«Тоня скоропостижно влюбилась», – говорили комсомольцы, с любопытством наблюдая Тонину безудержную любовь.
      Как часто бывает у замкнутых людей, любовь Тони прорвала созданные самой Тоней заслоны, все сокрушая и сжигая на своем пути. Еще недавно Тоня считала Сергея бузотёром и наглецом – теперь она восхищалась им, оправдывала его, находила в его поведении проявления сильного характера. Она сделала своим руководящим принципом суровость в быту и презрение к удобствам, она требовала того же от других – теперь ее умиляла потребность Сергея в уюте, в чистоте, в удобной постели, и она была счастлива, если могла хоть чем-нибудь побаловать его. Она осуждала любовь Исаковых и ту расточительность, с которой они тратили время на устройство семейного быта, – теперь она только и мечтала о том, чтобы создать такую же семью, и не замечала, что в своих мечтах она идет гораздо дальше Сони и Гриши, так как для нее уже не существовало ничего вне любви к Сергею.
      Захваченная любовью в момент глубокого душевного кризиса, Тоня не обогатила себя любовью, а растворилась в ней и потеряла самое себя. И оказалась беспомощной и ослепленной как раз тогда, когда ей нужны были твердая воля и зоркость.
      Чем пламеннее мечтала Тоня о семье, тем противоречивее и непонятнее становились ее отношения с Сергеем. Они встречались в тайге почти каждый вечер. Сергея пленяла страстная порывистость Тони, свежесть ее чувства, ее самоотверженная преданность. Он гордился, что возбудил такую любовь. Но в одну из первых же встреч сказал ей:
      – Мне всегда нравилось, что ты осуждаешь Исаковых. Конечно, от любви отказываться глупо. Но заводиться семьей сейчас – гадость. Это не по-комсомольски.
      Тоня так растерялась, что не ответила.
      С конца июля зарядили дожди. В дождливые вечера Тоня бродила сама не своя и искала встречи с Сергеем в лагере. Но Сергей уклонялся от этих встреч и однажды резко прикрикнул:
      – Да не ходи ты за мною по пятам, ведь смеются же!
      Создав себе образ любви, Тоня не видела и не хотела видеть, что в этой большой любви она дает все, а Сергей – ничего, что он пользуется ее любовью, ничего не давая взамен. Она прощала ему резкость, эгоизм, капризы, она радовалась, если он чего-либо требовал от нее, – от своей покорности она получала наибольшее счастье, потому что этим могла доказать силу своей любви.
      Сергей часто просил ее починить его белье или заштопать носки, и она делала это с радостью. Случалось, что он просил об этом Лильку или Катю, подчеркивая, что шитье – дело девичье и ему все равно, кто из них поможет ему. Тоня не могла видеть рубаху или носки Сергея в чужих руках. Она не решалась открыто хозяйничать у Сергея и потому стала хозяйничать у всех парней. И комсомольцы скоро привыкли к ее услугам.
      Но однажды Сергей сказал ей:
      – Это просто глупо, ты им не прислуга, чего они все лезут к тебе?
      И Тоня стала уклоняться от обслуживания товарищей, ожесточая и обижая их.
      Ее и так недолюбливали. Конечно, за последнее время она переменилась. Но эта перемена вызвала не похвалу, а снисходительное презрение: в глазах ребят Тоня была лицемерка и ханжа, ее прежние проповеди стоили так же мало, как теперешняя кротость.
      Но Тоня уже не интересовалась, любят ли ее другие. Для нее существовал только Сергей. И она обратила на него всю пламенность нетронутого чувства, подавляя Сергея серьезностью и необъятностью своей любви. Сергей стал понемногу отдаляться от нее.
      Начало дождей испугало ее до полной растерянности. Встречи в тайге становились все реже. Она была готова идти с ним и в дождь и в холод, но Сергей сказал ей, что она сошла с ума, что умирать из-за нее он не намерен.
      В одно из редких свиданий на берегу озера Тоня бросилась к нему на шею и спросила в глубокой тоске:
      – Сережа, что же будет дальше? Ведь осень уже. Как же мы?
      Сергей шутливо успокаивал:
      – Ну что же делать, Тоня. Мы ведь не для того сюда приехали.
