Клара Каплан заняла очередь к Вернеру. Вернер встретил ее приветливо, с искренней радостью. Никакой чинности, ничего педантичного в тоне голоса. Он расспрашивал, как она устроилась, и обещал прислать ей кресло.
      – Вы говорили мне в прошлый раз, что хороший коммунист сейчас важнее архитектора, – сказала Клара. – Я пришла говорить с вами и как коммунист и как архитектор. У меня серьезные и спешные предложения.
      – Я вас слушаю.
      – По приезде я взяла на учет трех комсомольцев: Клаву Мельникову, Сему Альтшулера и Епифанова. Вы их знаете?
      Вернер быстро посмотрел на нее, насторожился, отрезал:
      – Нет.
      – Напрасно, – так же прямо отрезала Клара. – Надо видеть людей. Когда оратор говорит речь, он выделяет из толпы несколько лиц и по ним проверяет себя. Не так ли?
      – Так.
      Он стал очень внимателен.
      – Я выбрала трех, очень характерных. Неужели вы не знаете Клаву Мельникову? Как можно руководить этой стройкой, не зная Клаву, Сему? А Сережу Голицына вы знаете?
      – Вспоминаю. Помощник машиниста. Такой энергичный, красивый парень.
      – Вы знаете, что он дезертировал?
      Клара с наслаждением отметила, что ему стыдно. Она заговорила дружелюбно:
      – У вас плохое положение, товарищ Вернер. Кадры тают. Из трех моих комсомольцев Клава кашляет – сухой плеврит. Сема Альтшулер – в больнице. Епифанов – здоров, весел, чувствует себя прекрасно. До сих пор вы равнялись на Епифанова. Я хочу, чтобы перед вашими глазами стояли также Клава и Сема. В этом суть моих предложений.
      – Нельзя узнать, в чем выражается эта суть конкретно, вещественно?
      Он был очень заинтересован, но Клару коробила педантичность его гладких, хорошо построенных фраз.
      – Суть такая: немедленно, за счет промышленного строительства, строить большое число домов облегченного типа, Это компенсируется. Без жилищ кадров не будет.
      Она хорошо продумала свое предложение и теперь ждала расспросов, возражений, чтобы развить мысль.
      – Я хотел бы отложить нашу беседу, если вы не возражаете.
      Клара вскочила. Переменчивые пятна заиграли на ее щеках.
      – Вы меня не поняли, товарищ Клара. Я прошу вас отложить разговор до вечера. Вопрос важный. Я хочу пригласить нескольких руководящих товарищей, чтобы обсудить совместно и всесторонне. Без бюрократизма. Вас это должно устраивать, насколько я понимаю.
      Она волновалась до вечера. Кого он позовет?
      Она застала у него Круглова, Клаву Мельникову и Епифанова. Сразу вслед за нею пришел Морозов, затем Гранатов и Сергей Викентьевич – главный инженер. Морозов опирался на палку, был сер и небрит. Клара слышала, что у него цинга, но Морозов уверял, что разыгрался ревматизм.
      Клара доложила свои предложения прерывающимся от волнения голосом. В середине доклада Гранатов удивленно переспросил:
      – Как? Повторите.
      И Клара вдруг почувствовала, что она взяла на себя огромную политическую ответственность, что ее предложение может быть истолковано как паника перед трудностями. Она взглянула на Круглова – он был серьезен и удивлен. Клава приоткрыла рот и смущенно оглядывалась. Епифанов сердито отвернулся и шепотом заговорил с Гранатовым. Гранатов засмеялся, потирая руки. «Что же я говорю? – с ужасом подумала Клара. – За счет промышленного строительства?.. Да ведь это оппортунизм!..»
      Ее голос еще говорил, а мысль уже не следила за словами, судорожно билась, искала выхода, оправданий… Нет, это не оппортунизм! Ведь потом строительство пойдет быстрее.
      – Я не хочу упрекать товарища Каплан в оппортунизме, – сказал Гранатов, отвечая на ее мысли. – Я надеюсь, что это простая ошибка. Вы просто не поняли, не учли серьезности и спешности нашего задания, – он глядел на Клару настойчиво, изучающе, и какое-то нервное движение пробегало по его щеке от виска к шее. – Если бы вы знали, у вас язык не повернулся бы требовать остановки промышленной стройки! – Он сделал дружелюбный жест в сторону комсомольцев: – А впрочем, надо послушать молодежь.
