— Кто вызвал меня? Кто заставил меня против моей воли подняться из родных глубин? — Голос его звучал холодно; то был холод ночных вод, какими они бывают ранней весной, и в ледяном голосе этом чувствовались опасность и угроза.

— Эйлатин, это я, Исанна. Ты мне очень нужен! Прошу, превозмоги свой гнев и выслушай меня. Давно уже не стояли мы с тобой на этом берегу.

— Давно — для тебя, Исанна, — возразил Эйлатин. — Ты стала старухой и скоро отправишься на корм червям! — Это он сказал с явным удовольствием и торжеством. — Но я-то в своих зеленых чертогах и не думал стареть; для меня время течет незаметно, и разве что огонь банниона способен потревожить глубины моих вод. — И Эйлатин показал руку, на которой красным огнем пылал камень в кольце.

— Я бы никогда не стала тревожить твои воды светом банниона, не будь у меня серьезной причины. Что ж, сегодняшняя ночь станет последней в твоей долгой службе. Так выполни же мою последнюю просьбу и навсегда освободись от тех уз, которыми был связан со мною. — Чуть вздохнул ветерок; вновь зашелестели листвой деревья.

— Ты клянешься? — Эйлатин приблизился к берегу и, казалось, стал еще выше, немыслимо прекрасной башней вздымаясь над Исанной и нетерпеливым жестом откинув с лица длинные мокрые волосы. Вода струилась по его плечам и бедрам.

— Клянусь, — отвечала Исанна. — Я связала тебя клятвой не по своей воле. Я этого не хотела. Я всегда считала, что дикая магия должна быть свободной. И повторяю: лишь оттого, что нужда моя ныне очень велика, я решила призвать тебя с помощью огненного цветка. Но клянусь: сегодня ты наконец обретешь полную свободу!

— И что же я должен сделать?; — Голос Эйлатина; звучал теперь еще холоднее, еще враждебнее, и сам он весь светился и мерцал зеленоватым огнем, точно зажженным какой-то темной, недоброй силой.

— Вот, — сказала Исанна и указала на Кимберли.

Взгляд Эйлатина пронзил Ким точно ледяной клинок, и она вдруг увидела, почувствовала, из каких бездонных чертогов призвала к себе Исанна это божество. Перед взором Ким проплывали причудливой формы коридоры со стенами из базальта, украшенные извивающимися морскими водорослями, где царила абсолютная тишь немыслимых морских глубин… Она изо всех сил старалась выдержать взгляд божества, не моргнуть, не отвести глаза, и Эйлатин отвернулся первым.

— Теперь я понял, — сказал он Исанне. — Теперь я знаю! — И в голос его будто вплелась тонкая нить чего-то похожего на искреннее уважение.

— Но она-то не знает НИЧЕГО! — воскликнула Исанна. — Сотки для нее свой узор, Эйлатин! Сотки ей Гобелен, который поможет ей понять, кто она такая, и расскажет ей о нашем прошлом. И освободи себя от того бремени, которое вынужден был нести.

И Эйлатин, сверкая очами где-то в вышине, спросил, и голос его был похож на грохот расколовшейся глыбы льда:

— И это задание будет последним?

— Да, это мое последнее задание, — подтвердила Исанна.

Но он не сумел услышать в ее голосе горечи утраты. Подобные чувства — печаль, боль разлуки — вообще были ему чужды, они не принадлежали его миру. Услышав слова ясновидящей, Эйлатин улыбнулся и весело тряхнул головой, откидывая назад свои мокрые кудри, — он, казалось, уже предвкушал свободу, и трепет ожидания пробегал волной по его прекрасному, чуть зеленоватому телу.

