Вниз по Амуру плыли льды и пароходы.
      Таких льдов комсомольцы еще не видали. Целые острова двигались по воде, крутясь и бултыхаясь. Они были громоздки, тяжелы, неповоротливы, они лезли друг на друга со скрежетом и гулом, разбрасывая по мутной воде тысячи вертких льдинок. Они воздвигали сказочные горы поперек Амура, налезая на еще не тронувшиеся ледяные поля и с грохотом обрушиваясь на берега.
      Пароходы шли медленно, будто спотыкаясь, сразу вслед за льдами.
      Когда основная масса льда проходила, берега казались израненными. Серые ледяные глыбы стояли дыбом, держась одна за другую.
      – Красиво! – говорили комсомольцы.
      – Смотрите, смотрите, какая красота! – кричала Катя Ставрова.
      Зрелище было не только красиво – оно было сурово и страшно. Но об этом никто не стал говорить.
      Отставшие льдины стукались о борт парохода. Иногда сверху, сквозь мутную воду, были видны очертания подводных льдин – их острые края казались таранами.
      – Ничего, доплывем, – голосом знатока уверял Епифанов. Матросы заделывали пробоины, лениво ругаясь. Епифанов помогал им и рассказывал водолазные истории про раздавленные льдами, затонувшие и спасенные корабли.
      Деревянный «Колумб» отстал. «Коминтерн» шел первым, нащупывая дорогу, и тянул за собою тяжелую перегруженную баржу.
      У тихих селений и стойбищ подолгу стояли, так как впереди еще не тронулся лед. Весна и вода делали свое дело там, далеко впереди, где льды грохотали, трескаясь и налетая друг на друга.
      На берег выходили нанайцы.
      На них были расшитые меховые халаты. Комсомольцев интересовали их халаты, их черные, туго заплетенные косички и непонятный язык. Впрочем, нанайцы говорили и по-русски. Они кричали капитану:
      – Твоя рано плыви!
      Капитан отворачивался – нанайцы были правы.
      Товарищ Вернер ходил по капитанскому мостику с биноклем. Он был диктатором ледового похода завоевателей. Он совещался с капитаном, утверждал меню обедов и каждый вечер собирал короткие совещания коммунистов и комсомольских бригадиров. В кают-компании не хватало стульев, ребята усаживались на полу. Все с уважением смотрели на подтянутую фигуру и строгое лицо товарища Вернера.
      – Дисциплина никуда не годится, – резко начинал Вернер, оглядывая всех по очереди холодными светлыми глазами. – Работа с людьми не ведется. Разговоры. Слухи. Беспорядок. Прошу объяснить, почему вы допускаете подобные безобразия?
      Безобразий, собственно говоря, никаких не было. Несколько сотен молодых людей, веселых и любопытных, были собраны на тесном пароходе и плыли уже четвертый день среди суровой природы в незнакомые места. Их кормили плохо, потому что плыть полагалось двое суток и продукты были на исходе. Комсомольцы обращали мало внимания на скудный паек, но они ни за что не хотели тихо сидеть в общих каютах и тихо гулять по палубе – их тянуло на капитанский мостик, в машинное отделение, они хотели все рассмотреть и пощупать. И они хотели спрыгивать на берег на каждой стоянке, чтобы попробовать ногой талую землю незнакомого края, чтобы разглядеть вблизи нанайцев и перекинуться с ними словом. Они хотели удить рыбу и стрелять пролетающих птиц. И они хотели шуметь, кричать, возиться, бегать, потому что энергия просилась наружу.
      – Предупреждаю, – говорил Вернер, – за самовольный спуск на берег буду арестовывать. Я отвечаю за ваши буйные головы и буду поступать со всей строгостью.
      Круглов смотрел на Вернера с восхищением. Вернер говорил коротко, его ударения были жестки, его глаза выражали сильную волю и самоуверенное спокойствие. Он немного рисовался строгостью, но Андрею нравилось и это.
      – На красоту работает, – говорили комсомольцы.
      После долгого безделья в пути и хабаровского томительного ожидания было приятно почувствовать себя в твердых, уверенных руках.
