Собственно говоря, он тоже соображал очень быстро.

— А патриарх в Родиасе?

— Хороший вопрос. Ему тоже отправлено послание, с тем же судном. По вопросу о ересях следует принять решение, если он согласится. Восточный патриарх снова признает его превосходство.

— В обмен на…

— На заявление в поддержку объединения Империи, Сарантия в качестве столицы Империи, и одобрение нескольких особых решений по вопросам веры, предложенных императором.

Все сделано так аккуратно и с такой быстротой. Криспину трудно было сдержать гнев.

— Конечно, и в их число входит вопрос об изображении Джада в часовнях и святилищах.

— Конечно, — тихо и невозмутимо подтвердила она. — Этот вопрос очень важен для императора.

— Я знаю, — сказал он.

— Я знаю, что ты знаешь, — ответила она. Повисло молчание.

— Я думаю, вопросы правления будет решить легче, чем вопросы веры. Так я и сказала Леонту.

Криспин ничего не ответил.

Через секунду она прибавила:

— Я еще раз побывала в Великом Святилище сегодня утром. Прошла тем подземным ходом, который ты мне показал. Хотела снова увидеть твою работу на куполе.

— До того, как ее начнут сбивать?

— Да, — согласилась она безмятежно. — До того. Я тебе сказала, когда мы проходили через Святилище той ночью: теперь я лучше понимаю то, о чем мы говорили во время нашей первой встречи. Он ждал.

— Ты сетовал на материалы. Помнишь? Я тебе ответила, что они лучшие из тех, что у нас есть. Что была чума и война.

— Я помню.

Гизелла слегка улыбнулась.

— То, что я тебе говорила, — правда. Но то, что ты говорил мне, было большей правдой: я видела, что может сделать мастер, имея нужные материалы. Во время работы над церковью моего отца ты был связан по рукам и ногам, словно стратиг на поле боя, который командует одними фермерами и рабочими.

Таким был ее отец. Он таким и умер.

— При всем моем почтении, госпожа, ты смущаешь меня таким сравнением.

— Знаю, — ответила она. — Но обдумай это потом. Мне самой это сравнение понравилось, когда оно пришло мне в голову сегодня утром.

Она оказала ему большую милость, расточая похвалы, дала ему личную аудиенцию, только для того, чтобы проститься. У него не было никаких причин для обиды. Восхождение Гизеллы на трон, возможно, спасет его и ее родину от разрушения.

Он кивнул головой. Потер свой бритый подбородок.

— У меня будет для этого свободное время на корабле, моя повелительница.

— Завтра? — спросила она.

— Послезавтра.

Позднее он понял (на досуге, уже на корабле), что ей это было известно и что она направляла беседу.

— Вот как? Значит, ты улаживаешь дела.

— Да, повелительница. Хотя, как мне кажется, я уже закончил.

— Ты получил все причитающиеся тебе деньги? Мы хотим, чтобы с этим все было в порядке.

— Получил, госпожа. Канцлер любезно сам проследил за этим.

Она взглянула на него.

— Он обязан тебе жизнью. Конечно, я тоже понимаю, что я… перед тобой в долгу.

Он покачал головой.

— Ты была моей царицей. Ты моя царица. Я не сделал ничего…

— Ты сделал то, что было нужно мне, рискуя собой, дважды. — Она поколебалась. — Я не стану слишком долго распространяться на эту тему. — Он услышал, что ее голос перестал быть официальным. — Но все же я родом с запада и горжусь тем, что мы можем показать им здесь, на востоке. Мне жаль, что… обстоятельства потребовали уничтожить твою здешнюю работу.

Он опустил глаза. Что можно было ответить? Это — смерть.

— Мне также пришло в голову, на основании того, что еще я узнала в эти последние дни, что есть еще один человек, которого ты, возможно, захочешь повидать перед отъездом.

Криспин поднял глаза.

Гизелла, царица антов, императрица Сарантия, ответила ему взглядом своих синих глаз.

