Хотя во время следствия Парамонов признался, что в его планы входило обезглавить стройку и убить не только Морозова, но и Вернера и Гранатова, в глубине души Вернер все еще переживал вопрос: «Почему не меня?» Парамонов упорно отрицал свою зависимость от кого бы то ни было и объяснял свои преступные намерения личной местью за то, что его раскулачили, и желанием не допустить создания нового города на месте его бывших владений.
      – Врет! – говорил Андронников. – Во всех его показаниях правильно только то, что хотели обезглавить стройку.
      В минуту тяжелого раздумья Вернер понимал, что убийце было трудно рассчитывать на три или хотя бы на два террористических акта и он начал с того, который считал наиболее важным. Это сознание делало Вернера несчастным и неуверенным в себе.
      Он осудил все, что делал до сих пор, и написал по этому поводу откровенное письмо в крайком и ЦК. Из-за письма он впервые резко поссорился с Гранатовым и тогда же понял, что восторженная торопливость Гранатова была во вред делу, мешала организованному развитию стройки и сбивала его, Вернера, с толку. Впрочем, Вернер обвинял в первую очередь самого себя, так как считал Гранатова еще молодым, неврастеничным, легко увлекающимся энтузиастом, которым надо руководить, которого надо повседневно направлять. Как можно было поддаваться его влиянию?
      Убедившись в том, что деловые качества Гранатова не соответствуют серьезности задач, Вернер взялся сам руководить снабжением и подсобными предприятиями, а Гранатову поручил руководить строительством тех объектов и жилых домов, которые не были законсервированы до весны. Гранатов проявил на новом поприще большую энергию и умение. «Я только сейчас понял, что сидел не на своем месте», – сказал он Вернеру виновато. «Это нам дорого обошлось», – хотел ответить Вернер, но удержался – ведь он должен был понять это раньше Гранатова!
      В середине зимы положение было такое, что снабжение лимитировало всю жизнь строительства, а условия зимних перевозок вынуждали прекратить до весны всякий подвоз механизмов и материалов, так как колонны грузовиков с трудом перебрасывали на строительство лишь самые необходимые продукты питания.
      Плохо было с пиломатериалами, кирпичом и цементом. Особенные трудности обнаружились в снабжении лесом. Хотя стройка шла в тайге, леса не было. Лесозавод вечно лихорадило, топлива тоже не хватало, комсомольцы вырубали все деревья, оставшиеся на площадке. В окружающей тайге преобладали нестроевые породы, а хорошие участки строевого леса были найдены только на другом берегу Амура, в восьми километрах вверх по течению. Чтобы спасти положение и обеспечить лесом весенний разворот строительства, надо было срочно наладить лесозаготовки широкого масштаба и, главное, перебросить этот лес на площадку до начала весны. Вопрос о лесе стал первоочередным и решающим. И Вернер понял, что еще раз придется возложить все надежды на героизм комсомольцев.
      Он вызвал Круглова и долго обсуждал с ним, что делать. Потом они срочно созвали комсомольский комитет. Был объявлен ударный комсомольский поход в лес, а участие в нем – почетной обязанностью комсомольца.
      – Сделаем! За нами дело не станет! – говорили ребята.
      Целевые бригады в полном составе отправлялись на лесозаготовки, объявляя между собою соревнование.
      На правом берегу, возле лесоучастка, возникали временные бараки, низкие, темные, – лишь бы обеспечить крышу для ночлега. Работали с утра до темноты. Чтобы сэкономить время, точили пилы ночью, после работы.
      Андрей Круглов руководил мобилизацией комсомольцев, несколько раз ездил сам на лесоучастки, но переехать туда совсем, на долгое время, не решался. Он ежедневно говорил себе, что лес – наиболее важный участок, где сосредоточены сейчас основные комсомольские силы, что, следовательно, его присутствие там необходимо. Но когда он попадал домой, тяжелый дурман любви размягчал волю, притуплял сознание. От ясного упоения первых дней осталось только болезненное воспоминание. Он мучился, задыхался, терял себя и снова среди ночи находил свою былую сущность, но лишь для того, чтобы терзаться вдвое сильнее. Дина по-прежнему была нежна и лукава, она как будто продолжала любить его и не скупилась на ласки, и он любил ее тем острее и неутолимее, чем лучше понимал, что она отравляет его мозг и сердце своим опасным очарованием. Иногда на работе, вдали от нее, он спрашивал себя: «В чем дело? Ведь у многих коммунистов беспартийные жены? Почему же я мучусь?» Но он тут же сам себе отвечал: «Она не друг мне, она заполонила и отравила меня. Я иду к ней встревоженным и голодным, ухожу от нее разбитым и опустошенным. Вне этого стремления к наслаждению для нее нет ни идей, ни интересов, ни обязанностей».