      Но «безобразия» тем не менее продолжались.
      Первыми подверглись наказанию Катя Ставрова, Костя Перепечко и Валька Бессонов, за дорогу совершенно прижившийся среди москвичей. У Кости Перепечко было охотничье ружье. Он подстрелил коршуна прямо с борта, хотя стрелять с борта было запрещено категорически. И в то время как выстрел взбудоражил весь пароход, сам Перепечко, Катя и Валька с визгом и ревом побежали спускать лодку. Подстреленный коршун бился на волнах, его уносило течением. Матросы не давали лодку. Катя со слезами убеждала их, что коршун погибнет. Но тут подоспел Вернер.
      – А ну-ка, смирно, – негромко, но властно сказал Вернер. – Это что за развлечение? Стрельба, слезы, беспорядок. Кто виноват?
      Перепечко, Катя и Валька посмотрели друг на друга, и каждый сказал: «Я».
      Еще не сдаваясь, Катя еле слышно добавила:
      – Коршун тонет…
      – Идите в мою каюту, быстренько! – скомандовал Вернер и сам пошел за комсомольцами.
      В каюте было уютно и чисто, в открытое окно врывался холодный воздух. Вернер закрыл окно и оглядел притихших преступников.
      – Давай ружье, – сказал он Косте.
      Костя молча протянул ружье. Вернер разрядил его, сунул патроны в карман и повесил ружье на крючок.
      – Посидите здесь и подумайте. Как хорошо! Передовые, столичные комсомольцы срывают дисциплину на корабле.
      Он вышел и закрыл дверь на ключ.
      Они просидели под арестом два часа.
      В пароходной стенгазете появилась карикатура, где были изображены три героя. Гриша Исаков сделал под карикатурой подпись:
 
Ловили коршуна с пальбой и со слезами,
Но вместо коршуна попались сами.
 
      К общему восторгу, в тот же день провинились инженеры. Инженеров на пароходе ехало около тридцати человек. Они занимали каюты первого класса и считали, что приказы Вернера для них необязательны. На каждой стоянке они вылезали на берег с удочками и ружьями. В первый же день инженер Федотов увлекся рыбной ловлей и чуть не отстал от парохода. Инженер Слепцов, щеголявший в новеньком охотничьем костюме, чуть не пристрелил домашнюю козу, приняв ее за дикую.
      После приключения с козой Вернер издал приказ, запрещающий всем без исключения сходить на берег. И все-таки пять инженеров, в том числе главный инженер Сергей Викентьевич, сошли на очередной стоянке и уселись на берегу с удочками.
      – Убрать сходни! – весело скомандовал Вернер. Комсомольцы подпрыгивали от нетерпения и удовольствия.
      Сходни убрали.
      Инженеры хватились слишком поздно. Побросав удочки, они столпились на берегу, суетились и кричали. Комсомольцы выражали им сочувствие и поглядывали на Вернера. Вернер тотчас же приказал послать лодку, но отвезти инженеров не на пароход, а на баржу. Протесты и жалобы не помогли. Пять инженеров были водворены на баржу и просидели там до вечера.
      Перед заходом солнца Вернер перевез инженеров на пароход и долго разговаривал с ними в каюте.
      – Прошу меня извинить, но приказ есть приказ. Вы на глазах у тысячи комсомольцев. Будьте любезны подавать пример.
      Эту основную мысль Вернер подкрепил хорошим ужином.
      – Самодержец всероссийский! – возмущался потом Слепцов.
      – Молодец! – говорил Сергей Викентьевич. Ему было смешно, что его наказали как мальчишку, но он любил и уважал решительных, властных людей и втайне завидовал Вернеру, потому что сам никогда не посмел бы вот так, из-за пустяка, запереть на грязной барже солидных, уважаемых специалистов.
      Поздно вечером состоялось очередное совещание в кают-компании. Капитан сообщил, что впереди крепкие льды, что река еще не вскрылась и придется к ночи стать на якорь, возможно на целые сутки.