— Что ж, СМОТРИТЕ! — воскликнул он. — Смотрите и познавайте! Но знайте, что видите Эйлатина в последний раз! — И он скрестил руки на груди, и кольцо у него на пальце вспыхнуло, точно охваченное огнем сердце. А потом он опять превратился в смерч, но, как ни странно, глаза Ким все время оставались прикованными к его глазам, она постоянно видела его лицо, даже когда воды озера вспенились и встали стеной. А потом его холодные — ах какие холодные! — глаза и слепящий свет красного камня у него на руке заслонили для нее в этом мире все остальное.

А потом он проник в ее душу, очень глубоко, куда глубже, чем способен был бы даже возлюбленный, и полностью овладел ее душой, и Кимберли наконец открылся тот Гобелен, о котором говорила Исанна.

Она видела, как возникали миры — сперва Фьонавар, а затем и все остальные — в том числе и ее собственный, возникновение которого было похоже на мгновенный промельк времени. И Боги являлись ей, и она знала все их имена, и прикасалась — да только не могла удержать, ибо этого не может ни один смертный, — к самой сути того невероятно сложного рисунка, что ткал на своем станке великий Ткач…

А потом, вихрем унесясь от этого светлого видения, она внезапно лицом к лицу столкнулась с воплощением древних сил Тьмы, с Ужасом, царившим в горной твердыне Старкадх. И под его взором вся сжалась, чувствуя, как рвется нить в сотканной Ткачом основе; и познала суть Зла. Горящие уголья глаз того, кто властвовал здесь, прожигали ее насквозь; ей казалось, что его когти рвут ее плоть в клочья, и всем своим нутром почувствовала она немыслимую глубину его ненависти и узнала его имя: Ракот, Расплетающий Основу; Ракот Могрим, которого боялись даже Боги и который стремился уничтожить великий Гобелен жизни и скрыть грядущее мира в своей черной зловещей тени. И пытаясь вырваться из его страшных уз, избежать его подавляющего любую волю могущества, она в бессилии своем испытала немыслимое и бесконечное отчаяние.

И даже Исанна, пепельно-бледная и совершенно в эти мгновения беспомощная, услышала ее горестный плач — плач поверженной в руины невинности — и заплакала на берегу своего озера. Но Эйлатин, не останавливаясь и ни на что не обращая внимания, все ткал и ткал свой Гобелен, отбрасывая прочь надежду и отчаяние и оставаясь холоднее весенней ночи, и красный камень у него на руке, прижатой к груди, ослепительно вспыхивал каждый раз, когда он вихрем проносился по озеру, точно спущенный с поводка ветер, стремясь скорее обрести ту свободу, которую некогда утратил.

Кимберли, однако, не сознавала ни где находится, ни сколько уже прошло времени; она не видела ни озера, ни скал, ни ясновидящей, ни царственного духа вод. Неким магическим заклинанием она была как бы заперта внутри той системы образов, которую Эйлатин заставлял ее воспринимать в тот или иной момент. Она видела, например, как из-за моря явился Йорвет Основатель и как он приветствовал светлых альвов, встречавших его на Сеннетской косе, и сердце у нее замирало от восторга — до того прекрасны были и эти сказочные альфы, и эти высокие сильные люди, призванные основать великое Королевство Бреннин. А потом она узнала, почему все короли Бреннина от Йорвета до Айлиля называются Детьми Морнира, и Эйлатин показал ей Древо Жизни в Священной роще.

Показал он ей и народ дальри, вихрем перенеся ее к северо-западу, на великую Равнину. Она видела, как Всадники дальри со стянутыми сзади в пучок длинными волосами преследуют своих великолепных элторов; а потом Бог воды показал ей гномов, что обитают под горами-близнецами Банир Лок и Банир Тал; показал он ей и дикие племена, населяющие далекую горную страну Эриду.