      Круглов думал – думал упорно и тревожно. Предложение Клары Каплан совпало с его затаенными мыслями, но эти мысли он гнал от себя, как неправильные, чуждые, вредные… Сколько раз он хотел сказать Морозову: надо обеспечить ребят жильем, тогда у них и силы и энтузиазма прибавится! Но он не смел. И когда Морозов сказал однажды: «Пока нет домов, толку не будет», Андрей стал убеждать его, что в шалашах прекрасно, что ребята готовы перенести любые трудности. «Это хорошо, что ты так думаешь, – сказал Морозов ласково, – но я обязан думать иначе».
      – Можно мне? – не смущаясь, спросил Епифанов. Он заговорил о том же – о трудностях. Но для него все вопросы решались просто. В нем бродила молодая и хорошо тренированная сила. И он осудил Клару Каплан.
      – Вы, дорогой товарищ, не приобвыкли еще. Оттого и страшны показались наши шалашики. А мы в них переезжали как в палаты. Электричество провели. А теперь сами дом построили. И еще построим. Подумаешь, вечерами работали! А чего же вечерами делать? В кино ходить? Нет, дорогой товарищ, нам завод всего дороже.
      Клава смирно подняла руку, прося слова. Вернер с любопытством разглядывал комсомолку, которую стыдно не знать. Чем она примечательна?
      – Епифанов правильно сказал, – розовея, заговорила Клава. – Наши ребята во сне и наяву все о заводе мечтают, все о заводе. В этом для нас смысл всего. И как же товарищ хочет помедлить с заводом? Ведь нельзя же это! Мы сами себе никогда не простим, если хоть на неделю задержимся…
      Вернер выхватил из ее речи одну фразу: «В этом для нас смысл всего». Она сказала так просто, так задушевно, с такой милой скромностью. Да, у Клары Каплан есть чутье на людей. Но почему же она тогда до сих пор не почувствовала, не поняла Гранатова, его аскетическую, нервную самоотверженность? Неужели она не видит, какой это превосходный, глубокий, болезненно чувствительный человек?
      – Вот видите! – вскричала Клара. – Вот видите, какие у вас комсомольцы! Я ничего другого от них и не ждала. Но тем более наша задача сберечь их, сохранить! Подумайте – идет зима. Неужели вы оставите их в шалашах?
      Вернер оторвался от своих мыслей. Надо было решать. Он с утра обдумывал. И все-таки не знал, что сказать. Его страшила мысль подписать приказ: «С 15-го прекратить строительство промышленных объектов»… Два месяца жилищного строительства – это большое дело!
      – Я не берусь решать вопрос политически, – сказал Сергей Викентьевич. – Но вы учтите – сейчас рабочая сила в большом проценте занята корчевкой и земляными работами. Если их бросить целиком на жилье – откуда взять лес? Притом же у меня такой вопрос: мы ждали архитектора в уверенности, что план города позволит строить рационально, сразу, надолго. Есть у вас такой план? В каком соответствии с генеральным планом ваше сегодняшнее предложение? Не является ли это кустарщиной – забивать площадку времянками?
      Вернер внимательно слушал. Он любил и немного презирал своего главного инженера. Мягок, расплывчат, но знающий и деловитый человек. Вернер ценил деловитость, и сам был деловит и сух. Может быть, поэтому его пленяла нервная приподнятость и чувствительность Гранатова? Сам он был неспособен решать чувством вместо ума.
      Главный инженер дал ему нить – будущий город. Вернер взял эту нить и спокойно размотал ее перед Кларой и участниками совещания. Город надо строить по-настоящему, без перепланировки: кварталы социалистических домов, театры, парки, бульвары, магазины.
      – Подумайте, товарищ Клара. Ведь у вас уже есть своя архитектурная мечта? Творческая мечта?
      Ей было приятно, что он угадал в ней мечту, о которой она стеснялась говорить сама.
      – И вдруг мы наляпаем домики, дешевые и грубые. Нет, надо строить большие, настоящие дома, а пока шалаши, временные бараки – их и снести не жалко.