      Он был ласков и страстен как всегда, но Тоня ушла в полном смятении.
      В этом состоянии смятения и страха возникла ревность.
      Тоня знала, что Сергей нравится Лильке. И вдруг заметила, что и Сергей охотно болтает с Лилькой и не прочь поддержать ее кокетство игривыми шутками. Она стала следить за ними и дважды видела, как Сергей помогал Лильке собирать хворост, – они уходили в тайгу; их фигуры мелькали среди деревьев. Тоня слушала смех Лильки и ужасалась тому, что Сергей может искать общества другой девушки, в то время когда она, Тоня, страдает и мучится одна.
      В выходной день девушки сидели на солнышке и штопали мужские рубахи и штаны, – парни пошли «в баню» – на реку. Только Сергей и Круглов остались в лагере: Сергей лежал на солнце, рядом с выставленными для просушки сапогами, а Круглов занимался благоустройством своего шалаша. Круглов попросил девчат принести из тайги зелени.
      – Так мы же шьем, Андрюша, – сказала Клава, – ребята вернутся – им надеть нечего.
      Лилька отложила иголку.
      – Я сбегаю! – И обратилась к Сергею: – А ты чего валяешься, лежебока? Пойдем, поможешь нести!
      Сергей видел испуганный и умоляющий взгляд Тони, но поднялся и как будто нехотя стал обуваться. Лилька посмеивалась и торопила его. Они скрылись за деревьями. И сразу раздался смех и веселый визг Лильки.
      Уронив работу, Тоня смотрела им вслед.
      – Хорошо бы и нам пойти, – сказала Катя. – Разве они найдут, что нужно. Я таких красных листьев принесу, каких, кроме меня, никто не найдет.
      – А вот дошьем и сходим, – сказала Клава. Тоня схватила работу и кое-как, наскоро, докончила ее.
      – Ну, я кончила. Пойду за ветками. А вы, девчата, догоняйте.
      И побежала в тайгу – но не за Сергеем, а в другую сторону.
      – Ужас! – сказала Клава и вздохнула.
      А Тоня, скрывшись из виду, пробиралась туда, где могли быть Сергей и Лилька. С громко бьющимся сердцем, припадая к стволам деревьев, шла она на звук их голосов. И вдруг увидела их – они сидели рядышком на траве, они даже не думали собирать ветки, они болтали и смеялись. Сергей что-то шепнул, наклонившись к Лильке, она вскочила и с визгом побежала от него, а Сергей бросился за нею вдогонку.
      Прижав руки к сердцу, ничего не замечая на пути, Тоня понеслась за ними.
      Сергей обнял и не пускал Лильку. Лилька, смеясь, отбивалась.
      – Ну, чего ты упираешься? Чего ты упираешься? – услыхала Тоня задыхающийся, веселый голос Сергея.
      – Не хочу, и все тут!
      – Ты не была такая сердитая раньше.
      – Так то было раньше.
      – А что теперь переменилось?
      – Ты.
      – Я? Наоборот…
      – У тебя есть Тоня, целуйся с нею!
      – Тонька скучная, а ты веселая. Ты славная. А помнишь, как мы гриб нашли?
      Оба рассмеялись, и Лилька позволила себя поцеловать.
      – Значит, мир?
      – Тебе за этот мир Тонька глаза выцарапает!
      – У нее таких прав нет – глаза выцарапывать.
      – Ну да, нету! Ты думаешь, я не знаю? Думаешь, я не вижу?
      Тоня припала к дереву в двух шагах от них. У нее темнело в глазах. Она хотела кинуться на обоих, кусаться, кричать… Но она стояла, боясь дышать, чтобы ее не услышали.
      – Было и сплыло, – сказал Сергей. – Тонька мужа ловит, это мне не на руку.
      – Ну-у? – протянула Лилька и недоверчиво отстранилась от Сергея.
      – А ты что думала?
      – Подлец! – вдруг закричала Лилька, и слезы брызнули из ее глаз. – Тонька любит тебя, а ты над нею смеешься! Я тебе уступлю – ты и надо мной посмеешься! Подлец ты, вот что, так и знай – вот нравишься мне, а не уступлю тебе никогда, не верю тебе, знать тебя не хочу! Так и знай – не верю и не уступлю!.. Подлюга! Обманщик! Все мужчины такие.
