, на форуме! В это невозможно было поверить. Или они настолько богаты, что им наплевать? Пардос схватился за ручку одной из тяжелых дверных створок, распахнул ее и быстро втолкнул лекаря внутрь. Услышал пронзительный, радующий душу свист стражника, зовущего на помощь. Пока что они здесь будут в безопасности, он был уверен. Лекарь согнулся пополам, упираясь ладонями в колени, и тяжело дышал. Он искоса бросил на Пардоса взгляд и кивнул — очевидно, ему пришла в голову та же мысль.

Позднее, гораздо позднее Пардос задумается о том, что утренние события, его вмешательство в них, его действия свидетельствовали о переменах в нем самом, но в тот момент он только двигался и реагировал.

Он взглянул вверх. Среагировал, но не двинулся с места.

Собственно говоря, он внезапно почувствовал, что его сапоги прилипли к мраморному полу, как… смальта к основе, которой предстояло продержаться многие века.

Так он стоял, застыв на месте, и пытался сначала освоиться с самими размерами этого пространства, сумрачными просторными проходами и нишами, уходящими в кажущуюся бесконечность коридоров из бледного, струящегося света. Он увидел массивные колонны, поставленные друг на друга, словно игрушки сказочных гигантов Финабара, потерянного первого мира из языческих верований антов, где боги ходили среди людей.

Потрясенный Пардос посмотрел вниз, на безукоризненно отполированные мраморные плиты пола, а потом сделал глубокий вдох и снова поднял глаза вверх и увидел огромный парящий купол, невыразимо огромный. А на нем уже обретало форму то, что его учитель Кай Криспин Варенский создавал в этом святом месте.

Белая и золотая смальта на синем фоне — такого синего цвета Пардос никогда не видел в Батиаре и не надеялся увидеть никогда в жизни — создавала небесный свод. Пардос сразу же узнал его руку и стиль. Кто бы ни руководил этими работами, когда Криспин приехал с запада, уже не он был здесь художником.

Пардос учился у человека, который это делал, он был его подмастерьем.

Он еще не охватил — и знал, что ему понадобится долго смотреть, чтобы хотя бы начать, — колоссальных масштабов того, что делал Криспин на этом куполе. Изображение не уступало по грандиозности величине купола.

Рядом с ним лекарь прислонился к мраморной колонне, все еще пытаясь отдышаться. Мрамор в приглушенном свете был зеленовато-голубым, цвета моря облачным утром. Бассанид молчал, медленно оглядывался вокруг. Глаза над бородой с проседью были широко открыты. О святилище Валерия ходили слухи и разговоры по всему миру, и сейчас они стояли внутри него. Повсюду трудились рабочие, многие в углах настолько далеких, что их не было видно, а только слышно. Но даже шум строительства менялся из-за огромного пространства, порождающего гулкое эхо. Он попытался представить себе, как здесь зазвучат песнопения, и у него комок встал в горле.

Пыль плясала в косых лучах солнечного света, которые падали вниз из окон, расположенных высоко на стенах и вокруг всего купола. Глядя вверх, мимо висящих масляных ламп из бронзы и серебра, Пардос увидел высокие помосты возле покрытых мрамором стен, на которых выкладывали мозаичные узоры из цветочных гирлянд и орнаментов. Только один помост возносился к самому куполу, к северной стороне большой дуги, напротив входа. И в мягком, нежном утреннем свете в Святилище божественной мудрости Джада Пардос увидел на этом высоком помосте маленькую фигурку человека, вслед за которым проделал весь этот путь на восток, непрошеный и нежеланный, так как Криспин наотрез отказался взять с собой кого-либо из учеников, когда отправлялся в путешествие.

Пардос еще раз вздохнул, чтобы успокоиться, и сделал знак солнечного диска. Это святилище официально еще не освящено — здесь отсутствовали алтарь и подвешенный за ним золотой диск, — но для него это уже была святая земля, и его путешествие, или эта его часть, закончилось. Он в душе возблагодарил Джада, вспоминая кровь на алтаре в Варене, диких собак той жутко холодной ночью в Саврадии, когда он решил, что умрет. Он жив, и он здесь.

Пардос слышал голоса стражников снаружи — теперь их было больше. Голос молодого человека сорвался на гневный крик и резко оборвался после ответа солдата. Он взглянул на лекаря и позволил себе криво усмехнуться. Потом вспомнил, что слуга бассанида мертв. Они спаслись, но радоваться еще не время, во всяком случае лекарю.