      На одном из заседаний комсомольского комитета, когда обсуждался вопрос о ходе лесозаготовок, Катя Ставрова в упор спросила:
      – А ты, Андрюша, разве не поедешь сам?
      Андрей не сразу ответил. Члены комитета затихли, смотрели по сторонам. Андрей почувствовал, что сейчас его ответом решается волнующий всех вопрос – вопрос о нем, о его воле, его сознательности, его пригодности как коммуниста и руководителя.
      – Конечно, поеду, – сказал он, пересиливая себя. – Я выдвигаю предложение: создать бригаду комсомольского актива во главе со мною, чтобы бригада вела за собой всех и стала центром политико-воспитательной работы…
      Он продолжал развивать свою мысль. Он видел, какое облегчение испытывали товарищи. Он был растроган: они любили его, волновались и страдали за него.
      В тот же вечер он сообщил Дине о своем отъезде. Она огорчилась, но, как ему показалось, слишком быстро утешилась. Она обещала не скучать. Не скучать? Он боялся именно того, что она совсем не будет скучать!..
      Он уехал печальным. Но предаваться печали не было времени. Надо было расставить силы в бригаде, распределить активистов по другим бригадам для ведения комсомольской работы, обеспечить вечерний отдых, политзанятия, читку газет, изучить нормы и ход соревнования, научиться работать самому так, чтобы перегонять остальных лесорубов. Его очень обрадовала шумная встреча, устроенная ему комсомольцами. Они приняли его как друга и авторитетного руководителя, они простили ему Дину. Все чаще официальное обращение сменялось ласковым – Андрюша, Андрей. Он стал весел и очень доволен собой.
      Поздно ночью, на нарах, бодрствуя в холодной темноте среди храпа спящих лесорубов, Андрей пережил приступ безысходной тоски. Хотелось выть, кусать одеяло, умереть… Дина! Дина! Что ты делаешь сейчас? Он понял, что совершенно не верит ей, ее лукавым словам, ее щедрым ласкам, что она страшна ему своей красотой и спокойным эгоизмом. Он вдруг вспомнил ее танцующей в объятиях Слепцова и вороватый вид Костько, когда тот шел по коридору с ведром воды и передал ведро в дверь, что-то тихо сказав Дине… Что? Что он сказал? «Осторожнее, здесь ваш муж…» Андрей вспомнил все так ясно, как будто это было вчера. Передав воду и шепнув свое предупреждение, Костько сперва постучал, а потом уже вошел в соседнюю комнату. Значит, он там не был раньше? Где же он был? У Дины?.. Дина сказала, когда Андрей не справился с ее застежками: «Даже Костько умеет!» – и покраснела… Как он не понял этого раньше! Как он не понимал ее и самого себя! Теперь он осознал, что это мучило его и прежде, он все время носил в себе воспоминание о Костько и его вороватом виде, о предупреждающем шепоте… Он только отгонял эти мысли, как невыносимые, как угрозу своему призрачному счастью…
      А Дина развлекалась его наивностью. Она должна была смеяться про себя, когда он благодарил Костько за гостеприимство… И она осмелела. Конечно, чего же бояться! «Он ручной, его можно на веревочке водить». Так она говорила о Костько… А может быть, и о нем? «Нет, надо вырваться… Надо кончить… Кончить? Что? Что? Потерять Дину? Нет! Нет! Надо только все выяснить, подчинить ее своему влиянию… Но как? Как, когда она делает с ним все что хочет?»
      Физическая усталость одолела его. Он заснул. А утром было уже некогда думать. Но, выводя комсомольцев в лес, запевая песню, расставляя членов бригады, он все время думал: у него есть то, мучительное и главное, что надо решить, от чего надо освободиться.
