Катя и Валька шли рядом на лыжах по тихой озаренной звездами тайге.
      – Остепенишься! – говорил Валька.
      – Не остепенюсь! – отвечала Катя и, оттолкнувшись палками, выносилась вперед.
      – Остепенишься, – повторял Валька, догоняя ее.
      – А вот не остепенюсь!
      – А вот остепенишься, – настаивал Валька. – Сына заведем – остепенишься.
      Катя вспыхнула и пустилась бежать. Валька погнался за нею и уже настигал ее, когда она крикнула:
      – Вот еще! Жены ему мало, сына захотел! – и залепила в него огромным снежком. Но она была благородна и не побежала дальше, пока он фыркал и отряхивался.
      – Ну и захотел, – упорствовал Валька, крутя головой, чтобы стряхнуть снег.
      – Ну и хоти!
      – А ты не хочешь?
      Катя снова умчалась вперед и оттуда крикнула:
      – Некогда!
      – А бегать время есть?
      – Бегать – это организованная борьба с цингой.
      Они снова пошли рядом.
      – В здоровом теле здоровый дух, – важно продолжала Катя, – а ты с глупостями. Ты сперва заслужи сына, а потом проси.
      – А разве я не заслужил?
      – А что ты такого сделал?
      – А ты?
      – Я тебя спрашиваю, на обратных не ездят.
      Валька схитрил:
      – Раз я заслужил тебя, наверно я что-нибудь да сделал.
      Катя запнулась было, но потом нашлась.
      – Я тебе поверила авансом, – сказала она. – Ты еще должен оправдать доверие.
      – Я тоже тебе поверил авансом, – буркнул Валька. – Можешь особенно не задаваться, я не хуже тебя.
      – Хвастун! – крикнула Катя. – От такого хвастуна и сын хвастунишка будет!
      Он нагнулся за снежком, но Катя изо всех сил побежала вперед. Они долго гонялись по тайге, крича и смеясь. Когда Валька настиг ее и хотел натереть ей лицо снегом, она с размаху кинулась к нему на шею; он выронил снег, поворчал для виду и поцеловал ее. Все еще запыхавшиеся от быстрого бега, они стояли, опершись на палки, очень счастливые.
      В морозной тишине отчетливо прозвучал выстрел.
      Они стояли и прислушивались.
      – Охотится кто-нибудь? – неуверенно сказал Валька. Но Кате вдруг стало страшно. Тайга показалась темной и время – поздним.
      – Пойдем, – шепотом сказала она и направила лыжи в сторону, где раздался выстрел.
      Они вышли к кирпичному заводу и, обогнув его, пошли по снежной дороге в город. И оба разом остановились.
      На снегу, раскинув руки в обледенелых рукавицах, лежало запрокинутое назад неподвижное тело.
      Они наклонились над ним и узнали. Широко раскрытые глаза Морозова остекленели, в них отражались звезды. Катя и Валька, дрожа, смотрели на него и друг на друга.
      Потом Катя сказала:
      – Беги скорее.
      Он без слов надел лыжи и побежал.
      Катя сидела одна в лесу около трупа, слишком подавленная, чтобы бояться.
      По дороге, взметая снежную пыль и подпрыгивая, летели сани. За санями на лыжах несся Валька. Андронников соскочил на ходу. За ним выскочил врач, спрыгнул с облучка с докторским чемоданчиком в руке Тарас Ильич.
      – Незачем, – сказал Андронников, отстраняя врача. – Поздно.
      Катя быстро рассказывала:
      – Идем мы, остановились. Вдруг выстрел, Валька говорит – охотятся. А я подумала – нет. Говорю, пойдем. И так мне стало страшно. Бежим, бежим… А тут он лежит…
      Она заплакала и снова села на снег рядом с Морозовым.
      Андронников осматривался по сторонам: «Морозов шел из города… Стреляли сзади. Справа или слева? По тому, как упало тело, скорее справа». Он надел лыжи и вошел в тайгу. Валька и Тарас Ильич шли по бокам, настороженно вглядываясь в каждую тень. Тарас Ильич первым крикнул:
      – Здесь!
      Они увидели примятую в снегу ямку, потревоженные оголенные ветви куста и уходящий в тайгу лыжный след.
