К полудню они подошли к крохотной часовне у дороги. «В память о Клодии Парезисе, – гласила надпись над аркой входа. – Сейчас он у Джада, в Свете».

Купцы и священники захотели помолиться. Криспин, удивив самого себя, вошел вместе с ними, а слуги остались снаружи, присматривать за мулами и товарами. Здесь не было мозаик. Мозаики стоят дорого, это роскошь. Он сделал рукой знак солнечного диска перед крошащейся, жалкой фреской на стене за алтарным камнем. На ней был изображен светловолосый, гладковыбритый Джад. Потом опустился на колени позади священника на каменный пол и стал вместе со всеми читать утренние молитвы.

Возможно, уже поздновато для утренней молитвы, но есть люди, которые верят в терпимость бога.

Глава 3

Касия взяла кувшин с пивом, разбавленным очень умеренно, потому что четверо купцов за большим столом были постоянными клиентами, и направилась обратно из кухни в общий зал.

– Котенок, когда закончишь, можешь пойти к нашему старому другу в комнату наверху. Деана сегодня закончит обслуживать твои столики. – Моракс взмахнул рукой у себя над головой, многозначительно улыбаясь. Она ненавидела его улыбку, когда он так явно старался быть любезным. Обычно это сулило неприятности.

На этот раз его улыбка сулила нечто худшее.

Комната наверху, прямо над теплой кухней, предназначалась для самых надежных – или щедрых – постояльцев. Сегодня там поселился почтовый курьер из Сарники по имени Загнес, уже много лет путешествующий по дорогам. Он славился порядочностью и не слишком много требовал от девушек, иногда ему просто хотелось иметь теплое тело в постели в осеннюю или зимнюю ночь.

Касию, новенькую и самую молодую из служанок постоялого двора, которую без конца посылали к жестоким клиентам, еще никогда к нему не отправляли. Деана, Сирена, Кафа – все они ходили к нему по очереди, когда он останавливался здесь, и даже боролись за возможность провести спокойную ночь с Загнесом из Сарники.

Касии доставались грубияны. Она была светлокожей, как большинство инициев, и у нее легко появлялись синяки, поэтому Мораксу обычно удавалось содрать с мужчин дополнительную плату за нанесенный ей ущерб. Это ведь был постоялый двор имперской почты, постояльцы располагали деньгами и дорожили своим положением в обществе. Никого на самом деле не волновали синяки на теле купленной служанки, но большинство клиентов – только не настоящие аристократы, которым было совершенно все равно, – не хотели выглядеть жестокими или невоспитанными в глазах своих товарищей. Моракс с большим мастерством изображал благородное негодование и даже грозил от имени всей имперской почтовой службы.

Если Касии разрешали провести ночь с Загнесом в лучшей комнате, то лишь потому, что Моракс чувствовал неловкость, имеющую к ней какое-то отношение. Или – новая мысль – потому что сейчас у нее не должно быть синяков.

Уже несколько дней она замечала, как распадаются небольшие группки людей, как посетители внезапно перестают перешептываться, когда она входит в комнату, ощущала на себе внимательные взгляды во время работы. Даже Деана перестала ее изводить. Прошло уже десять дней с тех пор, как на солому ее постели вылили помои для свиней. И сам Моракс был слишком уж добрым, с того самого позднего вечера, когда к нему пришли несколько человек из деревни. Они пришли на постоялый двор с факелами, под холодными звездами.

Касия вытерла со лба пот, отбросила с лица русые волосы и понесла пиво купцам. Двое из них схватили ее спереди и сзади, пока она разливала пиво, задрали тунику, но она к этому привыкла и рассмешила их, сделав вид, что сейчас наступит на сапог ближайшего из них. Они были постоянными клиентами, платившими Мораксу приличную сумму за привилегию останавливаться у него без официальной подорожной, и от них не будет неприятностей, для этого им надо выпить гораздо больше пива.