      Было тихо и морозно. Недвижимый лес стоял весь в снегу. На снежном насте виднелись острые птичьи следы. Звякнули о промерзшие стволы первые удары топоров – и звонко ахнуло эхо в глубокой тишине леса. А потом звуки труда пересилили тишину; они шли со всех сторон, особенно четкие и вызывающие в морозном воздухе. Андрей на миг залюбовался, заслушался, потом размахнулся и всадил в дерево острие топора. Это физическое движение обновило его силы. Он размахнулся снова и подумал: «Ничего, все еще исправимо!» Размахнулся в третий раз и подумал: «Мне хорошо сейчас, хорошо и без нее. Я молод, силен, крепок, полезен». Потом он целиком отдался работе. Он уже несколько месяцев не работал физически. Теперь ему показалось, что он застоялся, обмяк, оттого и цинга пристала к нему, оттого и любовь сумела одурманить, разбить его, лишить равновесия. Ему было приятно думать, что все это позади, приятно чувствовать, что он рубит хорошо, правильно, быстро, что физическая сила не убыла.
      Вечером он отдал дань сомнениям любви и ревности, но скоро заснул, и с каждым днем припадки вечерней тоски были слабее и короче. Он сам себе удивлялся, но ощущал всем своим существом, что отдыхает физически и морально в этой суровой жизни и в напряженном труде с утра до ночи.
      На лесозаготовках была только одна комсомолка – Катя Ставрова, прибывшая с бригадой актива. Девушек вообще не брали в лес, но от Кати не было возможности отвязаться. Когда Андрей заикнулся о физических силах, она сказала, сердито блеснув глазами:
      – С Парамоновым драться была сила, а лес рубить не хватит?
      На лесозаготовках Катю сделали главным кашеваром. Ее присутствие радовало Круглова – она была очень полезна в устройстве всех развлечений и занятий, у нее был неиссякаемый запас веселости; ее любили, уважали и охотно слушали. Катя не стеснялась ударить или вытащить на публичный суд любого парня, попытавшегося ухаживать, но как друг была незаменимо внимательна и участлива.
      В эти дни лесозаготовок Круглов очень подружился с Катей. Он завидовал ее веселому спокойствию и самостоятельности. Валька остался в городе, на штукатурных работах в новых домах, и Андрей сильно подозревал, что она поехала без него с двойным удовольствием потому, что могла еще раз подчеркнуть свою самостоятельность. Она освежающе влияла на Андрея, с нею все нерешенные вопросы казались проще. И она хорошо понимала его.
      – Лечись, лечись, парень, – сказала она однажды, глядя, с каким запалом он работает.
      – А что? – откликнулся Андрей, не совсем понимая, о чем она говорит.
      – Дела больше – любви меньше, – сказала Катя. – Любви подчиняться, так лучше на свете не жить!
      Он много думал о ее словах. Конечно, она не знала и не понимала такой любви, как у него. Хотя, кто знает? Они с Валькой очень любят друг друга. Но она не испытывала любви мучительной, томящей, разрушающей душу. Такую любовь она отождествляла с болезнью? Что же, тогда он болен. Болен глубоко.
      Как бы ни был он занят, Дина незримо присутствовала во всей его жизни. Он думал о ней постоянно, всегда по-разному, но никогда не освобождаясь от любовного стремления к ней, от надежды вернуться к ней. Только теперь он умел анализировать и критиковать. Это еще не избавление от любви, но это начало его.
      Он чувствовал себя день ото дня лучше. Бригада актива шла первой, но с каждым днем держать первенство становилось все труднее, потому что было много хороших бригад и всех охватил азарт соревнования. К концу третьей недели азарт достиг высочайшей точки напряжения: бригада Пети Голубенко (Пети! Мальчишки! «Пирата»!) сравнялась с бригадой Круглова и угрожала оставить ее позади.
      – Догоняй, пират, – сказал Круглов и почувствовал себя таким же озорным мальчишкой, готовым пуститься наперегонки. – Только не догнать тебе!
      Бригада Круглова работала весь день еще небывалыми темпами. Весь в поту, несмотря на жестокий мороз, Андрей не выпускал из рук пилы и то и дело веселыми окриками подбадривал своих товарищей.
      Голубенковцы работали неподалеку от них, за деревьями не было видно, что они делают, но по звукам работы можно было уловить, что и у них темпы такие же небывалые.