Затем Эйлатин унес ее на южный берег Саэрен, и она увидела дивные сады Катала и поняла, сколь могущественны правители этой красивой страны, что раскинулась за рекой. И в самое сердце Пендаранского леса заглянула она, хоть и мельком, и испытала одновременно горькие и сладостные чувства, увидев, как в роще встретились Лизен Лесная и Амаргин Белая Ветвь и как Лизен связала себя вечной клятвой, став первым Источником для самого первого из магов Фьонавара. А потом Ким видела, как она — прекраснейшее дитя всех земных миров — умерла, бросившись с башни в море.

Она все еще оплакивала эту утрату, когда Эйлатин перенес ее на поле брани — то была великая битва с Ракотом. Она узнала Конари и его любимого сына Колана, так и прозванного: Возлюбленный. Она видела яростную атаку светлых альвов, и Ра-Термаин, величайший из их правителей, явил ей свой сияющий лик… И видела она, как это великолепное воинство рвали в клочья клыки страшных волков и цверги-убийцы, и еще она видела крылатых тварей, спущенных с поводка Могримом, которые были страшнее и древнее самых ужасных снов и видений. И видела она, как Конари и Колан, явившись слишком поздно, были отрезаны и загнаны в ловушку, и как, подобно красному солнцу, неизбежно уходящему с небосклона перед наступлением ночи, неизбежно должен был умереть и славный Конари. Все это видела она, и сердце ее разрывалось, когда войско дальри, выгнувшись дугой и громко распевая песни, вырвалось из тумана и устремилось за Ре-вором прямо к закатному солнцу. Она и понятия не имела, что горько заплакала, — но это видела Исанна, — когда всадники дальри и воины Бреннина и Катала, обезумев от горя и гнева, отогнали все же войска Тьмы на тот берег Андарьен, оттеснили их на северо-восток к Старкадху, где у подножия горы воссоединились со Львом, правителем Эриду, и где, когда кровь и дым сражения наконец рассеялись, все увидели, как Ракот упал на колени, признавая свое поражение.

Затем Эйлатин показал Ким, как Ракота Могрима заковали в цепи и упрятали глубоко в подземелье. И она узнала очертания Рангат, которая с тех пор стала тюрьмой Расплетающего Основу, и увидела, как Гинсерат изготавливает Сторожевые Камни. А потом страны, люди, правители, батальные сцены стали сменять друг друга точно в калейдоскопе, понеслись вскачь, а Исанне, наблюдавшей со стороны, показалось, что Эйлатин затянул девушку в некий чудовищный водоворот, с такой скоростью он теперь вращался, и старая пророчица поняла, что именно в эти мгновения навсегда теряет его. Она уже чувствовала на губах вкус ЕГО свободы, и для нее вкус этот был смешан с горечью утраты и глубокой болью.

А Эйлатин вращался все быстрее, вода под его ногами побелела от пены, и видела Исанна, как та, что была с нею рядом, переставала быть просто девушкой: она познавала, ЧТО значит видеть ясные сны, ЧТО значит предвидеть будущее.

Наконец Эйлатин замедлил свое вращение и остановился.

Кимберли лежала на скале, раскинув руки, в глубоком беспамятстве, и лицо ее было белым как мел. Дух вод и ясновидящая Бреннина довольно долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

Наконец послышался звучный голос Эйлатина, холодный, как лунный свет:

— Я выполнил твое задание. Она узнала то, что была в состоянии воспринять. Ты права: в ней заключена великая сила, но я не уверен, по плечу ли ей это страшное бремя. Она так молода…

— Больше уже нет, — прошептала Исанна. Оказалось, что говорить ей отчего-то очень трудно.

— Возможно. Впрочем, это не мое дело. Я соткал для нее Гобелен, ясновидящая. Отпусти же меня, освободи от этого огня. — Его лицо было сейчас совсем близко, льдистые глаза странно, нечеловечески светились.

Исанна кивнула.

— Я же обещала. Давно пора было освободить тебя… Ты же знаешь, почему был так мне нужен, ведь знаешь, правда? — В ее голосе слышалась мольба.

— И все равно я не могу простить тебя.

— Но ведь ты понимаешь, почему я так сделала?