Неподалеку от них стояли два мозаичника, и Пардос решил, что если он заставит ноги повиноваться ему, то подойдет и поговорит с ними. Но не успел сделать этого, так как услышал их встревоженные голоса:

— Где Варгос? Он бы смог это сделать.

— Ушел переодеваться. Ты же знаешь. Его тоже пригласили.

— Святой Джад! Может быть… э… один из подмастерьев каменщика сможет это сделать? Или каменотеса? Возможно, они его не знают?

— Никаких шансов. Они все слышали эти истории. Нам придется самим, Сосио, и прямо сейчас. Уже поздно! Бросим жребий.

— Нет! Я туда не полезу. Криспин убивает людей.

— Он говорит, что убивает. Не думаю, чтобы он кого-нибудь убил.

— Ты так думаешь? Хорошо. Тогда ты и полезай.

— Я сказал: бросим жребий, Сосио.

— А я сказал, что не полезу. И не хочу, чтобы ты туда поднимался. Кроме тебя, у меня нет братьев.

— Он же опоздает. Он убьет нас за то, что мы позволили ему опоздать.

Пардос обнаружил, что способен двигаться и что, несмотря на утренние события, старается сдержать улыбку. Слишком много воспоминаний пробудилось в нем, неожиданных и ярких.

Он прошел вперед по мрамору в неярком свете. Шаги его ног в сапогах отдавались тихим эхом. Братья — они оказались близнецами, совершенно одинаковыми — обернулись и посмотрели на него. Вдалеке кто-то уронил молоток или резец, и инструмент зазвенел мягко, почти музыкально.

— Насколько я понимаю, — серьезно произнес Пардос, — проблема в том, чтобы прервать работу Криспина на этом помосте?

— Кая Криспина, да, — быстро ответил тот, которого звали Сосио. — Ты его знаешь?

— Он должен быть на свадьбе, — сказал второй брат.

— Прямо сейчас! Он участвует в церемонии. — Но он никому не разрешает отрывать его от работы!

— Никогда! Он за это кого-то однажды уже убил! — Еще в Варене. Говорят, мастерком! В святой церкви! — На лице Силано отразился ужас. Пардос с сочувствием кивнул.

— Знаю, знаю. Он это сделал. В церкви! Собственно говоря, этим человеком был я. Это было ужасно — умереть вот так! Мастерком! — Он помолчал и подмигнул, когда у них обоих одинаково отвисла челюсть. — Все в порядке, я его позову вместо вас.

Он прошел вперед, пока улыбка, которую он просто не мог больше сдерживать, не выдала его с головой. Он прошел прямо под потрясающе огромным пространством купола. Посмотрел вверх и увидел изображенного Криспином Джада на востоке, над проявляющимися деталями Сарантия, словно возникающего на горизонте. И поскольку Пардос провел всю зиму в некой церкви в Саврадии, он сразу же заметил, что учитель делает со своим собственным изображением бога. Криспин тоже там побывал. Неспящие ему об этом сказали.

Он подошел к помосту. Два молодых подмастерья стояли там, придерживая его, как всегда. Обычно те, кто выполнял эту задачу, скучали и бездельничали. Эта пара выглядела перепуганной. Пардос никак не мог удержаться от улыбки.

— Придержите помост для меня, пожалуйста, — попросил он.

— Туда нельзя! — в ужасе ахнул один из парней. — Он там, наверху!

— Я так и понял, — ответил Пардос. Он легко вспомнил, что чувствовал себя точно так же, как этот побледневший подмастерье, и, наверное, выглядел точно так же. — Но ему надо кое-что передать.

И он схватился за перекладины лестницы и стал подниматься. Он знал, что высоко над ним Криспин скоро почувствует, если сразу же не почувствовал, толчки и покачивание. Пардос смотрел на свои руки, как их всех учили, и поднимался.

Он добрался до половины пути, когда услышал хорошо знакомый голос. Он прошел полмира, чтобы снова услышать этот холодный, разъяренный голос:

— Еще на одну ступеньку поднимешься, и я тебя прикончу, несчастный, а кости растолку в порошок и замешаю в известку.

«Это сильно сказано, — подумал Пардос. — Что-то новенькое».

Он взглянул вверх.

— А ты заткнись! — крикнул он. — Или я отрежу тебе задницу куском стекла и скормлю ее тебе по частям!

Последовало молчание.

— Это же мои слова, лопни твои глаза! Кто там? — раздалось в ответ.

Пардос продолжал подниматься, не отвечая. Он почувствовал, как платформа над ним заколебалась, когда Криспин подошел к краю и посмотрел вниз.

— Кто ты? — Снова молчание, потом: — Пардос? ПАРДОС?