      – Так! – сказал Андронников и приказал Тарасу Ильичу: – Возьмите у Ставровой лыжи.
      Они втроем шли по следу. Но убегающий был хитер. Он добежал до чужого следа и пошел по нему. Валька узнал следы свои и Катины. Вот здесь они поспорили, вот здесь, где взрыхлен снег, Катя лепила снежок, чтобы бросить в него. Здесь он догнал ее, и они поцеловались.
      Немного далее беглец свернул в сторону. Они побежали по его следу. Но он снова свернул на чужие следы. Он бежал до сопки, где Катя и Валька катились по склону. Здесь следы спутывались.
      Три человека внимательно обошли весь склон.
      – Вот! – крикнул Валька в середине склона. – Вот глядите, он прыгнул в кусты.
      Беглец сделал искусный прыжок в сторону, в кусты, продрался сквозь них и снова побежал, заметая веткой лыжный след. Вот и обломанный сучок, а вот дальше брошенная ветка. По редким и сильным отпечаткам палок можно понять, как быстро он бежал.
      Они побежали тоже. След вел к узкоколейке. Вот он нырнул в канаву около полотна, вот следы ног человека, взбиравшегося на полотно. Тарас Ильич лег, разглядывая след.
      – В унтах был, – сказал он, вскакивая, и схватил Андронникова за локоть. – Чуешь? В унтах… Не иначе, как он… ехидна!.. Вот он кого караулил у дома дирекции…
      На полотне узкоколейки следы терялись на промерзшем истоптанном снегу, где постоянно ходило много людей – на каменный карьер и обратно. Три человека долго шарили кругом при скудном свете звезд, пытаясь найти потерянный след.
      А в клубе строительства коммунисты и комсомольцы укладывали на последнее ложе тело своего руководителя… В клубе было тихо и очень тесно. Раздавались только краткие распоряжения Круглова:
      – В комитете кумач. Флаги несите. Хвои побольше. Девчата, венки делать!
      На полу, обхватив руками ножку стола, плакала Мооми. Она хотела плакать громко, плакать и завывать, как полагалось около покойника. Круглов сказал: «Не надо, тише». Она поняла, что у русских другой обычай, и подчинились. Но тогда слезы хлынули непроизвольно, от жалости и горя.
      Прибежал Вернер. Он скинул у двери шапку, торопливо подошел. Губы его были плотно сжаты, скулы напряжены. Он очень торопился сюда, а теперь застыл, без слова, без жеста. Сотни глаз смотрели на него – он их не замечал. Текли минуты. Его рука вдруг поднялась и каким-то теплым товарищеским движением дотронулась до холодной руки покойного. Он отвел руку, резко повернулся и почти бегом вышел из клуба.
      Гранатов пришел вместе с Андронниковым, прямо с дрезины, на которой они примчались с карьера. Андронников разыскал среди собравшихся Касимова и Епифанова и ушел с ними. А Гранатов остановился перед покойником, низко склонив голову, положив свои израненные руки на край стола. Комсомольцы смотрели на его руки, на склоненный профиль. Они видели, как судорожно задергалась щека Гранатова, как скатилась по ней одинокая слеза.
      Тоня подошла, коснулась пальцами его плеча, сказала:
      – Не надо.
      Он вскинул голову. Узнал ее. Удивленно оглядел ее и снова поник головой. Когда он вышел из клуба, Тоня догнала его. Она вся дрожала.
      – Не ходите один! – крикнула она. – Не ходите!
      Он снова удивленно оглядел ее и, слегка улыбаясь, взял ее под руку.
      – Ну что ж, пойдемте вместе. Но почему же мне нельзя идти одному?
      – Довольно одной жертвы, – все еще дрожа, сказала она.
      – Но вот вы же идете и не боитесь?
      – Я? – вскрикнула Тоня с презрением. – Кому нужна моя жизнь?.. А вы… вы…
      – Девушка, вы слишком пылко ко мне относитесь. Пылко… а может быть, и нежно, а?
      И он сжал ее руку. Тоня дернула руку, обиженная и удивленная.
      – Как вы можете шутить в такую минуту?