Касия закончила разливать пиво, шлепком отбросила руку, продолжавшую сжимать ее грудь, – стараясь все время улыбаться, – и повернулась, чтобы уйти. Вечер еще только начинался, надо было разносить блюда и бутылки, вытирать и убирать столы, поддерживать огонь в очаге. Ее освободили от этой скуки, послали к покладистому клиенту в теплую спальню. Касия неуверенно вышла из общего зала в темный и холодный коридор.

Когда она начала подниматься по лестнице при свете оплывшей свечки, ее внезапно охватил тошнотворный страх. Ей пришлось остановиться и прислониться боком к перилам, чтобы справиться с ним. Здесь стояла тишина, из общего зала доносился приглушенный шум. Лоб и шею холодил пот. Струйка стекала вниз по спине. Она с трудом глотнула. Почувствовала во рту и в горле затхлый, кислый привкус. Сердце быстро стучало, она часто дышала; в размытых тенях деревьев за грязным, лишенным ставень окном таились ужасы, не имеющие формы и названия.

Касии захотелось позвать на помощь мать в приступе детской паники, первобытной, бездумной, но мать жила в деревне, в трех днях пути на север вдоль кромки Древней Чащи, и именно мать продала ее прошлой осенью в рабство.

Она не могла молиться. И уж конечно, не Джаду. Ее бесцеремонно заставили принять эту веру вместе с остальными во время обряда, проведенного в придорожной часовне по приказу каршитского работорговца, купившего их и угнавшего на юг. А молиться Людану, богу Леса, было совершенно бессмысленно, принимая во внимание то, что скоро должно произойти.

Полагалось, чтобы это была девственница, раньше так и было, но мир изменился. В Саврадии официально почитали Джада, она была провинцией Сарантийской империи, платила налоги и содержала два военных лагеря и войска, стоящие в Мерагии. И хотя некоторые древние племенные обряды все еще тайно совершались, а священнослужители Джада их игнорировали, если только их не вынуждали заметить эти обряды, никто теперь не считал себя обязанным предложить свою дочь-девственницу в качестве жертвы.

Зачем, когда сойдет и потаскушка с постоялого двора.

«Наверняка все так и есть», – думала Касия, вцепившись в перила и глядя в темноту через маленькое окошко на середине лестничного пролета. Она чувствовала себя беспомощной и злилась. У нее имелся кинжал, спрятанный возле кузницы, но что толку от кинжала? Она даже не могла попытаться убежать. Теперь за ней следят, и в любом случае, куда может сбежать рабыня? В лес? Бежать по дороге, чтобы по следу пустили собак? Сквозь мутное стекло она не видела леса, но чувствовала его присутствие в темноте, очень близко. Нечего обманывать себя. Перешептывание, слежка, эта необъяснимая снисходительность, невиданная раньше доброта в глазах этой сучки Деаны, потное, жадное лицо толстой жены Моракса, хозяйки, которая слишком поспешно отводит взгляд, когда Касия встречается с ней глазами.

Ее собираются убить утром, через два дня, в День Мертвых.

Криспин воспользовался своей подорожной и нанял слугу на первом же постоялом дворе почтовой службы в Саврадии, сразу же за придорожными каменными указателями на границе с Батиарой. Теперь он находился в Сарантийской империи, впервые в жизни. Он обдумывал, не купить ли второго мула для себя, но он действительно не любил ездить верхом, а ноги несли его на удивление легко в купленных им добротных сапогах. Он мог бы нанять маленькую, двухколесную «бироту», запряженную лошадью или мулом, но это означало бы перерасход средств, выделенных ему на поездку, как указано в подорожной, и к тому же всем известно, что эти повозки очень неудобны.

Варгос, наемный слуга, оказался крупным, молчаливым человеком, черноволосым – что необычно для инициев, – с багровым шрамом крест-накрест на одной скуле. Посох у него был еще тяжелее, чем у Криспина. Шрам напоминал какой-то языческий символ; Криспин не испытывал желания о нем расспрашивать.