      В обед обе бригады перемигивались, переругивались, на вопросы отвечали сдержанно: «Двигаемся помаленьку… Мы-то ничего, а вот вы как?»
      Бригада Круглова, отказавшись от послеобеденной папиросы, побежала на участок, но бригада Голубенко оказалась уже на месте.
      Круглов окончательно освободился от ощущения запутанности. Он ничего не забыл. Дина присутствовала и тут, и он любил ее, но силы его окрепли, и голова была ясна. Подчиняя свои мысли ритму работы, он отрывисто говорил себе: «Если ошибка – исправлю! Не хочет – не надо! Тяжело? – не умру! А я – коммунист и рабом не буду!..»
      Катя била палкой по куску рельса – сигнал к окончанию работы и к ужину.
      – Петька, конча-ай! – крикнул Круглов, продолжая работать.
      – А вы что же? – ответил Петька, тоже продолжая. Они бы так и не кончили, но пришел обмерщик. Они заторопились ужинать, потому что были очень голодны и надо было заполнить время до тех пор, пока обмерщик подсчитает выработку бригад и запишет ее мелом на доску соревнования.
      В середине ужина Катя подошла к Андрею и сообщила ему на ухо:
      – Вывесил.
      Стараясь не привлекать внимания, Круглов вышел из столовой и побежал к доске; он не видел, но слышал, что за ним бежит еще кто-то и еще; у доски он оказался уже в целой толпе, стиснутый со всех сторон. От волнения он не сразу понял цифры…
      – Гады, перегнали все-таки! – раздался рядом с ним любовный голос, и Петя Голубенко обнял его, обиженно улыбаясь.
      – Публика! – кричала Катя, расталкивая парней. – Ужин стынет! Этак я кормить отказываюсь!
      Андрей был счастлив. Целиком, весело, по-молодому счастлив. Он обхватил и привлек к себе Петю и Катю, сказал:
      – Я счастлив как мальчишка, честное слово!
      Петя буркнул:
      – Не беспокойся, мы еще перегоним…
      Катя поняла лучше и сказала серьезно:
      – Вот видишь, я же говорила.
      Они пошли к столовой, обнявшись все трое. Андрей проверял себя. Да, он выздоровел. Он может быть счастлив внутренним жаром своей жизни, в нем силы хватит и для любви, и для преодоления, и для борьбы.
      Он поднял лицо и увидел красоту леса, снега, молодого месяца, запутавшегося в ветвях, синих теней на снегу…
      Счастье! Как ты всегда неожиданно! Как ты всегда ново!

      Дина протирала молоком светлые туфли. В дверь постучали.
      – Войдите, – нараспев крикнула Дина и быстро приняла позу деловую, но очаровательную. Она думала, что это Костько.
      Вошла Клава.
      – Вы к Андрюше? – небрежно бросила Дина. – Но ведь он на лесозаготовках.
      Клава стояла у двери, перебирая замерзшими ножками.
      – Нет… я к вам… Можно? – с усилием пробормотала она.
      – Отчего же нельзя? – весело откликнулась Дина и сняла с табурета туфли. – Садитесь. Поскучаем вместе.
      Клава скинула пальто. Она надела сегодня свое лучшее полушерстяное платье, пришила к нему белый воротничок, даже валенками пожертвовала и прибежала в новых ботинках. Она чувствовала себя очень нарядной, когда выходила из дому. Но сейчас это чувство исчезло. Дина была в юбке и блузке, но юбка какого-то особенного фасона, а простая блузка повязана восхитительным пестрым галстуком, и на ногах у Дины туфли, каких никогда не носила Клава: на очень высоких тонких каблуках, вырезные, чудесного кофейного цвета. Клава растерялась и почувствовала себя жалкой и уродливой.
      – Скоро нечего будет носить, – болтала Дина, протирая тряпкой туфлю, еще более прекрасную, чем те, которые были на ней. – Вот и эти уже поцарапались, и на других каблуки шатаются. Вы не знаете, в Хабаровске можно купить?
      Клава, страдая, вытянула ногу в новом ботинке на шнурках.
      – Вот эти Соня купила мне, когда ездила…
      Дина посмотрела и рассмеялась:
      – Боже, какие смешные! Их называют «мальчиковые». Но какая у вас крохотная ножка! Если бы вам хорошие чулки и туфли, да вы бы всех с ума свели вашими ногами.