      И она заревела, сердито всхлипывая. От волнения не сознавая всего значения происшедшего, Тоня со злой радостью слушала отповедь Лильки.
      – Да ну вас всех!.. Очень-то мне нужно! – в сердцах крикнул Сергей и зашагал обратно в лагерь.
      Лилька послала ему вслед довольно крепкое словцо и тоже побрела обратно. И только тогда, оставшись одна, Тоня со всей отчетливостью поняла, что все рухнуло, что она одинока больше чем прежде, потому что обманута и опозорена. Она вскрикнула и упала в траву.
      Здесь, уже перед вечером, разыскала ее Клава. Тоня встретила ее равнодушно и враждебно. В сумраке надвигающегося вечера ее лицо было бледно и злобно, глаза горели как у кошки, руки были холодны и неподвижны. Клава сразу все поняла, обняла Тоню и заплакала, чтобы смягчить ее. Но Тоня оттолкнула ее и встала. Она дала увести себя из тайги, но отказалась от ужина и только позднее, уже в постели, жадно выпила кружку горячего чая, принесенного Клавой. Она пила, ее губы и пальцы, казалось, не чувствовали обжигающего жара жестяной кружки, глаза горели все тем же диким, кошачьим блеском.
      У шалаша раздался голос Сергея:
      – Тоня, ты здесь?
      Тоня выпустила из рук кружку и с ужасом смотрела на Клаву.
      – Она нездорова. Тебе что? – загораживая вход, тихо сказала Клава.
      – Мне комбинезон нужен, она брала чинить.
      Клава делала Сергею знаки, чтобы он ушел. Но Тоня неожиданно вскочила, отстранила Клаву и как была, в одной рубахе, встала перед Сергеем.
      – Твой комбинезон у Епифанова, – сказала она спокойным, ровным голосом. – А ко мне ты больше не подходи, понял?
      И закрыла перед носом Сергея дверь. Клава дрожала с головы до ног.
      – Не дрожи, Клава, это всё глупости, – сказала Тоня тем же ровным голосом. – Ложись спать. Поздно.
      Она легла, отвернувшись к стене. Клава долго прислушивалась, но не слышала ни вздохов, ни рыданий – ничего. Потом пришли другие девушки. Клава тихо попросила их не шуметь, но тотчас раздался холодный голос Тони:
      – Я не сплю, можете шуметь сколько хотите.
      И снова – ни звука.
      С тех пор все ее видели спокойной, ровной, со злым огнем в глазах, очень молчаливой. Она работала, участвовала в репетициях, посещала собрания – только не выступала и не пела. Это была третья, новая Тоня. И этой новой Тони боялись все, даже Клава.
      Сергей с неделю ходил обиженным, надеясь, что Тоня сама сделает первый шаг к объяснению. Потом ему стало стыдно и скучно. Теперь, когда Тоня не обращала на него никакого внимания, ему все более недоставало ее. Он подозревал, что Лилька сдуру проболталась. Он допросил Лильку. Лилька поклялась, что нет, и высказала подозрение, что Тоня выследила их в тайге.
      Сергей не был злым. Он видел, что Тоня несчастна из-за него, он жалел и ее и Лильку. Кроме того, он терпеть не мог историй. Он убеждал себя в том, что Тоня сама виновата, она его отпугнула своей несдержанной пылкостью, она хотела закабалить его любовью, женить его на себе. Он относился к женитьбе благожелательно, но для себя считал ее делом далекого будущего. Во всяком случае, жить и работать бок о бок с девушкой, которая несчастна из-за него, Сергей не мог. И без того скука смертная, а тут еще неприятности…
      Сергей сделал шаг к примирению. Боясь подойти к Тоне при других и видя, что она всячески избегает оставаться одна, Сергей передал через Клаву записку, в которой умолял Тоню прийти вечером на берег озера.
      Весь день он ловил ее взгляд, но она была спокойна и холодна, как всегда, и упорно не смотрела на Сергея. Он был почти уверен, что она не придет.