      Но он не выпускал ее локтя, только стал серьезнее.
      – Не сердитесь, девушка. Я немного взволнован сейчас… Второй раз касается меня смерть – и все проходит мимо… Пуля предназначалась мне – но вот я жив… А Морозов погиб.
      – Вам?
      – Да, девушка, мне. Ведь это я должен был идти на кирпичный. Было известно, что мы сегодня идем на подсобные предприятия. Я прикреплен к кирпичному, я там постоянно бываю… И сегодня хотели, чтобы пошел я. Но пошел Морозов… И вот…
      Тоня поняла, как ему должно быть больно. И она боялась за него, – всматривалась в темноту, прислушивалась.
      – Не бойтесь, – насмешливо сказал Гранатов. – Сегодня он больше не выстрелит.
      Она вздрогнула. Смерть караулит его. Сегодня – нет… Но завтра? Послезавтра? Если бы она могла быть рядом, заслонить его своим телом!
      А он сжимал ее руку, почти прижимаясь к ее плечу. Она не понимала, зачем он это делает, ей было неприятно и как-то стыдно за него.
      Он заговорил:
      – Тоскливо… Вы не знаете, девушка, что такое тоска и одиночество… И вы, наверное, думаете, что в нашем мире не может быть одиночества? Вы еще молоды, дорогая…
      Нет, она знала, что бывают такие часы. Она сама испытала многое. А он? Почему он одинок? Его уважают и любят. Он заслужил почтительное восхищение комсомольцев. Его рассказы о пережитых им истязаниях слушают со слезами на глазах. И неужели у него нет друга? Тоня вспомнила случайно подслушанное объяснение Гранатова с Кларой Каплан, и все представилось ей в новом свете.
      – Если бы я могла помочь вам!
      – Помочь? – Он засмеялся, и снова ее неприятно поразил его насмешливый тон. – Вы меня проводили, это уже помощь. Вы меня спасали от смерти, правда?
      Тоня морщилась и страдала. Он насмехается снова. Или он не может принять ее всерьез, как равного собеседника? Конечно, перед ним она девчонка, без заслуг, без опыта, без знаний… Она снова вспомнила Клару Каплан, но лишь для того, чтобы осудить ее. Ее Гранатов признавал за равную, но как она безжалостна к нему!
      – Ну, вот вы и доставили меня в полной сохранности. Спасибо. Но как вы теперь пойдете? Может быть, мне проводить вас?
      – Нет, что вы! Что вы!
      – Неужели вы меня считаете трусом?
      – Я?.. Вас?!
      Она крепко пожала его руку.
      Вернер сидел один в своей комнате. Он сидел в той же позе уже давно, сгорбленный, постаревший, с повисшими руками. Зазвонил телефон – он подошел, дал нужные распоряжения и снова сел на тот же стул, и снова повисли руки.
      Поздно ночью он спустился по лестнице. Шел, как больной, спотыкаясь в темноте. Остановился у двери Клары Каплан. Дома ли она? Неужели спит? Тихонько постучал.
      Возбужденный голос сразу откликнулся:
      – Сейчас.
      Клара впустила его, накинув поверх рубашки пальто, и сразу забралась на кровать, подобрав голые ноги. Она ничего не сказала и не удивилась его приходу.
      Вернер сел рядом и долго молчал. Она курила, судорожно втягивая дым.
      – Почему не в меня? – проронил он. – Почему?
      Почему?..
      Она внимательно смотрела на него и не отвечала.
      – Я все думаю – почему? – продолжал он. – Я руководитель стройки. Я форсировал работы, нажимал, ничего не жалел. Я был непреклонен. Всем известна моя властность. Почему же они стреляли не в меня?
      – Может быть, линия Морозова опаснее для врага, чем ваша властность?
      Вернер не заметил жестокости ее слов.
      – Я об этом и думаю, – сказал он, – думаю все время, с первой минуты… Значит, прав он? Значит, его линия вернее? Нет, Клара, это же не может быть! Они били по руководству, по всем… И разве они могли знать о наших разногласиях?
      – Там, где враг не знает, он чувствует, – ответила Клара. – Это страшно говорить, Вернер, но ваша политика на руку врагу. Вот почему стреляли не в вас.