      Гранатов сказал:
      – Надо потерпеть немного. Спросите любого комсомольца, готов ли он потерпеть недолгий срок в плохих условиях, чтобы потом жить в настоящем культурном городе и работать на первоклассном культурном заводе?
      – Факт, готовы! – поддакнул Епифанов.
      – Да разве мы сейчас жалуемся? – воскликнула Клава.
      Морозов выдвинулся вперед и громко, в упор спросил Гранатова:
      – Вы серьезно думаете, товарищ Гранатов, что мы так скоро построим и завод и город?
      – Ну конечно! – быстро откликнулся Гранатов. И, помолчав, так же громко, в упор, спросил: – А вы серьезно думаете, товарищ Морозов, что большевистские темпы ничем не отличаются от обычных?
      Морозов с досадой махнул рукой и не стал отвечать. Клара Каплан заговорила в сильном волнении:
      – Это несерьезно, этот разговор об оппортунизме! Разве кто-нибудь предлагает снижение темпов? Надо подготовить жилье, чтобы тем скорее ринуться вперед. Да, у меня есть свой план. Своя мечта. Но будем говорить прямо – строить городские дома еще рано. Нет материала, нет механизации, нет многого. Я предлагаю квартал-два временных домов. Они простоят пять лет, может быть десять. Все равно, сразу весь город вы не построите. Приближается зима – как можно экономить на жилье, на здоровье людей? А если мы растеряем кадры, что мы будем делать тогда? Это же безумие! Это экономия, имеющая оборотной стороной самую дикую, глупую, преступную расточительность.
      Круглов знал, что ему нужно высказаться. Его молчание становилось заметным. Но он не мог, не смел говорить, потому что для него не было ясно правильное решение. Свое мнение он мог сказать, но разве он имел право говорить только за себя? Он руководитель комсомольской организации.
      – Круглов, а твое мнение? – окликнул его Морозов.
      – Да, да, послушаем Круглова! – сказал Гранатов и ободряюще кивнул ему.
      Клара Каплан, прижав холодные ладони к горящим щекам, с надеждой и тревогой смотрела в лицо Круглову.
      Он опустил глаза и, ни на кого не глядя, сказал:
      – Мое личное мнение такое, что я готов вытерпеть все что угодно. Но я думаю, что товарищ Каплан во многом права. Ведь об этом же говорил Морозов еще месяц назад. У нас мало заботы о людях. Клава на все готова, но, Клава, у тебя уже сейчас плеврит, а впереди холодная зима. И потом, что скрывать, не все наши ребята одинаково сознательны. С питанием до сих пор плохо. Грузы идут, но где они? Пока что их нет!
      – Так что же ты предлагаешь? – перебил Гранатов. – Прекратить промышленную стройку?
      Круглов испуганно откинулся назад, крикнул:
      – Нет, нет! Ни в коем случае!
      – А что же? – настаивал Гранатов.
      У Круглова еще не было предложения. Но оно родилось тут же, сразу, под скрестившимися на нем взглядами Гранатова и Клары Каплан.
      – Я предлагаю не ослаблять стройку, но помочь комсомольцам сверхурочно строить дома. Нам не нужно послаблений. Надо, чтобы инженеры руководили, чтобы нам давали материал и лошадей для перевозок, чтобы мастерские принимали наши заказы. У нас хватит сил построить дома сверхурочно. Верно я говорю, ребята?
      Клава и Епифанов поддержали его: «Верно, верно!»
      Клара Каплан кусала губы.
      Гранатов хлопал комсомольцев по плечам, радовался: с такими молодцами горы свернем!
      Морозов поднялся и вышел на середину комнаты, опираясь на палку. Он стоял неуклюжий, небритый, с серым и злым лицом.
      – Вот что, – сказал он угрюмо, – комсомольцы правы. Если бы они рассуждали иначе, они были бы плохими комсомольцами. Плох боец, который не готов умереть в бою за свою социалистическую родину! Но плох и командир, который без нужды ведет на смерть своих бойцов, который не дорожит жизнью каждого бойца. А товарищ Гранатов забывает, что от него требуется рассуждать как командиру. Вот в чем твоя ошибка, дорогой Гранатов. Мы, командиры, обязаны сделать так, чтобы сберечь каждого комсомольца и хорошо подготовить наступление, прежде чем наступать. Наступление без подготовки – провал. Я предлагаю принять в основе предложение Каплан и временно снять со стройки на жилье такое количество рабочей силы, какое можно использовать на жилстроительстве при сегодняшней мощности лесозавода.