      К вечеру начался дождь. Сергею самому не хотелось мокнуть под дождем, но он все-таки пошел на условленное место и, к своему удивлению, увидел поджидавшую его Тоню. Растроганный и почти счастливый, он подбежал к ней и хотел обнять ее, но Тоня отвела его руки и спросила коротко:
      – Ну что?
      Мелкий дождь поливал их, лицо Тони было совершенно мокро, только глаза горели сухим и жестким огнем.
      – Тонечка, ты прости меня… – пробормотал Сергей и начал сбивчиво объяснять, что вышла ошибка, что он любит ее, что надо забыть…
      – Чепуха! – обрезала Тоня и усмехнулась. – Ты все преувеличиваешь, друг мой. Какая любовь? Любовь – это для Клавы и Сони, я не школьница.
      – Тоня, да ведь ты сама… Как же так, Тоня?
      – Чепуха! Была половая потребность у тебя и у меня, вот и все. А теперь кончено. Ты нашел себе другую, и я тоже. Понимаешь? Все это просто. И незачем обсуждать.
      – Ты нашла себе другого? Это неправда, Тоня!
      Как ни был ошеломлен Сергей, он понимал, что это невозможно.
      – Пожалуйста, без драм! – сказала Тоня и вытерла лицо мокрой рукой. – Ты все преувеличиваешь. Любви нет. Есть половая потребность. Было и сплыло. И незачем мокнуть под дождем ради таких пустяков. Умирать из-за тебя я не намерена, и ты из-за меня также, не правда ли?
      И она пошла по болотистой почве, не разбирая дороги.
      Сергей догнал ее. Он силился понять, чего она хочет, зачем она все это выдумала.
      – Тоня, подожди, Тонечка… Неужели все прошло? Ты все забыла?
      Тоня шла немного впереди Сергея. Она ничего не видела и с ужасом понимала, что ее силы на исходе, что еще несколько минут – и она не выдержит, сдастся, упадет. Она слышала, как дышал за нею Сергей, как чавкали в воде его рваные сапоги. Она любила его сейчас сильнее, чем когда-либо, – вот такого, непонимающего, жалкого, незначительного… Но она не верила, не могла, не хотела верить ему, не могла рисковать ради него еще раз своим сердцем, потому что нового удара боялась в тысячу раз больше, чем одиночества.
      И она повернула к нему холодное, злое лицо и сказала так презрительно, что Сергей не увидел за этим презрением нестерпимой муки, толкнувшей ее на последнюю крайность:
      – Это глупо, Сергей. Я же тебе сказала, что люблю другого. Неужели у тебя нет самолюбия? Ты жалок.
      Она побежала вперед, а Сергей остался на месте, до того ошеломленный, что даже не чувствовал холода болотной воды, заползающей в рваные сапоги.
      В тот же вечер в клубе, по случаю дождя, устроили вечер самодеятельности. Каждый делал все что мог, и что бы ни было сделано, все принималось под гром рукоплесканий.
      Тоня развеселилась и спела. Она пела лучше, чем всегда, и слушатели требовали все новых и новых песен. Со смехом отказываясь, Тоня искала глазами Сергея – ей хотелось, чтобы он видел ее торжество.
      Он стоял в углу, понурив голову, подавленный.
      Тоня прикрыла глаза, помолчала и запела – запела украинскую веселую девичью песню, напоминающую обоим лучший день их любви.
      Когда она кончила и открыла глаза, Сергей сидел, спрятав лицо в ладонях. Тоня засмеялась, даже не думая, как поймут ее неожиданный злой смех, и спела еще песню, тоже веселую.
      А когда общее внимание привлек шумовой оркестр Вальки Бессонова, Тоня незаметно выскользнула из барака, побежала к себе в пустой шалаш и впервые за две недели выплакалась на свободе.

      Строительство комсомольского жилого дома подходило к концу. Строили его на артельных началах в неурочное время, из бросовых материалов. Приземистый, простой барак. Но внутри барак разделили дощатыми перегородками на маленькие комнаты. Валька Бессонов старательно оштукатурил все комнаты и при распределении их добился отдельной комнатки с окном на Амур. Он сердился, когда товарищи допытывались, что он будет делать один в своем жилище.