— Только она не сможет тебя увидеть, — предупредила Гизелла.

Снова появились дельфины. Он гадал, увидит ли их, и понимал, что смертному сомневаться на этот счет глупо и самонадеянно; как будто морские создания могли являться или не являться в зависимости от того, что люди творят в городах на суше.

С другой стороны (хотя это и ересь), в эти дни много людских душ надо было перенести в самом Сарантии и возле него.

Он стоял на маленьком узком императорском судне, и чтобы попасть на него, ему стоило только предъявить тонкий кинжал Гизеллы с вырезанным из слоновой кости лицом ее отца вместо рукоятки. Подарок, как она заявила, вручая ему кинжал, чтобы он ее помнил. Хотя она еще сказала, что надеется через несколько лет приехать в Варену. Если все сложится должным образом, в Родиасе состоятся церемонии.

Экипаж предупредили запиской, что человеку, который принесет изображение отца императрицы, разрешено плыть к месту, закрытому для всех остальных.

Он уже был там раньше.

Стилиану держали не в тюремных камерах под дворцами. Кто-то, обладающий тонким чувством иронии и пониманием наказания — вероятнее всего, Гезий, который видел так много насилия в своей жизни и выжил, несмотря ни на что, — выбрал другое место, где ей придется доживать жизнь, оставленную ей императором. Тем самым он проявил милосердие к бывшей супруге и дал народу понять свою благожелательность к ней.

Действительно, достаточно посмотреть на Леонта на Золотом Троне и Стилиану на острове, думал Криспин, снова глядя на плывущих рядом с кораблем дельфинов, чтобы понять всю иронию.

Они причалили, судно привязали, для него спустили сходни. Единственный посетитель, единственный человек, высадившийся на остров.

Воспоминания и образы. Криспин бросил взгляд, почти против своей воли, и увидел то место, где Аликсана сбросила на камни плащ и зашагала прочь. Ему снилось это место, освещенное лунами.

Корабль встречали. Двое Бдительных, храня молчание, повели Криспина по тропинке среди деревьев. Пели птицы. Косые лучи солнца проникали сквозь шатер из листьев.

Они вышли на поляну, где погибли люди в тот день, когда был убит Валерий. Никто не заговорил. Криспин осознал, что не чувствует почти ничего, кроме ужаса, как он ни старался подавить его.

Он жалел, что приехал. Он и сам не понимал, зачем это сделал. Его провожатые остановились, один из них показал рукой на самую большую из хижин. Хотя Криспин не нуждался в подсказках.

Тот же дом, в котором жил ее брат. Конечно.

Но разница была. Окна распахнуты со всех сторон, зарешеченные, но ставни открыты, чтобы впустить утренний свет. Он удивился. Пошел вперед. Здесь стояли охранники. Трое. Они смотрели мимо него на его провожатых и, очевидно, получили какой-то сигнал. Криспин не стал оглядываться, чтобы проверить. Дверь отпер один из них.

Никаких слов, ничего. Интересно, подумал он, запрещено ли им разговаривать, чтобы избежать любого шанса соблазна, подкупа. Он вошел. Дверь за ним закрылась. Он услышал, как повернулся в замке ключ. Они не хотели рисковать. Должно быть, знали, что сделала эта арестантка.

Стилиана тихо сидела в кресле у дальней стены, в профиль к нему, неподвижно. Никакой видимой реакции на появление постороннего. Криспин смотрел на нее, и ужас исчез, уступив место множеству других чувств, в которых он даже не пытался разобраться.

Она сказала:

— Я же тебе сказала, что не буду есть. Она не повернула головы, не видела его.

Не могла его видеть. Даже с того места, где он стоял, с другого конца комнаты, Криспин понял, что у нее нет глаз, их выкололи. Черные глазницы на том месте, где он помнил яркий блеск. Он представил себе, сопротивляясь этому видению, подземелье, инструменты, горящий огонь, факелы, приближающегося к ней крупного человека с толстыми умелыми пальцами.