      Вернер наклонил голову в знак согласия.
      Он подводил итоги, спокойный и властный.
      – Я принимаю решение: темпы ослаблять не будем. Сергей Викентьевич выяснит, в какой мере может лесозавод давать пиломатериалы. Товарищ Каплан разработает типовой проект жилого дома облегченного типа. Товарищ Гранатов ускорит строительство кирпичного завода. Я беру на себя содействие сверхурочному строительству комсомольцев и выделю часть рабочей силы для регулярного строительства. Новые жилые дома – только для лучших ударников. Это будет стимулировать большевистские темпы и, возможно, перекроет по результатам сегодняшнюю производительность. Я надеюсь, что мы покажем себя хорошими командирами, товарищ Морозов. А бойцы у нас действительно хорошие, в том числе и девушки-бойцы, товарищ Клава.
      Так, полушутя, кончил Вернер совещание. И еще не успела сойти с его лица приветливая улыбка, как он уже взглянул на часы и встал.
      Комсомольцы ушли с Морозовым.
      – Я не совсем понял Вернера, – сказал Круглов. – Как-то вышло у него и «да» и «нет» одновременно.
      – Если ты хочешь быть дипломатом, – ответил Морозов, – учись у Вернера. Все тонкости изучишь.
      – А по-моему, Вернер такой решительный, – сказала Клава. – Сказал: принимаю решение – и кончено.
      – По-командирски, – добавил Епифанов. – Порядок любит!
      Морозов тяжело ступал, налегая на палку, изредка ворчал под нос, так что комсомольцам не понять было, о чем это он.
      – Иногда командирский голос может продиктовать неверное решение, – сказал он, прощаясь. – Голос еще не делает командира.
      Клара Каплан осталась в кабинете, чтобы поговорить с Вернером. Но Гранатов тоже остался и нетерпеливо постукивал пальцами, ожидая ее ухода.
      – Вы зайдите ко мне послезавтра с планом и соображениями конкретного характера, – вежливо, но сухо сказал ей Вернер.
      Клара повернулась и почти бегом покинула кабинет. «Ну, Гранатов истеричный человек – это ясно. Но Вернер? Что такое Вернер?..»
      А Вернер и Гранатов испытующе смотрели друг на друга. По лицу Гранатова пробежала судорога. Он отвел взгляд и сказал глухо:
      – Ты меня прости, Георгий Эдуардович, но этого я не ждал. Ты достаточно самостоятельный работник и крепкий большевик – почему ты пошел на поводу у Морозова и этой жалостливой барышни?
      Вернер подтянулся, отчеканил:
      – Я поступил так, как считал правильным.
      – Вот это и пугает меня, – подхватил Гранатов, и пальцы его забарабанили по столу, и нервная дрожь непрерывно пробегала по щеке. – Вот это и страшно. Лес – на жилье, кирпич – на жилье, рабочих – на жилье… Да мы не имеем права отдать для жилья хотя бы одного рабочего!
      Он прошелся по кабинету, бросил иронически:
      – Видно, и на тебя влияют трудности! – и вышел.
      Вернер пошел было за ним, но не позвал его и заперся у себя в кабинете. Он принял решение, но не был уверен в его правильности. «Паника… Влияют трудности… Растеряем кадры… Быть хорошим командиром… Кто прав?»

      Мооми и Кильту разговаривали с Морозовым.
      – Да, да, рыба скоро иди, – говорил Кильту, – неделю иди, две иди, потом иди нет.
      – Пак предложил организовать для нас рыбную базу, – сказал Морозов. – Как ты думаешь, Кильту, и ты, Мооми, можно доверять Паку?
      Мооми покачала головой:
      – Нет.
      – Он хороший рыбак, – сказал Кильту. – За ним надо смотри. Мало-мало не смотри – воровал.
      – Воровать будет?
      Кильту засмеялся, подтвердил, добавил:
      – Деньги любит.
      И снова повторил:
      – Пак – хороший рыбак. Много рыбы лови. А деньги любит.