      Клаве была приятна похвала, но снисходительно веселое обращение Дины оскорбляло ее. И она вспомнила, что пришла для другого, важного разговора. К тому же она не могла поддерживать болтовню о нарядах, хотя в другое время любила поболтать о платьях и туфлях, – сейчас эти интересы слишком далеки от нее; со дня приезда сюда у нее не было ни одной обновки, кроме «мальчиковых» ботинок.
      – Я пришла поговорить с вами, – сказала она робко. – Вы не рассердитесь?
      – Разве я кажусь сердитой?
      – Нет. Но я хочу говорить откровенно. Я хочу говорить о вас. Вы можете обидеться.
      – Обо мне? – Дина пожала плечами и улыбнулась. – Что же вы хотите сказать обо мне?
      – Только выслушайте меня, – умоляющим голосом сказала Клава. – Я по душам хочу… Мне кажется… я скажу правильно. И это очень важно и для вас и для Андрюши.
      – Но что же это такое?
      – Вы поймите, Дина… Андрюша – руководитель комсомольской организации. Он авторитет. Он показывал пример нам всем. И он такой замечательный, такой хороший человек…
      – Да вы, дорогая, просто влюблены в него, – смеясь, сказала Дина и отставила в сторону туфлю. – Просто влюблены, – повторила она, со злым удовольствием разглядывая сильно покрасневшую Клаву.
      Клава готова была заплакать. В дверь постучали.
      – Войдите!
      Вошел Костько.
      – Нет, нет, Костько, вам придется уйти. Вы вернетесь позднее… У нас тут такой важный, такой интересный разговор… о любви.
      Она закрыла за ним дверь и прислонилась к двери, улыбающаяся и внутренне настороженная.
      Клава успела побороть смущение и подготовиться.
      – Вы должны иначе жить, Дина, – сказала она твердо. – Вы слишком легкомысленно, несерьезно живете. Это здесь нельзя, уверяю вас. Вы посмотрите на всех нас и на себя. Вы выделяетесь из всех. О вас по всей стройке слухи. Андрюша вам верит, а вот теперь он уехал, вы ночевали в доме инженеров, и если бы он узнал…
      – Вы с ума сошли! – вспыхивая, крикнула Дина. – Да кто вам разрешил отчитывать меня? Вам-то какое дело? И для чего, хотела бы я знать, вы меня выслеживали, где я ночую? Тоже из уважения к авторитету Круглова?
      – Я не выслеживала, – дрожащим голосом сказала Клава. – Как вы можете думать, что я выслеживала… Но это все говорят…
      – «Говорят, говорят»! Вы сами, голубушка, раздуваете сплетни! И кто знает, может быть именно вы и заинтересованы в том, чтоб поссорить меня с Андреем.
      Клава вскрикнула и закрыла лицо руками. Но Дина разозлилась всерьез – эта овечка пришла учить ее? Так пусть получает!..
      – Батюшки, сколько переживаний! А еще пришли наставлять меня на путь истинный! – зло насмехалась Дина.
      – Да! – вскрикнула Клава и вскочила, открыв раскрасневшееся от гнева лицо. – Да, пришла! Мне совсем не хотелось идти, но это мой долг. Комсомольский долг. И я скажу вам все, что думаю. Только вы напрасно делаете такие намеки… Неужели вы ревнуете?
      – Я ревную? – неестественно рассмеялась Дина. – Этого еще не хватало! Ревновать Андрея? К вам?..
      Она полулегла на кровать, вытянув длинные стройные ноги. В ее словах и в смехе звучало оскорбительное презрение. Клава готова была провалиться.
      – Тем лучше, – не сдаваясь, пробормотала она. – И вы меня не обижайте! Я все равно скажу что думаю. Я пришла как друг, ради Андрея и ради вас, потому что без вас Андрей счастлив не будет. А что я чувствую – зачем вы этого касаетесь?
      С каждым словом чувство собственного достоинства возрастало в ней. Она вспомнила все, что передумала дома, все, что много раз обсуждала с Соней Исаковой, с Лилькой. И кто такая Дина, чтобы презирать ее, Клаву? Что она сделала, чем отличилась? Клава почувствовала себя выше Дины и, откинув мелкие и, как ей казалось, недостойные девичьи чувства, гордо сказала:
      – Вы говорите – я влюблена? Нет, я люблю Андрея, люблю по-настоящему. И желаю ему счастья.