      Он откинулся назад. Он был почти без сознания. Клара погладила его светлые прямые волосы.
      – Надо подумать, как исправить, – сказала она мягко. – Вы же можете исправить. Неужели вы не найдете в себе мужества признать ошибку и выправить линию?
      – Если бы я был уверен, Клара!.. Но я ни в чем не уверен. Может быть, я поддаюсь глупым сомнениям? Может быть, это неврастения, вздор?.. Ведь я же хотел сделать дело, нужное всей стране… – он чувствовал, что неправ, но цеплялся за последнюю надежду. – Они не могли знать… Может быть, они поджидали меня или Гранатова? Я ехал на машине, им не удалось…
      – Может быть, и так, – холодно сказала Клара. – Но неужели вы не понимаете до сих пор, что ваша линия порочна, что беспочвенные лозунги – вредные лозунги, что вы уже сейчас поставили под угрозу не только ваши сроки, но и правительственный срок? Вы знаете, сколько кадров вы уже растеряли, сколько растеряете до весны? А фундаменты, которые будут строить еще два, еще три года! Фундаменты, в которые вложено столько комсомольского энтузиазма, столько средств, столько сил! Вы нарушили очередность строительства…
      – Вы же знаете! – вскричал Вернер. – Вы же знаете, я надеялся закончить все строительство в два года… – Он запнулся и горячо добавил: – И я надеюсь. Я умру, но я добьюсь этого!
      Клара бросила с отрезвляющим спокойствием:
      – От вашей смерти легче никому не будет.
      Губы Вернера мучительно сжались.
      – Даже врагу… – сказал он в порыве глубокого отчаяния.
      Он вышел в темный коридор. Здесь он был одинок со своим смятением. Но он не мог быть один. Он устал от нахлынувших сомнений. Он не верил самому себе. Он толкнулся к Гранатову.
      – Кто там? – нервно откликнулся Гранатов.
      – Открой. Вернер.
      Гранатов был раздет и щурился на свет после темноты, но Вернер мог бы поручиться, что он не спал. Его бледное лицо носило следы тревоги, размышлений, страданий, а не сна.
      – Я тоже не могу спать, – сказал Вернер. – Ты скажи мне, Алексей, ты ведь не мог не подумать об этом – почему Морозова, а не тебя или меня? Почему?
      – Да! Да! – подхватил Гранатов. – Это гнетет и меня. Ведь он предлагал мне поменяться. Если бы я пошел, как всегда, на кирпичный, Морозов был бы жив… Я чувствую себя убийцей…
      Вернер быстро вскинул голову:
      – Ты думаешь, они не знали, кого поджидают?
      – Это и гнетет меня. Ведь он предлагал поменяться. Он мог бы не пойти туда…
      Вернер круто повернулся и ушел к себе. Усталость, страшная усталость охватила его. Было четыре часа. В семь часов срочное заседание парткома. Он свалился на кровать и как-то сразу провалился в пустоту тяжелого, мертвого сна.

      В кабинете Андронникова шла напряженная работа. Приходили и уходили люди, звонил телефон, зашифровывались телеграммы. В середине ночи Андронников вызвал Тараса Ильича.
      В кабинете были Касимов, Епифанов, Бессонов и помощник Андронникова – Власов.
      – Вот что, Тарас Ильич, – сказал Андронников, – если убийца выйдет в жилые пункты, он будет задержан. Но есть основания думать, что он скрывается в тайге. Вы хорошо знаете тайгу. Где он может укрыться?
      Тарас Ильич не спеша ответил:
      – Поищем. Тут километров за двадцать зимовище есть, и еще километров двадцать пять – другое. Они эти зимовища знают.
      – Кто они?
      – Парамоновы, – мрачно сказал Тарас Ильич. – Кто ж еще? И Николай Иванович знает и Степан. Охотники ж… Ну, да и мы охотники, – добавил он. – Живого ли, мертвого ли – найдем.
      – Живого, – твердо сказал Андронников.