Криспин отказался взять с собой кого-нибудь из подмастерьев, несмотря на настояния Мартиниана. Если он отправляется в это безумное путешествие под чужим именем, чтобы попытаться переделать свою жизнь, или что-то вроде этого, то он не собирается делать это в компании мальчика из дома. Ему и так придется несладко, нечего взваливать на себя бремя ответственности за жизнь юноши на опасной дороге и в вызывающем еще больше сомнений месте назначения.

С другой стороны, он не собирался быть идиотом – или недоумком, как любила повторять Линон, – и путешествовать в одиночку. Ему не нравилось находиться вне городских стен, а эта дорога, проходящая через западную Саврадию, между опушкой мрачного леса и продуваемыми ветром горами на юге, даже отдаленно не напоминала дорогу в густо населенном, с оживленным движением Батиаре. Он убедился, что Варгосу знакома дорога до границы с Тракезией, оценил его явную физическую силу и опыт и нанял его, предъявив свою подорожную. Имперская почта после предъявит счет ведомству канцлера. Все устроилось как нельзя лучше.

Купцы со своим вином свернули на юг задолго до границы и двинулись вслед за Массиной Баладией, опередившей их на полдня. Священник – порядочный, добродушный человек – шел только до монастыря у самой границы Саврадии. Они вместе помолились и расстались рано утром, перед тем как священник свернул с дороги. Криспин мог присоединиться к другим путешественникам, идущим на восток, – из Мегария должны отправиться какие-нибудь путешественники, – и он, конечно, попытается это сделать, но пока что могучий, ловкий телохранитель, шагающий рядом, олицетворял собой проявление минимального здравого смысла. То было одним из достоинств почтовой системы: он мог нанять такого человека, как Варгос, и отпустить его на любом постоялом дворе имперской почты, построенном У дороги для путешественников, направляющихся в обе стороны. Нынешняя Сарантийская империя, возможно, не совсем соответствует тому Родиасу, каким он был в зените славы, но и не слишком далеко ушла от него.

И если Гизелла, юная царица антов, права, Валерий Второй хочет восстановить западную империю тем или иным способом.

По мнению же ремесленника Кая Криспина из Варены, несчастного, промерзшего под осенним дождем, любые меры, которые устанавливают цивилизованный порядок в подобных местах, следует всемерно поощрять.

Ему и правда не нравился этот лес, совсем не нравился. Интересно, что беспокойство Кая росло по мере того, как шли дни, а они с Варгосом двигались по дороге, постоянно видя этот лес. Криспин был вынужден признать с некоторой грустью, что он даже в большей степени городской человек, чем думал раньше. Города, несмотря на все их опасности, имели стены. Можно было считать, что дикие существа – будь то животные или не подчиняющиеся законам люди – остались за этими стенами. И до тех пор, пока человек проявлял осторожность и не покидал город в одиночестве после наступления темноты и не ходил в бедные районы, самой большой опасностью, с которой он мог столкнуться, был охотник за кошельками на базаре или слишком ревностный святой, брызжущий слюной и изрыгающий проклятия.

И еще в городах были здания, общественные и частные. Дворцы, бани, театры, дома купцов, часовни и святилища, а в них – стены и полы, иногда даже купола, на которых люди с достатком иногда желали выложить картины из мозаики.

Человек с опытом и определенными навыками мог заработать этим на жизнь.

В этом лесу и в неосвоенных землях к югу отсюда особые таланты Криспина не нашли бы никакого применения. Враждующие между собой племена Саврадии были символом кровожадного варварства с первых дней существования Родианской империи. В самом деле, единственное самое крупное поражение до медленного заката и последнего падения Империи армия Родиаса потерпела недалеко отсюда, к северу, когда целый легион, посланный для усмирения восстания одного из племен, попал в западню между болотом и лесом и был изрублен на куски.

Карательные легионы вели войну в течение семи лет, если верить историкам. Они выиграли ее. В конце концов. Саврадия оказалась нелегкой территорией для сражения в фалангах и колоннах. Враги, которые исчезают, словно привидения, среди деревьев, а затем расчленяют и поедают пленников во время кровавых обрядов под бой барабанов в густых лесах, способны внушать некоторый страх даже самым дисциплинированным солдатам.