      – Ну? – растерянно поторопила Дина. Откровенность Клавы была неожиданна и смутила ее.
      – Мне очень жаль, – сказала Клава решительно, – что его счастье – это вы. Но раз это вы, я хочу, чтобы это счастье было счастьем.
      Дина поднялась, удивленная и раздосадованная.
      – Вы редкая девушка, – сказала она. – Чего же вы от меня хотите?
      Вспышка враждебности прошла. Клава заметила перемену в настроении Дины и воспользовалась ею.
      – И потом я думаю о вас. Вы же наш, советский человек. А живете вы не так, не по-хорошему, примиренчески живете.
      – Примиренчески? – повторила Дина, слегка усмехнувшись. – Я не понимаю. Как это?
      – Как вам объяснить… Ну, служите. Ну, ударница. Вы и газеты, наверно, читаете. А жизнь ваша стороной, мимо идет… И ничто это вам не интересно, и другим неинтересно смотреть на вас… Живете себе и живете, а какой толк от вашей жизни?..
      Дина была слишком удивлена, чтобы сердиться.
      – Ах, боже мой! – сказала она. – Да разве я сама довольна своей жизнью?
      Она это сказала так же, как говорила и Костько, и Слепцову, и другим. Но Клава была иная, с нею надо было говорить иначе. Дине захотелось расположить ее к себе – бессознательная потребность нравиться всем, часто свойственная женщинам, была в ней сильно развита. Кроме того, Клава произвела на нее большое впечатление.
      – Может быть, я плохая, не знаю, – грустно сказала Дина, хотя она никогда не считала себя плохой, – но я такая, какая есть. Если меня не увлекает ударничество, что я могу сделать? Я люблю веселье, люблю танцы, люблю, чтобы в меня влюблялись. Это скверно, по-вашему? А что я могу сделать?
      Она ждала, что Клава признает это скверным, и уже готовилась ответить: «Я молода и красива. Если бы я была уродом, я тоже увлекалась бы работой».
      – Но кто же этого не любит! – вскричала Клава. – Я сама ужасно люблю танцевать и люблю, когда влюбляются.
      Дина с интересом оглядела Клаву. Она впервые заметила, что Клава очень хорошенькая, – как ее портит плохое платье и этот нитяный дешевый берет!
      – Я не знаю астрономии, – сказала Клава. – Мы в школе проходили, только очень мало. Но я помню, мы учили, – если какое-нибудь тело попадает в орбиту планеты, планета увлекает его с собой. И вот у нас тоже такие были. Да вот хоть Валька – вы его знаете. Он сперва все не ладился. Другие работают и радуются, а он все не то, все не так. То корчевать не хотел, то из-за девчат драку устроил, даже удрать хотел, право. Привыкнуть не мог. А потом захватило. В орбиту попал.
      – Значит, по-вашему, я вроде Вальки? В орбиту не попала? – полушутя, полусерьезно спросила Дина.
      – Нет, вы хуже, – искренне воскликнула Клава, – вы гораздо хуже! В орбиту вы не попали, да только в орбиту всей жизни советской, а Валька только к здешней пристать не мог.
      – Что же, я, выходит, антисоветский элемент?
      – Да нет. Я же сказала: вы примиренчески живете. И да и нет. Вам, вроде, все равно, было бы весело.
      Дина надулась. Эта девчонка слишком много позволяет себе, пора одернуть ее. Но Дина не знала, как это сделать. И ссориться с овечкой нельзя, еще дойдет до Андрея, нехорошо. И неужели действительно все знают, что она ночевала в доме инженеров? Глупо!
      – Честное слово, я безобидная, – сказала она с самой добродушной улыбкой, какую умела делать. – Я никому не мешаю, и мне никто. Какое вам дело, увлекаюсь я социализмом или нет? Ведь работаю я хорошо?
      – Да кто вам сказал, что хорошо?
      – Ну, знаете, это слишком! – возмутилась Дина. – Я ударница, наконец, меня премировали…
      – Да вы не знаете, как можно работать, – возразила Клава. – И потом… Вы мечтать умеете?