      – Хлеб на исходе, – сообщил Вернер. – На барже есть консервы, но их мало. Придется резко сократить паек. Надо мобилизовать людей. Каждый комсомолец должен проникнуться сознанием, что это первый экзамен. Впереди трудностей больше. Надо привыкать самим и приучать людей.
      До ужина оставалось сорок минут. На ужин решили выдать по полбанки рыбных консервов на человека и хлеба по ломтю – иначе не хватит до конца пути. Надо подготовить ребят к неприятному сюрпризу.
      После совещания коммунисты и бригадиры разошлись по всему кораблю.
      Андрей просто рассказал о совещании и положении с хлебом. Комсомольцы поняли с полуслова и сказали:
      – Ну что ж, затянем ремешки.
      Тоня произнесла целую речь. В том возбужденном состоянии духа, в каком она находилась всю дорогу и особенно после встречи с Гранатовым, перебои с хлебом показались ей первой жертвой, которую она должна принести ради идеи. Она готова была голодать с радостью и хотела внушить ту же радость комсомольцам. Ее выслушали вежливо и холодно. Почему-то всем казалось, что Тоне легко агитировать, что она сама не голодна и вообще не может проголодаться так, как другие.
      Помогла Клава:
      – Герои, да вы приуныли! Подумаешь, два дня потерпеть. Кому будет невтерпеж, приходите, я вам свой ужин отдам, только бы не плакали.
      За ужином выступил Пашка Матвеев.
      – Ребята! – сказал он. – Самое лучшее средство против голода – сон. А нам вообще выспаться невредно – на площадке будет некогда. Поэтому предлагаю немедленно завалиться на койки и спать, сколько хватит терпения. Да здравствует сон!
      Утром проснулись от шума. Недалеко от «Коминтерна» стоял на якоре второй пароход, и на этом пароходе раздавались выстрелы, крики и грохот якорных цепей. Пароход казался переполненным – на всех палубах, на капитанском мостике, на трапах было черно от людей. Какие-то фигурки копошились на носу, пытаясь вытащить якорь.
      Это был «Колумб» со второй партией комсомольцев.
      – На «Колумбе»! – кричал капитан в рупор.
      Но с «Колумба» отвечали только нестройные крики. Вернер оглядел свой актив:
      – Кто поедет на «Колумб»?
      Андрей Круглов выступил вперед:
      – Я поеду.
      Спустили лодку. С Андреем отправился Тимка Гребень.
      – Помирать, так вместе, – шутил он, налегая на весла.
      Никто не вышел их встречать. Они долго крутились вокруг парохода, не зная, где пристать и как закрепить конец. Зато на палубе их сразу окружила кольцом шумная толпа.
      – Кто у вас старший? – растерявшись, спросил Круглов.
      – Никто, – заносчиво ответили ему.
      Ни капитана, ни матросов на палубе не было. Капитан заперся в своей каюте и отказался выйти, пока на пароходе хозяйничают «эти пираты». Тимка Гребень с трудом уговорил его открыть дверь.
      Андрей Круглов остался лицом к лицу с молодыми «пиратами». «Пираты» были голодны и, главное, весело взбудоражены необычайностью своего положения.
      Андрей легко определил вожаков – рослый парень с вялыми губами, которого звали Николка, и веселый веснушчатый парень, видимо совсем по-детски развлекавшийся происходившим.
      Андрей начал разговор с побочных вопросов, подсказанных и тактическими соображениями и непосредственным юношеским любопытством:
      – А зачем вы стреляли?
      – А мы – в воздух… Мы капитана пугали…
      – А зачем вы пытались поднять якорь?
      – Дальше ехать надо! А чего стоять? Что нам здесь делать?
      – А кто у вас поведет пароход?
      – А хотя бы я, подумаешь, хитрость! – выскочил вперед все тот же веснушчатый паренек.
      – Да ты разве умеешь?
      – А что тут уметь? Вперед и вперед. Это не море, тут наука небольшая.
      – Вот и видно, что ты большой капитан, – сказал Андрей насмешливо. – В море легче, чем на реке. Здесь фарватер знать надо, здесь мели, створы, сигналы, без карты не пройдешь. Здесь и капитаны садятся.
