Глава 18

В знак протеста против затянувшейся осады его города эмир Рагозы Бадир приказал убрать из своих апартаментов во дворце деревянные стулья в северном стиле. Их заменили дополнительными подушками. Эмир только что опустился на ложе из подушек у очага, стараясь не расплескать бокал с вином.

Мазур бен Аврен, его визирь, сделал то же самое, не пытаясь скрыть гримасу боли. Лично он считал отказ эмира от северной мебели совершенно ненужным жестом. Садиться на пол, чтобы полулежать на подушках, ему с каждым разом становилось все сложнее.

Бадир смотрел на него с насмешливым видом.

— Ты ведь моложе меня, друг мой. Ты позволил себе распуститься. Как это тебе удается, во время осады?

Мазур поморщился, подыскивая позу поудобнее.

— Бедро побаливает, господин мой. Когда утихнут дожди, станет легче.

— Дожди нам на пользу. Наверное, им там плохо приходится в палатках.

— Очень надеюсь, — горячо согласился бен Аврен. Появились слухи о болезнях в лагере Халоньи.

Он поднял руку, и ближайший слуга поспешно поднес ему бокал вина. С точки зрения бен Аврена, было огромным облегчением, что отказ его монарха от мебели северян не распространился на лучшие вина джадитов. Он отсалютовал эмиру бокалом, все еще стараясь найти удобное положение. Некоторое время оба молчали.

Стояла осень, и дожди с востока начались рано. Рагоза находилась в осаде с начала лета. Она не сдалась, и стены ее устояли. При подобных обстоятельствах это было удивительно.

Фезану вальедская армия взяла в середине лета, и почтовый голубь принес недавно вести о том, что король Руэнды прорвался сквозь стены Салоса в устье Тавареса и предал мечу всех взрослых мужчин. Женщин и детей сожгли, во имя Джада, но сам город не подожгли: король Руэнды Санчес, очевидно, предполагал перезимовать в нем. Плохой знак, Бадир и его визирь это понимали.

Армия Вальедо, отличавшаяся большей храбростью, уже двинулась на юго-восток по направлению к Лонзе. Родриго Бельмонте, некогда капитан в войске самого Бадира, по-видимому, не был склонен удовлетвориться захватом одного крупного города до наступления зимы. Говорили, что вальедцы встретили сопротивление в горной местности, но подробности, по понятным причинам, едва ли могли дойти в осажденную Рагозу.

Учитывая эти продвижения на запад и тот факт, что им пришлось отпустить почти половину своей армии, опасаясь внутреннего бунта, — многие наемники-джадиты немедленно перебежали к армии Халоньи, стоящей у стен города, — такое долгое сопротивление Рагозы было большим достижением. Оно свидетельствовало, среди прочего, о предусмотрительном распределении визирем запасов пищи и прочих припасов, а также о той любви и доверии, которые население города питало к своему правителю.

Однако всему есть предел. Пище, припасам. Поддержке осажденного монарха и его советника. Его советника-киндата.

Если бы они смогли продержаться до зимы, то уцелели бы. Или если бы подошел Язир. Из Маджрити не было никаких вестей. Они ждали. Все в Аль-Рассане ждали той осенью — джадиты, ашариты, киндаты. Если бы племена пустыни переправились на север через пролив, все на полуострове изменилось бы.

Все уже и так изменилось, и они оба это знали. Город, который они строили вместе — уменьшенное, более спокойное вместилище того изящества, которое воплощал Силвенес при халифах, — был достроен, и его краткий период расцвета миновал. Чем бы ни закончилось вторжение, город эмира Бадира, город музыки и слоновой кости, погиб.

Воины Халоньи или мувардийцы. Со стороны одних их ждали ужасные пожары, а со стороны других?..

Было уже очень поздно. За стенами лил дождь, ритмично барабаня по окнам и листьям. Оба они сохранили свою привычку выпивать вместе этот последний бокал вина; глубина и прочность их дружбы отражались в молчании не меньше, чем в словах.