«Еще один человек, которого ты захочешь повидать», — сказала Гизелла.

— Не могу тебя винить, — сказал он. — Еда здесь ужасная, как я себе представляю.

Она вздрогнула. Вызывало жалость, что так безупречно владеющую собой женщину, которую так трудно было смутить, можно заставить так реагировать на неожиданно прозвучавший голос.

Он старался представить себе, каково быть слепым. Исчезнут цвет и свет, оттенки, тени, их богатство и игра. Нет ничего хуже на свете. «Лучше смерть», — подумал он.

— Родианин, — сказала Стилиана. — Пришел узнать, каково заниматься любовью со слепой женщиной? Подогреть аппетит?

— Нет, — ответил он, сохраняя спокойствие. — Совсем никакого аппетита, как и у тебя, по-видимому. Пришел попрощаться. Завтра я уезжаю домой.

— Так быстро закончил? — Ее тон изменился.

Она не повернула головы. Почти все ее золотистые волосы остригли. Другой женщине это могло бы испортить внешность. А у Стилианы только открылось совершенство линии скул и костей под почерневшими и опустевшими глазницами. Он подумал, что ей не поставили клеймо. Только ослепили.

Только ослепили. И заточили в эту тюрьму на острове, где влачил свои дни в темноте ее брат, который и внутрь дома не впускал ни один солнечный луч.

Теперь кругом был свет, заливающий комнату, бесполезный для нее, предлагаемый только тому, кто может войти. И это больше, чем что-либо другое, говорило о характере этой женщины, подумал Криспин, о ее гордости. Только молчаливые стражники заходят сюда каждый день, но Стилиана Далейна не прячется, не скрывается под покровом темноты. Если имеешь с ней дело, нужно смириться с тем, что ты видишь. Так было всегда.

— Ты уже закончил свою работу? — повторила она.

— Не закончил, — тихо ответил он. Уже без горечи. Она невозможна здесь, при виде ее. — Ты меня предупреждала. Давно.

— А! Вот что. Уже? Я не думала, что это будет…

— Так скоро?

— Так скоро. Он ведь сказал тебе, что это ересь. Твой купол.

— Да. Сам сказал, надо отдать ему справедливость. Она повернулась к нему.

И он увидел, что ее все же заклеймили. Левая сторона ее лица была изуродована знаком убийцы: грубое изображение ножа в круге, который должен означать солнце бога. Рану покрывала запекшаяся кровь, плоть вокруг нее воспалилась. Ей нужен лекарь, подумал он, но усомнился, чтобы его вызвали. Щека, изуродованная шрамом, который оставлен огнем.

Это снова сделал кто-то обладающий мрачным чувством юмора. Или, возможно, просто человек в запертой звуконепроницаемой камере под землей, совершенно не чувствительный к подобным вещам, всего лишь выполняющий предписанные законом процедуры наказания в Императорском квартале Сарантия.

Наверное, у него вырвался какой-то звук. Она улыбнулась знакомой ему улыбкой, кривой и понимающей. Было больно видеть эту улыбку здесь.

— Ты поражен в самое сердце моей вечной красотой? Криспин с трудом сглотнул. Сделал глубокий вдох.

— По правде сказать, так и есть. Поражен. Мне бы не хотелось этого видеть.

Секунду царило молчание.

— По крайней мере, честно, — сказала она. — Я помню, что он тебе нравился. Они оба.

— Это было бы самонадеянностью со стороны ремесленника. Я им глубоко восхищался. — Он помолчал. — Ими обоими.

— И Валерий был твоим заказчиком, разумеется, поручителем всей твоей работы. Которая теперь погибнет. Бедный родианин. Ты меня ненавидишь?

— Хотел бы я ненавидеть, — в конце концов ответил он. Так много света в этой комнате. Ветерок, прохладный, душистый, полный аромата деревьев, окруживших поляну. Золотисто-зеленых листьев. Сейчас только распустившихся, зеленых летом, увядающих осенью. «Ты меня ненавидишь?»