      Веснушчатый паренек смутился, но за него заступились.
      – Нам стоять тоже смысла нет! – закричал Николка.
      – Мы со вчерашнего голодные! – кричали другие.
      – Эх вы, комсомольцы! – крикнул Андрей, переходя в решительное наступление. – Пока в поезде ехали, все храбрыми были. На войну собирались, все трудности нипочем. А как первая трудность – сдрейфили?
      Андрей не осуждал ребят – он осуждал себя и всю партгруппу, что они не подумали о политическом руководстве на втором корабле, не предусмотрели случившегося. А теперь, предоставленные самим себе, комсомольцы сгоряча натворили глупостей и взвинтили нервы, да так, что не скоро наведешь порядок. Он вспомнил слова Морозова: «Надо создавать людей». Наступил час проверки – сумеет ли Андрей переубедить, повести за собой людей.
      Он готовился к схватке.
      Но все разрешилось неожиданно просто.
      – Ты нас не подкусывай, – закричал растрепанный черномазый парень в полосатой футболке, – мы любые трудности перенесем, трудностями нас не запугаешь!
      – Здесь трудности ни при чем! – подхватил веснушчатый паренек. – Капитан – бюрократ, на ключ закрылся, как от чумных… Если бы с нами поговорили… Да если бы нам сказали, что это первая трудность, да мы бы и рта не раскрыли…
      Андрей расхохотался. Смущенно засмеялись ребята.
      – Так вы и не знали, что это и есть трудность, думали – просто нет хлеба?
      – Ничего мы не думали, – буркнул красивый озорной парень и вдруг рассмеялся. – Мы жрать хотели, а с нами и поговорить некому. Разве это порядок? А трудности давай нам любые – не заплачем.
      Николка отступил назад, спрятался за спинами товарищей.
      Тимка Гребень остался на «Колумбе» негласным комиссаром, а Круглов с веснушчатым вождем «пиратов» отправился в лодке на «Коминтерн». Андрею было ясно, что хлеба и консервов надо непременно достать. Веснушчатого паренька звали Петей Голубенко, он год назад кончил фабзавуч в Днепропетровске. Он объяснил заносчиво и виновато:
      – Все начальство засело на «Коминтерне», а нас запихали, как сельдей в бочку, и бросили, никому до нас дела нет.
      – Ты уж молчи, – добродушно сказал Андрей. И Петя смолк.
      На «Коминтерне» с продуктами было плохо, но запасы поделили поровну. На долю колумбовцев досталось семь хлебов и сто банок консервов.
      Круглов и Голубенко возвращались на «Колумб» торжественно. Круглов слегка гордился тем, что Вернер уполномочил его остаться на «Колумбе» начальником, а Голубенко был преисполнен важности как хранитель продовольственного запаса.
      – Кто здесь математики? – крикнул он, взойдя на родную палубу, где еще недавно верховодил «пиратами».
      Математики нашлись.
      – Трудность номер два! – кричал Голубенко во всеуслышание. – Разделить семь хлебов так, чтобы все были сыты.
      – Иисус Христос! – шутили комсомольцы. Добровольные повара сварили из консервов похлебку.
      И хлеба и похлебки было мало. Но комсомольцы угостили матросов и отправили делегацию к капитану. Делегация понесла миску похлебки, ломоть хлеба и самые искренние извинения. Комсомольцы просили капитана сменить гнев на милость.
      Капитан поломался, съел похлебку и согласился.
      После бурного и голодного дня молодежь рано улеглась и крепко спала.
      Когда укрощенные «пираты» проснулись и вышли на палубу, старый «Колумб», победно взбивая воду старинным колесом, быстро шел вниз по течению. Он шел зигзагами, то вплотную приближаясь к берегу, то выходя на середину реки. Петя Голубенко присматривался к сложному фарватеру и радовался, что никто не вспоминает его вчерашних слов.
      – Глядите в оба, – сказал подобревший капитан, – как появится по левому борту деревушка – мы у цели.