— Сегодня утром пришло сообщение, что они строят небольшие лодки, — произнес Бадир. И отпил вино из бокала.

— Я тоже это слышал. — Мазур пожал плечами. — Через озеро они не пройдут. Они не смогут сделать суда настолько большими, чтобы перевезти достаточное количество людей. Мы их уничтожим из башен гавани.

— Они могут помешать нашим рыбакам выйти на лов. Отчасти осада терпела провал из-за того, что маленькие суда Рагозы, проявляя осторожность, могли выходить в озеро. Их прикрывали лучники на стенах гавани, когда они возвращались назад.

— Хотел бы я увидеть, как джадиты попытаются заблокировать гавань во время осенних ветров. У меня есть пловцы, способные потопить любую лодку, которую они туда пошлют. Надеюсь, они попытаются.

— Пловцы? Осенью? Ты пошлешь туда людей с буравами? Мазур отхлебнул из своего бокала.

— Добровольцы будут отталкивать друг друга локтями, государь. Мне приятно сказать, что город не собирается сдаваться.

Помогало то, что сдаться было, по сути дела, невозможно. Они убили короля Халоньи и одного из верховных клириков из Фериереса еще до начала осады.

Это было делом рук ибн Хайрана; его последнее предприятие на службе у Рагозы, как раз перед тем, как он покинул их и уехал в Картаду.

Он взял в городе дюжину лучших людей и выскользнул безлунной ночью на двух маленьких лодках, направляясь на северо-восток вдоль озера. Воины Халоньи, с энтузиазмом сжигая деревни и фермы по пути на юг вокруг озера Серрана, потеряли бдительность и поплатились за это.

Ибн Хайран и его люди неожиданно напали на отряд налетчиков, что и входило в их намерения. Чистая удача — его всегда считали удачливым, — среди тридцати всадников из Халоньи были король Бермудо и священник.

В сумерках весеннего вечера люди ибн Хайрана наткнулись на них в рыбацкой деревушке. Они ждали на берегу, спрятавшись за лодками. Им пришлось наблюдать, как рыбаков сжигали заживо, и слушать их вопли, когда их прибивали гвоздями к деревянным балкам. Когда появились фляги с вином, налетчики окончательно распоясались и набросились на женщин и девушек.

Тринадцать мужчин из Рагозы, полные холодной ярости и решимости, явились в темноте с берега. Они уступали в численности, но это не имело значения. Ибн Хайран прошел по этой горящей деревне, подобно темной молнии, как говорили потом его люди, убивая направо и налево.

Они убили всех участников этого набега.

Короля Халоньи срубил один из рагозцев, до того как его опознали. Бермудо хотели бросить в ближайший костер, но ибн Хайран, ругаясь, как матрос, когда увидел, кто это такой, приказал доставить тело короля Бермудо в город. Он был бы гораздо полезнее живым, но еще мог пригодиться и мертвым.

Священника из Фериереса прибили гвоздями к одному из столбов, которые сам он помогал ставить. Вся Эсперанья двинулась на юг, это уже стало очевидным, и клирики Фериереса пронзительно призывали к священной войне. Пора забыть о выкупе и уважении, которое обычно оказывали служителям богов.

В Рагозе ненадолго испытали надежду, что пугающее исчезновение короля может заставить врага отступить. Но этого не произошло. Королева Фруэла, которая настояла на том, чтобы ехать вместе с войском, со старшим сыном, Беньедо, взяла на себя командование силами Халоньи. К тому времени, когда армия достигла стен Рагозы, она захватила большое количество фермеров и рыбаков, совершая рейды на подступах к городу. Их не убили. Вместо этого осаждающие начали по одному калечить их на виду у горожан утром и на закате, в то время, когда джадиты молились своему золотому богу света.