Но родиане завоевали большую часть известного мира тем, что и сами не чурались жестких мер, и в их распоряжении имелись ресурсы всей Империи. Деревья в лесах Саврадии в конце концов украсились трупами воинов тех племен, а также их женщин и маленьких детей, с отрубленными конечностями, повешенными на священных ветвях за смазанные салом русые волосы.

Однажды утром Криспин подумал, что подобная история не способствует спокойным размышлениям, как бы давно ни происходили эти события. Даже Линон сегодня была молчалива. Темный лес, тянущийся рядом с дорогой, в этом месте подошел к ней совсем близко, казалось, он уходит в бесконечность впереди, на востоке, а если оглянуться, то и на западе. Дубы, ясени, рябины, березы, другие деревья, ему неизвестные, опавшие или опадающие листья. Периодически поднимались грязно-черные столбы дыма: это угольщики работали на опушках. К югу земля поднималась вверх террасами, к барьеру из гор, за которыми скрывалось побережье и море. Кай видел овец и коз, собак, пастушеские хижины. И никаких других признаков человеческой жизни. Стоял серый день, моросил мелкий холодный дождь, вершины гор исчезали в тучах.

Шмыгая носом и прячась от сырости под капюшоном дорожного плаща, Криспин пытался, почти безуспешно, вспомнить, зачем он куда-то идет.

Он пытался вызвать в воображении яркие, многоцветные образы Сарантия – прославленные достопримечательности имперского Города, центра творения Джада, зеницы ока и красы мира, как гласило известное изречение. Но не мог. Город был слишком далеко. И Криспин его совсем не знал. Черный лес, туман и холодный дождь слишком угнетали. Как и отсутствие стен, тепла, людей, лавок, базаров, таверн, бань – любых рукотворных символов комфорта, не говоря уже о красоте.

Он был городским жителем, в этом вся истина. У них с госпожой Массиной Баладией, с ее выстланными подушками носилками, ее изысканной дорожной одеждой, ее духами и накрашенными ногтями на ногах, было больше общего, чем отличий, как бы Каю ни хотелось возражать. Городские стены определяли границы его мира в той же степени, что и мира Массины. Чего ему в данный момент хотелось больше всего – если быть честным перед самим собой, – это пойти в баню, дать умастить себя маслами, сделать массаж, потом выпить чашу горячего вина с пряностями на ложе в теплом помещении, среди людей, ведущих неторопливую беседу. Здесь, в глуши, он чувствовал себя встревоженным и сбитым с толку, незащищенным. А ему еще предстоял долгий путь.

Однако до следующей постели было не так уж далеко. Безостановочная ходьба под непрерывным дождем, короткая остановка в полдень, чтобы съесть кусок хлеба с сыром и выпить кислого вина в дымной, пропахшей навозом таверне в одной деревушке, и к концу дня они оказались возле следующего имперского постоялого двора. К тому времени даже дождь прекратился, тучи уносило на юг и на запад, хотя над лесом они по-прежнему стояли. Криспин видел вершины некоторых гор. За ними должно быть море. Он мог бы плыть морем, если бы курьер прибыл вовремя. Пустая мысль.

У него сейчас могла бы быть семья, если бы чума обошла их дом стороной.

Когда они с Варгосом и мулом шли мимо очередной кучки домов, у них за спиной появилось солнце в первый раз за этот день, бледное и низкое. Оно осветило склоны гор, подсветило снизу тяжелые тучи над вершинами и отразилось холодным блеском в дождевых лужах в придорожной канаве. Они миновали кузницу и пекарню, потом два деревенских постоялых двора отвратительного вида, не обратив внимания на пристальные взгляды горстки людей и на хриплое приглашение тощей проститутки в переулке у второго постоялого двора. Не в первый раз Криспин с благодарностью подумал о подорожной, лежащей в кожаном кошельке на поясе.