      Справа тянулись скалистые крутые склоны сопок, вплотную подступивших к воде. Берега были еще скованы ледяной оболочкой. Но на склонах сопок уже выделялись нежно-лиловые, веселые пятна. Когда пароход приближался к берегу, удавалось разглядеть кусты, усыпанные цветами.
      – Это багульник, – объясняли матросы. – Он сразу за снегом цветет.
      Левый низкий берег постепенно сменялся холмами, подступившими у горизонта к далекому горному хребту. Весенний разлив затопил низменности, местами из воды торчали верхушки деревьев. Черная глухая тайга подходила к самой воде.
      – Земля! – вдруг закричал Петя Голубенко, размахивая кепкой. По левому берегу, еще далеко впереди, виднелись неясные очертания деревушки.
      Все бросились к левому борту.
      Деревушка приближалась. На высоком песчаном берегу теснились черные рубленые домики с маленькими окнами. Из труб вились дымки. Было видно, как из домов выбегают люди.
      – Земля! – кричал Петя Голубенко, крутя над головой кепку. Он чувствовал себя матросом, увидевшим с реи воображаемую Индию.
      А Круглов чувствовал себя самим Христофором Колумбом, во главе взбунтовавшихся и укрощенных матросов открывающим новую землю. Так вот он, заветный берег, где «будет город заложен»! Подражая Вернеру, Круглов большими шагами прохаживался по капитанскому мостику и старался сохранить на лице выражение властного и сурового спокойствия.
      Пароходы медленно разворачивались у берега, носом против течения.
      Капитаны кричали: «Вперед! Малый назад! Малый вперед!»
      Эхо терялось в тайге, за невзрачными домишками селения.
      На берегу стояли люди. Они смотрели на шумное население пароходов без всякой радости. Рядом с ними, насторожив уши, стояли пушистые северные псы.
      Пароходы остановились.
      Матросы не торопясь налаживали сходни.
      – Кобылину давай! – кричали они, покачиваясь в лодках. Коварная льдина затесалась между пароходами и берегом, она едва не перевернула лодки.
      – Берегись! – кричали матросы, отталкивая льдину шестами.
      Стоя у выхода, Андрей мысленно подгонял их: «Да скорее же, скорей!»
      – На берег не сходить. Построиться цепью. Ждать моей команды! – в рупор командовал Вернер. Он построил своих комсомольцев в ряды. Он хотел сойти вместе с ними, но первым.
      Андрей Круглов тоже построил своих комсомольцев и тоже хотел сойти первым. Он уже не мог сохранять на лице выражение властного и сурового спокойствия. Он забыл подражать Вернеру и Колумбу. В нескольких метрах от него была земля, и ему предстояло ступить на нее в числе завоевателей.
      Вернер уже шагал по мосткам. Уже качались под ним гибкие доски. И он не давал команды.
      Боясь опоздать, Круглов рванулся вперед, в три прыжка сбежал по качающимся сходням, спрыгнул на мокрый песок, высоко в воздух подкинул сорванную с головы ушанку и закричал срывающимся, мальчишеским голосом:
      – Земля-а!

      Песчаный берег истоптан, взрыхлен каблуками, завален чемоданами, корзинками, узлами.
      Перепутав свои и чужие вещи, наэлектризованной толпой сгрудились на берегу комсомольцы. Куда ни погляди – везде молодые лица. И над ними, с высоты сложенных в кучу ящиков, – отчетливый, ясный, согретый возбуждением голос Вернера:
      – Комсомольцы! Не каждому человеку дано сделать в жизни дело, остающееся в веках. Вам это счастье дано.
      Местные жители, втягивая головы в коренастые плечи, настороженно вслушивались в новые слова. Пушистые псы недоверчиво принюхивались к запаху новых людей. Перечеркивая одним взмахом руки сегодняшний пейзаж, Вернер создавал на его месте город будущего.
      – Комсомольцы! Комсомолки! Вы оденете в гранит обрывистые берега седого Амура! Вы зальете асфальтом широкие проспекты нового города! Вы построите завод, красоте и мощи которого позавидует любой завод мира! Вы молоды, вы энергичны, вы бесстрашны – обещайте же по-комсомольски, по-ударному перевыполнить правительственное задание и за два года построить цветущий город.