Так продолжалось четыре дня, потом эмир Бадир принял решение выставить тело короля Бермудо на городских стенах. Герольд довел до сведения осаждавших, что тело подвергнется поруганию, если будут продолжаться пытки у стен города. Королева Фруэла, пылая священным рвением, была склонна продолжать в том же духе, несмотря ни на что, но ее юный сын, новый правитель Халоньи, одержал верх в этом вопросе. Всех пленных убили на следующее утро, без всяких церемоний. Тело короля Бермудо сожгли в Рагозе. Джадиты, глядя на поднимающийся вверх от погребального костра столб дыма, находили утешение в убеждении, что, поскольку он погиб во время войны с неверными, его душа уже обитает в божественной обители света.

Вследствие всего этого, с самого начала осады Рагозы было ясно, что ни о какой сдаче не может быть и речи. Ни одному человеку в городе не позволят остаться в живых, если город падет. В некотором смысле это упростило дело для находящихся внутри. Устранило возможность впасть в соблазн.

Собственно говоря, это и предсказывал ибн Хайран.

— Если все будет кончено, — сказал он Мазуру бен Аврену в то весеннее утро, когда вернулся с запада вместе с Джеаной бет Исхак, — попытайтесь любой ценой сдаться Вальедо.

Неожиданные слова, и эмир, и визирь сочли их таковыми, но они стали более понятными, когда в конце лета состоялось взятие Фезаны и совсем не похожее на него взятие Салоса.

К несчастью, не существовало никаких очевидных способов вести переговоры о сдаче, а сам ибн Хайран — теперь каид войска Картады — был занят тем, что портил жизнь, как мог, вальедцам, приближающимся к Лонзе. Если король Рамиро и начал это вторжение в духе терпимости, то к этому моменту он уже мог изменить свое отношение под ударами смертоносных, обескураживающих набегов блестящего командующего картадцев и под влиянием наступления осени и дождей.

Слуга эмира Бадира снова развел огонь, а потом ловко наполнил бокалы собеседников. Они по-прежнему слышали шум дождя за окном. Воцарилось дружеское молчание.

Визирь чувствовал, как расплываются его мысли. Он поймал себя на том, что рассматривает украшения этой самой потаенной комнаты эмира. Словно впервые, он разглядывал камин, полка которого была украшена резьбой в виде виноградных гроздьев и листьев. Смотрел на само вино и на прекрасно сделанные кубки, на белые свечи в золотых подсвечниках, гобелены из Элвиры, резные фигурки из слоновой кости на боковой полке и над камином. Вдыхал запах благовоний, завезенных из Сорийи, тлеющих на медном блюде, смотрел на резные окна, выходящие в сад, зеркало в позолоченной раме на противоположной стене, причудливо сотканные ковры…

Мазур бен Аврен подумал, что все эти изящные вещи служили, в каком-то смысле, бастионами, защитой цивилизованного человека от дождя, темноты и невежества.

Стоящие у стен города джадиты этого не понимают. И воины пустыни тоже, еще в большей степени. Их спасители, которых все призывают в своих молитвах.

Слишком горькой была эта истина даже для иронии. Эти вещи в комнате Бадира — эти свидетельства того, что найдено то, к чему нужно стремиться и ценить красоту мира, — считались пришельцами и с юга, и с севера символами упадка, коррупции, разврата. Безбожия. Опасными земными отступлениями от предписанного смиренного, униженного поклонения сверкающему богу солнца или далекому, холодному божеству, таящемуся за сверканием звезд.

— Госпожа Забира, — сказал он, меняя позу, чтобы облегчить боль в бедре, — предложила себя в качестве подарка молодому королю Халоньи.

Бадир, который пристально смотрел в огонь, поднял глаза.

— Она верит, что сможет убить его, — пояснил бен Аврен.

Эмир Бадир покачал головой.

— Нет смысла. Смелое предложение, но этот молодой человек почти ничего не значит в своей армии. Сколько ему, шестнадцать? А его мать разорвет Забиру на куски, прежде чем подпустит к мальчику.