Почтовый постоялый двор находился к востоку от деревни, точно в месте, указанном на карте. Криспину карта нравилась. Его очень успокаивал тот факт, что селения и все остальное каждый день появлялось точно на указанных картой местах и точно в указанное время. Это внушало уверенность.

Постоялый двор был большим, имел обычную конюшню, кузницу, внутренний двор, а у порога не возвышалась груда гниющих отбросов. Он заметил ухоженный огород и грядки с травами за воротами заднего двора, овец на лугу за ним и крепкую пастушескую хижину. «Да здравствует Сарантийская империя, – уныло подумал Криспин, – и славная имперская почта». Дым, поднимающийся из широких дымоходов, обещал, что внутри будет тепло.

– Мы останемся здесь на две ночи, – сказала Линон. Снова заговорила птичка, висящая на ремешке у него на шее. Она не разговаривала с самого утра. Криспин вздрогнул от неожиданности.

– Правда? Твои ножки устали?

– Мыши и кровь! Ты слишком глуп, тебя нельзя выпускать из дома без няньки. Вспомни календарь и то, что говорил тебе Зотик. Ты находишься в Саврадии, недоумок. А завтра – День Мертвых.

Действительно, Криспин забыл и ругал себя за это. Его раздражало, вопреки здравому смыслу, когда птица оказывалась права.

– И что произойдет? — кисло осведомился он. – Они сварят меня в супе, если перехватят на дороге? Зароют мои кости на перекрестке?

Линон не потрудилась ответить.

Смутно чувствуя, что проиграл спор, Криспин оставил Варгоса позаботиться о муле и вещах, а сам прошел мимо двух лающих псов и стайки цыплят на мокром дворе. Вошел в дверь передней комнаты постоялого двора, чтобы предъявить подорожную и узнать, можно ли немедленно принять горячую ванну за счет Империи.

Прихожая оказалась обнадеживающе чистой, большой, с высоким потолком. Из нее дверь налево вела в общий зал, где горело два очага. До него донесся веселый гул голосов с разнообразными акцентами. После целого дня на холодной, мокрой дороге это было очень приятно. Он подумал, умеет ли кто-нибудь на этой кухне хорошо готовить. В этих лесах должны водиться олени и кабаны, а может, и неуловимые саврадийские зубры. Хорошо приправленное блюдо из дичи и бутылка-другая подходящего вина принесли бы ему некоторое облегчение.

Криспину пришло в голову, когда он огляделся кругом, отметив подметенные, сухие плитки пола, что этот постоялый двор действительно может оказаться идеальным местом, чтобы дать отдых усталым ногам в течение двух дней и ночей. Зотик недвусмысленно советовал ему оставаться на одном месте и под крышей в День Мертвых. Несмотря на его ироничное отношение к подобным вещам, нельзя поступать глупо просто для того, чтобы выиграть бой с искусственной птицей. Он вдруг подумал, что само существование Линон доказывает реальность полумира.

Это соображение не слишком утешало.

Он ждал хозяина постоялого двора, держа в руке благословенную подорожную, и уже позволил себе расслабиться от ощущения сухости и близкой перспективы тепла и вина. Из глубины дома, из-за лестницы, донеслись какие-то звуки, и он обернулся с вежливым выражением на лице. Он понимал, что в данный момент выглядит не слишком импозантно и что путешествие пешком с одним временно нанятым слугой не свидетельствует о его богатстве, но подорожная с его именем – или именем Мартиниана, – написанным на ней элегантным почерком, и личная печать и подпись самого имперского канцлера могут в одно мгновение придать ему огромный вес, как он уже не раз убеждался.

Но не хозяин спустился по черной лестнице. Всего лишь худенькая служанка в покрытой пятнами коричневой тунике до колен, босая, светловолосая. В руках она несла заткнутый пробкой кувшин с вином, слишком тяжелый для нее. При виде него она остановилась, как вкопанная, и уставилась широко открытыми глазами.

Криспин бегло улыбнулся, не обращая внимания на ее неприлично пристальный взгляд.