— Он выступил на север? — спросила она. — Против Бассании?

Жизнь, проведенная в залах и коридорах власти. Ум, который не может перестать работать.

— Да. — А… Гизелла ведет переговоры с Вареной? — Да.

Гизелла, подумал он, в этом точно такая же. Они действительно живут в другом мире, эти люди. То же солнце, и луны, и звезды, но другой мир.

Стилиана снова лукаво скривила губы.

— Я бы сделала то же самое, ты понимаешь? Я говорила тебе в ту ночь, когда мы разговаривали в первый раз, что среди нас есть те, кто считает вторжение ошибкой.

— Императрица была одной из них, — сказал он. Стилиана без усилий пропустила его слова мимо ушей.

— Его следовало убить до того, как флот отчалит. Если ты подумаешь, то поймешь. Леонт должен был находиться в Городе. Если бы он отплыл, то уже не вернулся бы.

— Как неудачно. Значит, Валерий должен был умереть, чтобы Леонт — и ты — могли править?

— Я так думала, да.

Он открыл рот, потом закрыл.

— Ты думала?

Она снова скривила губы. На этот раз поморщилась и поднесла руку к изуродованному лицу, но опустила ее, не прикоснувшись.

— После туннеля это уже не казалось мне важным.

— Я не…

— Я могла убить его много лет назад. Я была глупой девчонкой. Думала, главное — это взять власть, потому что мой отец должен был получить власть. Леонт будет править, но ему нужна только любовь его солдат и его благочестие, чтобы быть довольным, а я… — Она осеклась.

«Я могла убить его много лет назад». Криспин смотрел на нее.

— Ты считаешь, что Валерий убил твоего отца?

— Ох, родианин. Я это знаю. Чего я не знала, так это того, что ничто, кроме этого, не имеет значения. Мне следовало… быть мудрее.

— И убить раньше?

— Мне было восемь лет, — ответила она. И замолчала. Птицы громко пели за окном. — Я думаю, тогда и закончилась моя жизнь. В каком-то смысле. Та жизнь, которая открывалась передо мной.

Сын каменщика Хория Криспина смотрел на нее.

— Значит, ты думаешь, что это была любовь? То, что ты сделала?

— Нет, я думаю, это была месть, — ответила она. А затем прибавила без всякого предупреждения: — Пожалуйста, убей меня.

Без всякого предупреждения, не считая того, что он видел, что они с ней сделали и продолжают делать под видом милосердия. Он знал, как отчаянно ей хочется покончить с этим. Здесь не было даже дров для очага. Огонь можно использовать для самоубийства. Возможно, они станут силой заталкивать в нее еду, если она отказывается есть, подумал он. Для этого существуют способы. Леонт намеревался демонстрировать щедрость своей натуры, сохраняя какое-то время жизнь убийце, потому что она была его супругой перед лицом Джада.

Набожный человек, это всем известно. Возможно, иногда ее даже будут показывать людям.

Криспин смотрел на нее. Он не мог говорить.

Она тихо произнесла, чтобы не услышали стражники:

— Ты немного знал меня, родианин. Мы кое-что делили с тобой, пусть это продолжалось недолго. Ты уйдешь из этой комнаты и оставишь меня… для такой жизни?

— Я…

— Всего лишь художник, я знаю. Но…

— Нет! — он почти закричал. Потом понизил голос: — Не в этом дело. Я не тот человек… который убивает.

Голова его отца слетает с плеч, кровь хлещет из падающего тела. Мужчины, которые рассказывают об этом, в таверне Варены. Мальчик, который это слышит.

— Сделай исключение, — небрежно бросила она, но в ее спокойном голосе он услышал отчаяние.

Он закрыл глаза.

— Стилиана… Она сказала:

— Или посмотри на это иначе. Я умерла много лет назад. Я тебе уже говорила. Ты просто… подпишешь уже исполненный приговор.

Он снова посмотрел на нее. Теперь она стояла лицом к нему, лишенная глаз, изуродованная, утонченно прекрасная.