— Я тоже так думаю, государь. Я поблагодарил ее и отказался, от вашего имени. — Он улыбнулся. — Я сказал ей, что она вместо этого может предложить себя в подарок вам, но в преддверии зимы я в ней нуждаюсь больше.

Король ответил короткой улыбкой.

— Мы продержимся до зимы? — спросил он.

Бен Аврен отпил вина, прежде чем ответить. Он надеялся, что этот вопрос не прозвучит.

— Мне бы хотелось, чтобы нам не пришлось этого делать, если честно. Это будет очень тяжело. Нам необходимо, чтобы армия из пустыни хотя бы высадилась в Аль-Рассане и армия Халоньи испугалась возможности попасть в ловушку вне стен города и укрытий. Тогда они, может быть, уйдут.

— Им следовало взять Фибас, прежде чем осадить нас.

— Конечно, следовало. Возблагодарите Ашара, а я совершу возлияние лунам.

На этот раз эмир не улыбнулся.

— А если мувардийцы не высадятся?

Бен Аврен пожал плечами.

— Что я могу сказать, государь? Ни один город не застрахован от предательства. Особенно когда запасы начинают таять. А у вас есть главный советник, которого все ненавидят, злой киндат. Если Халонья предложит некоторое снисхождение…

— Не предложит.

— Но если предложит? Если бы у нас в этом случае было что предложить им в ответ, чтобы частично искупить гибель их короля…

Бадир нахмурился.

— Мы это уже обсуждали. Не раздражай меня снова. Я не приму твою отставку, твой уход, твою жертву… ничего этого не будет. За что я должен цепляться так отчаянно, чтобы позволить себе потерять тебя?

— За жизнь? За жизнь вашего народа? Бадир покачал головой.

— Я слишком стар, чтобы так цепляться за жизнь. Если придут воины пустыни, мой народ может уцелеть… в каком-то смысле. Этот город, каким мы его построили, не уцелеет.

Он обвел рукой комнату.

— Мы сделали это вместе, друг мой. Если это исчезнет, так или иначе, я покину этот мир за бокалом вина вместе с тобой. Больше не говори об этом. Я рассматриваю эту тему как… предательство.

Лицо бен Аврена было мрачным,

— Это не так, государь.

— Это так. Мы найдем выход вместе или не найдем вовсе. Разве ты не гордишься тем, чего мы достигли, мы, вдвоем? Разве это не отрицание самой нашей жизни — говорить так, как ты сейчас? Я не стану цепляться за жалкое существование ценой всего того, чем мы были.

Его визирь промолчал. После паузы эмир сказал:

— Мазур, разве здесь нет вещей, которые мы сделали, которые мы создали, достойных самого Силвенеса, даже в его золотой век?

И Мазур бен Аврен с редким чувством, звучным голосом ответил:

— Здесь был правитель, по крайней мере, более чем достойный быть халифом в Аль-Фонтане в те самые ясные дни.

Снова наступило молчание. Наконец эмир Бадир сказал, очень тихо:

— Тогда ничего больше не говори, старый друг, о том, что я могу тебя потерять. Я не смогу.

Бен Аврен склонил голову.

— Больше я не буду об этом говорить, государь, — ответил он.

Они допили вино. Визирь поднялся, с некоторым трудом, и пожелал своему правителю спокойной ночи. Он прошел по длинным коридорам дворца, беззвучно ступая по мраморным полам, шагал мимо факелов и гобеленов и прислушивался к шуму дождя.

Забира спала. Она оставила гореть одну свечу на столе рядом с графином вина и другим, с водой, и бокалом для него, уже наполненным. Он улыбнулся, глядя на нее сверху вниз, столь же прекрасную во сне, как и во время бодрствования.

«Северяне, — подумал он, — или пустынные племена: как могут они понять мир, породивший такую женщину?» Она — символ разврата и для тех, и для других. Они убили бы ее или уничтожили морально, он это знал. Они представления не имеют, что еще делать с Забирой из Картады, или с той музыкой, которую она создает, идя по жизни.