Снова надолго воцарилось молчание. Потом Эйлатин сказал:

— Да. Я понимаю. — И если бы кто-то мог услышал его в эти мгновения, то решил бы, что в этом ледяном, голосе звучит некая приглушенная нежность. — Я понимаю, почему ты связала меня.

Исанна опять заплакала; слезы блестели у нее на ресницах, стекали по морщинистым щекам. Но спина оставалась прямой, голова была высоко поднята, и звонко прозвучали ее последние слова:

— Что ж, я больше не держу тебя! Отныне ты свободен. И от меня, и от огня банниона. Свободен отныне и навсегда! Laith derendel, sed bannion. Echorth!

И при этих звуках магического заклятия из уст Эйлатина вырвался высокий, пронзительный вопль — то была не просто радость долгожданного освобождения, но нечто значительно большее; и вопль этот был почти за пределами возможностей человеческого уха. А кольцо с красным камнем как бы само собой соскользнуло с пальца Бога и упало к ногам Исанны.

Она опустилась на колени, чтобы поднять кольцо, а когда распрямилась, то сквозь пелену застилавших глаза слез увидела, что Эйлатина уже нет с нею рядом, а над озером снова кружит чудовищный смерч.

— Эйлатин! — крикнула она ему вслед. — Прости меня, Эйлатин, если можешь! Прости и прощай!

Вместо ответа он лишь ускорил свое вращение, еще более дикое, вольное и необузданное, чем прежде, а потом, достигнув середины озера, скрылся в пучине вод.

Но та, что слышала последние слова Эйлатина и видела, что было потом, страстно молилась про себя, желая навсегда запомнить это, и ей показалось — а может, она просто это себе вообразила? — что в тот самый миг, когда Бог воды должен был исчезнуть в глубинах озера, он все же выкрикнул в знак прощания ее имя — ясным ледяным голосом навсегда отныне свободного существа.

И, упав на колени, Исанна обхватила Ким обеими руками и стала баюкать ее в объятиях, как мать баюкает свое дитя.

Прижимая к себе девушку и глядя ослепшими от слез глазами на пустынную гладь озера, она не заметила, как из-за выступа скалы у нее за спиной выглянул темноволосый и темнобородый человек и довольно долго смотрел на них с Кимберли. Он подождал, пока Исанна немного не пришла в себя и, взяв кольцо с красным камнем, которое так долго носил на своем пальце Эйлатин, не надела его осторожно на правый безымянный палец Ким. Кольцо отлично подошло по размеру — как и видела это в своих снах Исанна.

И тогда прятавшийся за скалой чернобородый человек повернулся и, так никем и не замеченный, пошел прочь. И в походке его не было и намека на хромоту.

В ту весну ей исполнилось семнадцать, и она еще не успела привыкнуть к тому, что мужчины называют ее красавицей. В детстве она и правда была очень хорошенькой, но подростком стала похожа на неуклюжего жеребенка — длиннорукая, длинноногая, с вечно исцарапанными коленками, вся в синяках после мальчишески буйных игр в садах Лараи Ригал, хотя игры эти считались абсолютно не подходящими для юной принцессы и наследницы престола. Особенно после того, как на охоте погиб Марлин. Именно тогда она и стала наследницей Трона Из Слоновой Кости. Она едва помнила ту торжественную церемонию, которую, впрочем, постарались провести как можно скорее, настолько сильно она была потрясена смертью брата. В тот день у нее ужасно болела коленка (два дня назад она здорово грохнулась о землю), а на отца было просто страшно смотреть. Ну а потом коленка зажила и никаких падений на землю больше не было, потому что пришел конец ее веселым играм в садах и на берегу озера, неподалеку от Летнего дворца. Она научилась обуздывать себя, постаралась приспособиться к распутным нравам Двора, а со временем стала и достаточно милостиво обходиться с поклонниками и бесконечными «женихами», ибо действительно очень похорошела и становилась настоящей красавицей — Темная Роза Катала, Шарра, дочь Шальхассана.