      – Построим! – первою закричала Катя Ставрова. – Урр-ра!
      – Комсомольцы и комсомолки! Сегодня начинается новая, замечательная страница истории построения социализма. Так начнем же ее ударным трудом, – за работу, товарищи! За работу!
      Он засучил рукава и крикнул молодым, счастливым голосом:
      – Бывшие красноармейцы, вперед!
      Он послал их ставить палатки, чтобы к ночи обеспечить ночлег для строителей.
      – Печники, столяры, плотники – налево! Он поручил им оборудовать столовую.
      – Повара, официанты, девушки – направо! Он послал их получать продукты и посуду.
      – Все остальные на месте. Бригадиры – ко мне. Наша ударная задача – до ночи разгрузить пароходы.
      И началась работа.
      Ух, до чего же застоялись без движения ноги! Как соскучились руки, как истомились мускулы без дела! Работа показалась такой желанной, заманчивой! Никакая тяжесть не была непосильной, и сходить по сходням шагом казалось невозможным – все делалось бегом, бегом, бегом. И нравилось все – и простая, грубая, подвижная работа, и то, что девушки готовят обед, и то, что рядом шумит и трется льдами о берег суровый Амур, и то, что в тихое сонное село комсомольцы ворвались шумными вестниками перемен.
      Тут же выделялись организаторы. Незаметно для себя и других, оттеснив Вернера и Гранатова, стал командовать выгрузкой Геннадий Калюжный. Он работал когда-то грузчиком в Одесском порту. Для него было ясно, как организовать такую массовую и спешную работу. И так же само собою получилось, что помощником его сделался Сема Альтшулер. «Туда! Там! Вот так!» – бросал Генька, дополняя слова образными жестами, и Сема прекрасно понимал его.
      Постепенно пустели трюмы.
      И все плотнее заполнялся берег, и вырастали на нем горы всевозможных грузов. Чего-чего тут только не было! И станки, и мешки с мукой, с сахаром, и мешки с цементом, и бухты веревок, и ящики всех размеров, и несгораемые шкафы, и связки матрацев, и пишущие машинки, и унитазы.
      Девушки дважды прибегали:
      – Может быть, пообедаете?
      – К черту! – кричали ребята. – Сперва докончим. На пустой желудок легче.
      Уж темнело небо, предвещая вечер. Уж без удали, с усилием двигались ноги. И ощутительнее становилась тяжесть. И все острее чувствовался голод.
      – Кон-ча-ай! – зычно крикнул Калюжный.
      Последние ящики, последние мешки медленно проползали по сходням на спинах пригнувшихся, истомленных людей.
      Сбросив последний ящик, Валька Бессонов с удивлением разглядывал растертые до крови ладони.
      – Вот так раз! – бормотал он, морщась от боли и пытаясь смеяться.
      Победно оглядывая заваленный грузами берег, Калюжный с видом знатока сказал подошедшему Вернеру:
      – Таких грузчиков я не видал даже в Одессе!
      После горячего и сытного обеда комсомольцы рассыпались по деревне. В домах разместились инженеры, но комсомольцы и не претендовали на комнаты. Сараи, бани, чердаки, амбары, сеновалы – все было приспособлено под жилье.
      Сергей Викентьевич так и не решил, является ли он уже главным инженером строительства или должен пока выполнять обязанности коменданта общежития, и на всякий случай занялся выдачей матрацев. Матрацев не хватало. За селом, на берегу Амура, в березовой роще, возник палаточный лагерь. Бывшие красноармейцы быстро справились с привычным делом. Теперь они на скорую руку мастерили топчаны. Среди них выделялся особым рвением Епифанов. Он никогда не имел дела с палатками и никогда не делал топчанов, но хитрости тут никакой не было, зато охоты – хоть отбавляй. Все сложилось именно так, как ему мечталось, – из ничего надо было создать все. От начала до конца своими руками. Глазеть по сторонам было некогда, но, даже не глядя, он чувствовал за собою дремучую, неисхоженную тайгу, перед собою – просторный, плавный, почти как море, красивый Амур и над собою – большое, свободное, ветром и весною дышащее небо.