      Маленький отряд под командой Власова вышел затемно, перед утром. Никто не знал о его выходе. Только Катя Ставрова, видимо, догадалась, зачем уходит среди ночи ее муж, и крупно поссорилась с Валькой из-за того, что ее отстранили от дела, участвовать в котором она считала себя вправе. «Да мы никуда не идем!» – уверял Валька, страдая от необходимости лгать. «А куда ты собрался?» – «Катя, что бы ты сказала о мужчине, который разбалтывает жене секретные вещи?» – «Ах! Так я для тебя только жена? Можешь убираться!» – «Катя!..» – «Убирайся скорее, пока я тебя не ударила!» – «Катюша!» – «Была Катюша, а теперь Екатерина Петровна. И убирайся, не мешай мне спать!»
      По случаю ссоры Валька был насуплен и молчалив.
      Держась в стороне от дороги и жилья, отряд пошел тайгой. Тарас Ильич и Касимов шли впереди, по неуловимым для других признакам выбирая направление. Они уже были в полутора часах ходьбы от города, когда в бледном свете утра Власов заметил в ста шагах от них маленькую фигурку, пробиравшуюся на лыжах в одном направлении с ними. Оставив отряд, Власов осторожно скользнул за фигуркой и, вынув револьвер, крикнул:
      – Стой! Руки вверх!
      Фигурка подняла руки и оглянулась. Власов подошел и увидел смеющееся лицо Кати Ставровой. У нее был довольный и виноватый вид.
      – Ты что здесь делаешь? – резко спросил Власов. Катя облизнула языком обветренные губы, втянула воздух и затараторила без передышки:
      – Я первая увидела Морозова и послала за вами Бессонова, я сторожила Морозова, я дала Тарасу Ильичу лыжи, я все рассказала Андронникову, я отлично стреляю, я отлично хожу на лыжах, я ничего не боюсь, вы не имели права меня оставить, если я женщина, так это еще ничего не значит, я выносливее вашего Бессонова и лучше хожу на лыжах, чем Епифанов, я его учила, это все знают, и я такая же комсомолка…
      – Подожди! – прервал Власов. – Откуда ты взялась?
      – Я шла за вами все время, вот откуда! – вспылила Катя. – И теперь вы меня возьмете с собой. Вот и все!
      Власов отрицательно покачал головой.
      – Ступай домой, и притом быстренько.
      – Не пойду! – дрожащим голосом, но твердо сказала Катя.
      – Нет, пойдешь!
      – Не пойду. Я заблужусь. Я боюсь идти одна.
      – А сюда идти не боялась?
      – Не боялась, – сказала Катя, доверчиво улыбаясь. К ним подошел весь отряд. Валька ахнул и пытался подмигнуть Кате, но Катя явно не хотела замечать его.
      – Ничего, товарищ Власов, – сказал Касимов. – Куда же ее теперь денешь? К нам вот тоже одна женщина пристала, два года партизанила. Ну, уж та не сдавала.
      Отряд двинулся дальше. Катя усердно скользила рядом с Власовым. Власов нехотя дал ей револьвер, но после этого упорно не слышал ее заискивающих вопросов и смотрел через нее, как будто ее не было. Она не обижалась, но полностью копировала пренебрежение Власова в своем отношении к Вальке.
      Они пришли к первому зимовищу и окружили его со всеми предосторожностями. Но в занесенной снегом хибарке не было никого. Власов, Касимов и Тарас Ильич все осмотрели и обнаружили, что после позавчерашнего крупного снегопада здесь кто-то был, по всем признакам – два человека. Они варили картошку, съели банку консервов, но не ночевали. Власов оставил Епифанова и Вальку в засаде, остальные пошли дальше. Катя была не прочь, чтобы оставили ее: она сильно устала от быстрой ходьбы и бессонной ночи. Но Власов продолжал не замечать ее, ничего не сказал, и она пошла с отрядом. Не застав своего врага в первом зимовище, Тарас Ильич помрачнел. Глаза его горели охотничьим жадным огнем. Он упорно искал следы и проклинал начавшийся снежок. Касимов, напротив, был спокоен и весел. Он шел по бездорожным партизанским маршрутам, память возрождала далекое прошлое, он чувствовал себя легко и привычно, будто и не кончилась борьба, – да и кончилась ли она? Изменилась, только и всего.