Но гордости в ней по-прежнему было хоть отбавляй, как и у всех в ее роду, и волей она обладала достаточно сильной — совсем уж редкое качество среди изнеженной знати Катала, однако вполне естественное у нее, истинной дочери своего отца. И в душе Шарры все еще вспыхивали порой искры затаенного протеста против тех требований, которые предъявляло ей положение наследницы престола, и тех бесконечных обрядов и ритуалов, которые попросту мешали ей жить.

А сейчас, гуляя по своим обожаемым садам Лараи Ригал, где запахи калата и мирры, эльфинеля и ольховых почек окутывали ее сладостными воспоминаниями, она никак не могла успокоиться. Даже мысли о том, что она скрывала ото всех, разжигали в ее душе пожар куда более сильный, чем способны были зажечь бесчисленные поклонники и те, кто, преклонив колена перед троном ее отца, просили ее руки, поспешно произнося ритуальную фразу: «В глазах твоей дочери восходит солнце!» Все-таки, несмотря на всю свою гордость, она была еще слишком молода и неопытна.

Да, у нее была своя тайна! И тайну эту она хранила ото всех именно по причине своей молодости и неопытности. Дело в том, что с некоторых пор в ее комнате стали появляться ЭТИ ПИСЬМА! И она понятия не имела, КАК ОНИ ТУДА ПОПАДАЮТ! В тайне от всех держала она и свои подозрения насчет того, КТО может оказаться автором этих посланий, и по ночам сгорала от томительных предчувствий.

Ибо о великой страсти повествовали эти письма, и каждое слово неведомого автора, который неустанно воспевал дивную красоту принцессы Шарры, было исполнено любовного огня — никогда в жизни не слышала она подобных слов! Страстное желание таилось даже между строк, она точно слышала чей-то голос, что пел ей о любви, и все это наконец разбудило ее душу — душу узницы этого дворца, где она когда-нибудь станет полновластной хозяйкой, — и вызвало ответную страсть. Все чаще с тоской вспоминала она канувшие в прошлое веселые и беззаботные утра своего детства, не связанные с бесконечными сложными придворными ритуалами. А ночью оставшись наконец одна, она испытывала странное томление, родственное тоске, но связанное с совсем иными вещами, ибо письма неизвестного автора постепенно становились все более дерзкими и бесстыдными, а описания его страсти к ней превратились в обещания дивных наслаждений, которые способны дать любящим их руки, их губы…

Но ни под одним письмом не было подписи! Изящный слог, прекрасный почерк — все это явно свидетельствовало о благородном происхождении их автора, но имени его Шарра по-прежнему не знала. Пока однажды весной, щедро рассыпавшей цветущие калаты и анемоны по садам Лараи Ригал, не получила последнее послание. И это письмо было подписано! И когда она увидела это имя, то окончательно уверилась во всем том, о чем так давно догадывалась, что свято хранила в душе. «А я знаю что-то такое, чего не знаете вы!» — вот с какими мыслями она теперь легко и даже весело принималась по утрам за свои обязанности и встречала бесконечных «женихов», с которыми затем — да еще и в сопровождении целого эскорта — должна была прогуливаться по извилистым аллеям и прелестным горбатым мостикам ее любимых садов. И лишь ночью, отпустив наконец всех своих фрейлин и горничных, полностью готовая ко сну, с расчесанными и вольно распущенными по спине длинными густыми кудрями, могла она вытащить из тайника то последнее письмо и в который раз перечесть его при свете свечи:

Было уже далеко за полночь. Вечером прошел дождь, а потому цветы эльфинеля у нее под окном пахли особенно сильно. Ветерок уже успел развеять облака, и ущербная луна светила прямо в окно спальни. Лунный свет ласково коснулся лица Шарры, скользнул по блестящей волне густых темных волос.