      Вечером Валька и Катя Ставрова сидели на берегу Амура на перевернутой лодке. Они, как всегда, болтали и смеялись, потом примолкли – уж очень тепел и тих вечер, уж очень ласково плещется у берега крохотная волна.
      Валька нарисовал палочкой на песке сердце.
      – Видишь?
      Катя кивнула головой и приняла независимый вид.
      Валька нарисовал короткую ручку. Катя подумала, что это стрела, и ей стало стыдно, что он так плохо рисует.
      – Кельма, рабочий инструмент штукатура, – пояснил Валька, и Кате стало стыдно за себя, что не поняла сразу: она много раз видела кельму в руках Вальки. И к тому же, зачем станет Валька рисовать пронзенное стрелою сердце?
      – И обе вещи тебе, – сказал Валька. Но Катя была сегодня непонятлива, и Валька добавил: – Сердце и заработок – все твое.
      – Ну, заработок у меня собственный, – не удержалась Катя.
      – А если объединить?
      Катя, наконец, поняла, но смолчала.
      – Не могу я больше, – жалобно сказал Валька. – Что хочешь, Катя, не могу! Извела ты меня. Жить – так жить, как люди. Что тебя держит?
      – Ничего не держит, – просто ответила Катя.
      Валька хотел обнять ее, но Катя отклонилась.
      – Погоди. У меня сорок одно условие. Хочешь – соглашайся, хочешь – нет.
      – Подписываю сорок два, не глядя!
      – Нет, слушай.
      Она была упряма и требовательна. Вальке больше всего нравилось в ней это независимое упрямство. Он и сам был упрям, но ему было приятно, что Катя вертит им как хочет.
      – Во-первых, утренняя зарядка. Во-вторых, гулять в любую погоду – и никаких нежностей.
      – Никаких?..
      – Никаких! – закусывая губу, чтобы не рассмеяться, повторила Катя и все-таки рассмеялась. – Ну вот, ты меня сбиваешь… – Ей было очень смешно, и потому она решила рассердиться: – Вот видишь, с тобой невозможно серьезно разговаривать!
      – Так это же хорошо!
      – Это ужасно! – сказала Катя и вдруг сама обняла его.
      – Вот так и проживем, смеясь, до самой старости.
      – И будем веселые старички.
      – С палочками, ноги волочить и… смеяться.
      Сергей Голицын бродил по лагерю неприкаянный. Его товарищи по шалашу переезжали в новый дом. Сергей поленился работать, а теперь оставался один. Он попросил Епифанова:
      – Вы бы меня взяли к себе… Разве не поместимся?
      – Ишь ты какой! – сказал Епифанов. – Строить – тебя нету, а переезжать – рад стараться? Ребята организуются второй дом строить – иди запишись, пока не поздно.
      Паша Матвеев лежал в земле – близкий друг, последняя связь с далекой родной станцией. Другого друга не нашлось. Была любовь, но он сам потерял Тоню. И вот – одинок. Все девушки отвернулись от него. И парни, никогда не любившие Тоню, теперь подобрели к ней и явно осуждают Сергея.
      Он ее встретил как-то одну. Крикнул:
      – Тоня!
      Она сказала не глядя:
      – Кажется, все переговорено. Не трать времени попусту.
      Он тосковал по дому, по отцовским рассуждениям, по материнским ненавязчивым и желанным заботам. Гудок лесозавода будил память о родном паровозе, о степях, бегущих навстречу.
      Николка привел его в сарай Пака. Пак был угодлив и осторожен с новичками. Он забормотал о своем восхищении комсомольцами.
      – Не крути, дядько, – огрызнулся Сергей. – Водка есть?
      Пак разводил руками. Разве он не знает, что Вернер запретил водку? И откуда у него водка? Он не торгует, он скромный рыбак. Он для комсомольцев рубаху снять готов.
      Потом он куда-то ушел и принес бутылку водки. Сергей выпил ее тут же, не закусывая, в компании завсегдатаев Пака. Эти парни давно отбились от коллектива, – многие по неделям не работали, прохлаждаясь на берегу.