      – Мечтать? – переспросила Дина, не понимая, куда клонит Клава.
      Клава молча кивнула головой. Очевидно, она придавала этому вопросу большое значение.
      – Ну, конечно, случается… – Дина сама почувствовала, что отвечает как-то не так. – Ну, вот в Ростове я очень мечтала приехать сюда…
      Но Клава слушала с таким видом, будто жалеет и даже презирает Дину. Что это за ловушка?
      – А вы к чему спросили?
      – Мне кажется, – снисходительно и мягко объяснила Клава, – что в наше время без мечты и работать нельзя. То есть хорошо работать. По-настоящему. Теперь-то легко, а вот в первое время страшно было, холод в палатках, ветер воет… Ну, всего натерпелись. Но мечтали… Даже не рассказать теперь, как мечтали. Соберемся у костра, греемся, платья сушим и мечтаем… А от мечты работа так шла, что вместо десяти кубометров тридцать делали. Ведь когда мечтаешь, хочешь, чтобы исполнилось, а раз хочется, ну и стараешься вовсю.
      И она доверчиво улыбнулась Дине.
      Дина молчала. Она не знала, что говорить. Ее раздражало то, что девочка явно поучает ее и что ей нечего противопоставить поучениям Клавы, что в разговоре Клава взяла перевес над нею. «Глупости! – убеждала она себя. – Какой там перевес! Я интеллигентный человек, а она… овечка, конечно овечка, да еще влюбленная в Андрюшу. Смешно! Пришла читать сопернице нотации!»
      – Разве все советские граждане обязаны мечтать? – раздраженно спросила она.
      – Ну, что за чепуха! – не стесняясь, ответила Клава. – Причем здесь обязательства? Просто, если человек не мечтает о будущем, не видит перед собой цели, не хочет сделать страну социалистической, радостной, – это узкий, мелкий человек.
      – Спасибо.
      – А как же? И спасибо здесь ни при чем. Вы же действительно узкий человек. Себя видите, а больше ничего. И не вы одна такая. Вот у Путина жена, у Вахрушева – они тоже такие. Как будто отгороженные.
      – Вы им тоже нотации читаете?
      Клава запнулась, покраснела и сказала:
      – Я этого слова не понимаю – нотации. Но я ничего им не читаю. И говорить с ними почти не приходилось.
      – За что же мне такое предпочтение?
      Снова в голосе Дины зазвучала насмешка. Она радовалась: «Девчонка! Необразованная девчонка! Простых слов не знает. Нотация! А нотации читает…»
      – Если бы вы не были такая красивая, я бы к вам не пошла, – сказала Клава мрачно. Она уловила насмешку, и ей было обидно.
      – А красота при чем?
      Клава ответила, сердито краснея:
      – Да как вы не понимаете, что такие женщины – один вред? А если красивая – двойной вред. Вот у Путина жена – пилит его дома и пилит. А вы людей разлагаете. Вы всех взбаламутили. Слепцов и Костько друг другу палки в колеса ставят, люди перессорились, из-за каждого гвоздя придирки, споры, волокита. Дерутся из-за вас, зубы выбивают, а вам весело.
      Дина все это знала. Когда Круглов заговаривал об этом, она обезоруживала его кокетливой фразой: «Но что мне делать, чтобы они не влюблялись?» Андрей сам любил ее сильнее всех. Клаве так не ответишь.
      – Они дураки, а я виновата? – неуверенно сказала она.
      – Да вы же их сами стравливаете! – возмущенно закричала Клава. – Вы их сами подзуживаете! Что, разве я не вижу, как вы с ними кокетничаете? И куда вы их толкаете? До вас ничего подобного не было, а теперь, как вечер, так в итеэровском доме пьянка, танцы, драки. Вы с ними ночью вздумали в снежки играть – крик на весь поселок, визг, двое подрались… А что говорят? Не знаете? Вы бы послушали рабочих. Не говорят – Дина Ярцева, а говорят – жена Круглова. И еще говорят… Вы уж простите за грубое слово, но вы по баракам пройдите, сами услышите… Говорят – шлюха. А вы же молодая, мне за вас стыдно. Стыдно! А за Круглова прямо сердце разрывается…
      И Клава, прокричав все, заплакала.