Полнолуние было девять ночей назад.

Значит, автор письма уже неведомым образом перебрался через Саэрен и прячется где-то здесь, в темноте, неподалеку? И завтра…

Шарра, дочь Шальхассана, глубоко вздохнула в своей девичьей постели и спрятала письмо в тайник. И в эту ночь, когда ее наконец сморил сон, снились ей вовсе не детские игры; она беспокойно металась, ворочалась с боку на бок, и беспорядочно рассыпавшиеся по подушкам роскошные черные кудри ее водопадом стекали на пол.

Венессар Гатский был так юн и застенчив, что ей даже захотелось взять его под свое крыло. Прогуливаясь с ним утром по Круговой аллее, она старалась не мучить его вопросами и насмешками, а говорила в основном сама. Одетый в желтый дублет и штаны в обтяжку, длиннолицый и какой-то испуганный, мальчик этот то и дело с ошалелым видом склонялся к ней, когда она перечисляла ему названия цветов и деревьев и рассказывала историю Т'Варена, создателя садов Лараи Ригал. И Шарра, дразня этого олуха и нарочно приглушив голос, чтобы не подслушивали сопровождающие, тащившиеся на всякий случай в десяти шагах впереди и позади них, с упоением продолжала свой рассказ, и ее юному спутнику даже в голову прийти не могло, сколько раз уже она рассказывала все это другим.

Они неторопливо проследовали мимо кедра, с которого она упала как раз в тот день, когда погиб ее брат Марлин, и за день до того, как ее назвали наследницей престола. И вскоре за поворотом тропы, после седьмого по счету горбатого мостика и очередного искусственного водопада, она увидела у северной стены на поляне огромное дерево-лиру.

Разговор замер. Венессар Гатский попытался было довольно неуклюже оживить его и разразился целым каскадом покашливаний, пофыркиваний и восклицаний, однако все его усилия были тщетны. Принцесса погрузилась вдруг в такое глубокое молчание и задумчивость, что несчастному Венессару показалось, будто эта красавица, словно цветок, свернула свои лепестки, отгородившись таким образом от всех. Впрочем, даже и в таком виде она, эта Черная Роза Катала, вполне способна была кого угодно свести с ума. Венессар был в отчаянии. «Да ведь отец с меня шкуру снимет!» — думал он, не зная, как подступиться к Шарре.

Но она сама в конце концов сжалилась над ним и взяла его под руку. В этот момент они как раз шли по девятому мостику, завершая круг и направляясь к павильону, где, удобно раскинувшись на подушках, восседал сам Шальхассан в окружении изысканных и благоухающих придворных и слуг, вооруженных опахалами. Этот благосклонный жест поверг юного Венессара в состояние полного оцепенения; движениями своими он теперь напоминал игрушечный механизм, не обращая внимания на злобные и хищные взгляды своего отца, Брагона, сидевшего рядом с Шальхассаном.

Но, заметив, какими глазами смотрит Брагон на нее, Шарру, она вздрогнула, и его плотоядная улыбка под черными усами стала еще шире. В улыбке этой не было ровным счетом ничего от притворного умиления, с каким мог бы смотреть на нее возможный свекор. Глаза Брагона горели таким нескрываемым жадным желанием, что тело Шарры под шелком платья напряглось от отвращения.

А вот отец ей не улыбнулся. Он никогда не улыбался, ее отец.

Шарра склонилась перед ним в почтительном реверансе и отошла в тень; ей сразу же принесли стакан ледяного м'рае и целое блюдо замороженных сладостей. Когда Брагон наконец собрался уходить, она очень постаралась, чтобы он заметил, с каким холодным презрением она на него смотрит. А вот Венессару она улыбнулась и даже протянула ему руку, и этот недотепа чуть не забыл коснуться ее руки лбом. «Все, довольно!» — думала она. И пусть отец все узнает и не заблуждается относительно тех причин, по которым она никогда больше не примет этих людей! Она уже не пыталась сдерживать гнев, бушевавший у нее в душе.