      – И чего стараться? – говорили они Сергею. – Денег куча, а купить нечего.
      Сквозь пьяный туман у Сергея на миг прорвалось трезвое подозрение.
      – Да вы кулаки, что ли?
      Парни уверяли, что они не кулаки, а просто умные. «Нас не проведешь! Красивые слова говорить можно, а что толку? Сапог-то нет? Пшеном давимся? В больнице-то полно?..»
      Сергей спьяну поддакивал. Подняв ноги в непомерно больших бутцах, полученных в конторе, он кричал вместе с другими:
      – Разве это обувь для болота? Я здесь новые сапоги сгноил!
      Он проснулся поздно, под скамейкой у Пака, и от стыда не вышел на работу.
      Стояла жара. Воздух был коричнев от зноя. Только у самой воды дышалось свободнее – веял легкий ветерок, даже не ветерок, а еле заметное освежающее дыхание речного простора.
      Сергей встретил на берегу вчерашних приятелей. Одни купались, другие удили рыбу.
      – Уху варим, – объяснили они. – Примазывайся в компанию.
      Сергей мялся – он понимал, что компания неважная. Он долго купался и лежал на песке, но когда его позвали есть уху, – пошел.
      – Скоро пароход придет, – говорили парни. – Довольно, помучились!
      Сергей пришел домой больным и улегся на жесткий топчан, натянув на голову одеяло. Он притворился спящим, когда пришли Епифанов и Коля Платт.
      – А наш лодырь, никак, прогулял сегодня, – сказал над ним Коля Платт.
      – Человек болен, а ты!.. – крикнул из-под одеяла Сергей и выругался.
      – У Пака все заболевают, – спокойно сказал Епифанов. – Эпидемия!
      Утром Сергей побежал к доктору. Ему мечталось, что врач скажет: «Да, у вас цинга, надо уехать немедленно». И вот он дома. Мать взбивает подушки и стелет чистые простыни. Отец ходит вокруг, радуется и вздыхает: «Осунулся сынок, пожелтел. Надо поправляться. Кушай больше, сынок…»
      – Вы совершенно здоровы, абсолютно здоровы, – сердито сказал врач. – Стыдитесь, молодой человек! Работать надо! И бриться. Бриться, бриться каждый день! Через эти бороды и мысли лезут ненужные… К мусью Пьеру идите, вот что! А у меня вам делать нечего…
      Сергей разозлился и снова отправился на берег – все равно на работу опоздал. Николка сообщил, что к вечеру ждут пароход. Сергей сбегал домой и уложил вещи. Вещи он снес к Паку – так делали все, кто собирался уезжать. «Черт с ним, – убеждал себя Сергей, – все равно мне здесь не жить! Пусть исключают. Пойду в ЦК, все объясню…»
      Сергей сидел на ящиках среди других парней. Уже дымил вдали пароход. Парни стыдливо прятали за спиной свои чемоданы и корзинки. Сергей думал: только бы не прибежали Круглов, или Тоня, или Семка Альтшулер… Только бы проскочить незамеченным… А там – будь что будет!
      Он отвернулся, заметив Мотьку Знайде. Но Мотька подошел, и в руках у него была корзина. Он поставил корзину рядом с Сергеем и сел.
      – Куда? – спросил Сергей. Он знал, что Мотька Знайде – ударник и весельчак.
      – В Африку, – ответил Мотька и выпятил грязные пальцы, торчавшие из разодранного ботинка. – Попробуй поноси. Ходил к Вернеру – послал к Гранатову. Ходил к Гранатову – отказал. Нету. А у меня есть?
      Пароход шел вдоль правого берега по фарватеру, под самыми сопками. Потом он повернул и начал наискось пересекать Амур. Уже видна была фигура капитана на верхнем мостике. Уже прогудел гудок…
      По селу бежала Клава.
      Она скатилась по круче и с разбегу остановилась, тяжело дыша. Они могли не прятать своих чемоданов, – она по лицам угадала, что они задумали.
      – Ребята, да что же вы! – сказала она, стоя перед вереницей обросших бородами обозленных парней. – Что вы задумали? Как не стыдно! Какие же вы комсомольцы?