Он со вздохом сел в резное, мягкое деревянное кресло, заказанное им у городского мастера-джадита. Выпил бокал вина, а затем и второй, глубоко погрузившись в свои мысли. Ему не хотелось спать.

«Никаких истинных сожалений», — сказал он себе. И понял, что это правда.

Перед тем как раздеться и лечь, он подошел к окну, выходящему во двор, открыл его и выглянул наружу, вдыхая ночной воздух. Дождь прекратился. Вода капала с листьев деревьев в саду под окном.

Далеко на юго-западе другой человек не спал в ту же ночь, под совсем другим небом.

За вершинами Серранских гор; за Лонзой, скорчившейся в страхе за своими стенами в ожидании прихода вальедцев; за Рониццей, чьи кружева известны всему миру; за гордой Картадой в долине, где делают красную краску; за Альджейсом и каналами Элвиры, и Силвенесом, где, как говорят, среди руин бродят призраки и звучит потусторонняя музыка; даже за Тудеской в устье Гвадиары, откуда корабли уходят в море с богатствами Аль-Рассана и привозят обратно восточные сокровища.

За всеми этими землями и за водами пролива, у стен Абираба у северной границы песков Маджрити, Язир ибн Кариф, вождь племен пустыни, прозванный Мечом Ашара на Западе, вдыхал соленый ветер с моря и сидел в одиночестве на разостланном плаще, глядя на ясное небо, усыпанное звездами его бога.

Мудрец, который явился к зухритам, учил их, что звезд столько, сколько песка в пустыне. Двадцать лет назад только что приобщенный к вере Язир пытался понять, что это значит. Он пропускал сквозь пальцы частицы песка, глядя на небеса.

Теперь он перестал задумываться над подобными вещами. Понять бога — удел подобных Ашару, достойных дара видений. Простому воину лишь остается склонить голову и молиться перед лицом такой невообразимой беспредельности.

Звезды на небесах подобны песку в пустыне. Что остается обычному человеку? Только смириться и служить, молясь днем и ночью о милосердии и милости, понимая, что он — всего лишь частица — меньшая, чем песчинка в сыпучих песках, — неслыханно огромного промысла божьего.

Как могут люди раздуваться от гордости, питать иллюзии о собственной ценности или о ценности хрупких, суетных вещей, которые они делают, если они искренне верят в Ашара и звезды? «Этот вопрос, — думал Язир ибн Кариф, — ему бы хотелось задать правителям Аль-Рассана».

Ночь выдалась теплая, хотя Язир улавливал намек на зиму в ветре с моря. Теперь уже недолго. Две луны плыли среди звезд: голубая представляла собой прибывающий, а белая — убывающий полумесяц на западе, за последним краем земли.

Собственно говоря, глядя на луны, он как раз думал о киндате.

За всю свою жизнь он встретился лишь с одним из них, босоногим бродягой в подпоясанном поясом балахоне, который много лет назад сошел на берег в торговом порту на востоке от Абенивина. Этот человек попросил о встрече с вождем племен, и, в конце концов, его привели к Язиру.

Этот киндат был не таким, как большинство людей; он даже не был типичным для собственного народа. Он так и сказал Язиру во время их первой встречи в песках. Закаленный годами странствий, с дочерна загоревшей и выдубленной ветром и солнцем кожей, он больше всего напоминал Язиру самого ибн Рашида, того ваджи, который в Давние времена явился к зухритам, какой бы ересью ни казалась эта мысль. У него была такая же неухоженная седая борода, такие же ясные глаза, которые видели нечто, находящееся позади или вне пределов зрения других людей.

Он путешествовал по многим землям, сказал киндат, и описывал свои путешествия, великолепные места созидания, говорил с людьми всевозможных верований. Не для того, чтобы проповедовать или обращать, как это делали ваджи, но чтобы углубить собственное чувство восхищения великолепием мира. Он много смеялся, этот киндат-странник, часто над самим собой, рассказывая истории о собственном невежестве и беспомощности в тех странах, которые Язир не знал даже по названиям.