– Как тебя зовут, девушка?

Она глотнула, опустила глаза и пробормотала:

– Котенок.

Он криво усмехнулся.

– Почему?

Она снова глотнула, казалось, говорила она с трудом.

– Не знаю, – наконец удалось ей выдавить из себя. – Кто-то решил, что я похожа на котенка.

Ее глаза не отрывались от пола после первого пристального взгляда. Он вспомнил, что ни с кем не разговаривал целый день, не считая нескольких указаний Варгосу. Это было странно, он не понимал, что чувствует в связи с этим. Но точно знал, что ему хочется лечь в ванну, а не вести разговоры со служанкой.

– Ты не похожа. А как твое настоящее имя?

Тут она подняла глаза, потом опять опустила их.

– Касия.

– Ну, Касия, беги и найди мне хозяина. Я промок снаружи и пересох изнутри. И не вздумай сказать мне, что у вас нет свободных комнат.

Она не шевельнулась. Продолжала смотреть в пол, сжимая в руках тяжелый кувшин с вином. Она была очень юной, очень худой, с широко расставленными голубыми глазами. Очевидно, из северного племени, иниций, или какого-то другого. Интересно, поняла ли она его шутку, ведь они говорили на родианском языке. Он уже собирался повторить просьбу на сарантийском, и без шуток, но тут она вздохнула.

– Завтра меня собираются убить, – вот что она произнесла, на этот раз очень ясно. И подняла на него взгляд. Ее глаза были огромными, глубокими, как лес. – Пожалуйста, увези меня отсюда.

* * *

Загнес из Сарники наотрез отказался помочь.

– Ты слабоумная? – кричал он прошлой ночью. В возбуждении он столкнул Касию с постели, и она упала на пол. Пол был холодным, даже несмотря на то что находился прямо над кухонными очагами. – Святой Джад, что я буду делать с купленной девушкой из Саврадии?

– Я буду делать все, что ты захочешь, – сказала она, стоя на коленях возле постели и стараясь не заплакать.

– Конечно, будешь. Как же иначе? Не в этом дело. – Загнес ужасно разволновался.

Дело было не в просьбе выкупить ее и увезти отсюда. Имперские курьеры привыкли к подобным просьбам. Наверное, дело было в поводе для ее просьбы. Очень срочном и конкретном поводе. Но она обязана была сказать ему, иначе он не стал бы даже думать о ее просьбе, одной из многих подобных просьб. Говорили, что он добрый человек…

Но, кажется, недостаточно добрый. Или недостаточно глупый. Курьер побледнел; она по-настоящему его испугала. Лысеющий мужчина с брюшком, уже немолодой. Совсем не жестокий, просто предусмотрительно отказавшийся вмешиваться в скрытую под поверхностью жизнь саврадийской деревни, даже если речь шла о запрещенном убийстве девушки, чтобы принести жертву языческому богу. Возможно, именно в этом дело. Что произошло бы, если бы он сообщил об этой истории священнослужителям или военным из лагеря на востоке от них? Расследование, вопросы, возможно, очень неприятные вопросы – ибо дело касалось вопросов святой веры. Карательные меры против последователей оживающего язычества? Изливающие гнев клирики, солдаты, расквартированные в деревне, введение новых налогов в наказание? Моракс и другие могут быть наказаны; смотрителя гостиницы могут лишить места, вырвать ему ноздри, отрубить руки.

И конец самому лучшему отношению, самым теплым комнатам на этом постоялом дворе и на любом другом в Саврадии для Загнеса из Сарники. Слухи разносятся быстро по главным дорогам, и никто и нигде не любит доносчиков. Он был имперским служащим, но большую часть своих дней – и ночей – проводил вдали от Сарантия.

И все это ради служанки? Как она могла ожидать от него помощи?

Она и не ожидала. Но ей не хотелось умирать, а с каждым мгновением ее шансы на жизнь уменьшались.