«Больше всего мне хочется, — с горечью думала Шарра, умудряясь, правда, даже улыбаться окружавшим ее придворным, взобраться снова на тот кедр, выше ветки, что тогда подломилась подо мной, значительно выше, на самую макушку, и оттуда, превратившись в сокола, взлететь в небо и парить высоко-высоко в полном одиночестве над сиянием озера и великолепием садов!»

— Вот скотина! — сказал Шальхассан, наклоняясь к ее уху, чтобы, кроме нее, его могли случайно услышать только рабы, на которых, впрочем, и внимания-то обращать не следовало. — А сынок совсем зеленый. Дурачок этакий…

— Оба хороши, — сурово молвила его дочь. — Все они такие.

Луна, превратившаяся в тонкий серпик, взошла поздно. Из своего окна Шарра видела ее прямо перед собой над восточным берегом озера, но покидать свою комнату не спешила. Куда это годится — приходить на свидание вовремя? И пусть этот наглец усвоит, что она, принцесса Катала, не побежит на его зов, точно какая-то служанка из Родена или еще какого-нибудь северного селения!

И тем не менее пульс под тонкой кожей ее запястья бился что-то уж чересчур часто. «И мою жизнь — ах, это такая малость! — ты держишь сейчас в своих тонких прелестных пальчиках!» — это были его слова, и это была чистая правда. Стоило ей слово сказать, и не миновать ему гарроты за подобную дерзость. Такой поступок мог бы даже послужить началом войны.

Нет, сказала она себе, это было бы крайне безответственно. Она, дочь Шальхассана, поздоровается с этим нахалом самым учтивым образом и в полном соответствии с его собственным высоким положением хотя бы потому, что он, надо отдать ему должное, сохранил свою страсть в тайне. И проделал такой долгий путь, подвергался такой страшной опасности только ради того, чтобы ее увидеть! Что ж, ответ ее будет вполне благожелательным и милостивым, а он пусть с этим ответом и отправляется назад, к себе на север. И пусть даже не надеется на большее. За подобную самоуверенность и наглость нужно платить! И этот Дьярмуд из Бреннина получит должный урок! А еще, подумала она вдруг, интересно было бы узнать, как он перебрался через Саэрен… Вот уж действительно, были бы сведения первостепенной важности для ее страны, которой она в свое время станет править!

Она несколько успокоилась; дыхание стало ровным, бешеное биение сердца замедлилось. И куда-то исчез не дававший ей покоя образ одиноко летящего в вышине сокола, точно его сдул порыв ветра. Теперь, взяв себя в руки, Шарра чувствовала себя настоящей наследницей катальского трона, отлично знающей свои обязанности. Осторожно приподняв юбки, она неторопливо перелезла с подоконника на мощную ветку старого, покрытого густой листвой дерева, росшего у нее под балконом, и стала спускаться.

Огненные мухи, лиены, так и сновали в темноте. Густые тревожные ароматы ночных цветов опутали Шарру, точно паутиной. Она шла при свете тонкого месяца уверенно, хорошо зная дорогу, ибо обнесенные стеной сады хоть и раскинулись на много миль, но были все же для нее настоящим родным домом, и она знала здесь каждую тропинку, каждую ямку на аллеях. Однако подобная ночная прогулка была теперь из области запретных удовольствий, исчезнувших из ее жизни, и она, безусловно, получила бы жестокий выговор от отца, если бы оказалась обнаруженной. А ее слуг, несомненно, высекли бы кнутом.