      – Это нам не страшно, пусть себе любит, – сказал Морозов. – Нам важно, чтобы рыбак хороший и рыбы побольше. А смотреть за ним будем. И другое хорошо – переселим на рыбную базу, сарай его закроется. Пусть рыбу ловит. Верно?
      – Верно, верно, – сказал Кильту.
      – Мы Касимова послали покупать сети, – рассказал Морозов, – будет Касимов начальник, а Пак – помощник. Хорошо?
      – Касимов хорошо, – уклончиво ответила Мооми.
      – А вы пойдете работать на рыбную базу?
      Кильту кивнул.
      – Нет, нет, – испуганно сказала Мооми, – моя монтер. Монтер.
      Они ушли, взявшись за руки, и пошли вдоль берега Амура, тихо разговаривая. Они были счастливы, они любили друг друга и жили вместе. Но едва ли не большим счастьем были широкие горизонты жизни, раскрывшиеся обоим. Мооми не раздумывала над тем, что ей дороже, но если бы Кильту захотел оторвать ее от проводов, роликов и лампочек, она не пошла бы за Кильту. Слово «монтер» наполняло ее никогда еще не испытанной гордостью и ощущением своей самостоятельности и значимости.
      Из темноты реки вынырнула лодка.
      Лодка пристала к берегу.
      Высокий человек в фуражке выпрыгнул на песок и, оглянувшись, тихо пошел наверх, к сараям.
      Кильту и Мооми стояли и смотрели на черный силуэт. Такого человека здесь не было. И лодка чужая, нанайская, плоскодонная.
      – Чужой человек, – прошептала Мооми.
      Человек взобрался по крутому спуску и исчез между сараями.
      Они услышали осторожный стук – человек постучал три раза согнутым пальцем.
      Скрипнула дверь.
      Шепот.
      Снова скрип двери.
      И тишина.
      Мооми и Кильту обошли сараи. Ни в одном из них не было света. Ни в одном из них не было слышно голоса.
      И вдруг прямо перед ними распахнулась дверь.
      Мооми и Кильту отпрянули к стене.
      Чужой человек прощался с Паком. Он сошел по круче неслышной, охотничьей поступью и столкнул лодку в воду, впрыгнув на ходу. И сразу заработал веслами, исчезая во мраке ночи.
      Пак постоял над берегом, пока не скрылась лодка, зевнул и вошел к себе. Он не заметил Кильту и Мооми, застывших у стены.
      – Парамонов, – прошептал Кильту.
      – Не заметил нас, – шепотом откликнулась Мооми. И они крадучись побежали домой.
      Они все еще боялись преследования из своего далекого, полузабытого стойбища.

      Тоня выхаживала Сему, выхаживала других больных и незаметно вылечивалась сама.
      В том состоянии ожесточения и гордого одиночества, в котором она находилась, чужие страдания благотворно влияли на нее, смягчая ее и отвлекая от внутренних затаенных переживаний.
      Она впервые поняла, что такое любовь и участие. Маленький, незаметный, немного смешной Сема Альтшулер привлек заботливое внимание всей стройки. Куда бы ни пошла Тоня, ее встречали расспросами о Семе. В больницу приходили делегации от участков справляться о здоровье Семы. Клара Каплан, архитектор, дважды навещала его и сказала Тоне:
      – Вы хорошо заботьтесь о нем. Вылечить его – это так важно!
      Частенько заходил Морозов. Он не выделял Сему – он каждого замечал, с каждым беседовал, подбадривал тяжело больных, мягко вышучивал унывающих, рассказывал новости. С Семой он беседовал не больше, чем с другими. Но однажды, уходя, он взял Тоню за локоть и сказал:
      – Присмотрись к нему, Васяева. Поговори. Тебе тоже полезно будет. Он, знаешь, какой человечище?
      Тоня думала ночами – почему? Почему? Ведь не в том же дело, что он ударник и изобретатель! Ведь и она ударница… Почему же столько любви и участия вызвал этот маленький, незаметный, немного смешной юноша?
      Она присматривалась к Семе.
      Говорила с ним.
      Сам того не зная, он открыл ей секрет простой человеческой теплоты. Тяжело больной, он умел найти для каждого больного дружеское слово. Он не уговаривал, и не агитировал, и не сулил ничего – он нащупывал в человеке заветную струну и заставлял ее звучать.