— Или накажи меня за свою потерянную работу. Или за Валерия. За любой другой проступок. Но прошу тебя. — Она перешла на шепот. — Никто другой этого не сделает, Криспин.

Он оглянулся. Здесь не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего оружие, сторожа стояли у всех зарешеченных окон и за запертой дверью.

«Никто другой этого не сделает».

И тут с опозданием он вспомнил, как его пропустили на остров, и что-то вскрикнуло внутри него, в его сердце, и он пожалел, что не успел уехать отсюда, из Сарантия, потому что она ошиблась. Есть еще один человек, который готов это сделать.

Он достал кинжал и посмотрел на него. На вырезанное из слоновой кости лицо Гилдриха, царя антов, на рукоятке. Тонкая работа.

Он не знал, в самом деле, не знал, использовала ли его снова в качестве орудия или сделала ему особый, мрачный подарок в благодарность за услуги с любовью императрица, которая уверяла, что она перед ним в долгу. Он слишком мало знал Гизеллу, чтобы судить. Правдой могло быть и то, и другое, и все вместе. Или нечто совсем иное.

Однако он знал, чего хочет стоящая перед ним женщина. В чем нуждается. Глядя на нее и на эту комнату, он осознал, что понимает, как следует поступить ради ее души и своей собственной. Гизелла, царица антов, которая прятала этот кинжал под одеждой, пока плыла сюда, возможно, тоже это поняла, подумал он.

Иногда смерть — не самое худшее, что может случиться. Иногда она — освобождение, дар, жертвоприношение.

Запутавшись среди всех вращающихся колес, всех заговоров и контрзаговоров и образов, рождающих образы, Криспин заставил их остановиться и взял на себя это бремя.

Он снял с лезвия рукоять из слоновой кости, как делала Гизелла. Положил на стол клинок без рукоятки, такой тонкий, что его почти не было видно.

Стоя в победоносном весеннем сиянии этой комнаты, он сказал:

— Мне надо идти. Я тебе тут кое-что оставил.

— Как мило. Маленькую мозаику, чтобы утешить меня во мраке? Еще один драгоценный камень, как тот, первый?

Он снова покачал головой. Теперь у него заболело в груди.

— Нет, — ответил он. — Не это. — И, вероятно, то, как он с трудом произнес эти слова, ее насторожило. Даже недавно ослепшие учатся слушать. Она приподняла голову. — Где это? — очень тихо спросила Стилиана.

— На столе. — Он на миг прикрыл глаза. — Ближе ко мне, у дальнего края. Будь осторожна.

Будь осторожна.

Он наблюдал, как она встала, прошла вперед, протянула руки к краю стола, чтобы нащупать его, затем неуверенно провела по столешнице — она еще училась это делать. Он видел, как она нашла клинок, острый и гладкий, какой иногда бывает смерть.

— А! — произнесла она. И замерла. Он молчал.

— Конечно, тебе предъявят обвинение.

— Я утром отплываю.

— С моей стороны было бы учтивее подождать момента, не так ли?

На это он тоже ничего не ответил.

— Знаешь, я не уверена, — тихо сказала Стилиана, — хватит ли у меня терпения. Меня ведь могут… обыскать и найти его?

— Могут, — сказал он.

Она надолго замолчала. Потом он увидел ее улыбку.

— Наверное, это означает, что ты все же меня любил, чуть-чуть.

Он боялся заплакать…

— Наверное, — тихо ответил он.

— Как это неожиданно, — сказала Стилиана Далейна. Он старался взять себя в руки. И ничего не сказал.

— Жалко, что я не смогла ее найти, — сказала она. — Одно дело осталось незаконченным. Знаю, мне не следует тебе этого говорить. Ты думаешь, Алиана умерла?

Сердце умеет плакать.

— Если нет, то, вероятно, умрет, когда узнает, что… ты умерла.

Она задумалась.