      Когда прибежал Коля Платт: «Дружище, пойдем, я занял для нас чудесный угол в бане», – Епифанов даже руками замахал:
      – Что ты, что ты! Уйти отсюда? Да здесь санаторий! Лесной воздух! Шум прибоя! Да я и палатку уже присмотрел – вот ту, крайнюю, под двумя березками. Весь Амур виден.
      И Коле пришлось отказаться от бани.
      Палатки быстро заполнялись. Хозяева спешили закрепить за собою облюбованное жилище. Петя Голубенко, сколотив группу земляков, первым повесил над входом дощечку с надписью «Днепропетровск». Через минуту Костя Перепечко прицепил напротив издалека заметную надпись «Москва», а через полчаса на всех палатках запестрели дощечки: «Киев», «Одесса», «Ленинград», «Сормово», «Вятка», «Ростов», «Калинин»…
      Сема Альтшулер и Генька Калюжный отбились от земляков. Сема занял довольно чистый чердак, оставил Калюжного сторожить и побежал за ивановскими девушками. Девушки чистили котлы. Чердак их не соблазнял.
      – Мы хотим в палатку! Обязательно в палатку!
      Но Гриша Исаков поддержал Сему – в палатках холодно, да и все палатки заняты. Завтра поставим новые, тогда можно перебраться, а сегодня – на. чердаке.
      Клава подозрительно оглядела парней:
      – А вы где будете?
      И все девушки в один голос объявили: или все – на чердак, или все – в палатку. Ни Сема, ни Гриша не возражали. Они подождали, пока девушки кончат работу, и повели их на чердак.
      Сема осторожно спросил Клаву:
      – Вам не холодно на ветру?
      – Нет! – возмущенно ответила Клава, пряча в рукава закоченевшие руки.
      Устраиваться на чердаке было весело. Их немного напугал хозяин дома, мужчина неопределенных лет, длинный, с настороженным взглядом исподлобья и синим швом у виска. Он поднялся по лесенке, всех по очереди оглядел и вдруг, ни слова не сказав, ушел.
      – Сердится… – прошептала Клава.
      Но через несколько минут хозяин снова застучал сапогами по лестнице. Клава виновато прикусила язык и смирно отошла в сторонку. Она боялась, что он прогонит их с чердака. Но он потоптался у порога и сказал неожиданно застенчивым голосом:
      – Я тюфячки могу дать. Для барышень…
      Девушки готовы были отказаться: на полу так на полу, без нежностей. Они не барышни. Но Сема закричал:
      – Тащите! Здорово! Тащите!
      Хозяин принес тюфяки. Он не уходил и все тем же настороженным взглядом наблюдал, как устраиваются комсомольцы. Девушки, притихнув, быстро улеглись, до подбородков натянув одеяла. Генька невозмутимо растянулся на полу. Сема растерянно вертелся по чердаку, не зная, как и о чем заговорить со странным человеком, и волнуясь оттого, что человек может обидеться. Нашелся Гриша Исаков. Он подвинул хозяину чемодан, сел на краешек сам и сказал простецки:
      – Садись, отец, закурим.
      Неторопливо закурили. Хозяин, видимо, обрадовался приглашению, но молчал.
      – Как звать? – спросил Гриша.
      – Тарас.
      – А по отчеству как?
      Тот искоса поглядел, подумал и хрипловато сказал:
      – Ильич.
      Разговор не вязался. Но Гриша знал, что разговор уже зреет, что не зря пришел человек, что надо только нащупать заветную ниточку.
      – Вы что же, Тарас Ильич, один живете?
      И снова короткий, неохотный ответ:
      – Один.
      Грише все любопытнее казался этот нелюдимый и одинокий человек.
      – Дом-то велик для одного?
      – Да разве это мой дом! – живо воскликнул Тарас Ильич. – Я такого дома за две жизни не нажил бы.