      Снегопад усиливался. Катя смертельно устала, но ни за что не призналась бы в этом. Ведь та женщина ходила же! Два года партизанила. Наверное, и ей случалось уставать, но она не сдавала. И как она выдерживала? Главное идти, идти и не падать: если упадешь, уже не встать… Она смотрела на Касимова, на Власова, на Тараса Ильича, – они шли, как будто и не зная, что такое усталость. Власов вдруг спросил:
      – Устала?
      – Ну вот еще! Нисколечки! – гордо ответила Катя и независимо спросила: – А вы?
      Пройдя через силу несколько километров, Катя по чувствовала себя бодрее. Усталость рассосалась, ноги снова двигались легко, без усилий. Ага! Так вот как делала та женщина! Главное – не сдавать!
      В темноте ночи они подошли к зимовищу.
      – Там кто-то есть, – тихо сказал Касимов. – Слышишь?
      Катя ничего не слышала, но Тарас Ильич потянул носом и подтвердил:
      – Тянет дымом.
      Власов тихо распоряжался. Он и Касимов идут к двери; если закрыто, Касимов выдает себя за охотника. Тарас Ильич и Катя остаются снаружи, с двух сторон домика. Если внутри враг, он может попытаться бежать. Кате было очень обидно – Тараса Ильича поставили у окошка, а ее – около глухой стены, где уже наверняка никто не появится. Разве что подкоп под стену. Но какой там подкоп, когда снег до крыши!
      Она стиснула револьвер одеревеневшими от холода пальцами и про себя решила: при первых звуках борьбы внутри домика бежать на помощь. Там увидят, годится она или не годится.
      Касимов подергал дверь, постучал и попросил открыть. Его что-то спрашивали, он сказал, что охотник, и удивлялся: «От кого запираетесь, от воров, что ли?» У него был мирный, добродушный голос, без всякого напряжения, без дрожи. «Нет, – подумала Катя, – тут нужен опыт. Я бы никогда не сумела так спокойно держаться!» Человек в хибарке медлил открывать. Касимов начал сердиться:
      – Совести в тебе нет, старик, боишься, что ли?
      Катя ясно услышала громкий старческий голос:
      – Сейчас, сынок, сейчас.
      Она вздрогнула от того, что голос показался ей знакомым. Дверь заскрипела. Касимов и Власов вошли в хибарку.
      Катя вся сжалась, готовая бежать им на помощь, но в это время она услышала снаружи, за углом хибарки, дикий звериный рев и шум борьбы. Она кинулась туда, еле живая от страха. Она увидела в снегу два сцепившихся тела. Одно из них было Тарасом Ильичом. Снежные вихри взлетали вокруг них. Обезумев от страха и возбуждения, Катя выстрелила в воздух и прыгнула на оба тела, пытаясь понять, кто из них свой, а кто враг. Тарас Ильич по-звериному выл и тяжело сопел; короткие злые слова срывались с его губ. Катя получила сильный удар кулаком в челюсть, снопы искр брызнули из глаз, она мельком подумала: «Вот что значит – искры из глаз сыплются!» – и, навалившись на борющихся, вцепилась в голову противника и всеми силами вдавливала ее в снег.
      – Попался, сволочь! Посчитаемся! От меня не уйдешь! – с хрипом бормотал Тарас Ильич.
      – Попался, сволочь! – вторила Катя, вдавливая в снег голову обессилевшего и задыхавшегося человека. – От меня не уйдешь!..
      От боли, волнения и страха слезы текли по ее разгоряченному лицу, но она их не чувствовала. Противник изловчился и нанес ей второй мучительный удар снизу вверх, в подбородок. Она вскрикнула, последним усилием придавила всем телом голову врага и потеряла сознание.
      Она очнулась в хибарке на лежанке. На камельке шипел растапливаемый снег. Касимов аккуратно резал хлеб охотничьим ножом. Кто-то большой и ласковый сидел около Кати и нежно гладил ее по голове холодной рукой. Она покосилась на ласкового человека и с удивлением увидела Власова.
      – Молодец, девочка, – сказал он и пошлепал ее по щеке. – Молодец, товарищ! Держала себя – лучше не надо.