— А! Это я могу понять. Так что твой подарок убьет нас обеих. Правда. Кажется, здесь умеют видеть по-своему.

— Наверное, это возможно, — ответил Криспин. Он смотрел на нее и видел сейчас такой, какой она была раньше — во дворце, в его спальне, в ее собственной, когда ее губы искали его губы. «Что бы я потом ни сделала…»

Она его предупреждала, и не раз.

— Бедняга, — произнесла она. — Ты хотел всего лишь забыть здесь о своих умерших и выложить мозаику на куполе.

— Я был… слишком честолюбивым, — ответил он. И с восторгом услышал ее смех в последний раз.

— Спасибо тебе за это, — сказала она. Чтобы пошутить. Повисло молчание. Стилиана взяла крохотный клинок, ее пальцы были столь же тонкими и почти столь же длинными. — И спасибо тебе за это, и за… все другое, когда-то. — Она стояла очень прямо, несгибаемая, не делающая уступок… никаких уступок. — Благополучного тебе путешествия домой, родианин.

Ему приказывали удалиться и даже не назвали по имени напоследок. Он внезапно понял, что она не сможет ждать. Ее сжигало нетерпение.

Он посмотрел на нее в ярком свете, который она предпочла впустить сюда, чтобы все могли ясно видеть там, где не могла она. Так хозяин, которому лекарь запретил пить, велит принести самое лучшее вино для своих друзей.

— И тебе, госпожа, — ответил он. — Благополучного путешествия домой, к свету.

Он постучал в дверь. Ему открыли и выпустили его. Он покинул эту комнату, поляну, лес, каменистый берег, остров.

Утром он покинул Сарантий, с рассветным отливом, когда краски и оттенки цветов только возвращались в мир в конце долгого путешествия бога сквозь тьму.

За их спиной вставало солнце, просачивалось сквозь гряду низких облаков. Стоя на корме корабля, на котором Плавт Бонос, проявив доброту среди своего горя, предложил ему место, Криспин вместе с горсткой других пассажиров смотрел назад, на Город. Око мира, так его называли. Слава творения Джада.

Он видел оживленную суету в глубокой защищенной бухте, железные столбы с цепями, которыми можно перегородить вход в бухту во время войны. Наблюдал за лодочками, шныряющими туда-сюда через их кильватерную струю, за паромами в Деаполис, за утренними рыбаками и за теми, которые возвращались, собрав ночной урожай в море, за их разноцветными парусами.

Вдалеке мелькнули тройные стены, в том месте, где они спускались к воде. Сам Сараний провел линию этих стен, когда впервые прибыл сюда. Он видел приглушенный отблеск лучей раннего солнца на крышах домов, смотрел, как Город поднимается из моря, видел церкви и купола святилищ, дома патрициев, крыши зданий гильдий, хвастливо покрытые бронзой. Он видел огромную чашу Ипподрома, где соревновались люди и кони.

А потом, когда они сменили курс с юго-западного на западный, у выхода из бухты, и началась зыбь открытого моря, и надулись их белые паруса, Криспин увидел сады Императорского квартала, поля для игр и дворцы, и они заполнили все поле его зрения и удерживали его взгляд, пока он проносился мимо них, все дальше.

Они плыли на запад, под напором предрассветного ветра и отлива, матросы перекликались друг с другом, звучали громкие команды в разгорающемся свете. Начиналось что-то новое. Долгое путешествие. Он все еще смотрел назад, как и остальные пассажиры, все они застыли, прилипли к поручням на корме словно заколдованные. Но в конце, по мере того как они уплывали все дальше. Криспин смотрел только на одну точку, и самое последнее, что он видел вдалеке, почти на горизонте, был купол Артибаса, сверкающий ярче всего в Городе.

Затем восходящее солнце наконец прорвалось над низкими облаками на востоке, встало прямо за далеким Городом, ослепительно яркое, и ему пришлось заслонить глаза и отвести взгляд в сторону. А когда он снова посмотрел туда, моргая, Сарантий исчез, покинул его, и осталось только море.