      Ниточка была нащупана. Гриша ждал. И Тарас Ильич действительно заговорил:
      – В двадцать девятом году прошло у нас раскулачивание. А кулаков было полсела. Ну, раскулачили. И уж тогда меня сюда поселили. А мое место было даже не на чердаке, а вон в том сарайчике, с лошадьми рядом.
      – Батраком были? – понимающе спросил Сема и подсел на чемодан с другой стороны.
      Тарас Ильич пожал плечами.
      – Зачем батраком? Батрак было для меня много. Я никто был. Ни человек, ни скотина. Тень. И есть человек, и нету.
      Девушки вытянули из-под одеял головы.
      Тарас Ильич горько улыбнулся.
      – Так и было, барышни. Вам и не понять, вы таких сел не видали. Крепкое было село. Кулацкое гнездо. Хозяин к хозяину – богачи, купцы. Которые покрупнее – по восемь домов имели. Детей учили в городском училище. Сыновей выводили в офицера, в купцы. Здесь народ жил богатеюще. Нечистое богатство, да скорое. В три года богатели.
      Сема спросил деловито:
      – А на чем богатели?
      – Вот, вот, на чем – это вопрос, – подхватил Тарас Ильич. – На чем, это я досконально знаю. Вот слушайте. Первая статья – почтовая гоньба. Зимою гоняли почту по всему Амуру насквозь – от Хабаровска и до Охотского моря. От почтового ведомства давались подряды с торгов. Допустим – восемь пар лошадей. Вот он берет подряд на семьсот пятьдесят рублей с пары. А у самого, скажем, четыре пары. Остальные четыре от бедноты берет. И ведь как делали! Идет к нему бедняк: «Степан Иванович, возьми почту гонять». – «Ладно. Согласен». – «А почем дашь, Степан Иванович?» – «Триста рублей». – «Степан Иванович, побойся бога! Тебе ведь семьсот пятьдесят платят». А Степан Иванович только посмеивается: «Чего ты в мой карман смотришь? Ступай на торги, может и тебе дадут. А я не при деньгах». Так и опутает.
      – Четыреста пятьдесят чистых, – подсчитал Сема.
      – Вот это первая статья. Вторая – торговля. Наш кулак – торговый кулак. Купцы. В марте месяце нарты снаряжает и на собаках – в стойбище к гольдам. Теперь их нанайцами зовут, а раньше говорили – гольды. Скупают пушнину. Деньгами не платят, а все товарами. За бутылку водки по десять соболей брали. А потом, весною, нагрузят баркас и по Амуру вверх, на Сунгари или Сахалян. Через границу, китайцам продавали. Тоже доходная статья. А теперь рыба. Рыбалки были от обчества, и в ход рыбы на рыбалке очередь, кому сеть запускать. Так у кулака сеть двести аршин, а у бедноты – двадцать пять. А кулак еще стоит над ним – скорей да скорей. Или взять – дрова. Дрова в зиму заготовляли для пароходов и складывали на берегу штабелями. Конечно, и беднота заготовляет, да где им с кулаком тягаться! Ведь как делалось? Подойдет к берегу пароход, хозяин выйдет к борту, кричит: «Почем дрова?» А наш кулачина и сам кричит: «А у тебя что есть?» Продавали больше на муку, на соль, на сахар. Ну, и начинают рядиться. Каждый хочет продать подороже и купить подешевле. Бедняку тут соваться нечего. Вот он и продает кулаку заранее, а уж тот зараз перепродаст с прибылью. Вот они – доходные статьи. Была еще статья, или, проще сказать, – разбой.
      – Разбой? – переспросил Гриша.
      – Ох, что ж и делали! Особенно вокруг золота, так что ни год – разбой. Скажем, к осени возвращаются старатели. Пароходов ждут. Кулак их приютит, угощает, на постель кладет. А ночью стукнет – и золото себе. И везет в Благовещенск, китайцам продавать. Случалось, то же золото по четыре раза оборачивали. Продадут, подстерегут, угробят китайца, а золото снова продают. Купец китайца обхаживает, а китаец купца – кто кого обманет. Бывало, и купцов резали.