      У Семы Тоня научилась видеть людей.
      Однажды заговорили о Лильке. Сафонов сказал, что Лилька глупая.
      – Почему глупая? – тотчас откликнулся Сема. – Лилька не умеет себя вести. Но разве все умеют? А ты умеешь? Лилька сердечная. У нее хорошая основа, а сверху – шлак. Почисти шлак – другой человек будет.
      В другой раз зашла речь о Коле Платт. Коля Платт прекрасно работал мастером механической мастерской.
      – Нет, он сухой, – сказал Сема. – Ему нужно еще во многих переплетах побывать, чтобы стать человеком. Он никого не любит, кроме себя.
      Сема никогда не говорил Тоне, что любит людей, но именно у него Тоня научилась любить их, и любить по-настоящему, во всей сложности и противоречивости. Это была суровая любовь, без снисхождения и поблажек, но пронизанная активностью; полюбив, хотелось помогать людям жить, совершенствоваться, бороться.
      Такую любовь к людям Тоня угадала у Морозова. Он и ее любил и о ней думал. «Присмотрись, поговори… тебе будет полезно…» Значит, Морозов знал, что ей тяжело?
      Но ей стало уже не так тяжело.
      Как-то вечером, когда больные спали, а Сема лежал в лихорадочном вечернем оживлении, Тоня вдруг спросила:
      – Ты любишь Клаву, да?
 
      В тот день Клава приходила в больницу, и Тоню мучительно задела радость, с какою встретили Клаву все больные.
      Сема не смутился. Он даже немного подумал, прежде чем ответить.
      – Нет, Тоня, я ее не люблю. Она для меня не женщина, а сон, мечта, восход солнца. Мне хочется плакать, когда она грустная. У меня разрывается сердце, когда она кашляет… А вы ведь слыхали, Тоня, как она кашляет? Но если бы мне сказали выбрать ей жениха, я взял бы ее за ручку и повел бы ее к Андрею Круглову и сказал бы ему: «Андрей, ты лучший парень среди нас и самый красивый, возьми ее и береги – лучшей девушки ты не найдешь».
      Он горько вздохнул.
      – Но у него есть какая-то краля, и я не знаю почему, Тоня, но эта ростовская краля мне уже не нравится. Вы не замечали, Тонечка, что хорошие люди часто попадаются на всякую дрянь и становятся несчастными? Почему это так, я не знаю, но хорошим людям не везет в любви. И я уверен, что эта краля – какая-нибудь вертлявая пигалица, а здесь рядом пропадает девушка, которая могла бы сделать его счастье и быть счастлива сама… Так что вы видите, Тоня, не надо думать, что я люблю ее. Я любуюсь ею – вот и все.
      Тоня задумалась над словами Семы. Хорошим людям не везет в любви. Она не могла не считать себя хорошим человеком – и вот ей не повезло.
      – Мне тоже не повезло, – произнесла она.
      Сема был первым человеком, с которым она решилась говорить о себе.
      – Вам не повезло, да, – повторил Сема и внимательно посмотрел на нее. – Ну что же, Тонечка, вам еще повезет. Вы не Клава и не Круглов. Вы сильная.
      – А разве Круглов не сильный?
      – Как вам сказать… Он мужчина, он имеет характер… Но сердце у него беззащитное, открытое, все наружу. Таким людям трудно быть счастливыми, потому что если встретится неважный человек и видит это сердце, он вертит им как хочет. А это плохо.
      – А я… не такая?
      – Вы не такая, Тоня, нет. Я даже думал сперва, что вы плохой человек. А потом… Вы не сердитесь, Тонечка, но я все наблюдаю, у меня такие глаза… Я видел, как вы пели тогда в бараке, помните, и у вас было очень тяжело на сердце, я это видел – да что видел! – я это знал. У вас было тяжело на сердце, но вы пели веселые песни и смеялись, и все думали, что вы веселая, и ваш Голицын со злости кусал себе локти… Нет, Тоня, у вас сердце в броне, вы стойкая, вы не сдадитесь.
      – Я не сдалась, – сказала Тоня.
      – Я не знаю, Тоня, что у вас было. Мне нет дела, отчего вы разошлись. Но это хорошо, Тонечка. Сергей был легковесный человек. Не скверный, но легковесный. Он даже страдать не умел, а так, знаете, не гроза, а слякоть, не рычание, а мышиный писк.