– Полезай обратно в постель, – ворчливо сказал Загнес. – Ты замерзнешь на полу, и мне от тебя не будет совсем никакого толку. Я в последнее время всегда мерзну, – прибавил он с принужденным смешком. – Слишком много лет провел в дороге. Дождь и ветер пробирают до самых костей. Пора в отставку. Я бы и ушел, если бы дома не было жены. – Он опять рассмеялся фальшиво, неубедительно. – Девочка, я уверен, ты зря боишься. Я знаю Моракса много лет. Вы, девушки, всегда тени пугаетесь, когда этот глупый… когда этот день приближается.

Касия молча забралась обратно в постель, скользнула под одеяло и легла, обнаженная, рядом с ним. Он слегка отстранился от нее. «Неудивительно», – с горечью подумала она. Захочет ли разумный человек переспать с девушкой, предназначенной Людану, богу Леса? Ее священная смерть может перейти прямо в него.

Но дело было не в этом. Кажется, Загнес принадлежал к более прозаичным людям.

– У тебя холодные ноги, девушка. Потри их одна об другую, сделай что-нибудь. И руки тоже. Мне всегда холодно, – сказал он.

Касия услышала, как у нее вырвался странный звук; она то ли рассмеялась, то ли снова пыталась подавить панику. Она послушно потерла ступни одна об другую, стараясь сделать их теплыми, чтобы согреть лежащего рядом мужчину. Она слышала снаружи вой ветра и стук ветки о стену. Набежали тучи вместе с дождем. Лун не было.

Она провела с ним ночь. Он не прикасался к ней рукой. Лежал рядом, свернувшись клубком, как ребенок. Она не спала, прислушивалась к вою ветра, шороху веток и шуму дождя. Наступит утро, потом ночь, и на следующий день она умрет. Ее поражало, что она может думать об этом и не сойти с ума. Интересно, не удастся ли ей убить Деану перед тем, как они ее свяжут или оглушат ударом дубинки по голове. Жаль, что она не может молиться, но ее вырастили без веры в бога солнца Джада, и она плохо помнила молитвы. С другой стороны, как жертве молиться богу, которому ее приносят в жертву? О чем она может просить Людана? Чтобы она умерла до того, как ее станут резать на куски? Или что там они делают здесь, на юге. Она даже не знала этого.

Касия поднялась гораздо раньше спящего курьера, в холодной, влажной темноте перед рассветом. Дрожа, натянула тунику и спустилась на кухню. Дождь продолжал лить. Касия слышала доносящиеся со двора звуки: конюхи готовили сменных коней для имперских курьеров, а также коней и мулов тех, кто приехал верхом или нанял их на постоялом дворе. Она принесла вязанку хвороста из чулана, потом еще две, а потом встала на колени и развела на кухне огонь. Деана, зевая, спустилась сверху и пошла разводить огонь в передней комнате. У нее на щеке появился новый синяк, как заметила Касия.

– Хорошо спала, сучка? – бросила Деана, проходя мимо. – Больше ты его никогда не получишь, уж поверь мне.

– Он мне сказал, что снизу ты такая же грязнуля, как и сверху, – пробормотала Касия, не оборачиваясь. Интересно, ударит ли ее Деана. У нее под рукой лежали поленья.

Но они не хотели, чтобы у нее на теле остались синяки или другие повреждения. Это могло бы быть даже забавным… Сегодня она могла говорить все, что вздумается, не опасаясь удара.

Деана на секунду замерла, потом прошла мимо, не тронув ее.

За ней пристально наблюдали. Касия поняла это, когда улучила минутку, после того как опорожнила ночные горшки, и остановилась на заднем крыльце подышать холодным, мокрым воздухом. Горы окутывал туман. Дождь не прекращался. Теперь ветра почти не было. Дым из труб поднимался прямо вверх и исчезал в серых тучах. Она почти не видела сада и овец на склонах гор. Туман приглушал звуки.

Но Фар, старший конюх, стоял, небрежно прислонившись к столбу на противоположном конце крыльца, и строгал ножом мокрую палочку, а Ругаш, старый пастух, бросил стадо на подпасков и стоял в открытых дверях своей хижины за садом. Когда он заметил, что она на него смотрит, он плюнул в грязь сквозь дыру между зубами.