Он говорил во время своего пребывания среди народа Язира о том, что мир создан не одним богом, а многими, и что это только одно из мест обитания для детей создания среди многих. Это была ересь, которую невозможно понять. Язир вспомнил, как засомневался, не обрек ли его на тьму вдали от рая после смерти сам факт того, что он услышал ее.

Кажется, существовала секта киндатов, древнее племя, которое учило, что эти другие миры разбросаны среди звезд, гораздо дальше, чем луны, блуждающие в ночи.

Звездные видения Ашара говорят правду, признался странник Язиру, но также правы и мудрые пророки Джада и, по правде говоря, те мудрецы киндатов, которые видят в лунах богинь. Все эти учения открывают часть, — но всего лишь часть — великой тайны.

Существуют другие божества, другие миры. Выше всех один бог, повелитель звезд, солнца и лун, всех миров. Ни один человек не знает имени этого самого высокого повелителя. Только в том мире, который был сотворен первым, в мире, вслед за которым все остальные — в том числе и их собственный — появились во времени, его имя известно и произносится. Только там всевышний позволяет узнать о себе, и там остальные боги поклоняются ему.

Они делили хлеб несколько дней, утром и вечером, и говорили о многом. Затем странник попросил позволения уйти в одиночку из лагеря Язира, чтобы бродить по обширной и могучей пустыне Маджрити и восхищаться ее великолепием.

Галиб, который слышал кое-что из того, что было сказано за последние дни, попросил у Язира разрешения — что для него необычно, — последовать за киндатом и убить этого человека за его прегрешения. Язир, разрываясь между долгом хозяина по отношению к гостю и духовным долгом вождя перед своим народом, дал согласие, хоть и неохотно. Еще один грех, за который Ашар должен будет даровать ему прощение, когда придет время Язира предстать перед его судом.

Тот странный человек был единственным киндатом, которого он встречал.

Два дня назад пришло письмо, доставленное одним из соплеменников, вернувшимся в пустыню из Тудески. Его пронесли гонцы через весь Аль-Рассан. А сначала была записка, привязанная к ножке голубя, вылетевшего из осажденной Рагозы.

Письмо было написано самим колдуном, Мазуром бен Авреном.

После того как писарь прочел его Язиру трижды, Язир вышел из своей палатки, сел на верблюда и уехал один в пески, чтобы подумать.

И сегодня, под звездами, он продолжал думать. Ему следовало принять решение, от которого, вероятно, зависела судьба его народа, и откладывать дальше было невозможно.

Галиб готов переправиться в Аль-Рассан, Язир это знал. Галибу хотелось попасть туда, где уже шла война, испытать себя и своих соплеменников. Погибнуть, если придется, с обагренным кровью мечом в руке, сражаясь во имя Ашара. Самая верная дорога в рай.

Тот странник-киндат, много лет назад, не назвал имени первого мира, где правит единственный истинный бог. Он сказал, что его имя тоже тайна. Язиру хотелось бы никогда не слышать этой сказки. Но она прочно засела в его памяти.

«Рагоза не продержится до зимы, судя по нынешнему положению дел, — писал Мазур бен Аврен. — Но если вы хотя бы высадитесь у Тудески и не пойдете дальше Альджейса или Картады этой осенью, армия Халоньи испугается, а наши люди воспрянут духом. Я считаю, что мы сможем выстоять, если это произойдет, и весной, возможно, прогоним врага».

Галиб говорил то же самое. Он хотел высадиться до наступления зимы, чтобы устрашить джадитов, но дальше не наступать. Язир был склонен помедлить, собрать больше кораблей, больше людей и, прежде всего, подождать известий из Сорийи, к которой сейчас направлялась по воде армия джадитов.

Как должен поступить благочестивый человек, если к нему отчаянно взывают о помощи с двух разных полей сражений священной войны?