Пардос молчал, продолжая подниматься. Сердце его пело. Он добрался до верха и шагнул через низкие перила на площадку под мозаичными звездами на темно-синем мозаичном небе.

И попал в крепкие объятия, из-за чего они оба чуть не упали.

— Чтоб тебя, Пардос! Почему ты так задержался? Ты мне был здесь нужен! Мне написали, что ты ушел еще осенью! Полгода назад! Ты знаешь, как сильно ты опоздал?

Оставив пока в стороне тот факт, что Криспин, уезжая, наотрез отказался от сопровождения, Пардос высвободился из его объятий.

— А ты знаешь, как сильно ты сам опоздал? — спросил он.

— Что? Я?

— Свадьба, — весело произнес Пардос, наблюдая за ним.

Потом ему доставляло еще большее удовольствие вспоминать ужас, отразившийся на неожиданно гладко выбритом лице Криспина.

— Ах! Ах! Святой Джад! Они меня убьют! Я покойник! Если Карулл не убьет, то проклятая Ширин это сделает! Почему ни один из этих идиотов там, внизу, не сказал мне?

Не дожидаясь совершенно очевидного ответа, Криспин бросился мимо Пардоса, рискуя жизнью, перевалил через ограждение и начал поспешно спускаться по лестнице, скорее скользя, чем ступая по ступенькам. Перед тем как последовать за ним, Пардос взглянул на то место, над которым работал Криспин. Он увидел зубра в осеннем лесу, громадного, выложенного черной смальтой и окаймленного белым цветом. Он будет сильно выделяться на фоне кричаще ярких листьев вокруг него, станет доминирующим образом. Это сделано специально. Криспин однажды водил учеников посмотреть на мозаику на полу одной усадьбы к югу от Варены, в которой вот так использовали черный и белый цвет на разноцветном фоне. Пардос в задумчивости стал спускаться вниз.

Криспин ждал его внизу, гримасничал и нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Быстрее, ты, идиот! Мы так опаздываем, что меня убьют! Непременно убьют! Давай! Почему ты так долго сюда добирался?

Пардос осторожно спустился с последней ступеньки.

— Я останавливался в Саврадии, — ответил он. — Там у дороги есть церковь. Они сказали, что ты туда тоже заходил, до меня.

Выражение лица Криспина быстро изменилось. Он пристально посмотрел на Пардоса.

— Заходил, — помолчав, сказал он. — Я там был. Я им объяснил, что им придется… А ты… Пардос, ты ее реставрировал?

Пардос медленно кивнул:

— Насколько в моих силах было сделать это одному. Выражение лица Криспина снова изменилось, потеплело, словно луч солнца согрел сырое утро.

— Я рад, — произнес его учитель. — Очень рад. Мы потом об этом поговорим. А пока пойдем, нам надо бежать.

— Я уже бежал. Через весь Сарантий, как мне показалось. За дверью стоит кучка молодых людей, достаточно богатых, чтобы не думать о законах. Они пытались убить меня и этого бассанидского лекаря. — Он показал рукой на лекаря, который приближался к ним вместе с братьями-подмастерьями. Лица близнецов выражали одинаковое смятение. — Они убили его слугу. Мы не можем так просто выйти отсюда.

— А тело моего слуги кое-кто из ваших благочестивых клириков выбросит на улицу, если за ним не придут до полудня. — Доктор говорил на сарантийском лучше, чем Пардос. Он все еще был сердит.

— Где он? — спросил Криспин. — Сосио и Силано могут сходить за ним.

— Я понятия не имею, как называется…

— Часовня Святой Игнасии, — быстро вставил Пардос. — Возле порта.

— Что? — переспросил близнец по имени Сосио.

— Что вы там делали? — одновременно спросил его брат. — Это страшное место! Воры и шлюхи!

— Откуда тебе это так хорошо известно? — хитро спросил Криспин, потом вспомнил, что надо спешить.

— Возьмите с собой двух императорских стражников. Люди Карулла все уже ушли на эту проклятую свадьбу. Объясните им, что это для меня и почему. А вы двое, — повернулся он к Пардосу и доктору, — пошли со мной! Сегодня утром вы побудете со мной, у меня есть охрана. — Знакомая Пардосу картина: Криспин, отдающий распоряжения. Его настроение всегда менялось вот так резко. — Мы выйдем через боковой ход, и нам надо пошевеливаться! Вам надо будет надеть что-нибудь белое, это же свадьба! Идиоты! — Он рванулся с места, и они побежали за ним. У них не было выбора.