Они действительно думают, что она может сбежать. Куда может убежать рабыня? Босиком, по склонам гор? В Древнюю Чащу? Неужели лучше погибнуть от холода или диких зверей? А может, демоны или мертвецы найдут ее раньше и навсегда отнимут душу? Касия содрогнулась. Напрасный страх: ей не удалось бы даже добраться до леса или гор, они выследили бы ее. У них есть собаки.

Кафа появилась в дверном проеме у нее за спиной. Касия узнала ее шаги, не оборачиваясь.

– Я скажу хозяйке, и тебя выпорют за безделье, – сказала Кафа. Ей было велено говорить только на родианском языке, чтобы как следует его выучить.

– Отвали, – равнодушно ответила Касия. Но повернулась и вошла в дом, пройдя мимо Кафы, которая, возможно, была самой порядочной из них всех.

Она разнесла все горшки по комнатам, несколько раз поднявшись и спустившись по лестнице, потом вернулась на кухню, чтобы закончить с утренней посудой, Огонь в очагах горел слишком слабо; за слишком слабый или слишком сильный огонь, потому что тогда дрова сжигались зря, служанок били или запирали в винном погребе с крысами. Касия подбросила дров. От дыма на глаза набежали слезы. Она вытерла щеки тыльной стороной ладоней.

В кузнице, возле конюшни, у нее спрятан кинжал. Она решила, что сходит за ним позже. Им она сможет убить себя сегодня ночью, если ничего другого не останется. Не позволить им получить то, чего они хотят, – это своего рода победа.

Но ей и это не удалось. Приехала еще одна компания купцов, они рано остановились на ночлег из-за дождя. Конечно, у них не было подорожных, но они заплатили Мораксу за право переночевать без них, тихо переговорив с ним, как обычно. Они посидели у одного из очагов в общей комнате и за короткое время выпили много вина. Трое из них захотели нанять девушек, чтобы скоротать время в дождливый вечер. Касия поднялась наверх с одним из них, каршитом; Деана и Сирена с другими. От каршита пахло вином, мокрым мехом и рыбой. Он бросил ее на постель лицом вниз, как только они вошли в комнату, задрал тунику, не потрудившись снять ее, как и собственную одежду. Закончив, он тут же рухнул на нее сверху и уснул. Касия выползла из-под его тела. Посмотрела в окно. Дождь ослабевал; скоро он кончится.

Она спустилась вниз. Каршит храпел так громко, что его было слышно из коридора; у нее не было предлога, чтобы задержаться. Моракс, шагая через прихожую, пристально смотрел на нее, пока она спускалась по лестнице, – без сомнения, проверял, не осталось ли синяков, – потом безмолвно махнул рукой в сторону кухни. Пора было начинать готовить ужин. Сегодня вечером постоялый двор будет переполнен. Завтрашний день заставлял людей нервничать, волноваться, им хотелось выпить и побыть в компании. В дверной проем Касия увидела трех жителей деревни, на их столе стояла четвертая чаша. Моракс выпивал с ними.

Деана спустилась чуть позже, осторожно ступая, словно у нее что-то болело внутри. Они стояли лицом друг к другу, резали картошку и лук, накладывали оливки в маленькие миски. Хозяйка следила за ними; все молчали. Жена Моракса била девушек за разговоры во время работы. Она что-то сказала кухарке. Касия не расслышала, что именно. Она чувствовала, что хозяйка не спускает с нее глаз. Опустив голову, она понесла миски с оливками и корзинки с хлебцами из пекарни в зал и расставила их по столам, рядом с кувшинчиками масла. Это был почтовый постоялый двор, что предполагало определенные удобства за отдельную плату. Три крестьянина из деревни завели оживленную беседу, как только она вошла. Ни один не поднял глаз, когда она принесла им оливки и хлеб. Оба очага горели плохо, но теперь это была забота Деаны.