      – Я его очень любила, – со стыдом прошептала Тоня.
      И ей стало легче. Впервые высказанное чувство как будто отодвинулось; оно уже принадлежало не только ей одной.
      – Я догадался, – сказал Сема. – Я догадался, когда ты пела и смеялась, а на душе у тебя было плохо, – я ведь знал, что плохо. Ты хорошая, Тоня, у тебя сердце в броне, ты можешь жить и будешь жить.
      Он запнулся. Его лицо побледнело и напряглось. Слово «жить» – обычное, часто повторяемое слово – приобрело для него особое, всеобъемлющее значение.
      – И я бы жил… – с обидой закончил он. – Да вот, видишь…
      Он помолчал. Тоня искала слов ободрения. Но он нашел их сам. В его расширенных зрачках вспыхнуло пламя неутолимой страсти:
      – Нет, нет, Тоня, я буду жить! Я не дам скрутить себя. Что? Ты думаешь – доктора? Нет, не в докторах дело, надо захотеть жить… Пока во мне бьется сердце, пока работает мозг, пока у меня есть нервы – я буду бороться за жизнь и не позволю! Не позволю!..
      Тоня склонилась к нему в безотчетном порыве любви.
      – И я не позволю, Сема! Я тебя отстою…
      Сема выпростал руку из-под одеяла и потянул к себе Тонин палец. Она не понимала, чего он хочет. Наконец она догадалась: надо положить ладонь на его горячий лоб.
      – Вот так, – сказал он и закрыл глаза. – Вот так… Кто знает, Тоня, может быть судьба не зря столкнула нас, и нам еще будет хорошо. Может это быть, Тоня?
      Она ответила наугад:
      – Конечно, может. Ты увидишь, все будет хорошо.
      Он открыл глаза и улыбнулся. Улыбка была странная: и мудрая и насмешливая – как будто он видел многое такое, что недоступно другим людям, не оценившим до конца понятие «жизнь».
      – Ты что, Сема?
      – Ничего, – сказал он все с тою же улыбкой. – Пора спать, Тоня, у тебя совсем усталые глаза. А жизнь впереди большая, и знаешь, сколько еще понадобится сил!
      С этого вечера Сема стал самым дорогим и необходимым для Тони человеком. Это был друг. Она не боялась открывать ему любые затаенные мысли. Она высказывала то, что наболело, и то, что было неясно, и то, о чем мечталось по ночам. А Сема хорошо слушал и потом говорил, говорил, говорил, высказывая все свои теории, и наблюдения, и советы. Тоню не утомляло его многословие… Она всегда находила в его речах свежие и новые мысли.
      Эти мысли обновили ее. Сема прививал ей вдумчивое, чуждое всякой опрометчивости отношение к людям и событиям. У нее пропало ожесточение, потому что Сема пробудил в ней глубокую человеческую теплоту, не оставлявшую места мелочной злобе. Она выздоравливала – не от любви, нет! любовь прошла бы и так, – она выздоравливала после глубокого душевного кризиса.
      Сема уважал ее и называл хорошим, сердечным человеком, но именно поэтому она поняла, что до сих пор не была ни хорошей, ни сердечной. Кому какое дело, что она думала, чего желала! До сих пор она не умела осуществлять хорошие порывы, не умела передавать свои чувства другим, увлечь за собой других…
      Она ценила влияние Семы и не догадывалась, что ей самой нужно было переболеть и измениться, чтобы воспринять его.
      – Ты заметил, Сема, ребята не любят меня? – пожаловалась она однажды.
      – Это зависит от тебя, – сказал Сема. – Ты смотри на ребят попроще, поласковее. У них ведь ни семьи, ни девушки. А ты гордишься. Улыбки бережешь…
      Тоня засмеялась. Нет, она не берегла улыбок, у нее их просто не было. И кто знает, почему именно сейчас, когда от усталости темнеет в глазах, когда и оснований для радости никаких как будто бы нет, – почему сейчас в ней забродили новые соки и стало так естественно улыбаться людям?

      Сергей Голицын часто, как от толчка, просыпался ночью, и все, что с ним случилось, представлялось ему кошмаром.
      Лодку несло течением всю ночь.