Вот так мозаичник Пардос из Варены и лекарь Рустем из Керакека, наряженные в белые верхние туники из гардероба Криспина, попали на официальную церемонию, а потом на свадебный пир в день своего прибытия в священный и царственный город Джада Сарантий.

Они все трое опоздали, но не слишком сильно.

Музыканты стояли снаружи. Солдат, с беспокойством ждущий у дверей, увидел их приближение и поспешил внутрь, чтобы объявить о нем. Криспин, быстро пробормотав извинения во все стороны, сумел поспешно занять свое место перед алтарем как раз вовремя, поднял тонкий золотой венец над головой жениха и держал его во время церемонии. Его собственные волосы были сильно растрепаны, но такими они были почти всегда. Пардос заметил, как очень красивая женщина, которая держала венец над невестой, стукнула его учителя кулаком под ребра как раз перед началом церемонии. По церкви прокатился смех. Главный клирик был шокирован; жених улыбнулся и одобрительно кивнул головой.

Лицо невесты Пардос увидел только после церемонии. В церкви оно было скрыто под фатой, пока священник произносил слова обряда, а новобрачные повторяли их в унисон. Пардос понятия не имел, кто они такие. У Криспина не было времени объяснять. Пардос даже не знал имени бассанида, стоящего рядом с ним: события разворачивались с такой невероятной быстротой в то утро, и был убит человек.

Церковь выглядела роскошно: много золота и серебра, колонны из мрамора с прожилками, великолепный алтарь из угольно-черного камня. Над головой, на маленьком куполе Пардос увидел — с удивлением — золотистую фигуру Геладикоса, несущего горящий факел. Он падал в колеснице своего отца. Теперь верить в сына бога запретили, его изображения оба патриарха считали ересью. Кажется, прихожане этой патрицианской церкви имели достаточно влияния и пока не позволили уничтожить мозаику. Пардос, который принял веру в светоносного сына бога вместе с верой в самого бога, как все анты на западе, ощутил прилив тепла и радости. Хороший знак, подумал он. Как неожиданно и утешительно, что его здесь ждал Возничий. Затем, где-то в середине церемонии, бассанид дотронулся до руки Пардоса и вытянул руку. Пардос посмотрел туда. И заморгал. Человек, который убил слугу доктора, только что вошел в церковь. Он был спокоен и собран, одет в изящно задрапированный белый шелк с поясом из золотых звеньев и в темно-зеленый плащ. Его волосы были аккуратно заправлены под мягкую зеленую отделанную мехом шапочку. Безвкусные украшения исчезли. Он скромно прошел вперед и занял свое место между пожилым красивым мужчиной и женщиной гораздо моложе его. Сейчас он не выглядел пьяным. Он выглядел юным принцем, моделью образа Геладикоса, летящего во всем великолепии над их головами.

В Императорском квартале и среди высших чиновников были активные сторонники той или другой факции или обеих сразу. Плавт Бонос, распорядитель Сената, не принадлежал к их числу. Он придерживался той точки зрения, что благожелательная отстраненность как от Зеленых, так и от Синих лучше всего соответствует его положению. Кроме того, он не был по натуре склонен осаждать девушек-танцовщиц, и поэтому обаяние знаменитой Ширин из факции Зеленых затрагивало его только с эстетической точки зрения, не вызывая соблазнов и вожделения.

Поэтому он бы никогда не пошел на эту свадьбу, если бы не два фактора. Одним был его сын: Клеандр отчаянно настаивал, чтобы он туда пошел и взял его с собой, а так как его сын обычно не проявлял ни малейшего интереса к цивилизованным сборищам, Боносу не хотелось упускать возможности представить сына обществу в пристойном виде.

Вторым фактором, скорее из области чревоугодия, стало то, о чем ему сообщила танцовщица, когда приглашала на свадьбу: еду для пиршества в ее доме будет готовить Струмос Аморийский.

У Боноса были свои слабости. Очаровательные мальчики и запоминающиеся блюда, возможно, возглавляли их список.

Двух незамужних дочерей они, разумеется, оставили дома. Бонос и его вторая жена явились — скрупулезно пунктуально — на церемонию в ту церковь по соседству, которую сами посещали. Клеандр явился с опозданием, но чистым и одетым соответствующим образом. Глядя с некоторым изумлением на стоящего рядом сына, Бонос почти вспомнил того послушного умного мальчика, которым он был всего два года назад. Правая рука Клеандра казалась припухшей, но отец предпочел не задавать ему вопросов. Он не хотел ничего знать. Они присоединились к процессии из людей в белых одеждах и музыкантов (очень хороших музыкантов, из театра) и быстро прошли по холодным улицам к дому танцовщицы.