      Тогда она сразу все вспомнила и приподнялась, чтобы понять, что же произошло. Она увидела на полу двух связанных людей. Одного из них – высокого, худощавого человека в унтах – она видела впервые, но глаза его, полные ненависти, так злобно впились в ее лицо, что она угадала своего противника. Другой, старичок, сидел сгорбившись, опустив глаза, беспомощно шевеля пальцами связанных рук.
      – Семен Порфирьевич! – вскрикнула Катя.
      – Нет, зачем же, – сказал Власов, – он такой же Семен Порфирьевич, как я. Назовем его Михайловым Иваном Потаповичем. Так будет правильнее.
      Старик узнал Катю и не то обрадовался, не то испугался.
      – Старик, – сказала Катя, – и туда же, в убийцы!
      – Доченька, дочка, – слезливо заговорил старик, – видит бог, ни при чем я здесь. Старик я, верное твое слово. Охотился я. Пришел этот человек – пусти. Ну как же не впустить, не мой же дом, общий… А тут вон какое дело… Ты же меня знаешь, дочка…
      – Знаю, – мрачно сказала Катя. – Не прикидывайся. И никакая я тебе не дочка. Каждому бандиту буду я дочкой!
      Касимов засмеялся, протянул ей хлеб с маслом.
      – Ты наша дочка, – сказал он. – Партизанская. И к тому же с воинским отличием.
      Он осторожно коснулся ее челюсти.
      – Больно?
      – Немножко, – пренебрежительно ответила Катя. Но есть она не могла – рот как будто склеился, а разжимать зубы было очень больно.
      Власов делал ей холодные примочки. Как в тумане, плыли перед глазами лица, стены, огонь в камельке.
      – Спи, товарищ, – сказал Власов, заботливо прикрывая ее шинелью. – Заслужила отдых, спи спокойно.
      – Вы меня разбудите, когда караулить надо. Я как все, – борясь со сном, пробормотала Катя.
      – Ты – как все, – сказал Власов и снова погладил ее по голове. – Спи.
      Катю не пришлось уговаривать – она уже спала. Утром обнаружилось, что у нее огромный кровоподтек на шее и распухла челюсть. Но эти повреждения казались ей верхом блаженства. Она торопила весь отряд, предвкушая свое торжество над Валькой и славу, которая ждет ее в городе. Она выдержала стиль и предоставила другим рассказывать Вальке и Епифанову об ее подвигах. Она холодно поздоровалась с Валькой и всю дорогу болтала с Власовым, который оказался очень славным и разговорчивым. Он доставил ей самое лучшее удовольствие, какое мог: она вступила в город, шагая за арестованными с револьвером в вытянутой руке.
      Валька, страдавший всю дорогу, пошел рядом и пытался заговорить, но она отрезала:
      – С часовым не разговаривают! Пора знать.
      И только когда он, оробев, поплелся в хвосте отряда, она обернулась, высунула язык и уже совсем ласково подмигнула ему.
      В тот день хоронили Морозова. Длинная процессия в сосредоточенном молчании шла мимо новых домов, мимо шалашей, мимо мастерских, мимо строящихся цехов. Над процессией клубился пар горячего дыхания. Скрипели валенки по снегу.
      – Учитесь у него работать по-большевистски, – сказал Вернер над могилой, и лицо его было так напряжено, что мускулы вздувались желваками. – Он, как никто из нас, умел идти к цели с непреклонным упорством, вести за собою массу и видеть в этой массе каждого отдельного человека.
      Вечером Гранатов был вызван на очную ставку с Парамоновым. Гранатов сразу признал в нем человека, который под именем Михайлова приходил договариваться о поставках. Их взгляды скрестились – пристальные, испытующие взгляды.
      – Он обещал прийти к вам на следующий день, – сказал Андронников. – Он приходил?
      – Нет, вы обещали, но не пришли, – сказал Гранатов, обращаясь прямо к Парамонову. – Зато, как я понимаю, вы поджидали меня вечером у дома дирекции? Очевидно, уже с другой целью?
      Их взгляды снова скрестились. Парамонов помедлил, потом зло рассмеялся.