Ничего, никто ее не обнаружит! Стража с фонарями обходит дозором только внешние стены, а здесь, в ее садах, — совсем иной мир. Здесь единственные источники света — месяц, да звезды, да еще парящие в воздухе и словно тающие во тьме огненные мухи. Было так тихо, что она слышала шуршание насекомых и слабый плеск воды в искусственных водопадах. В листве вздыхал ветерок, а где-то под деревом-лирой Шарру ждал тот, кто описал ей, сколь многое умеют губы и руки влюбленных…

На этой мысли она немножко задержалась, остановившись на четвертом горбатом мостике и слушая тихий плеск прирученной воды, бегущей по разноцветным камешкам. Никто — это она отлично понимала — не знает, где она сейчас! И она тоже абсолютно ничего не знает, кроме неясных сплетен, о том, кто ждет ее сейчас в темноте. Но мужества ей, дочери Шальхассана, не занимать, хотя, возможно, сейчас она и ведет себя глупо и легкомысленно!

Шарра оделась обдуманно — в ярко-голубое с золотым кантом платье, украсив его одной лишь подвеской из ляпис-лазури на груди. Она была очень хороша!

Решительно тряхнув головой, она миновала знакомый мостик, прошла по тропе за поворот и увидела дерево-лиру.

Но возле дерева никого не было.

Она ни секунды не сомневалась, что он уже ждет ее там. Хотя это и было довольно нелепо, если учесть, сколько опасностей могли подстерегать его. А что, если это кто-то из ее одуревших поклонников? Какой-нибудь идиот подкупил одну из горничных, вот та и подбрасывала к ней в комнату эти письма? Вряд ли настоящий принц Бреннина, наследник трона, — она знала, что он стал им после изгнания своего старшего брата, — стал рисковать своей жизнью и пускаться в сомнительные приключения из-за женщины, которую даже никогда в жизни не видел…

Опечаленная, сердясь на себя за подобные мысли, Шарра сделала последние несколько шагов и остановилась под золотистыми ветвями дерева-лиры. Ее длинные пальцы, все же ставшие безупречно ухоженными за несколько лет вынужденного безделья, гладили толстый ствол.

— Если бы ты была не в юбке, я бы пригласил тебя присоединиться ко мне. Здесь, наверху, очень неплохо. Хотя вряд ли принцесса Катала умеет лазить по деревьям… Ну что, мне спрыгнуть? — Голос раздался прямо у нее над головой, и она с огромным трудом подавила желание посмотреть туда. Она даже головы не подняла!

— В этом саду, — спокойно сказала она, — мне знакомо каждое дерево, и на каждое из них я залезала не раз. — Сердце у нее бешено билось. — В том числе и на это. И очень часто именно в юбке. Но сейчас мне что-то никуда лезть не хочется. Так что, Принц Дьярмуд — ведь ты принц Дьярмуд, верно? — слезай лучше сам.

— А если не слезу? — Все-таки тон у него был чересчур насмешливый для человека, вроде бы сгоравшего от любви к ней. И Шарра решила не отвечать. Впрочем, он не стал дожидаться ее ответа. Зашуршали листья, и принц легко спрыгнул на землю с нею рядом.

А потом его руки взяли в плен ее нежную ручку, и его губы — а вовсе не лоб — коснулись ее запястья. Ну, это бы еще можно было как-то простить, встань он перед ней на колени, однако он не только не встал на колени, но и продолжал целовать ее запястье, ладонь, пальцы…

Она резко отдернула руку, чувствуя, к своему ужасу, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди и стук его, наверное, слышен даже этому нахалу. А ведь она еще и лица его рассмотреть как следует не успела…

Словно прочитав ее мысли, он вышел из тени в полосу лунного света. Вспыхнули светлые растрепанные кудри, и он действительно преклонил перед ней колено. И тогда она наконец увидела его лицо.

Глаза Дьярмуда, широко расставленные, с тяжелыми веками и густыми, почти как у женщины, ресницами были ярко-синими, большими. Рот тоже был крупный, даже чересчур крупный и сочный, хотя очертания губ были тверды. Твердым и мужественным был также гладко выбритый подбородок.