      – Я не сделал – другой сделает! – сказал он с ненавистью и прямолинейной откровенностью и обратился к Андронникову: – Что ж, я свое сделал. Моя фамилия Парамонов. Я убил Морозова и хотел убрать все руководство. Можете записать мои показания.
      Вернер ждал Гранатова в своем кабинете. Гранатов от порога крикнул:
      – Он хотел убить всех троих, и тебя и меня! Всех троих!
      И Вернер выпрямился, оживился, как будто этой подстерегавшей его пули ему только и не хватало.

      Андрей Круглов читал в романах, что люди глупеют от счастья. Теперь он испытывал это сам. Он был опьянен, сбит с толку, заворожен, глуп. Он с трудом работал и никак не мог сосредоточить мысли на работе.
      У них была волчья шкура. Дина приняла ее как исполнение желаний. Она лежала на ней, вешала ее на стену, прикрывала ею кровать, закутывалась в нее сама. «Вы грезите всю ночь на волчьей шкуре», – напевала она, раскинувшись на ней и кокетничая перед Андреем своими стройными ногами.
      Ей понравился барак. «Как смешно! Даже мыться негде! Ты будешь приносить воду в комнату».
      Андрей готов был никуда не уходить весь день, но Дина была любопытна. Она жаждала окунуться в романтику. Ее белые боты оставляли на снегу такой изящный крохотный отпечаток, какого еще не бывало в этих местах. Она хвасталась двойными рукавицами: «Смотри, совсем деревенские, даже каемка крестиком». Андрей улыбался: в ней не было ничего деревенского, рукавицы казались изящными безделушками.
      Пошли на лесозавод. Очутившись среди друзей, Круглов на минуту почувствовал стыд за нее – Дина была туристкой, она разглядывала всех как забавных туземцев. В ее представлении между ними и Андреем лежала пропасть.
      – Смотри, какая забавная девушка! Как зверек! – вскрикнула она настолько громко, что ее могли услышать.
      Это была Клава.
      В бараньем полушубке поверх рабочего комбинезона, в меховой шапке, Клава шла к ним, привычно увертываясь от падающих из-под пилы досок.
      – Это мой друг, Клава Мельникова, – успел шепнуть Андрей, со страхом ожидая, что произойдет.
      Клава остановилась и побледнела. Она была подготовлена к тому, что Дина очень красива, но не ожидала увидеть ее такой нарядной и снисходительно-любезной.
      – Познакомьтесь, – сказал Андрей, умоляюще глядя на Клаву. – Познакомьтесь и подружитесь.
      – С приездом, – натянуто сказала Клава и протянула маленькую, покрасневшую от мороза руку.
      – Вам страшно идет этот костюм! – весело сказала Дина, беззастенчиво разглядывая Клаву. – Вы что же, работаете здесь? Неужели здесь работают женщины? Вам не холодно?
      – Наши девушки везде работают наравне с нами, – краснея, объяснил Круглов.
      – Да, да, я читала. Но вы такая молодая! Сколько вам лет?
      Клава ответила сердито:
      – Двадцать.
      Андрей заговорил с нею о работе. Дина прислушалась, но разговор был неинтересен ей, и она стала глядеть по сторонам. Ее развлекало всеобщее внимание. «Ну и красотка!» – доносилось до нее. Она не поняла, что в этом внимании было очень мало дружелюбия.
      – Ну, я пошла, – сказала Клава. – Вы что будете здесь делать? – спросила она Дину, стараясь быть ласковой.
      – Что я буду делать, Андрюша? – кокетливо спросила Дина и рассмеялась.
      Клава, не дожидаясь ответа, повернулась и побежала прочь.
      – Забавная девушка! – сказала Дина. – Почему она убежала?
      Они пошли смотреть шалаши. Дина восторгалась и жалела, что будет жить в бараке. Но когда они вошли внутрь, она уже не жалела, что ей не придется жить здесь. Ее удивляли топчаны – на них ведь жестко? – и печки – они ведь дымят, наверно? Она осторожно ходила по земляному полу, боясь испачкать свои белые боты.
      Она захотела увидеть шалаш, где жил Андрей. В шалаше было тепло и сыро, на одном из топчанов спал Тимка Гребень, вернувшийся с ночного дежурства на электростанции.